СЕРГЕЙ КОСТЫРКО
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 1996
СЕРГЕЙ КОСТЫРКО
* ЧТО ИМЕЕМ, НЕ ХРАНИМ… 6 июля 1996 года в Санкт-Петербурге состоялось вручение литературных премий «Северная Пальмира» за лучшее произведение, изданное в Петербурге в 1995 году. Лауреатами премии стали: поэт Владимир Дроздов (книга «Стихотворения»), прозаик Андрей Битов (трилогия «Оглашенные»), критик и эссеист Борис Парамонов (литературно-критическая эссеистика), издательство «Пушкинский фонд» (за издательскую деятельность). По поручению жюри имена лауреатов оглашали: Александр Кушнер — поэтов, прозаиков — Валерий Попов, критиков и литературоведов — Борис Егоров, книгоиздателей — Андрей Арьев. Церемония проходила в зале Дома композиторов на Большой Морской, вел вечер г-н Березовский, оргсекретарь премии (не тот Березовский — не московский, не ОРТ). Присутствовали петербургские писатели, гости и представители прессы.
В тот же вечер петербургское ТВ показало телерепортаж о вручении премий, а затем появились отклики в газетах. Как водится, информативные или информативно-ироничные. Скажем, Андрей Немзер в «Сегодня» отметил «региональную» — рассматриваются только произведения, опубликованные в Санкт-Петербурге, — ущербность в самом замысле премии: «Увидьте собственные уши — покупайте зеркала, публикуйтесь в Питере» — и употребил словосочетание «могучая воля деньгодателей», по коей здесь награждают только «своих корешей».
Привычная реакция. О премиях так и пишут. С иронией. Даже не задаваясь вопросом, а почему, собственно.
Может быть, есть что-то в самой идее литературной премии, провоцирующее на иронию, что-то в основе противоречащее природе литературы?
…Нам трудно представить Карамзина, или Лермонтова, или Толстого суетящимися с рассылкой экземпляров своих сочинений в оргкомитет, хлопочущими о положительных рецензиях, надписывающими знакомому литератору — члену жюри свою новую книжку: «Человеку большого сердца и глубокого ума…»
На подобном фоне нынешние, озабоченные своим имиджем, могут выглядеть мелкими, жалкими и суетными. Могут выглядеть «плясунами», по выражению Милоша Кундеры, употребившего это слово в адрес политиков: политик-плясун вовсе не жаждет дела, даже не жаждет власти, он жаждет славы, и только, «он жаждет властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая личность» («Неспешность»). Сегодняшний потенциальный читатель оглушен и подавлен валом разнообразнейшей умело поданной информации, и для того, чтоб про тебя узнали, тебя заметили и прочитали, нужно еще суметь вклиниться в главное информационное пространство, помелькать на телеэкране промеж престижных лиц — политических обозревателей, фотомоделей, кутюрье и рок-звезд; впечатать себя в сетчатку глаза потребителя. «Раскрутиться» под взглядами кино-, теле- и прочих камер. А суета вокруг престижных премий как будто только для этого и создана.
Литератор пытается освоить навыки шоумена. Что плохо сказывается на его характере.
Премия — это вообще тяжелое испытание. Не говорю уж о самочувствии соискателей, идущих на церемонию оглашения победителей с заготовленной на случай «нобелевской» речью и потом под десятками взглядов вынужденных целый вечер «держать лицо». Есть более грустные сюжеты. Премия — это проверка писателя на систему приоритетов. Каждый про себя думает, что для него на первом месте — суметь воплотиться в слове («Ты царь: живи один»), а уж потом быть замеченным, быть отмеченным, прославленным. Но вот начинается, скажем, «букеровский год», и у меня, как и у каждого, вероятно, номинатора, всегда находятся двое-трое знакомых и полузнакомых, намекающих, подсказывающих, а то и настаивающих на включении своего сочинения в рекомендательный список; и видно, как омерзительны они сами себе, как корежит и корчит их (когда не корчит — еще страшнее), но сил удержаться нет.
…Впрочем, «зачем бесплодно спорить с веком?». «Мы все плясуны, как вы изволите выражаться… нам не дано выбирать эпоху, в которой мы живем. А живем мы под взглядом кинокамер. Они составляют теперь одно из условий человеческого существования. Даже участвуя в войне мы воюем под взглядом кинокамер» (Кундера).
Да и так ли уж отличается этот век от прошлого? Может, просто в старину другие были формы отслеживания своей популярности? Не было премий, но было ревнивое отношение к тиражам — у кого больше и чей быстрее разошелся. К гонорарам — они тоже, особенно к концу прошлого века, были показателями известности. Еще раньше — турниры поэтов: бардов, менестрелей… Короче, свой литературный быт.
Ну а помимо быта есть ли у премий этих хоть какая-то собственно литературная сторона или, если вопрос поставить по-другому, есть ли хоть какая-то нужда в институте литературных премий у самой литературы? «В самом деле… Если не в присуждении премии, то в неотрывном от нее ожидании (дадут? не дадут?) — нет ли чего-то унижающего искусство? Саму природу его, сопротивляющуюся расчету на первых-вторых?» (Ст. Рассадин, «Букер-95»).
Мне кажется, нужна определенная дистанция, чтобы увидеть некую присущую литературе потребность в определении, в оформлении, в утверждении и защите специфического пространства, общего для писателя и читателя, в котором или, точнее, благодаря которому она, литература, и может существовать. Литературное творчество — процесс в известной мере совместный. Попробуйте разговориться, быть остроумным, сердечным, неожиданным, попробуйте пережить сладостное для говорящего (пишущего) чувство высвобождения, чувство воплощения — попробуйте все это под взглядом недоверчивых, тупо-испуганных, непонимающих или равнодушных глаз. Да язык ваш сам пристанет к нёбу. И вы почувствуете, что никогда не были более нелепыми, громоздкими и ненужными. Взлет русской литературы в середине прошлого века В. Шкловский, например, объяснял еще и появлением конгениального читателя. Слушателя и собеседника. И добавим — возникновением и развитием «литературной инфраструктуры», всех этих кружков, журнальных полемик, редакционных собраний, а с 1881 года — и института литературных премий.
Литературные премии — одно из обозначений этого, совместного у писателя и читателя, пространства. Каково пространство, такова и премия. У нас появилась возможность сравнивать.
Сталинская, Ленинская, Государственная премии до последнего времени оформляли характерное пространство государственно-утопических идей, из которого — но лишь по возможности (нельзя же было вовсе лишать премию литературных признаков) — выкачивался воздух, и читательский, и писательский. В лауреатах на одного Твардовского приходилось по пять сартаковых, даже Брежнев отметился. Соответственно, в жюри премий, точнее, в Госкомитете заседали государственного полета мужи: Секретари Правлений, Академики, Лауреаты, Заслуженные и Народные. И обставлялось — зал в Кремле, речь говорит Ответственнейшее Государственное Лицо. И лауреат в речи своей не про святое искусство, а «государственное» ответствует: «Награду эту принимаю как аванс, который мне еще предстоит отработать на благо родного народа и правительства».
А нынешние премии?!
Домодельные какие-то. Нет в них ауры горних кремлевских высот, откуда спускался луч света и возносил писателя к небесам.
И лауреатство нынешнее какое-то «ненастоящее». Те премии давались на всю жизнь, как звания «заслуженный», «народный», как воинские знаки отличия, обязательные для субординации, — кому полковничьи, кому маршальские. А Букеровская премия или Пушкинская? Сегодня тебя чествуют — а завтра, нет, даже сегодня над твоей книжкой в газетах могут поиздеваться.
И никаких потом изданий массовым тиражом.
И денег… Кстати о деньгах. Вот тема, в разговорах о премиях почти не возникающая. То ли деликатничаем, а может, действительно, как заметил Рассадин, здесь особенно и обсуждать нечего: «…по моему наблюдению (опять-таки — удивленному), при всей нашей широко декларируемой и, увы, непридуманной бедности означенные «страсти» направлены в первую очередь отнюдь не на их дележку». Похоже, так оно и есть: если скажут устроители, что премии и дальше будут, а денег к ним — нет, соискатели, конечно, огорчатся, но ряды свои не покинут и премиальные страсти ни на градус не снизятся.
Но может быть, хоть какие-то литературные льготы дают эти премии?
Нет. Кроме морального удовлетворения — НИ-ЧЕ-ГО.
И это замечательно.
Новые литературные премии прежде всего — цеховые премии. И соответственно этому — читательские. Премии той литературы, что рассчитана на чтение, а не «служение». В их жюри входят люди, известные и уважаемые прежде всего как профессионалы. Можно не соглашаться со вкусами и предпочтениями членов этих жюри, но будем помнить, что дело именно во вкусах и уровне понимания искусства, а не в комплексе внелитературных (идеологических или «государственных») установок. А погрешности вкуса или излишняя обходительность членов жюри компенсируются их регулярной сменяемостью и самими принципами новых премий.
И все-таки: не унижает ли литературу соревновательность, расчет на первых-вторых, истинных-неистинных? Мне тоже кажется, что введенное В. Шкловским понятие «по гамбургскому счету» в литературе невозможно. Но вот странность: одновременно нужда в «гамбургском счете» живет в литературе как потребность внутренняя. Даже лауреатствующим классикам «секретарской литературы» зачем-то нужен был некий знак извне, удостоверяющий их причастность именно к искусству, а не культурно-государственному пространству. Может быть, единственное, что и оставалось у них человеческого и литературного, так это их неутихающая, почти маниакальная ненависть к этим — малотиражным, ничтожным в чиновном отношении, но позволяющим себе быть талантливыми, позволяющим себе заниматься литературой как искусством. Так, повторяю, было всегда. Что бы ни говорил многотиражный, прославленный Булгарин про аристократов в литературе, он понимал, что его неравенство, с Пушкиным например, — литературное. Или наш «звездный» современник Юрий Власов, «культовая», как сказали бы сегодня, фигура 60-х — Чемпион; в 70-е — писатель, сумевший написать о своей судьбе в спорте не мемуары спортсмена, а полновесную прозу, в 80 — 90-е — популярнейший политический и общественный деятель, кандидат в президенты страны, автор грандиозной по объему и по солженицынскому почти замыслу исторической эпопеи «Огненный крест». Однако издание ее, разошедшееся огромными тиражами, так и не стало литературным событием для определенного круга профессионалов и высоколобых читателей. И хотя у сочинения его широчайший круг читателей, но вот поди ж ты — точит прославленного человека факт его отсутствия в собственно литературной иерархии. И как ни уговаривай, ни успокаивай себя, что причина вся в выродках инородцах, захвативших средства массовой информации, а — нет спокойствия.
И получается, что тоска по «гамбургскому счету», по некой «истинной» литературной иерархии — даже при ясном понимании природы литературы — тоже литературная реальность. А иерархию эту — в послереволюционной России чуть ли не впервые! — литература пытается установить с помощью новых независимых литературных премий.
…Мой, возможно, пылкий излишне текст в защиту новых литературных премий был бы, наверное, немного смешон (чего ломиться в открытые ворота — кто ж с тобой спорит?), если б, увы, не контекст. Не тотальная ирония в их адрес, ставшая признаком хорошего тона.
Меня, например, не очень волнуют упреки в том, что вот продались всяким англичанам и немцам — как может русская литературная премия быть меченной именем английского промышленника?! Досадно и мне, что, в отличие от «Северной Пальмиры», тут нет отечественных спонсоров. Но ведь не умаляется же в нашем сознании нобелевское лауреатство Бунина или Шолохова из-за имени основателя премии? Ни разу не слышал об участии в заседаниях жюри Букеровской или Пушкинской премий г-на Букера или немецких «деньгодателей» — их представители, разумеется, присутствуют на церемониях вручения, участвуют в организационных вопросах, но они никак не вмешиваются в те литературные иерархии, которые выстраивают эти премии.
Удручают нападки с другой стороны. Ирония — вещь замечательная. Одно из проявлений свободы и независимости, одно из средств эту независимость сохранить. Грустно только, когда ирония обращается на саму свободу…
И еще раз — о премии «Северная Пальмира».
Существование ленинградско-петербургской литературы — миф, заметил в газете «Сегодня» Андрей Немзер. И, соответственно, идея сугубо петербургской литературной премии нелепа: литература на регионы не делится. Абсолютно справедливо. Действительно, определенные ограничения — петербургская прописка публикаций — несколько уменьшают значимость этой премии. Но отнюдь не убивают, не делают ее сугубо региональной. В премии могут участвовать, и участвуют, литераторы независимо от места проживания: в этом году в число финалистов вышли Светлана Кекова из Саратова и Борис Парамонов из США.
Посыл тоже не кажется безупречным. Миф или нет — «питерская словесность»? Спор давний, есть множество суждений на уровне литературного быта (см. заметки А. Кушнера — «Новый мир», 1996, № 5) и литературоведческом — замечательная статья В. Вейдле «Петербургская поэтика» (1968 год; заметьте: даже не «поэзия», а «поэтика»!). Но критерии здесь, как мне кажется, еще не сложились окончательно. Потому предлагаю обратиться к собственным ощущениям и представлениям. Две культурные столицы. Что-то вроде обоюдного комплекса неполноценности. Ревнивое отношение одной к другой. Впрочем, достаточно корректное и уважительное. Тщательное культивирование разграничения на «московских» и «петербургских». В прошлом веке еще начатое. До нашего времени дошедшее. Как, скажем, неофициальное противопоставление по этому признаку пар: Пастернак и Цветаева — Ахматова и Мандельштам. 60-е годы: Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Рождественский (Москва) — Бобышев, Бродский, Кушнер, Найман, Рейн (Ленинград). Никуда не денешься, не только мне в этих рядах видится что-то сугубо «московское» и «петербургское». Понимаю, насколько произвольно строятся ряды, они могут быть и другими. Но не будем слишком уж серьезны в этой игре.
Ситуация с таким вот соперничеством при наличии двух культурных столиц неизбежна. А может, и плодотворна.
Петербург сохранился как один из самых прекрасных и «внятных» городов, воплотивший в своем облике два века русской культуры. И непроизвольно переносишь почти физическую впечатанность этого города в историю и культуру на людей, с которыми общаешься. Морок, конечно. Самовнушение. А может, и нет. Похоже, что сохранился тип, характер ленинградца (петербуржца), в Москве же, увы, — только тип столичного жителя, но не коренного москвича (наблюдение не мое — Кураева). И часто, но это, может быть, только моя мнительность, чувствуешь себя в разговоре с петербургскими коллегами чем-то вроде пустой грохочущей бочки — в этом городе и с этими людьми можно говорить медленней, тише, сосредоточенней. Тебя услышат и поймут. (Здесь никакого уничижения — свой город я люблю.) Самоощущение этих культур, скорее всего, действительно миф. Но как раз тот миф, который для литературы и есть реальность.
А идея ПЕТЕРБУРГСКОЙ премии, воплотись она в жизнь, ей-богу, — замечательная идея. Общероссийская литературная премия, критерии которой были бы взращены именно Петербургом. Историческая значимость этого города для культуры России, сегодняшнее состояние его литературы вполне соотносимы с масштабами такой задачи. Почему нет? Тут, мне кажется, излишняя патриотичность устроителей — рассматривается только опубликованное в Петербурге — в известной степени поменяла критерий эстетический на чисто географический1.
1 Я не очень понял, каким образом региональные ограничения в условиях премии дали Немзеру повод усомниться в том, что эта премия НЕЗАВИСИМАЯ, и предположить, что устроители премии «полностью подчинены могучей воле деньгодателей». Доказывать порядочность людей, которыми представлено жюри «Северной Пальмиры», мне кажется попросту неприличным. Впрочем, сам критик «недоверия судьям» не выражает и специально оговаривает это обстоятельство. Проскользнувшую у обозревателя «Сегодня» подозрительность отнесем на счет все того же ревнивого внимания «москвичей» к «питерцам».