АЛЕКСАНДР АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1996
АЛЕКСАНДР АРХАНГЕЛЬСКИЙ * «КТО ТАМ ШАГАЕТ ПРАВОЙ?..»
Отшумели национально-освободительные движения на окраинах бывшей империи (исключая разве что Белоруссию, где все еще впереди); отгуляла разрушающе-созидательная стихия и в нашем Отечестве. Новые государства спешат оплести бюрократической паутиной пространство отвоеванной свободы. И чем дальше мы от эпицентра великих событий конца 80-х — начала 90-х, тем очевиднее, какую роль сыграли в них широкие писательские массы.
Едва ли не первую трещину Советский Союз дал в Эстонии; но внутри самой Эстонии, задолго до народных фронтов, все началось со Съезда писателей, восставшего против цензуры. В Молдавии — с конфликта вокруг местной «Литературки» («Литература ши артэ»). На Украине — с шумных заседаний тогдашнего Руха, чуть не наполовину состоявшего из сочинителей. Звиад Гамсахурдиа был отчасти писателем, Владислав Ардзинба — ученым-гуманитарием. Левон Тер-Петросян, прежде чем возглавить свою многострадальную республику, возглавлял Матенадаран, главное хранилище древнеармянских рукописей. Сделав смысловую паузу, завершу почти комическим примером: очередной президент республики Ичкерия Зелимхан Яндарбиев в былые годы не только руководил грозненским полиграфкомбинатом, но и старательно рифмовал стихи — они изданы под трогательным названием «Сажайте, люди, деревца». Как не вспомнить Вознесенского:
И Вы, член Президиума Верховного Совета,
товарищ Гамзатов,
встаньте!Тут можно было бы пуститься в поиски параллелей, исторических и современных — от Вука Кбраджича до Радована Карбджича (как-никак, он не только профессионал войны, но и недавний лауреат поэтической премии Союза писателей России). Еще интереснее было бы обсудить, почему плохие стихотворцы так легко становятся хорошими террористами, а посредственные мыслители (вроде Алии Изетбеговича) — замечательными кровопийцами; отчего, наоборот, из очень известных, но не блестящих драматургов нередко вырастают великие творцы общественного блага — как Вацлав Гавел или Папа Иоанн Павел II…
И все-таки задумаемся о другом.
И в России, и в сопредельных странах на рубеже 90-х годов общество «поручило» литераторам важную, но временную работу: расчистить территорию, сформировать новую государственную мифологию, заместить собою медленно формирующуюся политическую элиту, чтобы в конце концов уступить ей место под государственным солнцем. Все эти задачи, худо ли, бедно ли, повсюду решены. Литераторы обречены вернуться на покинутые ими «зимние квартиры», а желающие остаться в политике должны забыть о своем благородном происхождении и, так сказать, перейти на другую работу.
И вот тут-то начинается самое интересное. И не самое приятное для нашего национального самолюбия.
Есть страны, где сочинители могут с чистой совестью засесть за мемуары, ибо все (почти все) получилось так, как они хотели. В Литве, например.
Есть государства, где литераторы довольны лишь отчасти, поскольку независимость обретена, но совсем не такая, о которой мечталось долгими застойными вечерами. Возьмите Латвию — вряд ли у В. Дозорцева (помните его журнал «Даугава» времен перестройки?) есть основания для торжества. Он-то, подобно многим, надеялся, что местный национализм — всего лишь болезненный признак роста, что, как только учредится национально-буржуазная республика, латвийские народы, распри позабыв, в единую семью соединятся. Увы. Или — прямо противоположный случай. Не думаю, что молдавской поэтессе Леониде Лари, так пламенно воспевшей Великую Румынию от Черного моря до Приднестровья, теперь приятно сознавать, что национал-романтизм (румынтизм!) потерпел сокрушительное поражение в политике и вынужден вернуться в «свободную стихию стиха».
Есть, наконец, державы, где все обернулось совсем нехорошо. Предполагал ли сценарист Довлат Худаназоров, затевая мирную исламско-демократическую революцию, что вслед за гражданской войной, за цепью внутридворцовых переворотов в погубленном Таджикистане воцарится безлично-серый, коммунальный, управдомовский режим? Догадывался ли тонкий лирик Мохаммад Солих, что ему придется «делать ноги» — спасаться бегством из солнечного Узбекистана, подернутого коммунистической ряской?..
И все-таки — сквозь множественность вариантов, сквозь роковой узор трагедий, сквозь маленькие радости провинциальной политики — проступает нечто общее, нечто закономерное. Везде — и там, где «писательские революции» увенчались успехом, и там, где успех был относительным, и даже там, где все кончилось крахом, — национальная интеллигенция выводила (или хотя бы пыталась вывести) на историческую арену политиков, идеологически «соприродных» ей. Умеренных или не очень, болезненно-националистических или здраво-национальных, глупых или умных, подлых или сравнительно честных, удачливых или не слишком. Главное, что в принципе совпадающих по «установкам» с идеологией литературной среды, их породившей. Во всяком случае — упредившей. Повторяю: где-то все это обернулось благом, где-то — ужасом; не в том сейчас дело. А в том, что в России, кажется, все вышло прямо противоположным образом.
Возьмем для начала тех, кого по европейской классификации принято называть «правыми» и кого во время перестройки именовали «левыми». То есть антикоммунистов, антифашистов, рыночников, демократов.
Если оставить в стороне такие фигуры «политиков от литературы», как публицист А. Нуйкин, и обратиться к людям основательным, кто из политически ангажированных литераторов, из группы поддержки раннего Ельцина, может с чистой совестью сказать: «Да, он совершил множество ошибок; да, он лично разочаровал меня; но тот национально-буржуазный путь развития русской государственности, по которому он ведет страну, вполне меня устраивает; этого-то я и хотел»? Очень, очень немногие — Юрий Черниченко, Мариэтта Чудакова, еще два-три человека. А большинство, вроде писательской группы «Апрель» (свежо предание, да верится с трудом!), вдруг обнаружило, что реальная демократия — это совсем не то, что они имели в виду. Что она уравнивает всех со всеми — и «почетное звание» Писателя раз навсегда упраздняется; остается свободная профессия свободных людей. Что рынок открыт для всех — и ни для кого не может быть отдельного входа. Что Государство, перестав вмешиваться в Творчество, одновременно перестает и обеспечивать тепличные условия для «творцов».
Но экономический либерализм сам по себе был все-таки не так страшен, как то, что последовало за ним. А последовало — с необходимостью — новое государствостроительство. Ибо после развала Союза Россия стала самостоятельным государственным телом, нуждающимся в национальных одеждах. Она должна, обязана была найти свое новое державное лицо; русификация внутренней политики стала такой же неизбежностью, как молдавизация — молдавской, украинизация — украинской и так далее. Другой вопрос, как «русифицировалась» новая власть; насколько комична была она в своих попытках примерить на Президента царскую порфиру и Мономахову шапку; насколько глупыми и опасными оказались правительственные игры в «державность»; насколько неуместными выглядели попытки «политического воцерковления» вчерашних безбожников и гонителей церкви. Но это, повторяю, другой вопрос. Потому что, если бы власть делала то же самое, но с умом, со вкусом, с тактом и в меру, все равно бульшая часть ее вчерашних литературных союзников почувствовала бы себя до глубины души оскорбленной. Ибо в глубине души они оставались «пламенными революционерами», врагами всяческой упорядоченности, формализации, идеологической определенности. То есть — левыми по определению, при всей своей антипатии к коммунизму и даже к «социализму с человеческим лицом».
И потому они так и не поняли — да и не могли понять! — что отныне долг национально-демократической интеллигенции состоит не в отрицании русского начала общей жизни, не в самоуничижении паче гордыни, не в борьбе с «поповством», а в постоянном поиске общественного противоядия от шовинизма, в проповеди любви к своему и отповеди по адресу ненависти к чужому. Нет, это было уже слишком; я своими ушами слышал, как один из бывших «прорабов перестройки», известный историк, некогда призывавший закрыть «белые пятна», «восстановить историческую память», кричал, что правительство сошло с ума, отдавая храмы Церкви и напоминая о былом величии России; что в нашем прошлом нет ни одного светлого пятна, что русские — хуже монголов, что Православие надо если и не запретить, то поприжать, — и проч., и проч.
И вот с конца 1992 года (задолго, задолго до Чечни!) литературные демократы начинают искать выход из создавшегося положения. Наиболее прямые и честные (прежде всего писатели старшего поколения) открыто переходят в оппозицию нынешнему российскому мироустройству. Подчеркиваю — не Ельцину лично, даже не власти в целом, а мироустройству как таковому, со всей его неограниченной «буржуазной» свободой, со всеми его постепенно формирующимися национально-государственными чертами… Так поступил «главный» перестроечный романист Анатолий Рыбаков; так поступил тонкий драматург Виктор Розов (чья социал-демократическая фамилия все чаще мелькает в леворадикальных изданиях); так поступил и покойный Владимир Максимов, последние годы своей яркой жизни проведший на полосах газет «Завтра» и «Правда»…
Другие (чуть помоложе; сверстники Максимова) просто умывают руки и шлют проклятия «на оба ваших дома» — как, например, критик Юрий Буртин.
Кто-то, как сделавшийся публицистом Леонид Баткин, устав руководить шахтерским движением, занялся конструированием некой «третьей силы», при том что в нынешней реальной России поиски третьей силы способны завести общество в «пятый угол».
Но куда трагичнее (и комичнее в то же время) положение тех русских писателей, соприкоснувшихся с политикой, кого «правыми» называли в 70-е годы, а сейчас именуют «национал-патриотами». Они — при всей разнице потенциалов, при всей несовместимости позиций, при всей внешней противоположности устремления — должны бы играть в современной России ту же типологическую роль, какую в современной Украине играют литературные украинофилы, а в Грузии — писатели, ощущающие себя прямыми наследниками Ильи Чавчавадзе… То есть роль идеологов и проводников специфически национальной буржуазной демократии. Уж им-то, кажется, чего страшиться отчетливой русификации политики; им-то отчего не заняться поисками формулы русской демократии, русской свободы? Ничего подобного. Ни-че-го. Ибо именно те, кто с такой болью, с такой глубиной и силой создавали образ истерзанной коммунистами русской деревни, — именно они в конце 80-х добровольно перешли на сторону поверженных коммунистов, прикрыли их собою, своим авторитетом, дали возможность отлежаться, отдышаться, набраться сил для нового рывка. И когда — казалось бы, беспримесно «свой»! — Виктор Астафьев в 1991 году с солдатской прямотой сказал все, что думает о «красных», его немедленно извергли из списка «чистых» и подвергли публичному поруганию.
Как могло такое случиться? Каким образом носители «правых» взглядов (как Валентин Распутин или Василий Белов) очутились в стане «левых»? Неужто подействовала словесная мишура, политическая риторика нынешних большевиков, вовремя понявших, сколь выгодно прикрывать цареградским щитом свой заведомо безнациональный, заведомо безродный, заведомо безбожный цинизм? И это, конечно, тоже; но не только, не только. Есть, я думаю, слой гораздо более глубоких — и по-своему гораздо более важных — причин. Хотя и не столь очевидных, не столь непосредственных. Причин смысловых, общекультурных, относящихся не к области современной политической жизни, а к области национальной традиции.
Если оглянуться назад, припомнить основные вехи развития русской «охранительной» мысли, то в глаза неизбежно бросится разительное противоречие между формой, в какую она облекалась, и ее действительным содержанием.
С одной стороны, несть числа «правым» политическим трактатам, запискам, рассуждениям и памфлетам, какие оставлены в наследство современной эпохе классическим периодом русской культуры. «Записка о древней и новой России в ее политических и гражданских отношениях», «Мнение русского гражданина» Карамзина; черновик пушкинского письма Чаадаеву 1836 года; публицистика позднего Гоголя; Хомяков с Иваном Киреевским; сочинения «практических» славянофилов второго призыва — Юрия Самарина, братьев Аксаковых; статьи Аполлона Григорьева; Достоевского; позднего Вяземского и раннего Вл. Соловьева; политическая лирика Тютчева и статьи Фета; холодный блеск страшноватых конструкций Конст. Леонтьева и Конст. Победоносцева… И это — лишь самый верхний слой!
С другой стороны, вдумываясь в логику саморазвития русской политической мысли, неотделимой от истории русской литературы, вслушиваясь в возбужденные голоса отечественных консерваторов, вдруг останавливаешься в недоумении. Помилуйте, но разве тотальное отрицание (а не просто жесткая критика) буржуазности у славянофилов — не признак их внутренней, сокровенной левизны? разве тот же Юрий Самарин — не только публицист, но и практик! — прочитав знаменитую книгу Лоренца Штейна «Социализм и коммунизм современной Франции», останавливается на порицании европейского коммунизма и не пытается переобосновать его на русской почве, найти ему благой отечественный аналог — «ассоциацию»? Разве Карамзин отстаивает незыблемость русской монархии в ее имперском варианте потому, что любит традиционную государственность? Или все-таки потому, что не верит в возможность «европеизации» России? Равно как Леонтьев не оттого ли настаивает на тотальном охранении, что внутренне уже приговорил Россию к смерти и жаждет оттянуть ее неизбежную кончину? Едва ли не один Пушкин вкупе с Достоевским (как ни относись к их конкретным политическим суждениям и проектам) могут быть сочтены классическими русскими либеральными консерваторами. То есть людьми, стоящими на сугубо национальной государственно-исторической почве, любящими ее, трезво оценивающими ее нынешнее состояние, но верящими в ее внутренний потенциал. (Хотя и тут — как забыть о пушкинской аристократической утопии, об их совместной с Достоевским антибуржуазности…)
Что же до общего фона… здесь, почти повсеместно, мы обнаруживаем тщательно скрываемый логический порок. Сквозь гул охранительных формул явственно слышна щемящая мелодия тоски по иному общественному идеалу. Идеалу, в котором консервативную форму (народная монархия, община, мiръ, теократия) принимает вполне социалистическое содержание. Хотя бы и национально окрашенное.
Естественно, приступив к каждому из поименованных (и не упомянутых) примеров с историко-литературным мерилом, мы обнаружим их существенную разность, зависимость от реального контекста. И все-таки поверх действительного разнообразия причин существует единообразие следствий. И оно, помимо нашей воли, смыкается в некий смысловой алгоритм. Пойдешь направо — придешь налево; пойдешь налево — придешь направо. Он-то и сказывается на всей последующей траектории полета русской политической мысли. А стало быть, учитывая, какой властью обладает Слово в России, — и на всем ходе нашей жизни.
Что же делать? — спросим вослед одному из самых «левых» российских писателей. Ничего — ответим вопреки ему. Делать будут другие. Пока, во всяком случае. Я же предлагаю — думать.
О том, как вписать себя (и страну!) в «правый поворот».
О том, как примирить всемирное равенство демократии — и свою культурную самобытность.
О том, как прорваться по ту сторону правого и левого, оставшись все-таки по эту сторону добра и зла.