ДВА ПИСЬМА О РОССИЙСКОЙ НАУКЕ
ДВА ПИСЬМА О РОССИЙСКОЙ НАУКЕ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1996
ДВА ПИСЬМА О РОССИЙСКОЙ НАУКЕ
ЕСТЬ ЛИ У НАУКИ ШАНС ВЫЖИТЬ? В январе этого года, сразу после известной акции шахтеров, в учреждениях Академии наук (институтах, издательстве «Наука», редакциях научных журналов) было объявлено, что правительство пока не выделило средств для финансирования АН на начало года, а значительный долг за прошлый год не будет выплачен вообще. Поэтому сотрудникам было предложено уйти в отпуск без сохранения содержания, предположительно до марта месяца. Некоторые институты, имеющие какие-то финансовые резервы, частично зарплату за январь выдали, другие этого сделать не сумели. При этом многие оставшиеся без зарплаты сотрудники продолжают работать, формально находясь в неоплачиваемом отпуске. Они пытаются сохранить искру научной жизни в нарастающей разрухе. В редакции нашего ведущего физического журнала — ЖЭТФ1 — продолжалась подготовка очередных номеров, поскольку сбой в работе редакции — это катастрофа, потеря репутации, создававшейся десятилетиями безупречной работы, это нарушение обязательств перед иностранными партнерами (ЖЭТФ переводится на английский язык, и это один из немногих наших физических журналов, активно читаемых за границей). Собственно, работа за бесплатно — это сейчас скорее норма, чем исключение. Мы видели в телевизионных передачах сотрудников МВД, продолжающих стеречь зеков, несмотря на трехмесячный долг по зарплате, да и те же шахтеры, прежде чем выколотили своими касками деньги из правительства, сидели голодными несколько месяцев. Товарищи Анпилов и Зюганов могут радоваться — мы наконец приближаемся к победе коммунистического труда, правда, добиться в этом деле выдающихся успехов удалось не коммунистам, а первому демократически избранному президенту и его правительству.
Я не знаю, связаны ли были невыплаты академии с выплатами шахтерам, но очень уж скоррелированы по времени эти события. Да и власти все время утверждали, что долгов у бюджета перед шахтерами за 1995 год не было, зарплату шахтерам задолжал кто-то другой (компания «Росуголь», потребители, смежники — ненужное вычеркнуть), но наше доброе государство таки вошло в положение и выдало им дополнительно 200 млрд. руб. Таким образом, правительство сознается, что кто-то украл у шахтеров 200 млрд., а оно вместо того, чтобы найти вора и отобрать у него украденное, отдало шахтерам что-то из своих «резервов». Как известно, лишних денег не бывает. В данном случае это оказались, как всегда, деньги бюджетников — тех, кого обидеть не страшно: промолчат.
О катастрофическом финансовом положении всей бюджетной сферы писали многократно, да и каждый из нас на своей шкуре чувствует положение в медицине, образовании. Справедливости ради надо отметить, что развал нашего образования, здравоохранения и науки начался давно, еще при «дорогом Леониде Ильиче». Нынешние власти всего лишь продолжают ту же линию. Однако тема моей статьи более узкая — о положении дел в науке, более точно — фундаментальной науке.
Есть сферы экономики, кризис которых мгновенно отражается на жизни общества. Например, если завтра перестанут работать нефтяники, через месяц остановятся заводы, транспорт, станет холодно и темно. Если умрут школы, то немедленный эффект будет гораздо слабее, чем отдаленный, — через десять лет у нас некому будет работать, потому что новое поколение взрослых окажется элементарно неграмотным. Эффект от остановки научной деятельности в стране не менее силен, но проявляется медленно и не столь явно. Нет фундаментальной науки — и почему-то плохо идет прикладная. Нет фундаментальной науки — и почему-то плохо учат студентов в вузах, появляются трудности с высокими технологиями, промышленность становится невосприимчива к новациям, экономика оказывается неконкурентоспособной. Обратите внимание, как международный авторитет страны четко соотносится с уровнем научных исследований. Маленькая Швеция, имея сильную науку, имеет и сильную экономику, уважаема международным сообществом. Маленькая Голландия знаменита не только своими тюльпанами, но и чрезвычайно высоким уровнем научных исследований. Смею предположить, что, не будь наука (не сельскохозяйственная, здесь связь очевидна, а фундаментальная) в Голландии столь развита, тамошний фермер не оказался бы столь восприимчив к новациям и у него, возможно, не стоял бы в теплице компьютер, управляющий ростом тех же тюльпанов. Большого Китая боятся из-за атомной бомбы, но не сильно уважают, ведь даже его нынешние экономические успехи — бег за далеко ушедшим вперед поездом. Надо отметить, что Китай таки осознал, что без фундаментальной науки не прорваться на мировом рынке высоких технологий. Огромные по масштабам его экономики вложения в науку и подготовку научных кадров, в том числе и за рубежом, начали наконец давать плоды — в международных научных журналах стали все чаще появляться труды китайских ученых.
Наука, наконец, — это часть, и органически важная часть, общей культуры общества. Нет ее — и общество перестает понимать само себя, теряет ориентиры. Неспроста ведь именно теперь, когда наука как бы стала ненужной, у нас как грибы после дождя поперли всевозможные «целители», астрологи, хироманты, колдуны и т. д. Скоро можно ожидать появления Государственного института астрологии или НИИ Гадания на кофейной гуще. А что — ведь по Российскому государственному каналу еще недавно сразу после программы новостей демонстрировалась астрологическая «сводка погоды». Вся галиматья, которую там несли импозантные дамы и господа в академических мантиях, как бы заверялась печатью — принадлежностью к государственному каналу вещания.
Есть такой анекдот. Спрашивается: что будет, если всех жителей Швеции мгновенно переселить в Уганду, а всех угандийцев — в Швецию? Ответ: через двадцать лет в Уганде будет Швеция, а в Швеции — Уганда. В этом анекдоте в специфичной для жанра форме выражена очень важная мысль: главное богатство страны — совокупность знаний и умений ее людей. Страна с образованным, работящим населением преодолеет любые проблемы и восстановит свою экономику после самой большой катастрофы (вспомните послевоенные Японию и Германию). Другой анекдот из той же серии, сравнивавший СССР с Верхней Вольтой, несправедлив: кроме наличия ракет, нашу страну отличал от Верхней Вольты высокий образовательный ценз населения. Это давало надежду, что, преодолев экономический кризис, мы быстро рванем вперед. По ракетам мы пока еще далеко опережаем Африку, а вот по образованию и науке разница стремительно падает. (Да вы бы посмотрели на исследовательские центры в среднеразвитых африканских странах, у «наших», там побывавших, дух захватывает от их оборудования.) Вложение средств в науку (равно как в образование и здравоохранение) — это инвестиции в будущие поколения, которые объективно говорят о прочности политического режима. Власть большевиков в добрежневский период нуждалась в науке, поэтому, несмотря на свою нелюбовь к интеллигентам вообще и ученым в частности, науку как-то поддерживала. В брежневский период началась агония власти. Она, видимо бессознательно предчувствуя кончину, ухудшила и финансирование науки. Кстати, миф о процветании науки при коммунистах далек от действительности: более-менее благополучное материальное положение было в областях, связанных с военным производством, а в остальных — и небогатое оборудование, и низкие зарплаты. Более того, в последние двадцать — двадцать пять лет отставание от мирового уровня чувствовалось все сильнее и сильнее. Однако на фоне сегодняшней нищеты все это вспоминается как богатство и процветание.
Настораживает бодрый тон всевозможных официальных оптимистов при анализе ситуации в фундаментальной науке. Смысл большинства речей сводится к тому, что да, ситуация тяжелая, но, несмотря на все сокращающееся финансирование, наука жива, ученые работают, делают все более выдающиеся открытия и т. д. Вот и Госпремии недавно президент вручал… Все происходящее напоминает еще один анекдот — о том, как цыган лошадь есть отучал. Почти отучил, да случайность помешала — лошадь померла. Российская наука находится в предсмертном состоянии с диагнозом «дистрофия» и при существующем к ней отношении протянет, по оптимистической оценке, еще лет пять — шесть (пессимисты считают, что она уже умерла). Постараюсь доказать это на основе фактов из жизни нашего института, положение дел в котором — далеко не худшее.
Итак, бюджетное финансирование, которое теоретически должно покрывать как минимум все коммунальные платежи и тарифную зарплату, составило в 1995 году в расчете на одного сотрудника 6,3 млн. руб. Отнимем коммунальные платежи — 2,2 млн. руб. Если бы оставшиеся деньги были истрачены только на зарплату, то за вычетом всех налогов получилось бы в среднем 230 тыс. руб. в месяц. На таком пайке действительно сидят многие институты. А ведь надо покупать материалы и хотя бы ремонтировать оборудование (цены на все это уже вполне мировые). Очевидно, при таких доходах говорить о серьезных исследованиях не приходится. Какая-то научная деятельность у нас пока ведется за счет наработок прошлых, «благополучных» лет, поэтому удалось получить под нее из других источников (целевые программы Министерства науки, гранты Российского фонда фундаментальных исследований, гранты охаянного «патриотами» международного научного фонда — Фонда Сороса и т. д.) дополнительные средства, которые и позволили по минимуму, только для поддержания работоспособного состояния оборудования, закупать какие-то приборы и материалы, а зарплату научным сотрудникам в наиболее активных отделах довести до уровня 400 — 600 тыс. руб. Благодаря этому институт еще существует. Казалось бы, что же еще надо — живы, и слава богу, сейчас всем трудно. Не надо, однако, строить иллюзий. Мы «проедаем» остатки накопленного за многие годы научного багажа. Наука, как любая высокотехнологичная отрасль, требует постоянного развития. Ученый — как спортсмен-профессионал: если не тренируется — деградирует. Научное оборудование не только изнашивается физически, но и быстро стареет морально. На изношенных устаревших приборах нового ничего не сделаешь. Еще пару лет такого «развития» — и наши научные учреждения будут представлять в лучшем случае музейный интерес.
Раньше, хотя заработки ученых были таковы, что приходилось регулярно летом ездить на «шабашки», оборудование какое-то было, поэтому была возможность заниматься более-менее полноценной научной деятельностью. Радость творческого труда компенсировала бедность существования. Сейчас бедность превратилась в нищету, тем более бессмысленную, что и нормальную работу вести стало невозможно. Приборы стареют и ломаются, о замене и думать нечего. А в это время во всем мире идет интенсивнейшее включение новейших приборных разработок в практику исследований. Мы не получаем многих научных журналов (а те, что получаем, приходят в основном бесплатно за счет международных связей наиболее известных ученых), не ездим на научные конференции даже внутри СНГ, не говоря уж о международных. Итог — молодые ученые бегут за рубеж, где у них есть какие-то перспективы. Люди среднего возраста понемногу тоже расползаются, частично по заграницам, частично по коммерческим организациям. Занятие наукой (точнее, тем, во что сейчас это превратилось) становится уделом людей предпенсионного возраста. В 1985 — 1990 годах в нашем институте число научных сотрудников в возрасте до тридцати лет было примерно постоянным и составляло 18 — 20 процентов от общего числа ученых. Сейчас — 8,5 процента. Средний возраст научных сотрудников в 1990 году был примерно сорок лет, сейчас — сорок три, то есть за пять лет институт постарел на три года (и это при том, что в последние годы активно отправляли на пенсию пожилых сотрудников). За три последних года на работу принято пять молодых специалистов (из которых один уже уволился), раньше их принимали каждый год по шесть — восемь человек. Преемственность — одно из важнейших необходимых качеств существования науки. Сейчас формируется разрыв поколений, который проявится в полной мере: когда наше общество спохватится и начнет восстанавливать науку — молодых учить будет некому.
При обсуждении вопроса о том, достаточно ли ученым зарплаты 600 тысяч в месяц (хорошо — если: многие и о такой мечтать не могут), следует помнить, что, по крайней мере в области квалифицированного труда, мы уже находимся на международном рынке рабочей силы. Активные и особенно молодые ученые выбирают те страны, где научный труд ценится выше. При этом трудно найти место, где он ценился бы ниже, чем в России. Даже бедные государства, чей средний уровень доходов мало отличается от нашего, оплачивают высококвалифицированный научный труд гораздо лучше. Например, коллеги, убежавшие от нашей нищеты в Турцию, получают там в университетах и исследовательских центрах по 700 — 1000 долларов в месяц, при этом жизнь там дешевле, по их оценкам, минимум в два-три раза. Парадокс — «бедная» Россия оплачивает подготовку специалистов высшего класса для богатых Европы, Америки и менее богатых Турции, Мексики и т. д. Если мы хотим, чтобы ученые работали дома, надо им предлагать зарплату, соответствующую хотя бы международному минимуму. Другой выход — снова границу на замок, закрыть все частные предприятия, всем — одинаковое «жалованье» от государства (здесь мы уже были, никто, кроме анпиловских старушек, уже не верит, что именно эта дорога ведет к Храму). Мало только зарплаты, на оборудование надо выделять минимально разумные средства. Сколько? Давайте посчитаем. Итак, в «годы застоя» на одного ученого в Академии наук на собственно научные исследования выделялось примерно по 10 тыс. руб. в год. Это было не так мало, проблемы были в другом: деньги были разной цены — наличные, безналичные, отдельно — валюта, которую «выбить» на закупку совершенно необходимых импортных приборов было почти невозможно. А еще всеохватывающие «фонды» и «лимиты», из которых в науку ничего почти не попадало, так что даже эти 10 тысяч не всегда удавалось израсходовать. Сейчас (и это реальное достижение нашей, начавшей выбираться из сумасшедшего дома, коммунистической распределительной системы экономики) большей части этих проблем нет, но нет и денег. Даже если исходить из официальных цифр инфляции (по моему внутреннему ощущению, они занижены по группе товаров, представляющих для меня интерес и как ученого, и как едока, раза в полтора-два), «застойные» 10 тысяч соответствуют нынешним 50 миллионам. Добавьте к этому примерно столько же «грязными» на зарплату (на одного сотрудника научной лаборатории приходится в среднем 1-1,2 человека вспомогательных служб, да еще налоги, так что собственно на зарплату научному сотруднику останется не более 2 млн. руб. в месяц — 400 — 450 долларов), получится в сумме 100 млн. руб. в год. Это минимум, необходимый для скромного выживания естественнонаучных институтов. Мы же имеем сейчас из всех источников вместе взятых раза в четыре меньше (многие имеют в десять — пятнадцать раз меньше), и это при активной борьбе за существование, поиске всех возможных источников финансирования. На такие средства нельзя даже поддерживать существующие научные направления, не говоря уж о новых.
Может быть, названные суммы неподъемны для государства сегодня? По полуофициальным данным, у нас в стране сейчас 1,2 миллиона научных работников (неужели действительно так много?). Если каждому по 100 миллионов в год — 120 триллионов. Такую сумму, безусловно, наш хилый бюджет не потянет. Да и не нужна нам, наверное, миллионная гвардия людей, числящихся «при науке». А сколько нужно? А столько, сколько можем нормально прокормить. Если исходить из признаваемой всеми за разумную цифры ассигнований на науку 4 процента от бюджета, получается примерно 18 — 20 трлн. руб. (в 1995 году было реально выделено чуть больше 5 трлн. руб.). Ясно, что страна может содержать с пользой для себя (то есть имея реальную отдачу от науки) не более двухсот тысяч ученых. Какой же выход? Выходов, как всегда, два. Путь, по которому мы идем все пять перестроечных лет, — ожидание чуда: а вдруг само как-нибудь рассосется. То есть отсутствие у государства научной политики вообще. К чему он ведет — очевидно. Наука скоро вымрет, причем вымрут (не физически, конечно, а функционально) умные и глупые, усердные и ленивые — все, потому что существующий концлагерный паек одинаково недостаточен для выживания и тех и других. Другой путь — реформа науки, сокращение объема исследований до приемлемого при нынешнем состоянии экономики уровня. Да и структура научных исследований, доставшаяся нам в наследство от старого режима, далеко не соответствует реальным потребностям общества. При всей опасности злоупотреблений на этом пути (сократить-то ведь могут, как часто у нас бывает, не тех, кого следует), он — единственно возможный. Он тоже недешев, ведь сокращаемых сотрудников неплохо бы трудоустроить, закрываемые институты перепрофилировать, но альтернатива этому пути — смерть науки в России, причем скорая. Начать реформы следовало как минимум года три назад. Но лучше поздно, чем никогда.
Часто упрекают Академию наук в том, что она так и не предложила концепцию реформы науки и ничего не делает для реформы самой себе. Упреки более чем справедливы, но проблема гораздо объемнее и сложнее, чем собственно реформа академии. В ней ведь работает, дай бог, 3 процента от упомянутого мною миллиона с лишним ученых. Так что самыми «крутыми» реформами в академии общую проблему умирания российской науки не решишь. Кроме того, академия — это ведь ведомство, имеющее свои ведомственные интересы. Как и от любого ведомства, добровольного реформирования от нее ждать трудно (кто назовет мне пример успешного самореформирования хоть одного министерства?). Поэтому бездействие органов власти (мне кажется, здесь равно ответственны и законодательная и исполнительная власть) в ожидании самореформы науки — не более чем лукавство, прикрывающее собственную бездеятельность.
Пока я писал статью, ситуация с финансированием науки слегка выправилась — начали отдавать долги бюджета по зарплате. И вопреки прогнозам — даже прошлогодние. При этом, правда, ходят слухи, что заморозили до лучших времен финансирование по линии Российского фонда фундаментальных исследований. Если так — хрен редьки не слаще, денег у реально работающих научных коллективов не прибавится: практически все финансирование пока еще «тлеющих» научных программ идет оттуда. Меняет ли возвращение долгов что-нибудь? Да, мы будем агонизировать несколько дольше. Если бы науке совсем «перекрыли кислород», умерли бы через три-четыре месяца, а так — смотри выше. Кроме того, ведь эта конъюнктурная система финансирования: сегодня — тебе, завтра — тебе, пострашнее любого саботажа будет. В нашей экономике, оказывается, можно месяц-два целую бюджетную отрасль не финансировать, а потом «принять энергичные меры» и долги вернуть. Может, лучше их все-таки не делать? Интересно, если бы премьер-министру жена сказала: «В этом месяце я тебя кормить не буду, есть другие расходы, зато в следующем долги по борщам и котлетам верну полностью, не беспокойся», — как бы он себя чувствовал (как первый месяц, так и второй)? Вот так и мы себя чувствуем (только по две котлеты в день во втором месяце почему-то все равно не получается). У меня нет уверенности, что завтра (скорее, после выборов) эта история не повторится, потому что реально действующих механизмов защиты от волюнтаризма в распределении бюджетных средств нет. Но это отдельный разговор, не столь прямо связанный с судьбой нашей науки.
Еще один вопрос. Зачем я писал эту статью? Ведь не настолько же наивен, чтобы верить, что завтра, прослезившись от раскаяния, обе ветви власти возьмутся дружно за реформы в науке или хотя бы доведут расходы на нее в бюджете до упомянутых 4 процентов. На это надежды нет. Но и молчать уже невмоготу, положение-то аховое. Так что это скорее крик души, чем целенаправленная акция.
А как бы хотелось, чтобы наша наука все-таки выжила. Ведь потом начинать с нуля будет дольше и гораздо дороже. А нуль-то будет «лукавый», внешне незаметный: будут-таки и через десять лет даже при нынешнем финансировании существовать институты (ну не закроют же их все), будут ходить по их коридорам какие-то люди, числящиеся по штатному расписанию научными сотрудниками, и завлабы будут, и академики, только все они уже ничего не будут уметь и мало что будут знать. Когда хватимся, что с ними делать? Выгонять трудно будет (в общем-то, и не за что, не сами же они себя до такой жизни доведут), да и новых, грамотных, негде будет взять. Прервется связь научных поколений (уже прерывается), снова придется за границу в ученье самых толковых посылать. Вернутся ли? В Китай, даже сейчас, не очень-то возвращаются.
Б. ХАРЛАМОВ,
лауреат Государственной премии времен застоя.
От редакции. 13 июня 1996 года вышел Указ Президента РФ (№ 884) «О доктрине развития российской науки». Ближайшее будущее покажет, даст ли он реальные всходы или просто был подписан в ажиотаже предвыборной агитации.
1 «Журнал экспериментальной и теоретической физики».