Вступительное слово и примечания Михаила Горелика
СЕМЕН ГРИНБЕРГ. Я ПОСЕЛИЛСЯ ПОСРЕДИ ЗЕМЛИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1996
ВЕЧНЫЕ КНИГИ И ВЕЩИЕ СНЫ СЕМЕН ГРИНБЕРГ * Я ПОСЕЛИЛСЯ ПОСРЕДИ ЗЕМЛИ и чтоб на краешке стола ее запястие лежало, не понял, повтори сначала, я, ожидаючи, приблизился к окну, пустая улица во всю свою длину, всего в два цвета — желтый и зеленый, — вдали сужаясь, истончалась в пыль, нет, не могу сказать, что город мне чужой, я не привык к нему, за год не привыкают, кружу в автобусе и про себя смекаю, большой он все же или не большой, с утра Иерусалим такой щеголеватый, и Бейт-Акерем, словно Чистые пруды, похож, похож и без воды, и без метро и тополиной ваты, автобус двадцать пять, все тот же двадцать пятый, шныряет целый день до полной темноты, когда выходят тощие коты исследовать асфальт на улице покатой, в окно автобуса я вижу край Иерусалима, холмы и камни, камни и холмы, и выходящего наружу господина, и следом торс его беременной жены, их дети поначалу не видны, лишь голоса, они проходят мимо, к ним обращаются в автобусной тени два в хаки облаченные блондина, сынок ее меж тем в коляске тихо спал, старик и мальчик говорят на идиш, старик сказал почти по-русски: видишь, тот посмотрел и вдруг захохотал, в автобусе беседа не с руки, и громкий разговор напоминает ссору, а в хаки девушки особенно тихи, и жены харедим*1, читающие Тору, дорога на Хеврон, подобная змее, поток машин с чужими номерами, и ближе, ближе, прямо под ногами медлительный араб в блестящей куфий, и он смотрел и думал не спеша, автобус трогал, двери затворялись, на виражах согласно отклонялись и тело, и бессмертная душа
Наугад взятые из разных стихов строки. Образ Иерусалима. Единая картина, единый взгляд, единая интонация. В сущности, Семен Гринберг пишет последние пять лет одно нескончаемое стихотворение об Иерусалиме, огромное, не записанное полотно: лица, голоса, прохожие, пейзажи из окна, обрывки разговоров, остановки. Множество случайных лиц, бессмысленных частностей и подробностей, кажущихся нелепыми, автобусных номеров, слов, жестов, ситуаций, улиц — все вместе неслучайный многоликий, шумящий город. Жаркий, яркий, летний и — зимний, темный, мокрый и холодный. «Я процитировал на память из письма, которое не мне предназначалось, была такая мокрая зима, что просочился весь Иерусалим, рубашка на балконе оставалась и за ночь намокала вместе с ним, и равномерный голос муэдзина мой сон сопровождал до самого утра, и март тянул, тянул свою резину, пока не снизошла блаженная жара». Град посреди земли, о, если я забуду, священных текстов град, в котором ходят в магазин и на работу. Смотрите, вот Давид, тогда еще не царь, сыграв концерт печальному Шаулю*, сбежал по лестнице навстречу фонарю, вошел в кафе, где Гринберг пиво пьет, о боже мой, домашние сюжеты: моавитянка Рут* из Ленинграда жила рукой подать, в Неве-Яаков, а дядька Голиаф служил здесь тридцать лет назад в Арабском легионе — «в единственной земле двенадцати колен, вдали снегов и мыслей о простуде…».
Переснимательные картинки. Переводные? Откуда же тогда у меня в памяти переснимательные? Опустить в воду, плотно прижать к бумаге, чтоб не ерзала, и, сопя от усердия, очень аккуратно, не повредить бы основу, стирать оболочку, превращающуюся на глазах в серенькие катышки. Наложение времен и пространств, несколько минут от шука Маханэ Иегуда до Сретенки, всего лишь миг — и веселый и хмельной царь, пляшущий перед вплывающим в Иерусалим ковчегом, читает «Шма»* в газовой камере.
Русская муза в еврейском городе. Освоить сетчаткой, отмерить подошвами, покатать между нёбом и языком. Увидеть, наконец, Иерусалим через разбитое, мешавшее видеть стекло. Закат Иерусалима. Ведь не скажешь же: закат Москвы — просто закат, ибо Москва обыденно и привычно присутствует для родившихся здесь во всех вещах и явлениях — не требует называния, естественна, как воздух и закат. Не так в Иерусалиме. Для Гринберга. Пока еще не так. Тележка на иврите — агала, еще разок повторить, повторить вслух, ощутить на языке вкус этого слова, пусть запомнится. «Это потом, когда она слегла, а дети, сын и дочь, себя кормили сами, тележки стал катать в универсаме, тележка на иврите — агала». Русская речь, в которой нет-нет да и прозвучит ивритское словцо, израильский русский, уже обрученный с этими камнями, автобусами, поворотами улиц, шуками, соснами и маслинами, пешеходами, пассажирами, сабрами, олим, ватиками*, арабами. Иерусалимские сюжеты, полные парафраз и аллюзий, ассимилированных цитат, погружающих в глубины русской словесности, — нерасторжима связь: кончалась тяжкая пора (была ужасная пора), он мысли и дела не ведал наперед (и мысли и дела он знает наперед), и нынче Голде кто-то положил премного разных камушков печальных (кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много разных трав и вер), как стали кудри наклонять и плакать и тени оставлять на Западной Стене*…
Муза, принадлежащая двум мирам, летящая одновременно под двумя разными небесами, под единым небом, между Москвой и Иерусалимом, между Иерусалимом и Иерушалаимом — «на самом деле» Иерушалаимом. Что общего между Москвой и Иерушалаимом?
И, конечно, интонация, разговорная, печальная интонация, растворяющая все печаль, щемящая острота, единственность, неповторимость (а потому и значительность) преходящего, наискось услышанный разговор, листок, улетающий в вечность, и чтоб на краешке стола ее запястие лежало, не понял, повтори сначала, — заметил кто-то из угла, я обернулся и узнал сидящего за чашкой чая, хамсин, помалу отпуская, в зеркальной глади исчезал, кончалась тяжкая пора, на ней сходились разговоры, и даже баба Генри Мура не остывала до утра.
Михаил Горелик.
ПРИМЕЧАНИЯ
Жены харедим. — Харедим («богобоязненные») — ультраортодоксы; жены харедим легко узнаются по одежде: покрытые головы (или парики), длинные платья, длинные рукава, чулки.
Шауль — в русских переводах обычно Саул, Рут — Руфь, Михаль — Мелхола, Бат-Шева — Вирсавия.
«Шма» (иврит «слушай») — название и начало главной еврейской молитвы «Слушай, Израиль…». Эту молитву следует читать в том числе и перед смертью.
…сабрами, олим, ватиками… — то есть уроженцами Израиля, новыми репатриантами и репатриантами, уже живущими в стране долгое время.
Западная Стена — в нееврейской литературе ее называют обычно Стеной Плача.