НА АПТЕКАРСКИЙ ОСТРОВ...
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 1996
Николай Федорович Болдырев. Ностальгия по пейзажу. Книга эссе. Челябинск. Издание фонда «Галерея». Челябинский фонд культуры. Издательство «Автограф». 1996. 240 стр.
Первый выпуск серии «Уральский логос» — книга философских эссе Николая Болдырева, появившаяся в рамках программы «Дар», осуществляемой фондами «Галерея» и «Юрятин». Издания, входящие в эту программу, не подлежат продаже и распространяются бесплатно. Если верить аннотации, челябинский «поэт, философ, прозаик, эссеист, журналист, переводчик, Болдырев являет собой полуофициальную и одновременно полумаргинальную фигуру, особенности и вибрации которой неприлично давно ждут своей аналитической оценки». Вибрации полумаргинальной фигуры? Это интересно. Я не удержался и решил в меру моих скромных сил не то чтобы дать «аналитическую оценку» уральскому логосу, а так… нечто вроде.
В книге три раздела: «Одиночество любви», «Странствия странной страны» и «На дзэнском ветру». По мнению Н. Болдырева, в первом «обнаруживают себя некоторые обобщающие для автора мифологемы» (вообще-то по-русски обобщают «что», а не «для кого», но это во мне говорит мелочность). Во втором идет речь о русском самосознании. Третий «объединен музыкой дзэн».
Одиннадцать эссе, собранных в книгу, являются результатом авторского отклика на «современную ситуацию отпущенности сознания» (курсив здесь и далее принадлежит Н. Болдыреву). А именно: «в какой-то момент мы почувствовали свое сознание как бы отпущенным на волю, на свой страх-и-риск-блужданий». Кто такие мы? Автор? Ровесники автора? Все его современники? Россияне? Европейцы? В какой именно момент? Вчера? В эпоху «перестройки и гласности»? После Второй мировой войны? До нее? В начале века? Ответа нет. Рискну предположить, что автор либо говорит о том, чего не знает, либо знает, но скрывает. И то, и другое неблагородно. Читаем дальше: «Провиснуть в пустоте сознание не могло, однако возникла возможность отцепки от жесткой обусловленности демонизмом готовых формул». Отцепка от обусловленности? Допустим. Далее: «Началось растерянное осматривание себя в ситуации расхожих смыслов; вслушивание в ветер, свистящий и шуршащий в зазорах между ними». Ничего не имею против ветра. Сказано поэтично, а значит, логически неопровержимо. Но, возвращаясь к первой части этого предложения, я, страдая от собственного занудства, спрашиваю: так когда началось? кто именно осматривается? «расхожие смыслы» — это то же самое, что «готовые формулы», или нет? Не получив хоть какого-нибудь ответа на эти законные вопросы, сложно (и незачем) двигаться дальше. А ведь я читаю всего лишь первый абзац авторского предисловия.
Совершим прыжок сразу в четвертый абзац. «И тот бедный пейзаж, в котором мы в данный момент пребываем, — это пейзаж, сущность которого можно назвать «ностальгией по пейзажу», понимая каждое слово неким особым образом; и именно это состояние, мне думается, могло бы стать отправной точкой для нашего медитативного вплывания в эти столь странные, столь, в сущности, незнакомые внутреннему слуху слова: пейзаж, ностальгия, земное, небесное…» Что означает в данном случае выражение «внутренний слух» (чей?), которому почему-то незнакомы слова «пейзаж» и проч.? Каким же именно образом следует понимать красивое выражение «ностальгия по пейзажу»? Ведь правда интересно. Ответить: «неким особым» — значит сказать слишком мало. Если автор не знает, каким, то почему он решил, что тут имеет место особый способ? Если, опять-таки, знает, но скрывает, то зачем он вообще печатно обращается к нам, бедным читателям? Далее: «Наш внутренний пейзаж ностальгирует по пейзажу, который нами еще не создан». Будь это строкой поэтического подстрочника, у меня не было бы никаких претензий, но в качестве прозы (да еще и не переводной) она мало что проясняет. Мысль художественная, поэтическая не нуждается в доказательствах, она самодостаточна. Но мысль логическая, в данном случае философская, подразумевает наличие системы аргументов сколь угодно неожиданных и даже, простите за плеоназм, логики сколь угодно своеобразной. Во всяком случае, отсутствие оных не может быть поставлено автору в заслугу. Но будем терпеливы. Двинемся вперед — в пятый абзац.
«Философствовать — значит подвергать риску свое существование…» Только я хотел порадоваться, как следует продолжение фразы: «…существование в качестве грезящей плоти». Испортил песню. «Уже поэтому наше пребывание в слове еще нельзя назвать философствованием». Поэтому? Если автор хотел сказать, что не всякое словесное истечение есть непременно философия, то это справедливо, но как-то бедно. Не всякое слово — философское. Но и философии вне слова не бывает. Некто может являться носителем религиозного опыта, иногда действительно невыразимого в слове. Но философ не мог бы в оправдание невнятицы ссылаться на невыразимость своего сокровенного знания без боязни быть осмеянным.
«Впрочем, есть много и иных причин», — продолжает Н. Болдырев. Умри, Денис, лучше не скажешь! «Например, та, что мы еще — прелюдия, предисловие». Предисловие к чему? «Мы еще не вошли…» Куда? Если автор не знает, куда, то откуда известно, что еще не вошли? «Мы всматриваемся в свои черты, еще не зная, кто мы». Хорошее описание подростка перед зеркалом, но Н. Болдырев явно имел в виду что-то другое. «Наш подлинный язык нам неведом». Откуда вообще известно о «подлинном» языке? «Но разве это повод для пессимизма?». Ну, конечно, нет. Оставим в покое предисловие, перелистнем страничку с картинкой (пресловутым «пейзажем») и приступим к статье «Высочайшая гора отрешенности (заметки на полях текстов Кришнамурти, Рильке и Хайдеггера)».
«Наш сегодняшний мир (российский) нуждается в трансформации, в своего рода фундаментальном переустройстве». Допустим. Хотя машинально отметим: а почему только российский? Ответ: «потому что мы в обозримое время своей жизни не мыслили». Ну-у? «Нам приходится начинать с запуска в работу почти атрофированного органа». Сочувствую. Необходима сугубая бдительность: «внимательно следить за истечением слов, постигая их таинственную жизнестроительную функцию»; «эта работа не может не начаться с состояния величайшей осторожности в обращении со словами». Так он все-таки знает, что со словами надо обращаться бережно?! Похоже, самой яркой особенностью нашего мыслителя является действительно атрофированное чувство юмора. «Мы вынуждены промыслить эту громадную протяженность мыслительного небытия в терминах своих нынешних состояний, включая сюда всю свою трагическую обремененность, всю свою подавленность и недоуменность. В саму возможность начала нашего мышления неизбежно входит эта насущность овладения опытом мыслительного небытия. Но овладения, конечно, не просто в форме социологической фиксации или рационалистически-математического «объяснения». Наша мысль должна не только войти в пространство этой небытийственности и вдохнуть этот воздух, которым нельзя дышать, не просто внести некоторое «оживление» в прежде нежилое пространство, но выйти, вырваться из самой сердцевины этой равнины». Читая подобные тексты, имя коим — легион, ловлю себя на внезапной приязни к тем в зубах навязшим школьным максимам о «великом и могучем», о том, что «кто ясно мыслит…», ну, и так далее. Но ведь и в самом деле: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Н. Болдырев наиболее внятен, когда влюбленно пересказывает других мыслителей, скажем Розанова. Но меня в данном случае интересуют как раз особенности и «вибрации» авторской речи и соответственно мышления, а Розанова я и сам читал. Впрочем, в одном из эссе Н. Болдырева содержится своеобразное алиби: «Почему нам (опять нам? — А. В.) уже не хочется быть авторами чего-то? …Язык сказывает себя. А автор, тщеславно возбуждаясь, приписывает волшебные свойства слова себе грешному. Скриптор же не обманывается: скрипя пером, он сам удивляется своему тексту, не имеющему к нему-эмпирическому никакого отношения». Цитировать Н. Болдырева (автора? скриптора?) можно бесконечно. «Гоголь однажды ужаснулся своему демоническому эстетизму, прыгнув в религиозную стадию своей неуклонно возраставшей внутренней жизни». Интересно, удивлялся ли «скриптор» своему тексту? Можно подумать, что дело тут безнадежное. Нет, это не так. Будь это так, я не прочел бы книгу Н. Болдырева, да и писать о ней бы не стал. Но, право же, неловко хвалить взрослого человека за то, что в его двухсотстраничной книге нашлось «что-то» любопытное (например, противопоставление художников, условно говоря, «христианского» и «дзэнского» типа).
Автор, находящийся все время под гипнозом других, гораздо более известных и почти некритикабельных мыслителей, на самом деле не столько изощрен, сколько простодушен (начиная с полного имени-отчества на титуле книги — привет Дмитрию Александровичу Пригову!). В статье «Молитва по имени Розанов» — вдохновенной, восторженной апологии этого мыслителя — читаем: «Да закончится эпоха тоталитарного подавления миллионов и сотен миллионов прессом одной-единственной Абсолютной истины». Вы думаете, речь идет о коммунизме? Нет, о христианстве. Или такое: «Самый нехристианский, по общему мнению, наш лирик Пушкин в то же время — смиреннейшее существо…» Что более всего умиляет в этой фразе? Да вот это — «по общему мнению». При этом самая живая, на мой взгляд, статья в сборнике, написанная к тому же короткими и в меру ясными предложениями, именно о Пушкине — «Пушкин и джаз». Кстати, я поначалу решил, что это опечатка. По смыслу должно быть «Пушкин и дзэн». «Пушкин — это наш русский праздник дзэн»; «он — Бодхисатва русской земли и литературной жизни». А джаза там никакого и нет. Но зато как хорошо: Пушкин и джаз… Или: «Что я знал о Канте до Мамардашвили?» Ну разве он не прелесть? А ведь статья о Мамардашвили, чьи книги, по признанию Н. Болдырева, в последние годы не сходили с его письменного стола, — это настоящее объяснение в любви. Оно не может не тронуть своей искренностью, как бы ни относиться к этому современному философу1. Между прочим, именно читая монологи Мамардашвили автор приходит к мысли, что счастье свободно мыслить заключается в мышлении ради самого акта мысли. С моей обскурантистской точки зрения, свобода мысли подразумевает свободный поиск истины, свободное, зачастую весьма сложное движение к истине. Мышление ради мышления — занятие для философа приятное, но для стороннего наблюдателя малоинтересное (и даже малоэстетичное).
Так что фонды «Галерея» и «Юрятин» совершенно правы, предлагая эту книгу даром.
P. S. Несмотря на вышеизложенное, хочется надеяться, что фонды «Галерея» и «Юрятин» не оставят своим вниманием книжную серию «Уральский логос», а также и другие возможные начинания в рамках программы «Дар».
Андрей ВАСИЛЕВСКИЙ.