А. МИХЕЕВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 1996
А. МИХЕЕВ * ЗАПИСКИ МЕЛКОГО ПРЕДПРИНИМАТЕЛЯ
Нет, я, конечно, не коммерсант. Я, наверное, все-таки литератор: у меня вышли в Москве в конце безвластных восьмидесятых подряд три книжки прозы: две собственных и одна — переводной роман с английского, текст которого сначала появился в толстом, очень прогрессивном тогда журнале «Урал». Работал корреспондентом московского журнала «Родина», печатался в периодике и вполне мог влиться в те дни в Союз писателей, не имей я, на свою беду — или, наоборот, на счастье, — каких-то революционных принципов на этот счет; и продолжал бы по инерции носить членский билет СП и сейчас, когда ни в принципах, да и ни в самом факте вступления в Союз писателей никакой особой нужды нет.
В общем, хочу сказать, что человек я все же в большей степени интеллигентской, интеллектуальной, художнической жилки, и производство копченых кур в городе Новосибирске с их последующей реализацией и получением гешефта для меня явилось областью достаточно новой и незнакомой. Как, собственно, и вся коммерция. Господи, вспомнить только, с кем на рассвете «перестройки», лет восемь назад, людям, считавшим себя представителями независимых и свободных профессий и решившим попробовать себя на новом, соответствующем велениям времени «кооперативном» поприще, приходилось иметь дело: вышедшие из мест заключения уголовники, алкаши из ЛТП, никогда не работавшие бичи, бомжи, пройдохи и, наконец, откровенные бандиты составляли им конкуренцию. При этом, признаюсь честно, самое любимое мной состояние в жизни — это «курить бамбук», то есть созерцать, то есть ничего не делать. А «напрягаться» — это для меня всегда связано с чудовищными психическими затратами, под влиянием несчастного свойства увлекаться чем ни попадя, «застревая» на каждой очередной новой страсти целиком.
В какие только «ипостаси» не пришлось мне перевоплощаться в моей «прошлой» жизни: в преуспевающего научного работника, нефтеразведчика, изыскателя-таежника, алкоголика, деревенского учителя, дельтапланериста, распутника и отца семейства. Упустить такой фарт — предпринимательство, не дотронуться до этой сокровенной тайны всех пороков, не окунуться в мир бизнеса, причем если уж окунуться, так с головой, так, чтобы руки дрожали при подсчете выручки, — нет, упускать такую возможность было бы высшей глупостью!
…Теперь у мен от той «красивой» предпринимательской жизни, кроме долгов и изрядно побитой «тойоты» выпуска 1991 года, ничего не осталось; я опять вернулся к своему «корыту», к «перу и бумаге». А мой бывший компаньон по последнему предприятию, таксист Коля, — который очень удачно, вместе с другим учредителем нашей коптильной «фирмы», незабвенной Надеждой, воспользовался подвернувшимся случаем и скинул меня, как только дело мы поставили и деньги пошли, и который получает сейчас походя свои стабильные пять тысяч долларов в месяц, покупает квартиры, джипы «сурф», носит пистолет за поясом, имеет пятнадцать человек в своем подчинении, посылает их за пивом — при встрече со мной тепло отечески треплет меня по плечу и учит жить.
Я вернулс к своему «корыту». Но вопреки закону «вытеснения» историю нашего предприятия, самого крупного, кстати сказать, из всех частных коптильных цехов в городе, которое уже при мне бесперебойно выдавало более двадцати пяти тонн готовой продукции в месяц, расположения которого уже тогда искали реализаторы бройлерной птицы с птицефабрик, а с утра выстраивались в очередь оптовики, с качеством которого знакомы многие покупатели в городе, я помню во всех подробностях. А сами Надя и Коля, несмотря на все их по отношению ко мне вероломство, и являются, на мой взгляд, теми «новыми русскими», которые — в отличие от экспартийных воротил и перекачавших на Запад капиталы гешефтников — приносят обществу пользу. Вцепившиес мертвой хваткой в свое маленькое производство (да что эти пять тысяч долларов в месяц по сравнению с ворованными миллиардами), такие вот мелкие предприниматели и работают на восстановление отечественной экономики, ежедневно борютс с деструктивными законами, рождаемыми в мафиозной глубине госаппарата новыми финансовыми и промышленными воротилами, противостоят выморочной политике налоговой инспекции, научаются работать в обстановке вездесущего рэкетирства, преодолевают повышенный интерес санитарного, ветеринарного и эпидемиологического надзоров (своего-то производителя легче придушить, чем зарубежного шарлатана, поставляющего сюда всякую запрещенную к продаже в их странах недоброкачественную дрянь). Они вкладывают в производство свои маленькие средства, пусть тоже добытые не всегда красивым путем, но — в производство и здесь. Они дают рабочие места и создают отечественную конкурентоспособную продукцию; и если уж от каких-то «новых русских» и зависит нормализация жизни в стране, то именно от таких, как они.
…В то время как знакомая моих давних школьных друзей Надежда организовывала в Новосибирске очередной (каждый год умиравший) строительный кооператив, а таксист Коля с энтузиазмом вкалывал автослесарем в чьей-то автомобильной мастерской, я в Москве около станции метро «Университет» начал спекулировать… картошкой.
Шла весна 1992 года. Ельцин подтвердил указом, что делать можно все. Народ в состоянии ступора взирал на непрерывно, как в счетчике таксомотора, выскакивающие новые умопомрачительные цены и на стремительно, как ускоренные кадры в старом немом кино, меняющуюся жизнь.
В это время я, после опыта двухнедельного голодания, когда на выходе из него ешь одну только кашу и травки, вдруг решил, что не боги горшки обжигают: пришла пора серьезно заняться коммерцией, открыть свое дело.
Для этой цели я привез из Новосибирска свой «ЕрАЗ».
У меня оставался от кооперативных времен, от моего дилетантского участия в деятельности одного новосибирского рыболовецкого кооператива, давно уже благополучно почившего, допотопный старый легковой фургон Ереванского автомобильного завода, который я использовал по преимуществу для поездок на охоту и на который у меня был выправлен смачный документ, позволявший мне на нем «осуществлять творческие поездки, связанные со сбором литературного материала по всей территории СССР». Именно это зеленое чудище я из Новосибирска и пригнал.
В Новосибирске стояли еще морозы, сахар стоил уже сто рублей килограмм, в два раза дороже, чем в Москве. Возвращаясь после недельного пребывания в Новосибирске обратно в столицу, я увез с собой денег на два мешка сахара, заказанные мне родственниками для их летних садоводческих нужд. Именно эти деньги мне и помогли, с них-то все и началось, именно на них я и купил первую тонну картошки, поскольку своих денег к тому времени у меня уже совсем не осталось (не будь дурак, последние рубли с книжки, покуда они не обесценились, я потратил еще в 1991 году).
Итак, я пригнал свой «сарай» в Москву; как я проехал эти четыре тысячи километров — это отдельный разговор. Скажу только, что ездил на этом армянском чуде в Москву не раз и, были случаи, добирался, когда у машины переставало работать уже почти все, кроме поршневой группы: и первая и задняя скорости, и топливный насос, и сцепление, и задние тормоза, и одна из рессор, и радиатор, и кардан, и колеса, после чего я ее несколько месяцев ремонтировал.
…Свою первую тонну картошки я привез из Рязани. Потом уже не забирался так далеко и ограничился расстоянием в сотню километров. Но рязанская, купленна прямо на рынке, картошка была исключительная. Я продал ее за один день у метро «Университет» и сразу сделал себе рекламу. Потом, хот картошка была уже подмосковная, хозяйки зачастую предпочитали покупать ее все равно у меня, помня ту, первую.
Я только постоял, открыв заднюю дверь «ЕрАЗа», десять минут до первого покупателя, а потом ко мне уже образовалась очередь.
Благословенное было время! Никаких тебе инспекторов, проверяющих, указывающих, ни милиции, ни санэпидемнадзора, ни фактур, ни разрешительных бумаг, ни налогов — и торговать можно было практически где угодно. Вытаскиваешь только какие-нибудь, какие ни на есть, весы, встаешь с краю рыночка, а то и вообще где попало, лишь бы было пооживленней, — и только успевай взвешивать и считать деньги.
Продал я тогда на сумму в два раза большую, чем потратил. Через день поехал за следующей тонной и продал ее так же быстро, накрутив на этот раз только восемьдесят процентов, потому что в ближних районах покупал картошку уже дороже. После третьего раза я уже смог купить сахар родственникам, тем самым избавившись от своих долгов.
Регулярно через день я уезжал рано утром и привозил картофель к вечеру, купив его в какой-нибудь деревне. Это была самая сложная операция. Был разгар весны, погреба освобождались, народ отбирал семенную картошку и продавал остатки. Но вызнать, найти, помочь достать из погреба, а потом еще сторговаться было делом хлопотным.
На второй неделе работы у меня была уже продавщица: бабушка-пенсионерка, мать одних моих хороших знакомых, до сих пор благодарна мне за два процента с выручки, которые я в то голодное время, пока она работала у меня, ей платил. На третьей неделе я взял еще и водителя на свой «Запорожец», задействовав уже весь свой «автопарк». Теперь я только ездил в область для закупа, а продавалась картошка и подвозилась из подвала нашего дома к месту продажи уже без меня. Оборот шел в два раза быстрее. На столе моего семейства появились ранняя зелень, дорогостоящие свежие огурцы и помидоры, которые я имел возможность купить у соседей по рынку в конце торгового дня. Но не это было главной моей задачей, и как мои домашние ни подбивали меня на какие-то более существенные приобретения, я сопротивлялся упорно, маниакально держа в голове свою главную цель — капитал. Тут я стоял насмерть, думая лишь об эффективности его оборота.
На втором месяце у меня денег было уже столько, что я перестал вписываться в свою торговлю. Увы, я не имел возможности вкладывать в закуп все деньги, большая часть не приносила прибыли и оставалась без движения. «ЕрАЗ» мой больше тонны за раз привезти не мог; встал перед выбором: либо каким-то образом расширять дело, либо переходить на более дорогой товар. Я внимательно присматривался к тому, как происходила торговля огурцами, которые подвозились из парников Подмосковья и которыми занималась в нашем районе азербайджанская община. Огурцы шли влет. Парню-продавцу только сгружали с машины ящики и выставляли весы, грузовик уезжал определять следующего продавца в другом месте и забирал отторговавшегося к вечеру. Но эта ниша была уже занята, новенького сюда б не пустили. Освоившись на своих местах, продавцы чувствуют себя там хозяевами и агрессивно препятствуют появлению конкурентов и снижению цен. Меня и с картошкой-то уже не раз за сбивание цены пытались трясти за грудки конкуренты, а я, как человек некоммерческой художественной сферы, в таких случаях всегда пасовал. Я не был еще готов отнестись с энтузиазмом к романтике Дикого Запада и с ружьем защищать свое ранчо: два раза меня выживал с места на другую станцию метро один особо горячий торгаш с тремя тоннами картошки на «ЗИЛе», и оба раза я уступал. Возможность быть побитым или посаженным на перо не входила в мои планы.
Так что оставалось второе.
Вторым моим товаром стал сирийский тюль. Гардинная ткань фирмы «Olabitex», коей сейчас, четыре года спустя, завешано, пожалуй, каждое десятое окно в стране.
У нас в соседках по дому жила одна одинокая молодая мать с пятилетним сыном, с которой мое семейство было в приятельских отношениях. Работала она диспетчером в ДЭЗе и единственно, что могла, — это после работы попродавать на углу индийский чай, которым ее снабжали имеющие связи с оптовыми базами подруги-продавщицы. Чтобы после этого сразу бежать тратить заработанные деньги на какую-нибудь радость для ребенка.
Соседка только сказала мне, что дед ее знакомых дворников, живущих в общежитии, татарин, приезжает к своим внукам раза два в месяц на день-другой купить в магазинах материал и увозит его в рюкзаке куда-то к себе в Татарию, чтобы продавать его в больших городах — в Казани, Канашах, Ульяновске и т. д., — приходя с ним в проектные институты и разные учреждения1.
И уже через два дня я ехал на своем «Запорожце» открывать себе новые возможности, горизонты и края.
Тюль оказался действительно товаром золотоносным. Если бы у меня было достаточно денег и я мог бы забивать им «Запорожец», я бы озолотился. Но в том-то и дело, что денег мне всегда за всю мою торговую деятельность — когда у меня что-то выстраивалось и «стрелял» какой-то товар — хронически не хватало. Не имел я ни партийных денег, ни льготных кредитов, негде было украсть, нечего было заложить существенного, и поэтому тот сказочный, фантастический, разгульный, разудалый момент в истории нашей страны, характеризовавшийся суперприбылями и дележом общественной собственности, оказался мне «не по чину».
Главное достоинство тюля — что он, дорогостоящий, компактен, легок и в одну вовсе не тяжелую сумку его входило на сумму, равную стоимости почти двадцати тонн картошки. И бешено, я подчеркиваю это слово — бешено, тюль раскупался женщинами.
Но до того, как я все это выяснил, мне пришлось изрядно потрепать нервы. В первую ездку занесло меня от Москвы аж за тысячу километров. В направлении, которое я выбрал, трудно было найти большой и удобный город. В Пензе не покупали, в Кузнецке не нашел даже, где пристроиться, в Сызрани меня ограбил наглый золотозубый цыган, принудив на рыночке, на который я выкатил свою штуку тюля на капот «Запорожца», чуть ли не половину всего моего запаса продать за цену в полтора раза ниже московской. А что мне было делать, как постоять за себя — в чужом городе, на чужом рынке, с уверенно держащимс наглым цыганом, застращавшим меня своим табором?.. Пришлось сматыватьс оттуда подобру-поздорову. Уже одолевали сомнения, продам ли я свой товар, или он останется при мне навсегда. Стал подозрителен, ночевал только на заправочных станциях в машине, и когда наконец забрался за тысячу километров от дома и попал в Тольятти, то, спускаясь с Жигулевских гор по серпантину дороги и обозревая вдали за Волгой бесконечные кварталы домов, я не думал еще, что это будет мой город, мое Эльдорадо. Пусть и тут мне пришлось безуспешно постоять у двух институтов, ловя кислые взгляды сотрудников или выслушива жалобы по поводу того, что второй месяц не выплачивают на работе зарплату (вот когда это начиналось — еще в 1992-м). И пусть я продал там всего каких-то несколько десятков остававшихся метров, причем одну половину женщинам в случайном пошивочном ателье, а вторую — опять цыганам, отмеряя тюль на неструганом столе в грязном дворе какого-то дома, пусть прибыль от всей поездки была самая минимальная, домой я не ехал — летел. Интуиция подсказывала: место найдено и дело выгодное.
Через несколько дней с сумкой и рюкзачком поехал я в Тольятти опять — на этот раз поездом, гнать «Запорожец» за тысячу километров посчитав нерентабельным.
Конечно, оно тревожнее, но зато ты не так привязан к машине, а в поезде имеешь возможность спать хоть все пятнадцать часов.
И таким образом я принялся ездить в Тольятти через каждые три-четыре дня.
Я вел партизанскую жизнь, маскируясь под туриста. Это было не лишнее, если учитывать криминальную обстановку в Тольятти вокруг главного автомобильного завода страны, о которой писали тогда все газеты, употребл страшные слова: «автомобильный бандитизм», «рэкет», «спекуляция», «мафия», — тогда еще не так затрепанные, как нынче.
Поскольку единственный прямой поезд в Тольятти из Москвы приходил туда вечером, я был вынужден проводить в городе ночь обремененный тюками товара. На вокзале, пристанище всех бичей и туристов, я ночевать не рисковал, а ночевал в палатке в зоне отдыха на берегу Жигулевского водохранилища. Рюкзак и сумку с дорогостоящим товаром прятал, тщательно маскируя, в лесу, для чего использовал весь свой охотничий опыт (кстати сказать, за все эти годы «большой» коммерции на охоте по-настоящему я так ни разу и не был). Утречком, сняв палатку, с которой, к слову, прошел не раз по Алтаю, бродил по Северу, которую сам шил и довел ее облегченный вес всего до одного килограмма (Боже ж мой, на что тратишь накопленные за столько лет бегства от «тоталитаризма» благородные навыки бивачной жизни!), я доставал из укромного места товар, выбирался из лесу, садился на конечной остановке на троллейбус, чтобы доехать на нем до какого-нибудь управления завода, конторы СМУ, исследовательского института — в общем, туда, где работает много женщин. Стоило войти в вестибюль, договориться с вахтером, чтобы выделили какой-нибудь столик, раскатать по нему, пуская волной, образец…
И в конторе начинался переполох, ни одна женщина не могла остаться равнодушной. Этот гардинный материал, широко потом разрекламированный по центральному телевидению, расцветок самых разнообразных, с ярким и богатым рисунком, когда он лежит сверкая люрексом на столе или собранный буфами вывешен в ассортименте на стену, действует на женское подсознание безотказно, не давая пройти мимо и задевая, очевидно, самые тайные душевные струны.
Новость о гардинном материале в вестибюле моментально передавалась из комнаты в комнату, из отдела в отдел, из здания в здание, и скоро около моего столика толпился уже весь женский персонал, не обращая внимани на рабочее время.
И нельзя сказать, что этого материала не было в магазинах Тольятти, он был, особенно в магазинах коммерческих. Стоил, правда, в два раза дороже, чем в Москве, в то время как у мен наценка была всего процентов пятьдесят — сорок. Но главное было даже не это, главное — был сам материал, его эстетическое воздействие в казенном институтском фойе или в сером конторском вестибюле. Ну и еще, конечно, срабатывал эффект заразительности: покупала одна, вторая, третья — за ними уже все. Пусть два месяца не давали получку, для моего товара средства находились всегда. Я даже сравнивал себя порой с коробейниками из «Записок охотника» Тургенева, которые прозывались «орлами» и которых бивали, отловив на задворках деревни, раздосадованные мужья. Женщины занимали, перезанимали, ездили в обед домой и покупали, покупали у меня тюль.
Отторговывался я за два-три часа и поскорей отбывал в Москву, чтобы через три дня вернуться вновь. Капитал мой рос в геометрической прогрессии. Мое воображение рисовало уже пять тысяч процентов дохода в месяц — фантастическая цифра, но основания для нее все же были: реализаци шла как по маслу. Одну улицу Промышленную я обрабатывал за несколько приездов, потому что только на ней одной была уйма заводов и предприятий. Я был как одержимый, не давая себе ни дня отдыха, загоняя себя как взмыленного коня. Ни одна другая страсть, ни одно увлечение никогда не захватывали меня столь сильно. Женщины часть своего внимания к тюлю переносили и на меня, и хотя подчас среди них были и очень привлекательные, даже мысленно я не соблазнился ни разу. Какая-то иссушающая одержимость владела мною.
С места продажи я исчезал всегда незаметно. Рюкзак — в сумку, оглядеться, нет ли за тобой наблюдающих глаз, и прыгнуть в проходящий мимо троллейбус. Потом для надежности — как в детективных фильмах, заметая следы — поменять транспорт. И только далеко оторвавшись от места действия — ощутить облегчение. Операция завершилась. Можешь поднять голову и посмотреть на небо, вздохнуть полной грудью, сходить в столовую, в кино, наконец. Но поскромнее, не зарываться. И лучше смирить нетерпение и не спешить считать деньги.
Капитал рос как на дрожжах, но много времени отнимала дорога. Ведь я не железный, ездить взад-вперед было физически тяжело. Поэтому с наступлением летних отпусков я, решив полностью посвятить себя делу, отправил семейство на все лето отдыхать и выписал из Новосибирска к себе двух болтающихся без дела на каникулах племянников.
Стало полегче. Мы все так же «косили» под туристов. Я перегнал в Тольятти «Запорожец» и жил в нем. Ребята подвозили материал, купленный в указанных им магазинах в Москве, используя для этого рюкзаки и байдарочные пеналы, кстати очень удобные в этом отношении: в них входило тюля по нескольку, намотанных одна на другую, штук. Я же встречал их на вокзале в Тольятти и отправлял с деньгами обратно, предварительно научив, как вести себя в поезде: не выходить из купе в тамбур курить вместе, есть только в своем купе, пива не пить, в скандалы не вмешиваться, спать, держа деньги в рюкзаке под головой, и никогда — в криминальных ситуациях — за сохранность их в борьбу не вступать. К этому времени я уже расширил зону деятельности настолько, что добрался до многочисленных предприятий и управлений автомобильного завода. В одной конторе больше двух раз старался не появляться; ведь дни авральной покупки не могут следовать без конца один за другим, мое дело было насытить товаром основную массу работников, ну а кто отоваритьс не успел — его дело. Иногда мы вместе уезжали в Москву, тогда я оставлял машину на автостоянке неподалеку от вокзала, чтобы было удобно по возвращении загружаться. А иногда мы ночевали в машине все трое, и утром я отправлял ребят в Москву самолетом.
Мои сорок процентов прибыли тикали теперь как часы каждые два с половиной дня. Деньги росли будто сами; все было накатано и отработано. Но мне все равно не было покоя, я все равно страдал, что оборот слишком растянут из-за неудачного расписани поездов: время не ждет, конъюнктура может вдруг измениться…
Вот на склоне дня я лежу один на бережке Жигулевского водохранилища, помешиваю время от времени готовящуюся на костре в приспособленной мной под котелок пустой консервной банке кашу и посматриваю на двух загорающих в отдалении на пляже девушек. Они болтают, смеются, прячут от посторонних, если те проходят уж очень близко, голые груди в песок.
За спиной у меня мой «Запорожец», в его багажнике товара на несколько таких машин. Светит еще горячее солнце, вода искрится, белеют паруса яхт вдали.
И мне б отнестись ко всему этому как к приключению: надо же, как здорово, думал ли я когда, что буду лежать вот так, с кучей денег, на берегу подобно автотуристу, что занесет меня на Жигулевское море, что вдруг совмещу свою выпестованную свободную странническую жизнь — с авантюрой торговли?
И, казалось бы, радоваться уже только тому, что деньги просто растут, что завтра будет худо-бедно больше, чем вчера, так нет же, азарт прибыли мешает покою.
Или вот ночуем с одним из племянников в лесопарковой зоне какого-то санатория в тесной моей палатке, которую ставили уже в темноте на ощупь, слыша неподалеку подгулявшие голоса. А ночью спасаем от начавшейся грозы свой ценный груз, суетясь под проливным дождем вокруг палатки, промокая до нитки и пакуя объемистые тюки в полиэтиленовую пленку. А свежим и знобким утром выходим с рюкзаками из леса в залитый туманом город, чтобы на первом же подвернувшемся предприятии, выплывшем из белой мглы, предстать со своим материалом перед пораженным взором здешних работниц.
Но, повторяю, снедает какое-то чересчур уж серьезное отношение к предмету: обуревает жажда исправить ошибки, наверстать упущенное, сделать процесс рентабельнее, угнетает какое-то «профессиональное» отношение к делу. Как сократить срок завоза до одного дня, на сколько партий разделить поставку, на сколько частей — общую сумму, с которой ездят пацаны (от этого во многом зависит процент прибыли), как полнее охватить город… Я уже думаю: быть может, это наследственное? Мой прадед по материнской линии Яков Верхов был купцом в Новониколаевске, имел серьезный зарегистрированный капитал во сколько-то там десятков тысяч рублей, соответствующий капиталу купца второй гильдии, магазины, доходные дома, один из которых — двухэтажная каменная гостиница с голыми лепными амурчиками по карнизу — был определен советской властью под областную прокуратуру. Да, может быть, это и наследственность, кровь. И единственное памятное светлое впечатление — те независимые девчонки на берегу.
…Провожу свободные два дня один, в ожидании рабочего понедельника, в лесу за Тольятти — далеко от города, по дороге в аэропорт, на живописной поляне, в пору самого цветения цветов, без гнуса, в сухом бору. Окружностью стоят деревья, пахнет раскаленной на солнце корой, хвоей; а я — в глубине своего «Запорожца» размышляю, как увеличить доход, считаю и пересчитываю потенциальные деньги, строю планы последующих предприятий, выдумываю новые способы увеличени прибылей. И не могу ничего с собой поделать. До боли в области желудка мучаюсь, борясь сам с собой, понимаю уже, что это сумасшествие: выгляни, посмотри вокруг, передохни, — но, увы, не в силах переключить себя на другое. Уже не я контролирую ситуацию, а она полностью завладела мною.
Наконец помогло врожденное свойство остывать так же быстро, как загораться. Вдруг, после четырех месяцев интенсивнейшей работы и сумасшествия, мне все опротивело: надоел Тольятти, тюль, торговля, галдящие покупательницы и — деньги. Глаза б мои больше ни на что это не глядели. Впрочем, не зря я загонял и ребят и себя, не давая роздыха, не зря спешил, опасался конкурентов и неприятностей. Однажды хорошо одетый молодой человек на «Жигулях»-девятке, тоже торговавший, как выяснилось потом, по вестибюлям контор детскими вещами, заглянул на автопредприятие номер один, где мы как раз торговали, и увидел столпотворение, производимое нашим тюлем. Боковым зрением охотника, отмеривая материал и считая деньги, я отметил и его появление, и его повышенный ко мне интерес, и как уединилс он с моим племянником в стороне у окна, предлагая, как потом выяснилось, племяннику покупать материал у нас оптом; а племянник лишнее наболтал, и уже на следующей неделе нас ожидала нежданная встреча с длинноногими продавщицами, торговавшими на заводе «Химпрепараты» наряду с детскими распашонками и… нашим тюлем! Прежний ажиотаж быстро сходил на нет. Сожалея все-таки о накатанном предприятии, я еще отправил под конец лета в Тольятти пацанов одних, учитывая их уже достаточный опыт и знакомство с особенностями города. Дав в напутствие им массу ценных указаний и стимулировав процентом от выручки. Но у них ничего толкового не получилось. Они прибились как раз к рутинной торговле, к полюбившимся прилавочкам-грибочкам у проходной завода «Трансформатор», где могли удобно продавать по нескольку десятков метров в день, выкраивая себе на сантиметрах барыш и ночуя в палатке в лесу у завода автоагрегатов. Искать новое место они не стали, и без меня, без подгонялы, хорошей работы не сладилось. Хорошо хоть не обокрали их, что могло вполне стать реальностью, поскольку они нарушили наше главное правило — больше двух раз на одном месте не торговать, чтобы не примелькаться. И хорошо хоть привезли остатки. Я их вытребовал назад в день очередной связи по телефону.
И на этом мы сезон завершили.
Денег у меня было как раз, чтоб купить квартиру. Но квартиру почему-то я не купил, не купил вообще ничего существенного, даже на доллары деньги не поменял, и, конечно, сделал ошибку.
Мы вернулись в Новосибирск; я отправился на Алтай — отдышаться. Уже спустившись с гор, на автобусной остановке в Усть-Коксе — в полусуточном ожидании автобуса на Горно-Алтайск — возле столовки я заметил девушку-калеку с церебральным параличом. Плохо слушающимися пальцами она срывала с дерева пыльные яблоки и ела, очевидно не имея средств на столовую. Вдруг я что-то такое в себе почувствовал и, превозмогая жмотство, подошел к ней и дал денег, не очень много, но почти все, что у меня от алтайского путешествия оставалось. Она остолбенела: для нее, верно, была это очень большая, почти невероятная сумма…
Страна стояла перед новым витком перехода от социализма к капитализму. Вместе с нею и я перешел от тюля — к копченью бройлерной птицы, как вскользь и упоминал в начале этих записок.
Но это, как говорится, другая история, и о ней — в другой раз.
Новосибирск.
Продолжаем публикацию «физиологических очерков» наших дней (см. Никифоров Вл. Записки из подвала. — «Новый мир», 1995, No 12). И впредь: читатели, не ленящиеся фиксировать на бумаге свою жизнь, житейские передряги, быт и нравы современности, — желанные гости на страницах «Нового мира».
1 Потом я эту женщину кое-как отблагодарил. Я давал ей без востребовани деньги в долг, находил иногда за вознаграждение работу в своем «деле», но тем не менее, и я и она, оба мы понимали, что по сравнению с тем, сколько я на ее идее заработал, все мои подачки — пустяки. Ее, основанной на наблюдениях, «интеллектуальной собственностью» я воспользовался практически безвозмездно.