Новый мир,№5,КНИЖНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 1996
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ПОЕТ БЛАТНЫЕ ПЕСНИ В нашу гавань заходили корабли. Песни. М. «Омега», «Денис Альфа». 1995. 384 стр.
Листа эту книгу, меньше всего хочется писать на нее рецензию.
Хочется вспоминать.
Таково, наверное, свойство любых песенных текстов. А уж этих — особенно. Не могу вообразить своего сверстника, городского мальчишку 60-х, который не знал наизусть ну хот бы нескольких песен из тех, что составили сборник. При том, что ни по радио, ни по телевизору, ни с эстрады услышать их было невозможно, а о пластинке (тогда еще не было в ходу слово «диск»), не говоря уж о книге, смешно было и мечтать.
Однако же были тетрадки. Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. … На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни». «Таганка», «Ты была с фиксою — тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах — Высоцкого.
Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала — в точности так же, как и «блатная».
Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка…
Такие тетрадки были практически у каждого в нашем классе: от «шпаны» до «киндюшников». Впрочем, вернее было бы сказать наоборот: от «киндюшников» до «шпаны» — именно таким, по моим наблюдениям, был путь этих песен. (Слово «шпана» я употребляю здесь без всякой оценки и лишь оттого, что просто не знаю, каким иным обозначить ребят из рабочих или люмпенизированных семей, которым до настоящих «блатных» еще далеко, но которые вовсю «канают под блат», — таких у нас в округе, и в частности в школе, было довольно много. «Киндюшниками» же — или, короче, «киндой» — звали ребят «культурных», из более-менее благополучных семей — таких тоже было немало, однако кому охота называться «киндюшником»? Вроде как «вшивый интеллигент». Слово, должно быть, происходило от «вундеркинд».)
«Киндюшникам», ясное дело, было непросто завоевать авторитет у «шпаны». Давно уже и не нами сказано, что законы «воли» в СССР являлись продолжением законов «зоны». В «зоне», как известно, весьма ценилось умение «тискать руманы», то бишь ублажать уголовников разными красивыми историями, якобы прочитанными в книгах. Умелых рассказчиков не давали в обиду и опекали.
Среди нас ценилось знание «блатных» песен. Думаю, что это, в общем-то, были явления одного ряда. Вернее, одно и то же явление.
Знание блатного фольклора оказывалось в некотором плане охранной грамотой. Чем больше знаешь «блатных» песен — тем ты заметней, тем выше престиж. В смысле — тем меньше шансов, что поколотят в своем же районе.
Потому что они — всегда кодлой. А ты — опять же всегда — один.
Впрочем, если бы мне кто-то сказал в ту пору, что я увлекаюсь «блатными» песнями из чувства самосохранения, я бы наверняка оскорбился. И, в принципе, был бы прав. Потому как оно, конечно же, хорошо — чувствовать защищенность, но разве в этом дело? Что может быть прекрасней — петь в компании «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Я был душой дурного общества», «По тундре, по железной дороге» и еще много всякого разного, мешая бесшабашную удаль с тоской, душевный взрыд с практическим расчетом, где надо — входя в образ, где надо — над ним же иронизируя… А потом, когда станут приставать: «Спиши слова», так это небрежненько, через плечо бросить: «Могу тетрадку дать. Сам спишешь».
Ответ — вполне в стилистике только что спетой песни, даже как бы ее продолжение.
В голове вертится слово «театр».
«Блатная» песня и была театр. Общедоступный и общепонятный. Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый — во мгновение ока! — может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому — что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» — все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным — и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в «блатной» песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом — воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность — тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно — но все-таки…
Ты помнишь тот Ванинский порт
И рев парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы, —
господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как рудные братья»!..
Думаю, что великая любовь «киндюшников» к «блатной» песне объяснялась, помимо прочего, еще и желанием слитьс с массами.
Но хотели ли массы — в данном случае «шпана» — сливаться с «киндюшниками»?
Большой вопрос.
Я рассказываю о своих ровесниках — в ту пору мы учились в последних классах. Но и старшие поколения, которые отрясали с себя «последствия культа личности», привлекало в «блатных» песнях наверняка то же самое.
Речь — о позднехрущевских временах, на которые, как мне кажется, пришелся самый пик популярности «блатной» песни. Вот типичная картина тех лет. Коктебель — место, где под шелестенье морской волны ускоренными темпами стиралась пресловутая грань между «детьми» и «отцами». Небольшая площадка перед столовой Дома творчества писателей, центр курортной жизни, тогда это называлось «балюстрада». Вечер. Отовсюду слышны гитары. Группки. Из одной доносится: «Товарищ Сталин, вы большой ученый», из другой: «Как в Ростове-на-Дону попал я первый раз в тюрьму», из третьей: «Когда мне невмочь пересилить беду». Если на какое-то врем покинуть балюстраду, а потом вернуться, то можно быть уверенным, что там, где пели про Сталина, теперь уже поют про Ростов, а там, где пели Окуджаву, слышится, например, «Вышли мы на дело, я и Рабинович». А вот кто-то на своей «Спидоле» (батареечные магнитофоны были еще большой редкостью) поймал твист, включил на полную громкость, гитары подхватили ритм, и балюстрада начинает плясать. Милиция и дружинники, до сей поры как-то сдерживавшие себя, дождались своего часа — начинается разгон. Крики, свист, улюлюканье. А дальше — толпа либо разбегается, либо выходит на бой кровавый, святой и правый — в зависимости от настроения и баланса сил…
Впрочем, стражи порядка могли взорваться и на какой-нибудь из «блатных» песен — всякое бывало.
Тот редкий случай, когда западный модный танец был уравнен в правах (вернее, в бесправии) с продуктом отечественного — куда уж отечественней! — производства. И то и другое шло по статье «нарушение общественного порядка».
Что, естественно, лишь подогревало популярность.
Вообще, удивительные, странные стояли времена! Все вдруг бросились учитьс играть на гитаре. По дворам пронесся слух: в красном уголке такого-то дома начинаются занятия, прием неограничен. Кого только не набежало! Объявился даже Манюха, известный тем, что он главарь кодлы и что в свои семнадцать так и не смог перешагнуть границы пятого класса. Гитарист, молодой довольно парень, начал, однако, не с песен, а с нотной грамоты. «Вот это — «до», — говорил он. — А это — «ми». А так обозначают «бемоль». Поняли: «бемоль»?.. Что это такое?» — обратился он почему-то к Манюхе. «Бемоль», — глядя куда-то вверх, завороженно проговорил Манюха.
Это было похоже на то, как если бы кабан кукарекнул.
Между прочим, листая свою тетрадку, я так и не нашел ни одной песни, услышанной от какого-нибудь Манюхи. Странно, но факт. Наверное, совсем уж в своем кругу они пели какие-то другие песни. Или вовсе не пели — кто знает.
Откуда же песни приходили к нам?
Магнитофоны. Которых у «шпаны», кстати, в ту пору еще не водилось. Первая «блатная» пленка, которую я услышал, состояла из песен в исполнении артиста Николая Рыбникова. «На Дерибасовской открылася пивная», «Ах, какая драма Пиковая дама», «Тихо лаяли собаки в затухающую даль» и прочая «Одесса». Эта пленка, которую я услышал у своего друга, Сеньки Завеловича, насколько понимаю, принадлежала его отцу, по профессии ученому-химику.
Потом… Впрочем, мой случай несколько особый, хотя, может, именно поэтому в чем-то и показательный. Поскольку отец мой, Владлен Бахнов, был не только писателем-сатириком, но и автором некоторого числа песен, которые довольно быстро ушли «в народ» и сделались как бы «фольклором» (см. статью Б. Сарнова «Интеллигентский фольклор» — «Вопросы литературы», 1995, вып. 5).
В силу этого обстоятельства мне посчастливилось видеть (и, разумеется, слышать) не только прекрасных исполнителей, но даже и авторов кое-каких песен, считавшихся безымянными.
…Итак, потом была пленка Анатолия Аграновского. Как же замечательно, проникновенно, с какой сдержанностью и вкусом пел «журналист номер один»! И какой дуэт выходил, когда к делу подключалась его жена Галя! Жалко, так и не спросил его, откуда же он брал эти песни.
Потом были пленки некоего Фридмана (кажется, его звали Алик), по профессии адвоката, — пел он, конечно, похуже Аграновского, зато брал неисчерпаемостью репертуара. Потом появилась пленка Высоцкого — наверное, одна из его самых первых, — где добрую половину составляли не его собственные песни, а блатной фольклор. (Открыл как-то изданный в начале 80-х на Западе толстенный том Высоцкого, заглянул в начало — ба, да это же моя пленка! Видимо, какая-то копия попала к составителям, и они решили: раз голос Высоцкого, значит, и все песни его.)
А потом стало ходить столько пленок, что все попросту не упомнишь.
Так, мало-помалу, заполнялись наши тетрадки.
Говорят, «блатные» песни хлынули в город из лагерей — когда начали выпускать. Наверное. Этого я не застал. Однако подхватила и разнесла их по стране интеллигенция. Для нее эти песни символизировали свободу, непокоренность, отчаянное противостояние фальши и лжи. Что с того, что героями были урки, — инакомыслие тут выражалось на понятном всем языке.
Уже в 70-х годах Евтушенко написал: «Интеллигенция поет блатные песни». Подмечено было точно, хотя и с сильным запозданием. Поворот, впрочем, был такой: «Поет она не песни Красной Пресни», — вот, значит, что волновало поэта. Но тут он как раз ошибался: тема Пресни в песнях присутствовала, да еще как:
А завтра рано покину Пресню я,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть себе я найду.
Что уж тут поделать, Евгений Александрович, если у народа по ходу истории Пресня стала ассоциироваться не с баррикадами, а с тюрьмой.
На эти мотивы интеллигенция отзывалась очень чутко. Думаю, мода на «блатную» песню была последней романтической попыткой интеллигенции слиться с «народом».
А «народ», как всегда, оказался себе на уме.
Что же до авторов, которых мне повезло видеть лично, то вот вам сюжет. Помните, у Трифонова в «Доме на набережной» подгулявшая компани начинает петь: «Отелло, мавр венецианский, в один домишко забегал»? Эту песню певали и у нас в доме, ходила она и среди моих сверстников. Так же как «Жил-был великий писатель, Лев Николаич Толстой», «Вот ходит Гамлет с пистолетом», «Я был батальонный разведчик»… И вдруг оказалось, что автор, вернее, один из авторов этих песен — не кто иной, как Сергей Кристи (для меня — «дядя Сережа»), ближайший друг моих родителей. Человек редчайшего обаяния, артистизма и остроумия. Всего же их было трое, авторов этих песен: Сергей Кристи, Алексей Охрименко и Владимир Шрейбер, — и дружили они со школьной скамьи.
Трифонов обозвал эти песенки словом «дребедень», и это тот редкий случай, когда я не могу с ним никак согласиться. Во-первых, потому что не только я, но и многие другие помнят их по сей день, во-вторых — и в главных, — потому что вижу, какое развитие ожидало эту самую «дребедень»: из нее выросли песни Галича, Высоцкого, Кима…
Между прочим, в школе будущие соавторы организовали что-то вроде подпольного кружка под названием «Суздбльский узник». Каждый вступающий в него обязан был спустить в унитаз вырезанный из газеты портрет Сталина.
Мальчишество, ерунда? А на дворе-то шел год 1937-й, и ребята прекрасно осознавали, чем могут обернуться их «детские шалости». В кружке было несколько человек — практически, гарантия, что узнают, — но их так и не засекли.
По-моему, это кое о чем говорит. И за ернические песенки типа «Жил-был великий писатель» или «Батальонный разведчик» тоже ведь можно было хорошо загреметь. Кто их не слышал — посмотрите, они есть в книге.
Песни, о которых я только что говорил, принадлежат, наверное, к разряду «интеллигентского фольклора». Но, если честно признаться, я вообще не думаю, что самые знаменитые из «блатных» песен вышли из блатной же среды. Вспомним, например, «Мурку», вспомним «Марсель» («Стою я раз на стреме, держуся за карман…»), «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела», «Споем, жиган, нам не гулять по бану» и многое другое, — легко ли вообразить себе урку, сочиняющего подобные тексты? Уж слишком они «техничны», слишком сильна в них струя стилизации и иронии. А трагедийно-торжественный «Ванинский порт»? Вот уж шедевр, достойный любой поэтической антологии.
Полагаю, что эти песни были рождены в недрах интеллигенции. И что авторами их были вполне профессиональные, а может, даже известные поэты. Которые, по понятным причинам, не слишком-то стремились афишировать свое авторство.
Быть может, когда-нибудь выплывут и их имена.
Под конец оттепели авторы (они же, как правило, и исполнители) неподцензурных песен осмелели настолько, что имена свои прятать перестали. Так на смену безымянной «блатной» пришла «авторская» песня.
Впрочем, не совсем «на смену». Какое-то время они сосуществовали как бы на равных. И лишь постепенно, с годами как-то вдруг открылось, что лейтмотивом обращения к «блатной» песне давно уже сделалось что-то вроде «тряхнем стариной» или «вспомним молодость».
Вот и сейчас, листая книгу, я то и дело ловлю себя на том, что «переживаю» не тексты, а собственные воспоминания.
Передо мной — родная сестра наших рукописных тетрадей. По сути — огромный кусок моей жизни.
Можно ли рецензировать свою жизнь?.. Трудно, разумеется, не отметить — быть может, не без досады — подчас довольно значительные текстуальные расхождения: памятный тебе вариант песни нередко оказывается иным, чем тот, что представлен в сборнике; опять же с некоторым недоумением замечаешь отсутствие кое-каких песен, которые тебе всегда казались «классикой». Однако, как отмечено в предисловии: «…наш сборник не научный, он не имеет отношения к фольклористике… Наша задача вернуть людям то, что у них было отобрано партийной официальщиной».
Потому не стану ничего добавлять. Кроме, пожалуй, надежды, что и сборник, который «имеет отношение к фольклористике», все же появится. И, разумеется, глубочайшей благодарности составителям Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной, а также поэту Валентину Берестову и другим участникам радиопередачи «В нашу гавань заходили корабли», которая дала название и жизнь этой замечательной книге.
Леонид БАХНОВ.