стихи
НИКОЛАЙ КОНОНОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 1996
Николай Кононов
*
Сумма обстоятельств
* *
*Пилот, наблюдающий нас из шустрой авиетки, — вот ты, вот роллс-ройса
табакерка, Вот лепет дев, слезы, смех, букет диве балетной, обещанья, одни
поцелуи… И все это значит для меня так много или вовсе ничего, так — припухнет,
померкнет, То лаковой дверкой щелкнет, то устрицей побалует, то матерком
прибалует…
Вот выпивка, прости Господи, делает меня парнокопытным, свинорылым,
мычащим. Где ж, бездна, парус твой чуткий над холодами, что держал крепясь
Овидий? О косноязыкий брат мой угрюмый, выходящий из бурелома, ведь эти
чащи Были любезны и мне во всех стыдных проекциях, в самом непотребном
виде.
А еще розы, если можно, розовые, с липкой росой в завоях, персика
пыльца, перси Глупых дев, великолепие скудного быта, военные игры, твой молодой
мускул… Стисни, Боже, жарче этот двустворчатый, бессердечный, чудный,
отверстый… Освети пагоду соска, что поднимает тенниску и растворяет блузку.
И вот я в темных ризах кризиса, лоске комплексов, лаф й конфликтов
Выбираю, чем сподручней прозябать: выжиганьем татуировок,
дельтопланеризмом… Но ты прикасаешься ко мне губами, словно археолог к тихому праху
реликтов, И я пл б чу робкой железой аттического атавизма.
Пилот Крылов, библиотекарь Книгин, кассир Монетов, продавец Карпов
Выгрызают ходы в ноосфере, точат ее голубое безоблачное глупое тело.
Этим ли светом кончается темное кино после обрыва кадров,
Жаром, лезущим на рожон так жадно и неумело?
* *
*В перископ взирай на волны — только шапок страусиные султаны
не забудь. Кто сказал, что плоть — звезда ручная, в самый лютый жар не утопить,
а промокнуть. Умоляя, мямлит блеск и лоск свой. О, роса на сердце — пылкие брега
Александрии Огибая, проступают тенью родины влекущей, так ли, милые мои
и дорогие?..
Это сон, а снам я угрожать не смею, спи и снись себе, себя собой дробя,
Жабры сновидений раздувая, но за слезы слизня и за селезенку соловья —
На волне горячей станешь реять, в брызгах тупо соловея.
Пыл и жар все это, Господи, вот так, туда, как скользко и светло, веди,
еще светлее.
На мою штанину мочит ямбы златошвейно куцый хилый кобелек.
Я слова забыл списать, струистые, как в захолустье сердца разжигают
камелек, Чтобы ясно было, как поползновения текут — почти ручьи рептилий,
Всю любезную брюшину Нижнего Поволжья заливая золотой морзянкой
без усилий. * *
*Все это кончилось, улеглось, заглохло, стало гнездом
для подслушивающего устройства, В котором обитает водяной знак твоего голоса, в сердечных лучах
невзрачных, — О, не юношеской стрункой, а нагрублой жилой, к которой
не то чтобы там Ойстрах, Да чего уж, — ножку на нее не вскинет безупречная брезгающая
всего собачка.
Погляди: в зоомагазине на устах игуаны не вянет вечнозеленая улыбка,
Уф… как все мертво-мрачно, и если я тебя никогда-нигде…
и довольно-хватит, — О, на фото, липнущих к перстам криминально, о, на хомячках,
беснующихся в опилках, Та же тень лежит, что нас полой прикрыла на однокрылой кровати.
Ну что пчелу жить понуждает, если не пылкой жимолостью одержимость,
Если не то, что, попадая в порочные следы, бесстыдные пятна,
множа улики, Мы совсем твари или дерева и мне до листвы, мой ангел, до коготка,
моя живность, Себя жалко, и я полощу сладкий список утех в твоей ушной раковине
невеликой.
* *
*Похудеть на 7 / 8 своего вечернего веса — греза розового облака,
И вот оно опадает туманом, и его мнут телки утренним выменем.
Эти несколько тысяч лье молочного тихого сентиментального обморока
Мнятся мне приветом от тебя — детским призом, чудным посулом,
переходящим вымпелом.
О! Если порешить до подъема 1 / 3 мужского населения, извести мух,
перебить кроликов. Это не по-царски ли кровь бодрит, скулы бреет, струны будит,
близит неизбежные Приступы меломании, ведь наших псалмов популярных малосольная
толика Вострит желание выпить не поранившись горькую рюмочку чего-нибудь
безутешного.
И мы затеваем, царь Давид, сладко эту патоку, измарав в ней усики.
О, на сердце хорошо как, тускло, жаль до слез нам своих стареньких
родителей. Лишь животные домашние и домоседки девушки такого оборота
прямодушного не струсили. Ой-люли, ой-люли, разлюли с эмпирей стрекочут им золотоносные
вредители.
Я прошел по улочке своей родной, где в жар кидало умственноотсталую
Слабенькую бузину; хорошо ж скотиниться нам было под двускатными
покатыми Кисло-розовыми небесами… О, за ночь одну рехнулся, пересох с канавой
и кустами я Захмелевшего боярышника… О, с собачками чумными,
воробьями-энцефалопатами.
* *
*Под рев белуг, мечущих икру в тесные рукава Нижней Волги,
Под ропот снегов, холодящих погонами плечи Северного Урала,
Под присягу платяной моли, под ее тонко-золотистые вопли
В ночной казарме вспухший меч глумится над малодушным оралом.
Ведь и нежные перелески тут обложены воробьиными взятками и данью
фазаньей, И овраги жадны до комариной песенки и шмелиной ласки,
То они не отводят пятерни тумана, лезущего им ранью ранней
За ворот, в ширинку, за пазуху, расстегивая пуговицы и разрывая завязки.
А так как русская пытливая, неотзывчивая на тычки, поддатая природа
Готова зеленеть на сборном пункте по первому боевому зову,
То и молодой барашек спускает с себя три шкуры, и ему говорят: то-то,
Так-то, — добавляют, — ну-ну; и жгут со всех сторон как стерню и мнут
как полову.
Вот я смотрю на наши звезды не дыша и говорю: волки вы, зеки,
В лучшем случае пороховая пасека, нарывающая 73 года и 3 недели,
Так как тот, кто кис на кисельном полу и пил ваши молочные реки,
Все-таки жив, наш бяша, герой, голубчик, выстояв еле-еле.
О, справедливое возмездие, гражданская казнь, казанская подростковая
пытка, Умертвляющие друг друга просторы, мстящие нам времена года…
Оса, выходящая из себя, как ямщик на снег с облучка золотой кибитки
В бисеринках пота.
* *
*Этот снимок тусклый — легких дней податливых ухудшенный
Вариант — подбородок оплывающий свечной, ужасный нос…
За стеною — слышишь, помнишь ли? — лепечет, плещется
почти полупридушенный Под губою пианино вальс-пародонтоз.
Помню-помню эти пальцы, бегающие шустро-мелко, и так далее…
И не музыка как будто — бритый наголо кустарник, стриженый вальсок.
Что забыть нельзя? Оставить? Признаки смятения, детали
Страха потного ночного, но ошиблись мы на волосок.
Тесно-тесно, хмуро-хмуро и совсем неможется.
Пальца легкое копытце выбивает звук фальшивый. Так
Прорастает луковица в сетке, опустела золотая кожица,
Белоруко обнимая новогодний мрак…
* *
*Дальнобойный стрекот кузнечиков, скрип личинок, чахнущих в арсеналах,
Свист и щелк ста тысяч птичек, отдающих тебе и мне рапорт,
Это все образует сердечное томление, неизмеримое в баллах,
Налетающее в темноте сознанья на табуретки хрипа и тумбочки храпа.
А пока, мой дорогой дневальный, ты эфир подпираешь кариатидой,
Радиослушатель мой, пока ты качаешь в люлечках слуха лепеты тверди,
Пока тебя к жизни понуждает все, кроме на весь этот мир обиды ,
Которая меня захлестнула, как тебя на волне УКВ пена Верди.
И потому, где для тебя комариная безделица, шутка — мне боль и мука;
Например, сто миллионов электробритв на тысячах га щетины
За час до подъема колобродят в невыносимых клубах звука,
От которых, я чую, бегут рядовые ангелы и негодные к строевой
серафимы.
* *
*Как Герасим и Муму, мы тоже люди совершенно лишние:
Рощи наших хрящиков напрасным кумачом полны, но он сумрака
не скрасит. Мимо мальв пылающих, не уязвленный грушами, черемухами, вишнями,
Вымпел еле дышащий прижав к груди несет Герасим.
Вот несет он помраченную, небесную, на все без слов согласную
Слабоумную субстанцию мою: о, как жарко, душно, без возврата…
Эту тему проявляя, до поры до времени неясную,
В сердце наглыми курьершами кровь рвалась, как в дверь комиссариата.
Шум и шорох, мнны да нны, и пальцы в браунинг он сложит или в маузер,
Машет, чиркает по воздуху… Тихо будем мы, без крика…
Гладь, целуй, трепи по холке, плачь, вмести в две паузы
Соболезнованья, нежность, задыханья. Петушок вдали пропикал.
Отчего герани все завяли разом? Небосвод надтреснутый кого лизнул
зарницею? Чем еще, любовь безропотная, сердце будешь нежить, холодить и трогать?
Тем, что теплится тепло минуты две над смятой жизнью, словно
рукавицею, Тем, что за ночь распрямился волос, на микрон какой-то отрастает ноготь.
О, понимаю, принимаю всю эту безусловную
Сумму обстоятельств, мотивов, вхожу в тень этого событья,
Словно в воду, вспухшую горячими кругами и опять ровную,
И уже ничего не могу поделать, обмануть, увернуться, скрыть я.
* *
*Если даже сборщиц тли, трусих, лакомок нарекли Божиими коровками,
Значит, Господу любезно с желтым молочком крохотное вымя,
Значит, есть надежда, что и нас с той стороны проруби карасями
подмороженными Он заметит: ведь синим плавником над каждым топорщится его имя.
Ведь не может быть, чтобы, например, любовь, вторично непереносимая,
Как и смерть, в войлочных шлепанцах вальсирующая тихо,
Были Ему безразличны: ведь даже лесов этих ласка лосиная
Лапником ломится в объятья. О! — шепчу, — хаос, неразбериха…
Так и тепло оленихой почти не проминая эпидермы ягеля
Крадется от мочки уха к губам по-детски несмело
Не для того ведь, чтобы знаменитой перчаткой его натягивали
Не на ту руку, басурманской буркой пеленая не то тело .
Ведь и селезень шепнул уточке: “Девушка, напрасно выщипываем
Перышки на груди мы — все равно замерзнем, окоченеем, погибнем,
Так как ночь сюда въезжает на ужасном, судорожно поскрипывающем
Аппарате. Разве Господу ты крякнешь: помоги мне”.