«Грядущий Хам» Д. С. Мережковского в свете нашего опыта
ПАВЕЛ БАСИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 1996
ПАВЕЛ БАСИНСКИЙ
*
ХАМ УХОДЯЩИЙ
“Грядущий Хам” Д. С. Мережковского в свете нашего опыта
Минуло девяносто лет с выхода полного текста статьи Дмитрия Мережковского “Грядущий Хам” 1 . Событие не отмечалось русской интеллигенцией, озабоченной политической злобой дня. Говорить же о “памяти народной” в этом случае — нелепо. Обидно! Не за народ — за интеллигенцию. Хороша или нет статья Мережковского, но название ее врезалось в жизнь, в нашу культурную память и по сей день остается притчей на устах.
Традиционалисты ругают “хамами” постмодернистов, последние отвечают не хуже. Ясно, что и те и другие используют это слово не в бытовом, но культурном контексте. Притом никто не сомневается, что “хам” давно не “грядет”, но пришел, прочно воцарился в русской культуре и наша задача — только назвать имя этого негодяя. Однако именно культурный контекст должен заставить нас вспомнить о том, что Хам (Мережковский пишет с большой буквы) — само по себе имя и, следовательно, в обращении с ним надо быть очень осторожным. Кто-то сказал: понять значение слова — найти истину. Что на самом деле представлял собой Хам Мережковского? Был ли он родственником ветхозаветного Хама или новым мифологическим лицом?
В моей работе нет последних ответов на эти вопросы. Возможно, их и не надо давать, дабы не испортить шарм апокалиптического бормотания “Грядущего Хама”, оригинальная идея которого мало кого сейчас интересует, зато сохранилось поразительное, всеми культурными русскими и без слов переживаемое ощущение угрозы, исходящей от названия с такой электрической силой, что почти целый век искрит и искрит на немыслимо длинном коротком замыкании.
Кто грядущий Хам?
После выхода статья не породила особых полемик, хотя явно выделилась на фоне остальных статей “пирожковского” сборника. Главное, никто не спросил себя: да кто, собственно, такой — Грядущий Хам? Та эпоха вообще отличалась какой-то легковерностью. Никто не спрашивал: да кто, собственно, такие эти горьковские человеки, блоковские прекрасные дамы, леонид-андреевские анатэмы? Не воздух ли они? Думалось: какая разница! Мифологическая машина работала на всех парах, производство “симулякров” было отлично налажено, хотя еще не поставлено под государственный контроль.
Всех занимал не Хам, но Грядущее. В “Золотом руне” (1906, № 4) Федор Сологуб обвинил Мережковского в страхе перед будущим: “Он боится Грядущего и, плюя в него против дико веющего ветра, называет Грядущего Хамом”. Под такой фразой подписались бы и Луначарский, и Иванов-Разумник. Последний назвал статью о Мережковском выразительно: “Клопиные шкурки” 2.
Либеральная критика статью, разумеется, не приняла — за ее религиозный пафос. В “Вестнике Европы” маститый Евг. Ляцкий противопоставлял религиозному индивидуализму Мережковского идею социализма без Бога, но “с человеческим лицом” 3 . Напротив, “правая” печать обиделась за Христа. “Хама грядущего победит Грядущий Христос… Только Христа-то надо разуметь попросту, не сочиняя новых вероучений” 4.
И — ничего о Хаме.
Сохранилось свидетельство и о том, как статью читал “народ”, близостью к которому Мережковский, быть может, излишне подчеркнуто гордился всю жизнь. Его ранние контакты с Глебом Успенским и Николаем Михайловским известны. Но не все знают, что в молодости он проделал своеобразный “горьковский” путь: странствовал по Руси, жил в крестьянских избах и изучал старообрядцев 5.
Так вот: народный читатель статью не понял именно потому, что, в отличие от интеллигенции, хотел разобраться: кто Хам?
В книге о муже Зинаида Гиппиус вспоминает, как в 1906 году они с Дмитрием Сергеевичем отбыли в Париж на два года с лишним (кстати, на деньги, полученные от Пирожкова), где сняли квартиру — “хорошую, большую, с балконами на все стороны” и прекрасным видом на Эйфелеву башню, на улице Theophile Gautier. В Париже они, между прочим, познакомились с явлением новой эмиграции, “какой не было ни прежде, ни потом. 1905 год, неудавшаяся революция выкинула толпу рабочих, солдат, матросов — совершенно не способных к жизни вне России. Они работы и не искали и ничего не понимали. Эмиграция настоящая, политическая, партийная, о них мало заботилась, мало и знала их. Устраивались будто бы какие-то “балы” или вечера в их пользу, но в общем они умирали с голоду или сходили с ума. Один, полуинтеллигент или мнящий себя таковым — по фамилии Помпер, — пресерьезно уверял, что он “дух святой”. Другие просто врали, несли чепуху и просили Мережковского объяснить, кто такой хамовина, о котором он писал” 6.
Вопрос наивный, но законный!
Меньше всего нам поможет Мережковский. Его Хам слагается как бы из трех компонентов: грядущий мещанин, грядущий китаец и грядущий босяк. И все три рассыпаются в прах от легкого прикосновенья.
Грядущий мещанин. Мережковский неоригинален. О “грядущем мещанине”, “среднем европейце” писали Герцен и Леонтьев. Цитатой из первого начиналась статья. Второй — даже не назван, видимо, по причине своей скандальной консервативности. Между тем на пути от Леонтьева до Шпенглера станции под названием “Мережковский” просто нет. В отличие от Мережковского, Леонтьев давно не кричал, а трезво констатировал: да, Герцен был прав и победа “среднего европейца” неизбежна. Как изменение климата и развитие путей сообщения. Этот процесс можно сдерживать (здесь необходим определенный охранительный героизм), но нельзя в принципе остановить. В России он победит с такой же очевидностью, как и в Европе; возможно, немного позже, но возможно, и раньше, принимая во внимание, что процесс этот в основе своей апокалиптический, а Россия охотнее всего принимает именно апокалиптические веяния 7.
За Леонтьевым — Ницше и Шпенглер. Они заставили мир оценить феномен “заката культуры” на опыте “метафизически истощенной почвы Запада” 8 . Русская мысль поняла это едва ли не раньше европейской 9 . Однако ХХ век так изменил наши представления о мещанстве, что грозные опасения-восторги Шпенглера видятся наивными в свете опыта последней мировой войныи реально переживаемого многими “заката” всего человечества. На этом чудовищном (и завораживающем!) фоне вот именно доморощенный, барский эстетизм Герцена и Мережковского представляется даже и художественно неинтересным, почти пошлым вроде трости и цилиндра в переполненном метро. Не говоря о том, что писать о “паюсной икре мещанства” — после Хиросимы, “Бури в пустыне”, чеченских и балканских бомбежек, где погибали дети и беременные женщины, — почему-то не хочется. Можно и по морде схлопотать. В образном, конечно, смысле.
Грядущий китаец. Об угрозе “панмонголизма” как возможной почвы для появления антихриста гораздо ярче и конкретней писал Владимир Соловьев в “Трех разговорах…”. И в прилагаемой “Краткой повести об антихристе” он назвал своего героя “грядущим человеком”, что звучит хотя и не так выразительно, как “Грядущий Хам”, но (в философском и религиозном ключе) более точно. Сам Мережковский в статье “О новом религиозном действии” поставил знак равенства между Хамом и Антихристом. Но в главной работе сборника загадочным образом не вспомнил о Соловьеве, не забыв, между прочим, всех без исключения революционных демократов, Дж. Ст. Милля, Гёте, Лао-цзы и Конфуция, Руссо и де Лиль-Адана, Борджиа и Тамерлана, Ницше и Флобера, Лассаля и Бисмарка, Петра Первого и Наполеона, Нила Сорского и Аввакума, Маркса и Энгельса, Базарова и Смердякова, Карамзина и Лермонтова, Горького и символистов, Бернский конгресс и немецкий Hafersuppe ( овсяный суп).
Но и с поправкой на Соловьева это место в концепции Грядущего Хама выглядит наиболее уязвимым. ХХ век не подтвердил этих пророчеств. Соединения мещанского позитивизма и позитивизма “желтой расы вообще и японской в частности” в новейшем милитаризме, о котором с таким отрицательным пафосом говорил Мережковский, напуганный не так Соловьевым, как русско-японской войной, что-то не получилось. Не японцы, не китайцы кидали атомные бомбы на чистокровных арийских детей. Их кидали дети ариев, и именно на “желтых” детей.
Какие-то более тонкие прозрения Мережковского нашли подтверждение, скажем, в неистребимой тяге части русской интеллигенции к “евразийству” или в мировой популярности разнообразных восточных сект. Но общей картины мира это существенно не меняет, а главное, не отвечает на вопрос: где тут Грядущий Хам? Не Никита ж Михалков с его “евразийством”, отдающим парижским дезодорантом? Не Гребенщиков же с Ерофеевым, от времени до времени совершающие туры за “светлой духовностью” на Тибет?
Грядущий босяк. На первый взгляд, это самое интересное в статье — слова о горьковском босяке как антикультурной силе, загадочным образом связанной через Ницше с высоколобым течением русского декадентства. На то надо было решиться: поставить на одну доску Пляши-Нога и Вячеслава Иванова, ночлежников и “оргиастов”.
Но вряд ли автор мог не знать о двух статьях видного публициста консервативного лагеря Михаила Осиповича Меньшикова в “Книжках └Недели”” (1900, № 9, 10) — “Красивый цинизм” и “Вожди народные”. Меньшиков впервые написал о духовной связи лирического персонажа Горького и беспочвенной интеллигенции: “Горький со своею голью, может быть, потому так стремительно принят и усыновлен интеллигенцией, что он и в самом деле родствен ей — по интимной сущности своего духа… Оторванные от народа классы иначе думать и не могут, но сам народ, пока он организован, так не думает… Вот эта потеря чувства родства с божеством, чувства первородства своего в мире, составляет грустную черту обоих оторвавшихся сословий. Нисколько не удивительно, что голь напоминает интеллигенцию, а интеллигенция — голь…”
И выходит странное дело: с какой бы стороны мы ни подходили к этой безусловно самой знаменитой статье Мережковского, мы так и не сведем концы с началами; не ответим на главный вопрос: кто же, собственно, Грядущий Хам? Его образ двоится, троится, распадается на многие элементы, каждый из которых обладает несомненной внутренней логикой, пусть и сомнительной в свете реального опыта; но, соединенные вместе, они представляют собой нелепость даже с точки зрения отвлеченного смысла. Ну при чем здесь Герцен и Конфуций? Горький и Тамерлан?
И почему в статье с этим названием (Хам с большой буквы) ни разу ни одним словом не упомянут тот, с которого и пошла гулять по свету сама история, — сын Ноя и отец Ханаана, родоначальник одной из трех ветвей человечества?
Одно из двух: или публицистические цели автора не требовали глубокого погружения в древность (но тогда для чего китайцы и Лао-цзы?); или мы оказались жертвой магии имени, изначально насыщенного мощным мифологическим смыслом, но в новом контексте пустого и бессмысленного, однако гениального в своем звукообразе. Почему Грядущий Хам, а не Грядущий Человек или Грядущий Антихрист? Да потому, что второе звучит невкусно, третье же является тавтологией. Словесное чутье не обмануло Мережковского. “Грядущий Хам” вырывается из глубины тела с дыханием. Восхитительный контрапункт: банальное ругательство с церковнославянским “грядеши”! И что-то подсказывает: то, что отлилось в такой блистательной форме, не может не иметь глубокого и оригинального смысла. За такой внешностью должно быть и соответственное содержание. Доверимся же автору и всмотримся в его сомнамбулические зрачки, что притягивают на известных фотопортретах.
В то время еще не было компьютеров и слыхом не слыхивали о “гипертекстах” 10 . Но тем не менее статья Мережковского представляет собой именно зародышевый образец “гипертекста”, где основной сюжет не более чем начало пути. Внутри дороги разбегаются — выделенное на мониторе другим цветом или шрифтом слово (после наведения курсора) открывает новый текст, уводящий в сторону, но событийно связанный с основным.
Например, зачем в “Грядущем Хаме” наличествуют Борджиа и Наполеон? Выделим их мысленно цветом, наведем курсор, “раздвинем” текст… Право, автор искушает нас на подобные операции! Наведем на “Хама”.
Хамово отродье
Сошедши с ковчега на землю, Ной и его семья, среди которой был и средний сын Хам, заключили с Богом завет. Началась новая, “послепотопная”, эра человечества. Среди многих трудов Ноя был такой: он посадил виноградник. Первый результат оказался плачевен. Не зная ничего о свойствах виноградного сока, патриарх напился и заснул обнаженным в шатре, где его и подсмотрел Хам. Об увиденном же — судя по фреске Микеланджело в Сикстинской капелле , посмотреть было на что! — он немедленно рассказал братьям Симу и Иафету. Братья повели себя благоразумно: отвернув лица, вошли в шатер и накрыли отца одеждами; когда тот проснулся, обо всем доложили. Взбешенный Ной проклял четвертого сына Хама, Ханаана. Его потомки будут “рабами рабов” потомков праведного Сима! Так и вышло, по Библии: евреи после долгих сражений завладели ханаанской землей. Вот и вся история.
Но из нее непонятно одно: что так разгневало Ноя, что он проклял — подумать странно! — четверть одной трети своего рода! Комментаторы Торы, где история Хама ничем существенно не отличается от синодального библейского варианта, естественно, задумывались над этим, предлагая более подробные версии хамского поступка, среди которых встречаем такие страшные вещи, как оскопление отца, гомосексуальный акт с ним и даже инцест с матерью. Отсюда вроде бы понятным становится проклятие Ханаана, “четвертого” сына, — ведь после трех сыновей Ной не смог родить четвертого (в Талмуде это объясняется так: Хам поглумился над своим отцом и сказал: “Мой отец имеет трех сыновей и хочет иметь четвертого”). Христианские комментаторы просто оценивали хамский поступок в символическом плане: праведнику отцу противостоит циничный, чувственный сын (“Хам” в переводе означает “жаркий ” ), чьи африканские потомки были наказаны еще и тем, что оказались “черны лицом” 11.
Все это не имеет прямого отношения к нашей теме. Выделим курсивом только одно несомненное обстоятельство: после какого-то неизвестного поступка Хама Ной навеки лишился плодоносящей силы. Хотя к тому времени Ной, проживший всего пятьсот с небольшим лет (всего он прожил 950), был мужчиной примерно среднего возраста, он до конца дней не имел больше детей. Но его плодоносящая сила оказалась распределена неравными частями: самая значительная досталась праведным Симу и Иафету и довольно существенная перепала (в метафизическом плане — была похищена) Хаму и его “отродью”.
И отныне человеческая культура имеет двойственный характер. В ней одновременно наличествуют “сокровенный” и “откровенный” элементы, каждый из которых обладает собственной силой и определенным преимуществом. Вернее сказать, есть воля, которая стремится к охранению таинства, оказывая ему довольно смешное, на посторонний взгляд, уважение (сыновьям Ноя было неловко двигаться к отцу, пятясь задом); и воля, которая относится к таинству легко и просто, как к чему-то равнозначному прочим вещам.
Это можно показать на одном жизненном и одном литературном примерах. Вдова русского поэта и мистика Даниила Андреева рассказала мне случай из своей жизни. Уже после отсидки в лагере она однажды оказалась далеко от Москвы, в заброшенном храме, из тех, где обычно были склады или гудели трансформаторы местных электролиний. Проход к бывшему алтарю был свободен, но она — мирская женщина! — не посмела войти туда, хотя и испытала на какое-то мгновение соблазн. Ее никто не видел, как и Хама в шатре отца. Тем не менее она “отворотила лицо”.
Другой пример. В романе Генри Миллера “Тропик Рака” описано, как автор (пусть — лирический герой) с пьяными товарищами забежали в католический храм и начали в нем бузить. Муки священника, пытавшегося выдворить хулиганов, но так, чтобы не уронить достоинство сана, доставили им особую радость. Смысл этой истории состоит вовсе не в том, что подонки кощунствовали, а в том, что они наивно и даже трогательно не понимали, а в чем, собственно, дело.
Сим и Иафет это понимали. Они поступали неестественным, но праведным образом. Хам поступал естественно (если, конечно, забыть дотошные комментарии к его поступку и принять его натуральным образом). Отец в пьяном виде и голый весьма смешон и интересен. “Таким я его не видел!” Почему не поделиться этой новостью с братьями? Для чего совершать какие-то неловкие и, главное, абсолютно бессмысленные действия, над которыми посмеялся бы всякий посторонний зритель (задом двигаться к отцу и накрывать его платьем)? “Еще чего!” Хам поступал естественно (“Естественный человек, или попросту хам”, — как сказал однажды на лекции Сергей Аверинцев), но почему-то неправедно. Почему? Но это и есть “хамский” вопрос!
За всем этим остается невыясненным одно обстоятельство. Какой была непосредственная (в буквальном смысле — мышечная) реакция Хама на проклятие отца? Он бился в плаче, молил о прощении, посыпал голову пеплом? Мы не знаем об этом. Между тем в ответе на этот вроде бы пустячный вопрос заключено будущее нашего героя. Грандиозная духовная трещина, которая расколола все человечество, начинается именно отсюда, не с прежнего поступка Хама. Собственно, поступка-то и не было. Ну, подсмотрел, ну, разболтал. Можно списать на случайность, на темперамент, на молодость, наконец!
Настоящим поступком Хама было вот что: услыхав проклятие отца, он просто повернулся и вышел из шатра. Ушел. Такая ситуация мне представляется почему-то наиболее правдоподобной, а вместе с тем — наиболее символической. В этом был заключен пародийный жест чудовищного значения: Хам дублировал поведение братьев (“пошли задом и покрыли наготу отца своего”); но не тогда, когда Ной находился в жалком и беспомощном состоянии, а когда он был в силе и праведном гневе, то есть когда он был по-настоящему, божественно прекрасен! И в этот-то момент Хам и вышел из шатра задом к отцу, насмеявшись над братьями, перечеркнув священный смысл их поступка.
И отныне мы имеем дело с Хамом не вечно Грядущим, но вечно Уходящим. Даже странно, что виртуоз диалектик Мережковский этого не заметил и придал метафизическое значение только наступательной стороне хамства.
Хам Уходящий есть везде, где существует какая-то культура и, значит, — какие-то святыни и, значит, — нечто, что нуждается в охране и защите. Хам не откуда-то извне появился — он сын этой культуры, плоть от плоти, кровь от крови. Он такой же ее “вечный спутник”, как и праведные сыновья. С ним ничего не поделать.
В сущности, он — это мы.
Куда он шел ?
Просто себе шел. И, может быть, бормотал про себя: “Да ну вас… с вашим Богом!”
Конечно, такое предположение видится весьма рискованным: ведь проклятие Ноя падало лишь на Ханаана. Хам оставался Божьим избранником в завете; и ни один смертный не был в силах отменить это благословение.
Поэтому вся история разрыва Ноя и Хама оказывалась вроде бы человеческим делом, и только. Допустим, Ной мог — опять же в сердцах — проклясть и Хама, но только “про себя”. “Не удалось семечко, выкинем его вон!” Но семечко-то обладало своей первоначальной силой и вопреки отцу проросло.
Кроме Ханаана у Хама было еще трое сыновей: Хуш, Мицраим и Фут. От них пошли свои дети; их перечисление занимает в Библии немногим меньше места, чем перепись внуков, скажем, Сима. Между прочим, один из внуков Хама, Нимрод, “был сильный зверолов перед Господом…”, был “силен на земле…” (в русском издании Торы такой перевод: “он первый сделался богатырем на земле…”). Нимрод владел обширной империей, в которую входили Вавилон, Эрех, Аккад и Халне в земле Сеннаар.
Как это важно, что первое упоминание Вавилона прямо связано с ближним потомком Хама! Ведь именно строительство знаменитой башни “высотою до небес” и стало первым в библейской истории актом инженерного и художественного творчества человека не просто без Божьего благословенья, но и прямо вопреки Его воле!
Каждая деталь этой грандиозной стройки очень символична. Вспомните: Ной строил ковчег. Создается впечатление, что Бог не просто не желал самостоятельного творчества людей, но относился к ним как к малым детям, которым нельзя довериться решительно ни в чем! Описание ковчега, предложенное Богом Ною, напоминает инженерный проект, где все учтено до мелких деталей: “Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи. И сделай его так: длина ковчега триста локтей; ширина его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей. И сделай отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху, и дверь в ковчег сделай с боку его; устрой в нем нижнее, второе и третье жилье” (Быт. 6: 14 — 16).
Все здесь учтено: стройматериал, размеры, конфигурация и даже расположение окон и дверей! Ничего подобного этому проекту вавилоняне, разумеется, не получили; а между тем затеянная ими постройка до сих пор не имеет равных на земле. Согласно легенде, на верхние этажи еще не достроенной башни камни поднимались (с помощью лебедки — что изображено на гравюрах) в течение целого года! Да и не камни это были — кирпичи — в сущности, первое изобретение человеческого инженерного гения без помощи Бога! “И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести” (Быт. 11: 3). Кстати, это совсем не “мифы народов мира”; изобретение кирпича в Вавилоне подтвердилось археологическими поисками 12.
Не приходится сомневаться, что в более благоприятной ситуации, чем та, что выпала на долю вавилонян, башня была бы достроена. Иначе зачем было Богу вмешиваться и держать совет с ангелами? “И сказал Господь: вот один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать…” (Быт. 11: 6). В Торе такой перевод: “Ведь народ один и речь у всех одна, и это лишь начало их деяния, а теперь не будет для них ничего невозможного — что бы они ни вздумали делать”.
Дальнейшее известно. Духовное значение Вавилонской башни волнует человечество по сей день. Одни считали ее прообразом всей человеческой культуры — изначально задуманной как вызов Богу; другие (Достоевский в “Братьях Карамазовых”) сравнивали с социализмом, то есть допускали возможность другой, санкционированной Богом, культуры.
Так или иначе, надо признать: строительство башни оказалось первым в Библии намеком на цивилизованный шаг человечества. Согласно наиболее простому толкованию, построение башни не было действием против Бога. Население земли было весьма малым, и люди боялись, что они разбредутся в поисках пастбищ по всему миру и навеки потеряют связь между собой. Башня — это маяк, а Вавилон — столица мира. “Сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли…” — говорили строители башни, то есть назовемся, определимся для самих себя: кто мы? Не в том ли и состоит внутренний смысл всякой цивилизации — в элементарной организации безбрежного человеческого хаоса? Но кроме того, в плане “столицы мира” и создания единого маяка для всего человечества смутно брезжит самая поздняя идея европейской цивилизации — “мира без границ”, и в частности “единого информационного пространства”. И можно только догадываться, чего стоило древним вавилонянам, имея под рукой лишь кирпичи и земляную смолу, проводить эти идеи в жизнь, когда и современное человечество, владеющее средствами ТВ и Интернета, не может с этим справиться!
Но есть и более изощренные версии толкования Вавилонской башни. По одной из них говорится, что башня — это мысль о том, что не Бог управляет миром; и сам Потоп был следствием перемещения небесных сфер, которое может время от времени повторяться. Башня до небес нужна, чтобы воздействовать на сферы; таким образом, она была задумана как первая в истории попытка “научного управления миром”, что совпадает с идеями наиболее радикальных мыслителей гуманистического направления от Фурье до Федорова и Вернадского.
Еще тоньше в Каббале: “В известной мере строители башни, зная таинства мироздания, пытались предвосхитить идею Иерусалимского храма, Святого города и Израиля как избранного народа”. Но идея Израиля — это покорение материи духом; а “строители Вавилонской башни стремились извлечь из духовных миров то, что им хотелось, без внутреннего подчинения материального духовному. Их единство… строилось по модели Единого народа Израиля, но оно было искусственным, поддельным”. Образно говоря, башня была задумана как “проводник”, но не небесного воздействия на земной мир, а наоборот.
Традиционное христианское толкование башни опять же символично: это неправедный, подменный путь на небо, обреченный на духовное поражение. Это отказ признать границу между верхом и низом, религиозное “хамство”, доведенное до последнего предела.
Потомки Хама были сильны не только инженерным гением, но превзошли евреев (потомков Сима) в других областях. “Раскопки в Палестине дали богатый материал из эпохи господства хананеев… свидетельствующий о довольно значительной степени культурного развития этих народов… Они уже жили не в пещерах и ущельях, как первобытные жители Палестины, а умели строить даже укрепленные города. Остатки хананейских крепостей Гезера, Таанаха, Мегиддо, Иерихона и других поражают целесообразностью и искусством своего строения” (из “Еврейской энциклопедии”).
Хананеи весьма долго сопротивлялись нашествию израильтян (результат которого, заметим, был заранее предрешен Богом!), ибо “превосходили их в военном искусстве; у них были боевые колесницы, конница и сильные крепости”. Но и после завоевания хананеи не сдавались. “Благодаря более заманчивой внешней культуре Ханаана, евреи подпали под пагубное влияние покоренных ими народностей, переняли их религиозные обычаи и породнились с ними. Ввиду этого законодатель был суров по отношению к хананеям: их следовало поголовно истребить (Второзак. 20: 16), всякий союз с ними воспрещен (Исх. 23: 32; 34: 15 и др.). Особенно были запрещены браки с ними”.
Было от чего! История хананейской цивилизации безусловно заслуживает грифа “дети до шестнадцати”. Хананеи не скрывали своей наготы, “тогда как народы Сима и Яфета были более стыдливы”. “Культ хананейский,— говорит “Еврейская энциклопедия”,— отличался религиозным развратом. В отношении половой нравственности хананеи вообще стояли очень низко”.
Не только Хам — все его потомки не желали быть праведниками! В этом плане развратные хананеянки отлично соперничали с вавилонскими блудницами. Но задумаемся. Чего не предпринимал Создатель для истребления с лица обновленной земли хамского семени! И чего стоило семени выжить! Требовались не только фантастическая изворотливость ума и величайшее напряжение творческой воли, но и высочайшее искусство сексуального обольщения.
…Во времена Соломона — сухо пишет энциклопедия — “хананеи исчезают из истории… По-видимому, хананеи окончательно ассимилировались с евреями и потеряли самостоятельное бытие…” Но назовем вещи своими именами: несмотря на чудовищные условия, в которых оказалось потомство Хамово (чего стоит запрет на браки с ними и приказ поголовного истребления!), они с помощью искусства обольщения не просто ухитрились навязать евреям внешние признаки своей культуры, но и породниться с ними. И ничто уже, ни одна сила на свете, не могло остановить этих “подземных” шагов Уходящего Хама.
Однако расистам от культуры тут нечем поживиться. Ассимиляция евреев и хамитов — факт не более значимый, чем ассимиляция славян и монголов или сумбурное, на основе множества “кровосмешений”, рождение американской нации.
Вот один забавный пример. Когда Роман Гуль назвал статью против книги Синявского “Прогулки Хама с Пушкиным”, он вряд ли держал в голове библейский контекст. Если проследить историю “Хамова отродья”, набредешь на любопытный вывод, что единственным кровным потомком Хама в русской литературе был Пушкин, чьи африканские предки вышли из Хамова колена, в отличие от арабов и евреев (Сим) и индоевропейцев (Иафет). И почему бы не прогуляться со своим прапра… дедушкой!
Это шутка, но вывод серьезен: после неизвестного, но допускаемого нами символического поступка Хама “хамство” теряет “кровное” значение (“Мы с тобой одной крови…” — могли бы сказать в спину Уходящему Хаму его братья; но он уже не слышал их) и переходит в область духа.
Там и поищем его.
Хам и Смердяков
Разумеется, Мережковский не обошел это имя в своей статье; оно мелькает весьма часто. Если мы по привычке раскроем словарь Даля, чтобы он нам все немедленно объяснил, то действительно найдем специфически русское определение “хамства”: хам — слуга, лакей. Это в целом совпадает с историей проклятия хамского рода, но решительно ничего не объясняет. Всякий хам — слуга? Всякий слуга — хам?
И ведь Смердяков рожден не просто от дворянина Федора Карамазова, но и от юродивой Лизаветы Смердящей. Таким образом, он чуть ли не прочнее сидит в русской культуре, чем старик Карамазов и трое его законных сыновей.
С другой стороны, Смердяков не единственный лакей и слуга в романе. Слугой является и Григорий, воспитавший Дмитрия и самого Смердякова.
Не стыдится быть слугой Зосимы и Алеша; больше того — по указанию старца он охотно идет прислуживать на трапезе у игумена, где собирается местное общество.
Так что “хамство” Смердякова, очевидно, не только происхождением его и положением в барской среде объясняется. Он — классический хам, но почему?
Слуга Григорий вначале любил мальчика, как сына. Но нечто странное замечалось в нем. Он часто забивался в угол, глядел исподлобья на своего воспитателя и словно… заранее готовился куда-то сбежать: “…он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был, напротив, надменен и как будто всех презирал… └Не любит он нас с тобой, этот изверг, — говорил Григорий Марфе Игнатьевне,— да и никого не любит. Ты разве человек,— обращался он вдруг прямо к Смердякову, — ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…” ”
Тем не менее Смердяков рос ребенком на редкость изобретательным. И не только потому, что “в детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией”. Но первое же прикосновение к библейской истории вызвало в нем решительное отторжение и довольно изобретательный “хамский” вопрос:
“— Чего ты? — спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.
— Ничего-с. Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?”
Григорий ответил просто:
“— А вот откуда! … и неистово ударил ученика по щеке. Мальчик вынес пощечину, не возразив ни слова, но забился опять в угол на несколько дней”.
Истинно: вся дальнейшая история с подлой изобретательностью Смердякова и бесконечными разборками в доме Карамазовых — ничто в сравнении с этой изумительной, почти библейской сценой: разгневанный Отец не в силах ответить на правильно поставленный вопрос Сына и поступает единственным праведным образом: бьет щенка по морде! По-другому нельзя! Никакое “всепрощение” не победит хамства (недаром Смердяков единственный презирает Алешу). Очень древняя, дохристианская это история: Хама Уходящего и Смотрящего Ему в Спину Отца.
Таким он родился. Всем чужой. Обреченный на проживание в том мире, который не любит, не может полюбить (“Я всю Россию ненавижу”, — говорит Смердяков, но то же самое он сказал бы и во Франции, и в Германии). В мире, который навязан ему непостижимой, нелюбой отцовской волей; с ней-то Смердяков и не может никогда согласиться и, пока не в силах ее побороть, вынужден от нее уходить.
Но и то верно, что когда семечко прорастает, ему уже нет равных по, так сказать, фигурности, непредсказуемости роста. Своей изобретательностью Смердяков всех затмил. И он решился на то, на что Иван и Митя отважиться не могли, хотя и хотели того. Убить отца! И никогда бы не пошли, потому что в каждом из них хоть что-то да было от Алеши.
Иван это вначале не понял. Он проиграл игру со Смердяковым, потому что недооценил его. Он думал, что тот глуп, а он был умен. Думал, что тот трус, а он был смел. Полагал, что последнее слово будет за ним, Иваном, а слово оказалось за Смердяковым. Смердяковский жест накануне самоубийства — это вершина хамского “благородства”: не только все за Ивана сделал, но и деньги отдал! И вершина хамской подлости: Иван отныне вроде навеки повязан со Смердяковым кровавой круговой порукой:
“— Ты неглуп,— проговорил Иван, как бы пораженный; кровь ударила ему в лицо, — я прежде думал, что ты глуп. Ты теперь серьезен! — заметил он, как-то вдруг по-новому глядя на Смердякова.
— От гордости вашей думали, что я глуп. Примите деньги-то-с.
Иван взял все три пачки кредиток и сунул в карман”.
Ночью Смердяков повесился. Ушел.
Хам в русской литературе
Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!
“Мертвые души”.
Хотел того Мережковский или нет, он романтизировал Хама. Страсть поисков “сверхчеловеческого” идеала (хотя бы и отрицательного) там, где его вовсе не может быть, подвела его и на этот раз. Как религиозному мыслителю ему не хватило “духовного реализма”, как писателю — способности создать “единую душевно-духовную скульптуру героя; зрело объективированный личный характер; пластику души; завершение индивидуальности” 13.
Что такое мещанство вообще, азиатчина вообще, босячество вообще? Только пропущенные через любовно-пристрастный взгляд художника, они способны стать источником ярких, пусть и отрицательных, образов. Мережковский был холоден к своему Хаму, и эту-то холодность он старался искупить мистической экзальтацией. Но он предложил нам тему. Будем и за это ему благодарны!
Тема эта сквозная в русской литературе. Однако понятной она становится только тогда, когда мы сравним ее ветхозаветный контекст с русским взглядом на вещи.
Вернемся в шатер Ноя. Его спор с Хамом был чисто мужским спором за право лидерства. Божественное право было на стороне отца, потому сын и был посрамлен. Поведение Сима и Иафета тоже понятно: мужская трезвая оценка иерархических приоритетов и молчаливое принятие стороны отца.
Но мог быть в шатре еще кто-то, о ком молчит Библия. Это мать Хама и жена Ноя. Ее положение в споре нельзя просчитать логически, ведь победа и поражение каждой из сторон были для нее только поражением. Этот “женский” взгляд на тему, невозможный в ветхозаветной традиции, и есть взгляд русской литературы.
Меньше всего следует искать здесь сентиментальности. Это реалистический взгляд на романтическую тему, что вообще служит отличительной особенностью русской классики. Скорее тут сквозит материнский здравый смысл и даже практичность: победа одной родственной воли над другой не может быть полной — после этого неизбежно нарушение цельности; мир дает трещину, расползается по швам. Значит, придется латать, чинить, хлопотать и т. д.
“Женский” взгляд на Хама мы встречаем, например, в прозе Пушкина. Как бы ни был он строг к Пугачеву и как бы ни осуждал за убийства и воровство, за посягательство на основы государственного порядка, он все-таки не позволяет Петру Гриневу торжествовать победу благородства над врагом. Он словно специально запутывает Гринева в сложнейшие отношения с вором вплоть до нравственных обязательств перед ним; словно посмеивается над “благородным” происхождением Гринева, то оттеняя не менее достойным и более симпатичным “рабством” Савельича, то вынуждая присутствовать на совете “енералов” самозванца — безусловно пародийном в отношении будущего военного совета в Оренбурге.
Будто Вергилий, автор проводит героя по узенькой тропке, разделяющей хамство и благородство, демонстрируя ее непредсказуемо причудливый маршрут. Стремясь поступить благородно — вернуть игорный долг, Гринев ведет себя по-свински и обижает Савельича. Нарушая (в буквальном смысле) правила дворянской чести, он спасает Машу от смерти и бесчестья.
Где находится точная граница, что разделяет братьев и Хама, благородство и его противоположность? Понятно, что она лежит не в области социальных отношений, что она индивидуальна для каждой личности. Понятно, что это не та граница, что отделяет грубость и вежливость, неотесанность и воспитанность, невежество и образованность. Дикая острожная песня ярче, выразительней слащавых дилетантских (и профессиональных — тоже) стишков. Грубый, но цельный характер интересней и культурно значительней воспитанной, образованной — но душевно мелкой и духовно пустой личности (“безнатурный” типаж, по определению Лескова ).
Но Пушкин не был бы “духовным реалистом”, если бы не показал достаточно точной границы между хамством и благородством. Хамство кончается там, где возникает простодушие, и начинается там, где возникает изобретательность. (Впрочем, нет обратного хода: хамство — всегда изобретательность, не всегда изобретательность — хамство.)
Чтобы выжить, хамство должно постоянно провоцировать мир на ненормальность, на всевозможные перекосы: например, задавать вопросы там, где их никто не задает, — и не по лености ума, а по простоте душевной и чувству мировой гармонии. Ошибаются те, кто ищет хамства в мещанине, обывателе. Последний всегда остро чувствует дистанцию между собой и культурой; он скорее идет на ее преувеличение, чем объясняется пошлое нагромождение “культурных ценностей” в домах нуворишей: ими панически стараются забросать ров.
Тем более неверно искать хамство в простом народе. Хулиганы, что, по словам Горького (воспоминания о В. И. Ленине), в семнадцатом году гадили в дворцовые вазы, были очень и очень изобретательными людьми, с почти “декадентскими” представлениями об этом (вспомним, что дед Щукарь не смог привыкнуть к простому деревенскому сортиру, по-старинке ходил в подсолнухи — какие уж тут вазы!).
Нужно ли напоминать, что первым хамом оказался Змей, который был “хитрее всех зверей полевых”, а первой жертвой его хамства была Ева — наивная простушка и обывательница рая, не сумевшая ответить Господу ничего более вразумительного, кроме: “змей обольстил меня, и я ела”? Но только в Хаме хамство обретает человеческий образ.
Изобретательность… Но тут мы слышим вкрадчивый хамский шепоток: “Вот ты и попался, милый… Какая же “изобретательность”, когда раньше было заявлено (да еще и Аверинцева сюда приплел), что Хам — человек “естественный”, то есть немудрящий? Неувязочка получается!” Это видимое противоречие надо отнести к одной из самых изобретательных уловок Мирового Хама, способной смутить лишь того, кто ничего не знает о его происхождении. Между тем никакого противоречия тут нет. “Естественность” и душевная простота не одно и то же. Простодушный деревенский мужик чувствует себя неловко в столице, но деревенский хам быстро схватывает “что почем” и через годик-другой, глядишь, имеет собственное дело в Сингапуре. Для простодушного мир очень сложен, запутан и противоречив, поскольку он нутром чует, “как это все непросто”. Естественный человек, то есть хам, входит в церковь, министерство или высшее учебное заведение с твердой уверенностью, что не “боги горшки обжигают” и “все одним миром мазаны”. Получив щелчок по носу в одном месте, он сунется во второе, в третье… пока наконец не добьется своего. Он всегда впереди событий и всегда осведомленней других. Все мировые гранты в его распоряжении. Но и без копейки в кармане он долетит хоть до Сахалина, хоть до Нью-Йорка и через пару лет объявится миллионером, стрекочущим по-английски без акцента, но невообразимо вульгарно одетым. Не судите о хаме по приходу — судите по его уходу. Он первым покидает место, где нет надежды на какую-то перспективу, и делает это так легко и естественно, что простодушные только руками разведут.
…Из всего воровского сброда был только один, способный возглавить бунт; именно потому, что был настоящим артистом и мог разыграть китчевый образ народного царя. Хамство старухи из “Сказки о рыбаке и рыбке” непосредственно вытекает из ее чрезвычайно развитого, почти безграничного воображения. Как это “ничего мне от тебя не надо”! Бедная фантазия старика, выходит, была наиболее надежным заслоном от хамства. Изобретательная подлость “бумажной души” Шабашкина, от которой был застрахован Троекуров — изумительное по “натурности”, но туповатое по уму произведение природы, — и сделала возможной трагедию, разыгравшуюся между двумя друзьями.
Но все-таки изобретательность сама по себе еще ничего не объясняет в хамстве. Чтобы понять изобретательную его природу, надо видеть теневую ее сторону, потому что настоящее лицо Хама — это его спина.
Онтологическая обреченность. Панический трепет перед будущим, парадоксальным образом выступающий стимулом необычайной творческой мощи, в какой бы из областей она ни проявляла себя. Раздутая гордыня, как воздушный шар, что вот-вот лопнет. Один раз напиться живой крови — и на плаху! Старуха пыжится до “морской царицы”, чтоб вернуться к “разбитому корыту”. В этом пункте и гордый Троекуров готов протянуть руку “бумажной душе”, хотя в нормальной ситуации ее не замечает (“как, бишь, тебя?”). Сальери решается на злодейство от сознания обреченности: его место в музыке занял Моцарт, не по справедливости, а по Божьему произволу. Сальери, пожалуй, наиболее выдающийся хам у Пушкина, своего рода квинтэссенция хамства; от его музыки, разъятой, как труп, один лишь шаг до базаровских лягушек. “Ты, Моцарт, недостоин сам себя”. Он знает, кто и чего достоин! Соглядатай от искусства, искренно не понимающий его священной природы, но знающий о ней; обреченный на подсматривание, злорадное поджидание, дабы поймать на мелочи, “несвященной” шалости и задавать, задавать, задавать свои хамские вопросы!
Но мы будем жестоко несправедливы к Хаму, когда не отметим по крайней мере одного его преимущества перед праведными братьями. В литературном отношении Хам почти всегда интереснее их. Именно хам во всех случаях выступает инициатором сюжета, хотя и не всегда центральным сюжетообразующим элементом. Это отвечает хамской природе: заварить кашу и смыться! Гоголь, а за ним Достоевский по достоинству оценили это качество Хамова отродья; и мы не можем не признать, что наша проза очень многим обязана Хаму — лошадиной тяге чисто русских романов. Без него она стала бы на редкость скучной — вроде психологически мощной, но, мягко говоря, тягомотной скандинавской прозы.
“После Пушкина русская проза пошла куда-то не туда…” — мрачно заметил Зощенко. Понятно — куда! Гоголь читал “Фиглярина” не менее внимательно, чем Пушкина; Достоевский до конца “так и не смог избавиться от влияния сентиментальных романов и западных детективов” 14.
Гений Пушкина, имевшего иммунитет против хамства в области не только духовной, но и эстетической, был недосягаем; и Хам предложил ручку. Прогуляемся! Прогулка затянулась до Синявского, на котором и замыкается круг; если Хам (не Синявский, конечно, а его криминально-игровой лирический герой-автор со смачным прозвищем Терц) берет под локоть Пушкина, пора остановиться и подумать и… снова пойти “куда-то не туда”. Новейшая русская проза этого не поняла и полагает, что, схватившись за кончики бутафорского фрака, она еще может позабавить публику своими пируэтами!
Между тем уже Набоков, один из самых опытных наездников на Хаме (чью восхитительную книгу о Гоголе можно бы снабдить подзаголовком “Основы искусства езды на Хаме”), тотчас теряет эстетическую высокомерность, заговорив о чувстве истины в прозе Льва Толстого. Толстой не нуждался в Хаме даже в качестве вспомогательного элемента; он отринул этот “женский”, “материнский” взгляд на Хама; он поступил как настоящий Ной: выгнал молодчика вон из своей эстетики.
Но в целом отношение к Хаму в нашей литературе было пушкинским. Здравый “материнский” взгляд на вещи, лишенный соплей, но и ветхозаветной непреклонности. Хам в основе своей — существо несчастное, обреченное; но эта обреченность способна рождать чудовищ благодаря чудовищной изобретательности и безграничности фантазии. Гоголь иногда изображал Хама в виде черта (“Вечера на хуторе близ Диканьки”); иногда в виде подлеца (“Мертвые души”); но во всех случаях оставалась “единая душевно-духовная скульптура” героя. Он обречен с рождения… и знает об этом, подобно черту; либо не знает, но догадывается в конце, как Чичиков. Хамская изобретательность — всегда попытка надуть Бога, обыграть на его же поле (другого просто нет); но — попытка заведомо обреченная, как ни выпрыгивай из штанов и ни бей себя пятками по ягодицам.
В конце концов, хамство побеждается простодушием. В прозе и драматургии Гоголя это показано комически. Кузнец Вакула не боится черта — потому что душевно проще его. Хлестаков одерживает победу — потому что ведет себя глупо, неизобретательно: врет напропалую. Святая глупость Коробочки сводит на нет авантюру Чичикова (и наоборот: самый надежный его союзник — мечтатель и прожектер Манилов).
Достоевский же понимал хамство всерьез и показал во многих образах, вершиной которых, безусловно, является Смердяков. И опять же: во всех случаях изобретательность хамства побеждалась простодушием, будь это Алеша Карамазов — “простая душа”, князь Мышкин или Сонечка Мармеладова. Но все-таки в эти победы не до конца веришь, как не можешь поверить до конца в простодушие его праведников. Может быть, потому, что сам писатель очень уж изощряет душевные движения своего Хама и как бы подпадает под его очарование.
Не случайно Лесков словно “выпрямил” темную сторону мира Достоевского и, напротив, усложнил мир праведников. Лесковские праведники душевно очень фигурны, нередко и очень изобретательны; нигилисты же, как правило, очень примитивны, тупы (исключение — Горданов в “На ножах”, а вот других “натурных” нигилистов и не вспомнишь).
“Припряжем подлеца”! Но не забывайте, что подлец может и понести!
Хам в советской культуре
“Грядет” — значит: приходит, наступает, накатывает откуда-то. Откуда же? Разве не сама культура производит Хама, разве не несет она материнской ответственности за это? Разве Смердяков не брат Алеши?
Блок это понимал лучше Мережковского. Хотя и он не вынес вавилонской путаницы так называемых культурных начинаний Октября — от невыполнимой по тем временам затеи “Всемирной литературы”, собравшей лучших писателей и переводчиков работать по единому горьковскому плану (в более спокойное время могли издать только треть из задуманного), до ханаанской театральщины в форме заказанных г-жой Каменевой историко-революционных пьес. Задохнулся.
Но не осудил Хама!
Женская природа поэта не решилась на ветхозаветный жест, и проклятия от него мы не услышали. Проклинали Гиппиус и Горький, кстати бывшие с Хамом, “верхним” и “нижним”, на куда более короткой ноге (“Петербургский дневник”, “Несвоевременные мысли”).
Но, пытаясь отыскать образ Уходящего Хама в революционной и контрреволюционной литературе разных лет, не находишь ничего более символического, чем таинственный образ “Христа”, ведущего “двенадцать”. Что такое “двенадцать”, как не символ будущей советской цивилизации с ее перевернутой вверх дном классической иерархией: господа — не те, кому служат, но те, кто служит? Двенадцать патрульных на улицах Петрограда — не есть ли первый в литературе образ советских людей, призванных служить какому-то грозному и замешенному на крови порядку, ведомых неведомо куда под “кровавым флагом” державной “поступью железной”?
Дальше фантазия может гулять, как ей угодно. Вот Нимрод-Сталин, “сильный зверолов” (на свой лад — “ловец душ”), с его вавилонскими беломор-каналами и перекачкой духовной энергии народа в плоскость земного строительства. Вот военная мощь “непобедимой и легендарной”, обреченной всегда противостоять врагу — несмотря на то, что мы все “как один умрем…”, то есть заранее обречены. И вот — нам наказание: гибель великой империи, “катастройка” и опять-таки торжество Уходящего Хама: “…люди, обретшие зрелость в 30 — 70-х гг. ХХ в. и еще являющиеся “носителями культуры”, окажутся в роли того “естественного человека”, глазам которого цивилизация предстанет как немыслимая диковина…
“Пароход современности” вновь отчаливает от того берега, на котором мы стоим, и расстояние между ним и нами растет… неуклонно…
Речь идет о передаче родовой памяти…” и т. д. 15.
Футуристический “пароход современности”, вспомянутый Виролайнен в новом контексте, по странной ассоциативной цепочке вызывает в памяти другой пароход, “философский”, на котором отплывала от русских берегов наша общественная и религиозная элита. Но тотчас нарушается фокус зрения: так это культура плывет на “пароходе”, с грустью наблюдая за удаляющимся берегом новой, “хамской”, цивилизации, или это новый “хам” отчаливает, бросая культуру на ее неподвижном берегу? Или же все стоит на месте, как стояло; но просто кто-то бесконечно морочит нам голову? Этот “кто-то” и есть вечно “уходящий”, вечно “кидающий” культуру (на манер современных уличных “наперсточников”) и вовсе не “грядущий” Хам!
Не забудем, что “Христос” (да и не “Христос” это был, а, согласно пронзительной догадке Павла Флоренского, “бесовидение в метель”) не вел за собой “двенадцать”, но бежал от них “легкой поступью надвьюжной”, “невидим” и “невредим”, словно дразнил, как сологубовская недотыкомка. Не забудем, что настоящий Хам по натуре не был вождем и никого за собой не вел. Его натура — натура отщепенца. Заварить кашу и смыться. Убежать.
Именно Блок гениальным, простодушным чутьем почувствовал всю двусмысленность подступающей новой эпохи, когда различение хамства и благородства становится делом не только немыслимо трудным, но и нравственно опасным, скользким, как и шаги “двенадцати” на зимнем гололеде. Различить “обманщиков” и “обманутых” становится почти невозможно, когда весь ход цивилизации приобретает авантюрный, гротескный характер; и наступает такое время, когда, по выражению Лескова из рассказа “Антука”, “на всех людских лицах ничего ясного не видно станет” и решительно нельзя будет понять, “с кем вы дело имеете”: с банкиром или мошенником, главой государства или преступником, пророком или антихристом… Величие поэмы Блока вовсе не в том, что она дает пищу для всевозможных “трактовок”, а в том, что в ней художественно верно передано вот это крошево, снежево, марево надвигающегося смутного времени — времени тотального поражения “духовного реализма” и победы Хама — насмешника над всякой культурой и всякой истинностью.
Собственно, история ХХ века и есть — расхлебывание каши, заваренной Хамом. Но не пытайтесь найти его единый и индивидуальный образ, говоря: вот Хам! Реалисту тут нечем поживиться; тут скорее требуется искусство кубистического, абстрактного толка.
Дело в том, что “хамская” природа принципиально не может быть чьей-то — русской, немецкой, африканской, царской, фашистской или большевистской… Хамство возникает во всякой культуре — и именно там, где намечается ослабление, потеря четкой ориентации в духовном мире, истощение “метафизической почвы”. Пьянство Ноя — прообраз будущего одурения и оглупления культуры; однако Ной восстал сильным и свежим от сна и наказал сына. Дело в том, что ни одна культура уже давно не способна на духовно-энергичные жесты. И чем меньше на это она способна, тем с большей завистью она глядит в мощную спину Уходящего Хама и — вот уже начинает бежать за ним, по-старчески охая и возмущаясь.
Вот так часть русской эмиграции вместе с частью европейской интеллигенции в 30-е годы с долей зависти, и даже надежды, и даже восторга наблюдала за “победами” коммунистического режима, поражаясь его могучему здоровью, “перспективам”. (“У них очень большие цели, — сказал М. Горький Замятину, отъезжая в Союз. — И это оправдывает для меня все”.) И сейчас старая советская интеллигенция пусть с тревогой и сомнением следит за “новой русской” цивилизацией, а все-таки ищет и не находит в ней себе места. Ах, деньги ! Ах, реклама! Ах, компьютеры! Ах, как это сложно, бездуховно! Но ведь и завораживает! Признайтесь про себя: завораживает?
Что, например, случилось с советской культурой, первоначально задуманной как проклятие индивидуалистичной европейской цивилизации? В этом пусть и отрицательном ее пафосе она все же продолжала традиции русской мысли и литературы, обозначенные Аввакумом и Достоевским, Некрасовым и Толстым, Блоком и Горьким.
“В советской литературе, — писал критик русской эмиграции Георгий Адамович, — по основному ее ощущению и, так сказать, в очищенном, проветренном состоянии, могла бы быть простота, смешанная с величием, — если бы только скачок, разрыв не был бы проделан с какой-то хирургической решительностью, без всякого ощущения культурной преемственности, о которой в Москве так любят говорить… Советские писатели как будто забыли — что если человек и должен быть принят в природных своих вечных границах, то все же что-то его над остальной природой возвышает, и это “что-то” — едва ли только классовый, еще полузвериный инстинкт” 16.
И все-таки в этом своем качестве она играла “свою роль в мировом оркестре”, по выражению того же Адамовича. И так было вплоть до недавнего времени, до прозы “деревенщиков” включительно. Но вот первый знак “перемен” — статья Виктора Ерофеева “Поминки по советской литературе”. Ведь что было прежде всего “хамского” в этой статье — даже если признать справедливыми его оценки слабости поздней советской литературы? Забежать в голову отстающему отцу и повилять перед ним молодым задком! Вот я какой — молодой, легконогий, непривязанный! А ну-ка догони! И ведь бросились догонять, бросились! Живые классики уже в “Плейбое”… Не в осуждение это говорится. Каждый сам выбирает судьбу. Но и отвечает каждый сам.
Между прочим, в отношении к основным вопросам бытия различия между литературой зарубежья и метрополии не были столь разительны. В стихах Владислава Ходасевича, Георгия Иванова, Бориса Поплавского, прозе Набокова и Гайто Газданова мы найдем то же переживание катастрофы, “распада атома”, изнеможения культуры, что в стихах Есенина и Заболоцкого, прозе Шолохова и Платонова…
Стареющий Гумберт, отчаянно догоняющий мещаночку Лолиту, чтобы в конце концов встретить настоящего Хама — истинного драматурга ХХ века, Куильти, “господина Ку”:
“Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом… Пока мои неуклюжие, слепые пули проникали в него, культурный Ку говорил вполголоса, с нарочито британским произношением — все время ужасно дергаясь, дрожа, ухмыляясь, но вместе с тем как бы с отвлеченным и даже любезным видом: “Ах, это очень больно, сэр, не надо больше…” Он продолжал идти необыкновенно уверенным шагом — несмотря на количество свинца, всаженное в его пухлое тело, и я вдруг понял, с чувством безнадежной растерянности, что не только мне не удалось прикончить его, но что я заряжал беднягу новой энергией, точно эти пули были капсюлями, в которых играл эликсир молодости”.
Вот — один из последних, все-таки индивидуальных образов Уходящего Хама в русской литературе. Не правда, миляга сильно изменился не только со времен Ноя, но и со времен Чичикова?
Неотмеченный юбилей “Грядущего Хама” Мережковского наводит на мысли печальные, но трезвые. У нынешней интеллигенции сегодня, может быть, очень негромкие задачи. Они могут показаться бедными, наивными, не выдерживающими “ответственности момента”. Но это так или иначе ее задачи. Хранить пепел стынущего очага русской культуры. Накрывать всеми доступными одеждами зябнущего Отца. И не доверяться вечно изменчивому и обреченному на поражение Уходящему Хаму. Самое главное место в статье Мережковского:
“Хама Грядущего победит лишь Грядущий Христос!”
И — не надо трусить. Не надо гнаться за Хамом, трепетать перед ним. Пора наконец бросить на него трезвый, исполненный “духовного реализма” и притом “мужской” взгляд, о котором гоголевский Тарас Бульба догадался гораздо раньше мудрых философов и богословов:
— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!
1 Мережковский Д. С. I. Грядущий Хам. II. Чехов и Горький. Изд-во М. В. Пирожкова. СПб. 1906. Отдельные главы печатались в 1905 году в “Полярной звезде” под названием “Мещанство и интеллигенция” (№ 1) и “Грядущий Хам” (№ 3 ).
2 В кн.: Иванов-Разумник. Заветное. Пб. 1922.
3 См. также рецензию анонимного критика в журн. “Современность”, 1906, № 2.
4 Стародум Н. Я. Журнальное и литературное обозрение. — “Русский вестник”, 1906, № 3. Кроме названных отзывов см.: “Исторический вестник”, № 5; “Весы”, № 3-4; “Новое время”, № 10776; “Одесские новости”, № 6881. Все статьи за 1906 год.
5 “Русская литература XX в. (1890 — 1910)”. Т. 1. Кн. 3. М. 1914, стр. 288 — 294.
6 Гиппиус-Мережковская З. Дмитрий Мережковский. Париж. 1951, стр. 156.
7 См.: Леонтьев К. Н. Над могилой Пазухина. — В сб.: “Антихрист”. Антология. М. !995.
8 Шпенглер Освальд. Закат Европы. Т. 1. М. 1993, стр. 131.
9 “Освальд Шпенглер и Закат Европы. Н. А. Бердяев, Я. М. Букшпан, Ф. А. Степун, С. Л. Франк”. М. 1922.
10 См., например, информацию А. Гениса о гиперромане М. Joyce “Afternoon” в “Иностранной литературе” (1994, № 5).
11 О Ное и Хаме существует обширная литература, как о любом ключевом сюжете Книги Бытия. Надо ли говорить, что в нашу задачу не входит ни ее глубокое рассмотрение, ни полемика. Фигурально говоря, наша задача — вполне “хамская”: взглянуть на этот сюжет наивными глазами “романиста”. Все же назовем доступные источники: Быт. 9: 20; “Тора (Пятикнижие Моисеево)”. Иерусалим. 1993; “Агада”. М. 1989; “Еврейская энциклопедия”. Т. 11, 15. М. 1991; “Библейская энциклопедия”. Т. 2. М. 1994; The Encyclopedia o f Judaism. Jerusalem, 1989; “Мифы народов мира”. Т. 2. М. 1982; Щедровицкий Д. Введение в Ветхий завет. Том 1. Книга Бытия. М. 1994; “Книга книг в классическом истолковании. Бытие. Вып. 1. Берешит — Ноах (от Сотворения мира до рождения Аврама)”. Ростов-на-Дону. 1992. В дальнейшем тексте специальных ссылок на эти издания нет.
12 Comay Joan. The World’s Greatest Story. The Epic of The Jewish People in Biblical Times. London. 1978.
13 Ильин Иван. Творчество Мережковского. — В его кн.: “Русские писатели, литература и художество”. Washington. 1973, стр. 126.
14 Набоков Владимир. Федор Достоевский. — В его кн.: “Лекции по русской литературе”. М. 1996, стр. 182.
15 Виролайнен М. Структура культурного космоса русской истории. — В кн.: “Пути и миражи русской культуры”. СПб. 1994, стр. 9.
16 Адамович Г. Еще о “здесь” и “там”. — “Георгий Адамович о советской литературе”. Составление, предисловие и комментарии О. Коростелева. Книга подготовлена к изданию в серии “Критики русского зарубежья о литературе советской эпохи” на кафедре Русской литературы ХХ века Литературного института им. Горького. Весьма признателен Олегу Коростелеву за дискету с набором книги.