БЕЛЫЙ КВАДРАТ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 1996
Сергей Бирюков. Знак бесконечности. Стихи и композиции. Тамбов. 1995. 147 стр. Сергей Бирюков. Gloria tibi. Московский Государственный музей Вадима Сидура. 1995. 16 стр.
Любителям современной поэзии представлять Сергея Бирюкова нет необходимости. Поэт хлебниковской школы и одновременно строгий академист, филолог, историк и теоретик нетрадиционных, игровых форм русской поэзии, он основал в Тамбове, где живет и преподает в университете, ни больше ни меньше как Академию Зауми.
Еще он — автор уникального по замыслу и замечательно составленного учебника «Зевгма. Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма» (М. 1994), посвященного «нестандартному стихосложению» и его многообразным, зачастую отважно экспериментальным формам. Хрестоматия, с одной стороны, согласно официальным социологическим опросам, вошла в десятку лучших книг года, а с другой — удостоилась чести быть внесенной самим Феликсом Кузнецовым в «черный список» вреднейших школьных пособий, которые в случае долгожданной смены идеологической розы ветров надлежит из библиотек — изъять.
Итак, Сергей Бирюков — личность недюжинно одаренная: лишь в «провинции», в глубинке (недаром это слово — вслушаемся — является ласкательным от мощного глубина), в несуетном подвижничестве мог зародиться, укорениться и расцвести такой свежий и ни на кого не похожий феномен. Как бы Хлебников (стихи, стихийность, органика, лирическая иррациональность) и Брюсов (сухая теория, параграфы, изощренность, рацио) в одном лице. Помните, Маяковский сказал, что Хлебников — создатель «целой периодической системы слова»? Так вот Сергей Бирюков и вдохновенно продолжает создание этой периодической системы, и — параллельно — строит ее чертежи, подсчитывает и классифицирует.
Ну кто бы еще из поэтов поставил эпиграфом к лирической книге фразу из Вильгельма фон Гумбольдта?! Однако рационалист и филолог вовсе не теснит из бирюковского мира блаженного безумца — они взахлеб и плодотворно соседствуют. Интересно, что это собственное свойство Бирюков четко осознает и, более того, считает важнейшим для человеческой природы вообще. «Человек изначально раздвоен — он стремится сохранить стихийность своего существования и при этом не может отрешиться от постоянного познания окружающего мира и самого себя, т. е. макрокосма и микрокосма», — пишет он в «Зевгме» в связи с палиндромичностью, но формула получается невольно автопортретной.
…Пока играет Вятка в прятки,
Тамбов не понимает шуток:
Затронь — в любое время суток
Воронежу отдавит пятки…
Стихи Бирюкова отличает особая словесная музыка, которая заряжается из двух источников — фольклор и авангард (что, кстати, идет в параллель с наиболее перспективными современными композиторскими поисками).
Недаром лирика его переполнена не только реминисценциями из русской поэзии от Ломоносова и Державина до Слуцкого и Вознесенского (что естественно), но и отсылками к Скрябину и к другим великим русским новаторам музыки.
…встал посреди кривого леса
один из гибкого железа,
другой из хрупкого железа
с отчаянием новичка:
Стравинский в роговых очках,
Прокофьев в роковых очках, —
в этой строфе зрительный, сюрреалистический ряд внутренне связан с тонкой ритмико-интонационной асимметрией.
Реминисцентность Бирюкова настолько живая и страстная, что речи о вторичности идти не может: жизнь и словесность, трава и буква, гром и рифма для его чувственной иерархии — понятия равные («какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различать, что ближе — железнодорожный мост или └Слово о полку Игореве»», как сказал о Хлебникове Мандельштам).
Как просторно
в самом себе,
огарок цитаты
светит далеко.
Видишь, там
скользнула мысль,
похожая на рыжую белку?
Осторожнее переступай
черту горизонта,
за ней может оказаться
бездоннаяВЕЛИЧИНА…
Как пронзительно сказано: в самом себе, где поэту и просторно, и свободно, светит огарок цитаты! Если продлить эту метафору — огарок может догореть или быть задут ветром. Еще он может спалить внутриличностное пространство. Уверена, впрочем, что ни то, ни другое Бирюкову не грозит — его органика выдерживает наплывы «чужой литературы».
Сквозной, на подсознательном уровне варьируемый образ этой книжки — ветка, ветвь, ветвенье (и близкие к этому образу — прутья, колючки, плоды, шипы, ягоды, желуди, крона, а также корни и комли). Другой столь же любимый поэтом образ — само слово и его синонимы: стих, имя, строка, глагол, письмена. Интересно, что часто две эти подсознательные стихии в строках Бирюкова сходятся:
Новый сад подрастал
терпеливо.
Где-то новый глагол
пробивался.
Если здесь родство отдаленностей выражено в рассудочном параллелизме, то в других случаях метафора закручивается стремительнее: «шальные песенки ветвятся» или «Хлебников — шелестящим орешником». Это, между прочим, и есть один из образцов зевгмы — настоящий поэтический термин идет от древнегреческого слова, которое означает запрет на словораздел между определенными слогами, а шире — между образными рядами или стилистическими линиями. Этакая связка, «спряжка», мост.
Поэзия Бирюкова полна диковинных и рискованных спряжек. Он, например, любит играть масштабами, что сродни и фольклору, в частности — лубку, и детскому творчеству, и, конечно, в первую очередь наироднейшему поэтическому родителю и радетелю (я на глазах заражаюсь и заряжаюсь тягой к корнесловной игре нашего поэта) — великому «Председателю Земшара» Велимиру.
Город, рельефом тайным,
вспучиваешь строку.
Остров необитаемый
на спине волоку.
Поэт по-свойски, но без панибратства обращается с географией, с историей, с праречью. Хороши его зарисовки, в которых зрительная точность сопряжена с психологической:
На вышке
молчаливый часовой
пускает «зайчика» штыком.
Бирюкова можно — его же собственными словами про другого художника — назвать «стирающим грань / молчания — речи / жизни — смерти / человека — травы…».
Строки эти — об Андрее Платонове, втором после Хлебникова любимом художнике нашего автора. Кстати, неочевидная близость того и другого ждет еще своего исследователя: новизна речи у одного — через словотворчество, у другого — через инверсированную фразу, ставка на «юродивого» героя как на единственного и впрямь героя страшной эпохи нормальных нелюдей, подлинная космичность неангажированного сознания… Композиция Бирюкова «Платонов — всегда» полна авторефлексии и откровений: его кумир — прозрел невидимое… соединил взрывом небо и землю… жил верой в то, что рожденное не умирает…
В мир Сергея Бирюкова входишь с доверием и благодарностью. Веришь, что «буквы сходятся в битве» и что «мир может хрустнуть вдруг на сгибе и слово легко войною оскорбить», что «творить — любить» есть равенство. И сотворствуешь поэту, пробующему слова на зуб: «бросок и барс — единые понятья» или «тропа стиха, глухая сила трупа». В этой перворечи далекие слова в звуке обнаруживают непререкаемое родство смысла (и здесь нельзя не подумать о цветаевских уроках) — они открывают поэту свою не то застенчивую, не то высоколобую суть. И делают это исключительно в ответ на его преданность.
…а я люблю слова
и каждое мне жаль
и боязно как будто за ребенка
когда его пускаешь в мир
а он в слезах приходит
а тех кто понимает и
не гонит —
тех единицы
все наперечет.
Пожалуй, такого нежного и непритворного объяснения в любви слову я в нашей поэзии не припомню.
Хочется верить, что работа Сергея Бирюкова и в поэзии, и в стиховедении будет оценена по достоинству, пускай и «единицами». Впрочем, подлинная лирика и должна нравиться единицам (бывает, много-, а бывает, и малочисленным), а не многонулевым общностям.
Нам непривычен
облик-Хлебников.
Не угадали — это он ли?Деревьев выстывшие комли
давным-давно
не ждут посредников.
Но до столицы и до Вятки
вы чуете дрожанье ветки.
Мы чуем дрожанье ветки.
Татьяна БЕК.