БЕЛЫЙ КВАДРАТ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 1996
Геннадий Калашников. С железной дорогой в окне. Стихотворения. М. «Книжный сад». 1995. 127 стр.
В 1984 году вышла первая книга Геннадия Калашникова «Ладонь». Книга прессовала мир наших общих ощущений времени, которое Калашников выразил особенно остро, не выходя при этом на открытую эмоциональность. Тогда в статье, названной цитатой из Калашникова — «Насущный звукоряд», я писал об эпических мотивах, о философичности поэта, об оппозиции «пространство/время», о том, что пространству отдается решительное предпочтение, о пластичности его стиха. На самом деле за всем этим стояла печаль. Печаль несовершенства мира и себя как его части (или мира как части себя) преобладала в книге.
Десять лет спустя — когда наконец вышла еще одна книга поэта — печали не убавилось. Может быть, она стала со временем более классичной…
…Поэт — существо отдельное. Любые попытки приспособить его к текущему моменту — занятие бесплодное, если не преступное. Поэт и сам может попытаться себя приспособить — и тогда гибнет.
Калашников не пытался делать этого раньше, не пытается и сейчас. У него «железная дорога» не некрасовская и не блоковская. У него «железная дорога в окне» — формула Боратынского, по которой «век шествует путем своим железным», в конце XX века кажется излишней. Сейчас достаточно записать точно: «железные прут поезда», чтобы потом аукнулось: «железные прутья из стен проросли».
…Геннадий Калашников — поэт закрытый, прикровенный. Из стихов вы почти ничего о нем не узнаете, кроме того, что он нежный. Этого ему скрыть не удается.
В июньских Сокольниках шторка
раздвинулась дождевая.
Как хлеба шершавая корка,
теплом отдает мостовая.И как часовые пружины,
что время свое отсчитали,
на лужах лежат недвижимо
бензина павлиньи спирали.Земным воплощением мига,
весь желтыми бликами краплен, —
трамвай, пробегающий мимо
деревьев, роняющих капли.
Выписываю это стихотворение для тех, кто не утратил за железобетонностью жизни ощущения красоты мгновения. Повторить такое ощущение, видимо, невозможно. Признак истинной поэзии: каждое новое стихотворение — новые поиски входа в чувство. Именно поэтому пишутся или не пишутся новые стихи.
…Очень трудно что-либо назвать прямо. Каждое слово несет на себе груз наслоений. Слова слишком захватаны. Поэтому Крученых называл лилию «еуы», а Дмитрий Петровский уже вносил в свои стихи еуы как реальное слово. Калашников работает совсем в другой системе. Меня иногда поражает его какая-то детски-наивная вера, что из слов вполне общих можно сложить еще одно стихотворение. «В строке стоят слова, / их мяла и месила / и втиснула сюда / неведомая сила. / Насущный звукоряд / с волною ударений, / они заговорят / без всяких ухищрений». Хотя и он не избегает искуса соединения слов не только «посредством ритма», но и посредством переноса значений.
Я хочу, чтоб на слове полопалась кожа,
и нежнее, чем свет, и болезненней яблок глазных
твоих пальцев касанье, рифм кощунство… Быть может,
если только я есть, я весь в пальцах твоих.
…Он редко выходит за пределы регулярного стиха. Для него это род опоры. Внутри него он чувствует себя естественно, как будто это не только оболочка, но и суть:
И я припомню хрупкий взгляд,
который в прошлом затаился
и вот за строчкой приоткрылся,
как бы случайно, наугад.В его стихах постоянно ощущение — вот-вот что-то оборвется, исчезнет навсегда; какая-то неуверенность в прочности этого мира.
Всего со всем слепая связь:
вот лист кленовый опадает,
он словно что-то обрывает,
желтея, трепеща, кружась…
Щемящий, сладостный полет,
необъяснимей единенье…
И сердце медленно замрет
и повторит его паденье.Мир вообще видится ему «продолженьем смутных снов», сотворенный «младенцем, а не взрослым», где ветер издает «колыбельный стон». Младенец, ребенок — может быть, центральный образ калашниковского мира. Образ, которым мотивируется первозданность и непрочность этого мира. Плач ребенка в полутемном вагоне «упорен», но слаб, как пламя свечи. И сам поезд движется, «как ведро в глубь колодца», которое неведомо, вынырнет ли…
В этом мире тревожно, умиротворения не наступает ни от алмазного дневного луча, потому что он «кольнет» — как будто кольнет сердце, ни от осеннего листопада, который такой «сердцевидный».
…Неуверенность, тревожность, трепетность. Мерцание полутонов. Схожие «краски» мы разглядим разве что у Иннокентия Анненского, в его бесконечных вариантах «мучительного». Поэта, подобно Калашникову столь последовательно фиксирующего мельчайшие оттенки тревожного, не так легко отыскать в современности.
На странице 66-й, раскрывшейся случайно, я уткнулся в стихотворение, которое таинственно тянет к себе:
Непрочно, словно иней,
Бесплотно, словно свет…
Как придумать имя,
Чему названья нет?О том ночные тени,
О том — листва, трава,
О том — кричит младенец,
Вздохнув едва.Вот-вот и затвердеет,
Означится, блеснет,
Неясно что-то рдеет
И сердце рвет.И напрягает воздух,
Нащупывает ритм.
Еще чуть-чуть — и возле
Само заговорит.
Соединение предельной простоты с недопроявленностью, недосказанностью дает выход в иное измерение, к поиску другого языка. Есть ли такой язык, можно ли его найти, или это только чудится, мнится, блазнится?
Сергей БИРЮКОВ.
Тамбов.