Рецензии
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1996
I. ЕЛЕНА ТОЛСТАЯ. Поэтика раздражения. Чехов в конце 1880-х — начале 1890-х годов. М. «Радикс». 1994. 398 стр.
Нынче в журналах пишут охотно и много о ситуации на книжном рынке, о соотношении «серьезной» и массовой литературы и т. д. Назрел, однако, и несколько иной разговор: о совершенно новом «распределении обязанностей» между ныне существующими издательствами. В последние годы многократно умножилось количество издательств «специализированных», выпускающих книги, рассчитанные на конкретный читательский круг.
Когда-то весь набор издательских единиц в одночасье рождался в кабинетах «ответственных работников». «Производительные силы» жестко распределялись между профессиональными епархиями, результатом было соседство гигантской и безликой «Науки», совокупно выпускавшей в свет продукцию всех академических институтов, и издательств, заведомо ограниченных в средствах и в тематике выпускаемой литературы («Транспорт», «Радио и связь» и проч.). Впрочем, стремление к разумной специализации, к обретению собственного лица поверх ведомственных барьеров — все это было и в те сонно-стабильные годы. В «Московском рабочем», например, всегда выпускались краеведческие, исторические книги вопреки пролетарскому титулу издательства.
Но вот наступило иное времечко — и изменился самый принцип специализации: как сказали бы присяжные политэкономы недавнего прошлого, из сферы производства она (специализаци то есть) все больше перемещается в сферу потребления. На смену административному реестру, выстроенному в полном соответствии с номенклатурой министерств и госкомитетов, пришло размежевание сфер влияния на книжном рынке. От разнообразия издательских проектов рябит в глазах, прежнее распределение функций («по способностям») порою весьма причудливо сочетаетс с новым («по потребностям»). Вот, скажем, «Юрист» начинает выпускать приметную серию «Лики культуры» — грамотную, с инионовской тщательностью продуманную (однотомники Э. Трёльча, М. Вебера, П. Тиллиха…). Вот ученый академической выправки с разбегу бросаетс в мутные волны книжного бизнеса (питерский издательский дом «Дмитрий Буланин»; прецеденты известны: карьера бывшего университетского профессора М. Стасюлевича, ставшего журналистом и редактором, основавшего впоследствии собственное полиграфическое дело). Вот журнал «Новое литературное обозрение» учреждает серию монографий и сборников авторов своего круга (ср. серию «зондербандов» при «Венском славистическом альманахе»).
Иногда «эдиционную концепцию» цементирует не тематика, не список авторов (как, например, в прекрасном издательстве «Индрик», возделывающем ниву фольклористики, славянской филологии и истории культуры), а попросту личность лидера (читай — владельца). Так, сравнительно немногочисленные издания «Книжного сада» лишь с большим трудом можно объединить в какое-либо логическое целое: академичный «Мандельштамовский сборник» соседствует здесь со жгуче злободневным дневником недавно ушедшего из жизни прозаика. Что ж, видимо, в основу издательского кредо в данном случае положен как раз принцип пестроты; в обихоженном саду может ведь произрастать самая разнообразная флора…
«Ad Marginem» и «Академический проект», «Гнозис» и «Лабиринт», «Терра» и «Ладомир», «Симпозиум» и «Фолио» — пришло время систематического изучения тех новых, только еще складывающихся закономерностей, которые царят в сегодняшнем полиграфическом раю2. Однако это, как сказал классик, уже совсем другая история… Мы же осмелимся предложить читателю четыре рецензии на книги одного из «новых» издательств, по имени «Радикс», разрабатывающего в основном благодатную проблематику русского Серебряного века3.
Монография Е. Толстой начинается с довольно-таки смелой и жесткой декларации: «Целый ряд произведений Чехова вообще еще никогда не были удовлетворительно прочитаны и поняты». Такое заявление кажется еще более обязывающим, если учесть, что Е. Толстая не стремится ввести в оборот новый, доселе неизвестный архивный (мемуарный и т. п.) материал, что нет в ее книге и масштабных теоретических разработок. А что же все-таки есть? И вообще — многого ли может достигнуть автор, оперируя текстами, изученными, казалось бы, вдоль и поперек, просто сополагая «биографический и творческий ряды»?
Удивительная особенность книги Е. Толстой: буквально в каждой главе суммирование известных слагаемых ведет к непредсказуемому результату, новизна и нестандартность предлагаемых прочтений заставляют относиться к вступительному кредо автора со всею возможной серьезностью.
Е. Толстая тщательно и подробно освещает обстоятельства, сопутствовавшие замыслам и написанию основных произведений Чехова 1888 — 1895 годов, особое внимание уделяя взаимоотношениям писателя с редакциями влиятельных журналов («Новое время», «Северный вестник», «Русская мысль»), а также личным контактам и интимным эпизодам биографии. Вопрос поставлен ребром: как преодолеть давно осознанную в науке и в читательском восприятии двойственность 1890-х годов, которые представляются то временем Чехова (последнего классика, завершителя традиций великой русской литературы прошлого века), то — напротив — эпохой «предмодернизма» (увертюрой к Серебряному веку со всеми его неклассическими коннотациями в области религии, поэтики, политики)? Е. Толстую интересует не просто взаимная «подсветка» творческих манер Чехова и представителей раннего декаданса, автор книги желает обе стороны «застать врасплох» (цитата!), привлечь внимание не к их взаимному безразличию или, наоборот, к непримиримой полемике, но очертить контуры подспудного, видного только «на расстояньи» парадоксального их сотрудничества в противоречиво-едином процессе выработки новой художественной парадигмы. «Замедленный темп следования за событиями» позволяет сформулировать весьма нестандартный тезис: знаменитая «авторская безучастность» Чехова, тщательно им соблюдаемая автономия в литературных спорах эпохи есть не что иное, как позднейший миф. Более того, по мысли Е. Толстой, отправным пунктом чеховского творчества было раздражение по поводу позиций и «направлений» литераторов-современников. «Раздражение и есть главный стимул всей его художественной деятельности», — декларирует автор.
Е. Толстая рисует портрет Чехова, то и дело бросающегос в крайности, поочередно удивляющего консерваторов и либералов. Его всегдашн бесстрастность порождена вовсе не исходной установкой на сдержанную трезвость суждений и оценок, но проистекает как раз из обостренного желания любой ценой ввязаться в спор, поступить вопреки логике, а потом, в самом разгаре полемики, — еще раз изменить самому себе, перейти линию фронта, сжечь прежние кумиры и поклониться новым. Никто не признает своим — значит, все считают чужим, бесстрастным, холодным, медицински безжалостным, в лучшем случае — меланхолически-замкнутым. Знаменитая чеховская ирония лишаетс столь же знаменитой мягкости, она (ирония) не просто обнажает космические пустоты бессмыслицы (об этом уже вдоволь говорено со времен Льва Шестова), но и свидетельствует о личной идиосинкразии автора рассказов и пьес, изживающего собственные биографические коллизии за счет собеседников и литературных героев. Такой вот Чехов.
Не все в построениях Е. Толстой в равной степени убедительно. Скажем, история личных и творческих взаимоотношений Чехова с Мережковским воссоздана свежо и аргументированно, а вот значимость романа писателя с Дуней Эфрос явно преувеличена (впрочем, тема «Чехов и евреи» вообще излагается автором с чрезмерным пафосом).
Что же происходило с Чеховым на протяжении 1888 — 1895 годов? Как выстроить в единую линию его раздражение высказываниями и текстами современников-декадентов и позднейшую роль законодателя мод, мэтра литературного модерна, — роль, неотъемлемую от репутации Чехова после провала-триумфа «Чайки»? Финальный вывод Е. Толстой подсказан всею логикой ее рассуждений: «Чеховское настороженное и недоверчивое противостояние «декадентам» стало его вкладом в грядущую модернистскую культуру».
II. ТАТЬЯНА НИКОЛЕСКУ. Андрей Белый и театр. М. «Радикс». 1995. 205 стр.
Сейчас едва ли возможно воспроизвести в памяти все оттенки восторга, охватившего публику в 1981 году, когда вышел в свет в серии «Литературные памятники» роман Андрея Белого «Петербург». Столь же нелегко реконструировать изумление читателя, раскрывшего последнюю книгу академической «Истории русской литературы» (1983) и увидевшего, что наряду с Горьким и Блоком, Буниным и Куприным персональная глава здесь отведена все тому же автору «Петербурга». За истекшие полтора десятка лет изменилось многое или даже почти все в наших представлениях о литературной жизни начала столетия. Исчезла из поля зрения набивша оскомину доктрина о борьбе реализма со всякого рода мелкими, но неуступчивыми реакционными течениями и школами; многие писатели той эпохи заняли подобающее место в историко-литературных штудиях и концепциях. Многие — но не Андрей Белый. Этого факта не могут пока отменить ни многочисленные статьи и монографии о поэте, прозаике, теоретике символизма, ни републикации его книг, ни создание камерного, но любовно обустроенного музея, специально посвященного Белому.
Ощущение неизученности, вернее, необъятности наследия писателя до сих пор остается в силе. Слишком неординарна фигура Бориса Николаевича Бугаева, слишком много силовых линий русского Серебряного века проходит по территории его художественного, научного и жизненного творчества. Для фундаментальных исследований и масштабных обобщений еще не пришло время, вот почему столь плодотворным оказывается в нынешних условиях углубление в отдельные периоды, жанры и аспекты его литературной работы, реконструкция деталей биографии Белого, скрупулезная работа над текстами (ср. последнюю монографию А. В. Лаврова, посвященную творческой жизни писателя в 1900-е годы, а также тематический номер «старого» «Литобозрения»).
Книга Т. Николеску вполне адекватно вписывается в контекст современного «беловедения». Проблема, вынесенная в заглавие, вроде бы не относится к числу магистральных — как по количеству созданных Белым чисто драматургических произведений, так и по интенсивности работы писателя над теоретическим осмыслением театральной поэтики. Т. Николеску справедливо полагает, однако, что «ранний интерес Белого к драматургии… может высветить некоторые оставшиеся в тени стороны его литературной деятельности».
Театральное начало, театральность в широком смысле слова — одна из универсальных характеристик самоощущения человека переходной эпохи, человека, оставшегося один на один с необходимостью жить в мире, лишенном прежних идейных ориентиров. В этой связи автор обращается к предсимволистскому движению и рассматривает его как часть общеевропейского культурного процесса. Подобное расширение сферы исследования наряду с бесспорно сильными имеет и свои слабые стороны. Покинув твердую почву конкретных рассуждений о театральных пристрастиях Белого, Т. Николеску нередко вынуждена слишком кратко, порою бегло, неполно говорить о явлениях гораздо более масштабных. Отсюда некоторая, мягко говоря, очевидность многих выводов. Один из возможных примеров: «В конечном итоге можно сказать, что Белый ценил Вагнера в первую очередь как мага и открывателя огромной роли музыки в том новом содержании искусства, которым он обогатил культуру своего и нашего века». Чересчур стандартно толкуется также один из важнейших культурных процессов рубежа веков — противостояние ранних декадентских настроений позитивистским иллюзиям: «Кризис был ответом на засилие позитивизма, на увлечение материализмом, на бесконечную веру в непобедимую силу науки…» Избавить это суждение от излишней прямолинейности можно было бы только путем углубления в частности. И тогда… Тогда выяснилось бы, что коллизия выглядела гораздо сложнее, что нельзя при ее анализе не учитывать существенность и неотъемлемую важность присутствия позитивистской составляющей во многих предсимволистских текстах. Скажем, Вл. Соловьев не только и не просто боролся «против позитивистов» в «Кризисе западной философии», но и видел в позитивизме (и социализме тоже) «отвлеченные начала», то есть частичные истины, подлежащие включению в «великий синтез».
Избежать поверхностных экскурсов в глобальные проблемы эпохи Т. Николеску лучше всего удается во второй главе, где речь идет об «апокалиптическом триптихе» Андрея Белого: «Антихрист» (не окончено), «Пришедший» (опубликовано в 1903 году) и «Пасть ночи» (1906). При изучении конкретного текстового материала кажутся вполне уместными обращения к многочисленным «мистериям», появившимся на фоне необыкновенного усиления эсхатологических ожиданий в 1898 — 1903 годах. В последующих главах автор обращается к наследию Белого — театрального критика в первые годы нового столетия, а также к истории его попыток инсценировать «Москву» и «Петербург» уже в 20-е годы. Следует выделить интересные наблюдения над поэтикой поздней драматургии Белого (структура художественного пространства, проблема условности и проч.).
Андрей Белый всегда стремился к немедленному осознанию и формулированию малейших нюансов своей поэтики, к пристальному анализу событий собственной биографии. Театральная теория и практика были важнейшими формами авторского самосознания писателя, который, согласно верному (хотя не больно-то складному) тезису Т. Николеску, «несмотр на первое увлечение, законченным (?? — Д. Б.) драматургом… не стал».
2 Нуждаетс в продолжении разговор, начатый еще в 80-е годы группой «библиосоциологов» (С. Шведов, Н. Зоркая и другие); см., например, недавнюю книгу: Гудков Л., Дубин Б. Литература как социальный институт. М. «Новое литературное обозрение». 1994.
3 Впрочем, этим не исчерпывается область интересов лидеров «Радикса»; см. наряду с книгой «Серебряный век в России. Избранные страницы» (М. 1993): Топоров В. Эней — человек судьбы, ч. 1. М. 1993; Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М. 1993; Левин И. Сочинения. В 2-х томах. М. 1994; и др.
III. И. КОРЕЦКАЯ. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М. «Радикс». 1995. 377 стр.
…И снова книга о Серебряном веке, в которой (в отличие от предыдущей) преобладает стремление автора воссоздать картину целого из отдельных, писавшихся порознь, экскурсов в разные области и периоды литературного движения начала века. В предисловии сформулированы два магистральных методологических принципа, призванных объединить вошедшие в книгу статьи. Первый: необходимо постоянно иметь в виду многообразные связи литературы рубежа веков с классической традицией (см. в особенности главу «Под знаком Гоголя и Достоевского»). И второй: исследование литературных проблем возможно только на фоне осознания общих закономерностей развития прочих искусств: музыки, живописи, архитектуры («Импрессионизм в символистской поэзии и эстетике», «Ивановская метафора └арки»» и др.).
И. Корецкая демонстрирует редкое разнообразие подходов и методик. Скажем, статья «Блок о Достоевском» целиком построена на внимательном изучении помет в тексте романов Достоевского, а также блоковских маргиналий, относящихся к известной статье И. Вернера «Тип Кириллова у Достоевского» («Новый путь», 1903). На фоне всеобщей негативной реакции на позитивизм и рационализм (в том числе, как явствует из помет, на «голый рационализм» Канта) парадоксально сближаются полярные варианты антипозитивистского движения: религиозный и нигилистический. Внимание Блока к кирилловскому понятию «внутреннего бога» многое объясняет в его религиозных сомнениях в пору повсеместного сближения имен Достоевского и Ницше в русской публицистике и литературной критике.
Совершенно иначе, на первый взгляд, построена статья «Об одном стихотворении Мандельштама». И. Корецкая анализирует структуру мандельштамовского текста, уже неоднократно привлекавшего внимание литературоведов («Ламарк», 1932). Однако главная цель исследователя состоит не в открытии неких структурных особенностей лирической поэтики — автор статьи пытается нащупать законы, действие которых распространяется далеко за пределы художественного текста, в область жизненных жестов и культурных ценностей. По И. Корецкой, «метафорическое «нисхождение» к «кольчецам» и «усоногим» — это своеобразное возвращение билета — было у Мандельштама… актом социального альтруизма», в данном конкретном случае — жестом протеста против официально насаждаемого в 30-е годы социального оптимизма и культа прогресса. Можно спорить с такой трактовкой мандельштамовского «Ламарка», но в продуманности ей не откажешь.
Несколько слов о ключевой особенности научного метода И. Корецкой. В наши дни несомненную остроту приобрело противостояние теоретико-концептуального литературоведения и традиционной истории литературы, базирующейся прежде всего на кропотливых архивных разысканиях. «Кругозор авторов невелик — в архивах они не работают» — такой вот вердикт выносит рецензент «Нового литературного обозрения» одному из недавних литературоведческих сборников (см.: «НЛО», 1995, No 14, стр. 328). Легко сконструировать и противоположного сорта стандартное обвинение («ползучий эмпиризм», «голая фактография» и т. д.). Работы, включенные в книгу И. Корецкой, не содержат броских теоретических деклараций, нет в них и архивных открытий. Однако мал золотник, да дорог: филигранные по точности и обдуманной сдержанности наблюдени И. Корецкой, выполненные в скромном масштабе конкретного литературоведения, существуют в обильном фактическом и источниковедческом контексте.
Немалый интерес представляет также входящий в книгу И. Корецкой цикл работ о Вячеславе Иванове (в особенности статья «Вячеслав Иванов и Иннокентий Анненский»), весьма удачным представляется предпринятое автором аналитическое сопоставление «Грядущих гуннов» Брюсова и «Грядущего Хама» Мережковского. Наконец, следует отметить и обстоятельные очерки о «Мире искусства» и «Аполлоне» — здесь И. Корецкая определяет основные характеристики «нового типа русского журнала», культивирующего как литературную, так и художественную критику, уделяющего повышенное внимание полиграфии.
Наряду с оригинальными исследованиями (назовем еще развернутое сопоставление жанровых характеристик «Петербурга» Андрея Белого с принципами кубизма в живописи) есть в книге И. Корецкой и разделы скорее популяризаторские. Порою сказывается разновременность написания текстов: нет-нет да прорвутся приснопамятные интонации («разгул реакции», «инвективы царизму» и проч.). Однако в целом сборник можно считать достойным итогом многолетних трудов автора.
IV. МАНДЕЛЬШТАМ И АНТИЧНОСТЬ. Сборник статей под ред. О. А. Лекманова. М. «Радикс». 1995. 208 стр. («Записки Мандельштамовского общества», т. 7).
Традиция издани сборников, связанных с «жизнью и творчеством» крупного художника, в России весьма живуча: от респектабельных серий «Пушкин и его современники» и «Пушкин. Исследования и материалы» до эпизодически выходящих на «малой родине классика» книг, включающих новые публикации текстов, статьи и заметки (см., например, два фетовских сборника, изданные в последние годы в Курске). Часто подобные издания служат «научными спутниками» Полных собраний сочинений («Тургеневский сборник», «Достоевский. Материалы и исследования»), хотя, впрочем, это не является правилом: собрание сочинений И. А. Гончарова готовится, а сопутствующее периодическое издание так, к сожалению, и не родилось…
Мандельштамовское общество, вот уже который год существующее при весьма условной государственной поддержке, так сказать «на собственной тяге», ведет издательскую деятельность довольно разнообразную. Кроме двух выпусков собственно «Мандельштамовских сборников» (1991 и 1993; сейчас на подходе третий) вышли в свет воронежские воспоминани Н. Штемпель, брошюра П. Нерлера «Осип Мандельштам в Гейдельберге», сборник Сигизмунда Кржижановского «Страны, которых нет». Несколько книг находятся в производстве, в том числе комментированное издание монографии И. Семенко «Поэтика позднего Мандельштама».
Первый из двух разделов нынешнего сборника, собственно говоря, не нуждается в отклике рецензионного характера. Это классические работы К. Тарановского, В. Терраса, Р. Пшибыльского, М. Гаспарова и Ю. Левина, впервые собранные под одной обложкой, извлеченные порою из довольно экзотических изданий (статья Гаспарова, к примеру, печатается по тексту книги: «Преподавание литературного чтения в эстонской школе (Методические разработки)». Таллинн. 19864). Некоторые работы переведены на русский язык впервые (В. Террас, Н. Нильссон), однако они давно и прочно вошли в мандельштамоведческий научный обиход.
Современный этап исследования многообразных связей поэта с Древней Грецией и Римом представляют статьи, включенные во второй раздел сборника. Вызывает, правда, некоторое недоумение присутствие здесь хорошо известного исследования покойного С. Ошерова «└Tristia»» Мандельштама и античная культура», впервые увидевшего свет в 1984 году. В нынешней публикации статья представлена в более полном варианте и снабжена ценным послесловием М. Гаспарова — это могло бы послужить дл составителя дополнительным основанием для ее включения в первый, репринтно-классический раздел книги.
Из других работ выделим лаконичное и строгое исследование О. Лекманова, посвященное «овидиевскому тексту» в лирике Мандельштама. Рассмотрение мотивов изгнанничества приводит О. Лекманова к аргументированному сближению стихотворения Мандельштама «С веселым ржанием пасутся табуны…» и «Вечернего раздумья» Верлена (1888, сборник «Любовь»). Кроме Верлена, по мысли О. Лекманова, Мандельштам, разрабатывая тему изгнанничества, вступает в творческий диалог с «овидиевскими» стихотворениями Пушкина, а также с Иннокентием Анненским, в 1901 году переведшим все то же верленовское «Вечернее раздумье».
В. Швейцер (в сборнике воспроизводитс текст ее доклада на Вторых Мандельштамовских чтениях) выдвигает предположение о связи «летейского цикла» 1920 года с мотивами романа Д. Л. Мордовцева «Замурованная царица». Ссылаясь на неопубликованные воспоминания О. Арбениной-Гильдебрандт, когда-то пересказавшей роман Мордовцева Мандельштаму, В. Швейцер выделяет в качестве стержневого для стихотворений «За то, что я руки твои не сумел удержать…» и «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» мифологический сюжет о вечной разлуке Энея с невестой Лаодикой, легший в основу «Замурованной царицы».
Статья И. Ковалевой и А. Нестерова «Пиндар и Мандельштам» намечает новые пути исследования поставленной в заголовке проблемы. В этой связи анализируются стихи «На каменных отрогах Пиэрии…» и «Нашедший подкову». Содержательна работа М. Павлова «О. Мандельштам. Цикл о воронежской жажде» (развитие античных мотивов в воронежский период жизни поэта). Впрочем, отдельные наблюдения в этой статье нередко оказываются более внятными, нежели выводы: «Подведем итоги. Обща концепция последних стихов Мандельштама, связанных с античной темой, оказываетс неутешительной. Утоление тоски по мировой культуре приводит к гибели».
В сборнике, составленном О. А. Лекмановым, больше вопросов, чем ответов. Ясно одно: налицо дефицит современных исследований на заявленную тему — диспропорция между двумя разделами книги очевидна. Впрочем, ценна сама формулировка проблемы — как первый шаг к ее постижению.
Дмитрий Бак.
4 Отметим, что эта статья параллельно перепечатана в сборнике М. Гаспарова «Избранные статьи» (М. «Новое литературное обозрение». 1995).