стихи
Олеся Николаева
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 1996
ОЛЕСЯ НИКОЛАЕВА * ЭН-ДЕН-ДУ
* * * Смерть представляетс в одушевленном виде,
то есть — живою,
паче же — особой женского пола.
Старой девой или вдовой военного; так — вполне пожилою,
разгадывательницей кроссвордов в журнале «Семь и школа».
Непременной общественницей, активисткой в ЖЭКе.
Может быть, даже работницей городского собеса
иль профсоюза, шарящей по картотеке
подслеповато, с кариесом во рту, без сугубого интереса.
И, пока она, зябко придвинувшись к батарее,
не ожидая ни премии, ни презента,
в небесные сияющие галереи
оформляет очередного клиента,
он тоскует примерно о том, что на целой тверди
только тьма неопрятная, скуки коса сажень,
и о том, что смерти нарядной себе не выгадал,
даже смерти,
золотой шестокрылой смерти себе не нажил!
* * * Вот как с Ольгою Седаковой, поэтессой,
нас в Италию отпустили двоих. Поначалу она высокомерно поводила плечом,
потом перешла на «ты», и мы сдружились.
Даже шляпки купили с ней одинаковые — черные, из мягкой соломки —и ходили в них по Неаполю и Амальфи, словно кому-то снились…«Знаешь, ты похожа на богатую шумную американку,
поэтому тебе все легко», — говорила она.А я говорила: «А ты напоминаешь бедную средневековую венецианку,
поэтому тебе все так трудно».О, это Амальфи, карабкающееся высоко
и свысока обнажающее кропотливую вычурную изнанку!
Бесконечные лесенки, башенки, балюстрады, балкончики,
круглые дворики — шик
южного садоводства, игра со светом и тенью,
но и цветного белья на веревке ветреная перебранка,
родовой язык
трапез семейных под кипарисом и пальмой,
и все это — сновиденья!И конечно — видимый отовсюду — святого Андре —
апостола Первозванного белый храм:
здесь ночует еще Византия, здесь Рим клубится.
Молодое крепкое христианство вокруг него — по горам
глиняные свои селенья налепливает,
плетеные монашеские корзинки,
и тоже — снится.И судьба, судьба все ту же прядет тройную,
девятерную нить
и шепчет, почти спокойно, почти бесстрастно,
что я и здесь тосковала бы. И здесь не могла бы жить…
А здесь так прекрасно жить.
Жить вообще прекрасно!
* * * Я все больше думаю о твоем вероломстве,
двуличии и коварстве.
Если найдут мои дневники, в потомстве
выйдет распр о нас…В призрачном государстве что ни дом, то схизма: непрочный и непочатый
край для дробных чисел, делений в строчку.
Даже слово толкуют здесь розно, и виноватый
виноватого гонит,и некому ставить точку. Что ни речь здесь, то ересь.
Разлитой ртутью скачет шарик противоречь с Западом и Востоком.
Переменчивый ветер — и тот сродни словоблудью.
Недоверчивый свет луны, выходящий боком…Ибо что ни душа, то раскол.
Аввакум и Никон дышат жаром друг другу в лицо, а начнет смеркатьс —
так во тьме многоярусной, в воздухе этом двуликом
ни поладить, ни спетьс двоим,ни порвать, ни расстаться…
* * *
Все с эсеркой Спиридоновой хороводилась и с Фанни
пистолетик норовила разрядить в вождя,с героями порывая, заступала на порог кровавой бани
братства, в равенство крестясь с мытарями да изгоями.
Отправлялась на прогулку на полях Псалтири рисовых,
оградясь бронею медной, звуком трубным.
Искуситель рыскал около — в кепке, в шароварах плисовых,
с зубом золотым и с бубном…Вот кака ты, душа, — в красном плюше, в черном штапеле.
На локтях заштопанный подрясник покаянный,
воском весь подол закапан:воин, позабытый во поле, в Божьей глубине карманной.Все б теперь тебе — аористом древнегреческим, как водится,
совершенным, совершившимс временем смотреть сквозь стекла,
как была за Аввакумом — Марковною, протопопицею,
сотаинницею Павла — сокровенной Теклой…Утекла твоя свобода — с голытьбой, с каликами,
чтоб со властью оборвать на полуслове
спор с лукавым совопросником,с языками объяснени на тарабарской мове.
* * * Перестаньте целиться в Юру Лохвицкого
— он в зеркальце боковое
видит фары ваши горящие, бамперы — будто в ухмылке,
слышит хлюпанье ваше по слякоти,чует черное, роковое нарастающее дыханье на своем затылке.Он всегда поигрывал в супермена, ловца дракона,
охотника на дикого вепря: во рту — с базиликом,
избавител дев из плена с сабелькой из картона
и, как обезьянку, Иронию носил на плече с шиком.Послушайте, он же заехал не в ту лесостепь, и шины
под ним дрожат и трясутс по вашей чужой дороге.
И он — не вашего поля, и он — не из вашей глины,
поскольку облако чертит ему в небесах чертоги!И покуда он черноту намокшей равнины
на себе разрывает, как вретище, — с треском, с визгом,
костенея от ужаса в своем цирковом муслине,
обезьянка прикидываетс ключицей, ребром, позвоночным диском.
Забвенье В локтевом суставе тикнув, в чашечке коленной
молодой пчелой жужжит, стрекозой стрекочет,
Иерусалим небесный облетает сокровенной
мыслью, губы в Мертвом море мочит…
С головой четвероликой жизнь! Усеяна очами!
Взоры около летают, оводы, шмели и слепни,
но для прошлого — ослепли эти очи, и ночами
слышно только, как забвень запахи окрепли.— Дорогая, — говоришь мне, уводя из дома в слякоть
и средь гор таская бесполезных, —
для того оно, забвенье, чтоб — не помнить,чтоб — не плакать о предателях прекрасных, о лжецах чудесных!Для того оно такое — бархатное — покрывало,
с черным ворсом, с острой блесткой, в звездах полунощных,
чтобы ты — не убивалась,чтобы ты — не горевала о лукавцах гениальных, гордецах роскошных!…Я и так уже — не помню. Я и так уже — не вижу.
Я и так уже не роюсь в этой свалке
мертвых жужелиц, улыбок, тайных писем из Парижа…
Только запахи со мной играют в салки!
* * * Когда бы ты, тогда б я все
могла простить, забыть могла!
Когда бы ты, тогда бы я
могла бы по водам пройти
и ветвь оливы золотой
из уст моих, из рук росла,
как волосы на голове,
до звезд, до бездн почти…
Свидетели моих скорбей —
о, как бы раскрывали рты!
И утешители мои —
все шесть роскошных крыл!..
Но белизну своих одежд,
но чувство правоты
ты, словно пестрый шар, надул,
как чучело, набил.
Так что ж, раз это Бог судил,
раз это Бог отвел,
так и шептать: «Избавил Бог»?
«Все к лучшему» — шептать?
Пока с велюровым шмелем внутри
шиповник не зацвел,
пока олива, почернев,
не начала роптать?
* * * Дорогой! Оказывается, мы живем, как птицы:
пролетая над океаном, ночу в крипте,
то, что они не допели в Греции, допоют в Ницце,
догуляют в Константинополе,довершат в Египте.
Слава Создателю — в их ночном окаянстве!
Божье благодарение — в их дневном хлебе!
Все, что мы потеряли во времени, — обретем в пространстве.
Все, что мы обронили в городе, — подберем на небе.
Потому что на холмах Грузии ночна мгла.
Потому что все остальное — только кимвал звенящий.
Потому что Геба столь ветрена, что, кормя орла,
проливает на землю кубок громокипящий!
* * * Гадать не хочется. Не только потому,
что — грех, что — демоны слетятс — не отстанут,
начнут навязывать видения уму,
толкать-подсказывать: глаза и уши вянут.
А просто — не к чему. Пускай себе бредет
душа в неведенье, страшится, обмирает,
трепещет, плещется, и плачет, и поет,
о чем — сама не знает…
Одна морока ей — томиться, жаждать, ждать,
когда все сбудется, искать примет на тверди:
любви не выгадать, но и не прогадать
соседке-смерти.
Всю гущу черную грядущего сполна
сжую — кофейные горчайшие остатки…
Осадок муторен, гадальщица!
Темна
вода во облацех,
а все играет в прятки.
* * * Что, заморенный мой ослик, ношей удрученный,
обезвоженный, бессонный, сиротливый!
Красный гнев, унынье желтое и обида — всадник черный…
Твой хозяин, знать, тяжелый человек и несчастливый.
Знать, безжалостный. Все бродит, хмурит брови.
Пишет скорбь свою — морщина за морщиной.
Не жалеет тонкой кожи, не щадит звенящей крови,
нервов — даже их крестообразной паутины.
Ну и пусть себе страдал бы — немощной душою этой,
духом горьким удручен и неприкаян,
ан — не кормит, ан — не поит, ан — все курит сигареты
да пришпоривает ослика хозяин.
И как только дунет ветер, занавеска шевельнетс
и почудитс там что-то и помстится,
он на ослике в пространство выше города несется
и надеется, безумный, и храбрится…
* * * Ах, как Леня — нынешний замминистра культуры — у нас танцевал!
Он выбиралс на середину комнаты и всегда оставалс соло.
Он руки заламывал на затылок, он локтями неведомое писал.
Он легонечко так поводил ногами, как бы и не касаясь пола.Словно он Господу говорил: Господи, Господи, вот он — я!
Я — Леня такой-то, Давид пред ковчегом Завета,
первенец Твой и любимец. Баловень, не сводящий края —
с краями, концы — с концами — от излишка восторга,избытка света! От чрезмерности, Господи, Господи, бытия,
от надмирности Твоего владычества, величия Твоих владений,
великолепи Твоего лица, Господи, вот он — я,
сын земнородной, танцовщик, певец и гений!И никто не мог ему соответствовать, быть парой,
и все молчком наблюдали, не смея соперничать:
он, как скрипка,
всеми струнами пел вдохновенно под Божьим смычком,
в водоеме воздушном плескалс самозабвенно, как Божья рыбка…И когда уже стал замминистра, к нему на прием
я пришла и села на стул казенный.
Уныло, совсем устало
на мен смотрел человек сгоревший.
О деле моем
не хотел и знать.
Но, что-то припоминая, помог немало.
Секрет Да, и в прятки, и в салки, и даже в «колдунчики», и в лапту,
и в соловьи-разбойники, и в штандр, и в колечко,классики, ляги все играет душа моя, бьет мячиком в стену, обрушивает высоту
на весенний асфальт, приказывает фигуре: замри,«чурики» говорит, жухает, обходя передряги. Говорит: я на новеньких в ваших жмурках, в ваших
эниках-бениках, в эн-ден-ду. И бесконечно «водит», ловит кого-то,подсматривает с завязанными глазами, осаливает, бьет палочкой-выручалочкой по скамье в весеннем
саду, вынимает из шляпы фанты, приказывающие разными голосами…Но «секрет», «секрет» — это любимейша ее игра!
Это значит — разрыть ямку, нанести сюда лепестков,мертвых бабочек, разложить красиво, придавить стеклышком, запорошить землей.А когда настанет пора, привести кого-то, кто раскопает и ахнет,ахнет: какое диво!