ЗАПЛЕЧНЫХ ДЕЛ ИСКУССТВО
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1995
“Используя известную классификацию Данте…”
Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. М. “Родина”. 1994. 622 стр.
Странное дело: поглощавшая нас, казалось бы, с потрохами сиюминутная политическая реальность стирается порою из памяти со скоростью недавно прочитанного журнала. А вот противостояние Солженицына тоталитарной машине помнится хорошо: уж слишком из ряда вон выходящим это казалось. Быть может, именно потому, что было выше политики: тут схватились добро и зло, осмысленная свобода и маразмирующий коммунистический деспотизм.
Рассекреченные ныне цековские документы (1963 — 1979 годы): протоколы заседаний Политбюро, регулярные донесения Андропова и т. п., собранные в объемный том, — история, как “бодался теленок с дубом”, рассказанная стороной противоположной; “дуб” приоткрыл свои трухлявые дупла и — заговорило “коллективное руководство”, скопище монстров, вместо русского в совершенстве владеющих новоязом. Удивительная книга: читатель видит борьбу полярных сил — энергийной и энтропийной, причем глазами второй. Так в изощренном детективе повествование ведется порой от лица преступника, хотя в итоге торжествует не его логика, а здоровая справедливость.
…Пружина “сюжета” начинает раскручиваться 5 октября 1965-го, когда Семичастный обращается в ЦК с секретной информацией о богатом улове: 11 сентября при обыске Вениамина Львовича Теуша (“1898 года рождения, еврей, беспартийный, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии, ныне пенсионер, проживающий в гор. Москве”) у него были найдены произведения Солженицына, включая “В круге первом” и еще зековскую пьесу “Пир победителей” (для коммунистических глаз особенно невыносимую, а ныне с успехом идущую в Малом театре).
Солженицын в “Теленке” рассказывает, что воспринял этот провал как полную катастрофу, и только со временем открылась писателю провиденциальная логичность его. Тогда же карательный маховик начал набирать обороты, ибо к оперативным материалам, добытым стукачеством и прослушкой, добавились сами неопубликованные произведения.
Для цекистов гебисты сделали их развернутые аннотации; кто эти “рефераты” сочинял, Бог весть, не исключено, что давние друзья чекистов, советские литераторы: “Используя известную классификацию Данте, автор сравнивает заключенных с грешниками высшего круга ада”; по Солженицыну, в их пересказе, “хорошо было в прежней России: в тихом мире церквей, в религии, в этой уничтоженной правде народной, среди честной и доброй старой интеллигенции, в мир которой в свое время вошел человек, опоясанный гранатой”. Во всяком случае, особо доверенные писатели получили гебистскую добычу на отзыв.
Прочитав, особенно разошелся Сурков, зная, что в ЦК поймут, простят и даже оценят простецкую грубость старого ветерана: в “Пире победителей” “армия наша представлена как сброд офицеров-мародеров и приспособленцев, сброд грабителей и насильников, армия, которую любимая автором “героиня” Галина называет “вашей” армией. И, как ни парадоксально, единственный “светлый” офицер из этой армии Нержин берется проводить эту суку и предательницу через фронт к ее жениху, власовскому офицеру”.
…Чем дальше — тем интереснее. Оправившись от шока после провала Теуша, “писатель-подпольщик” начинает беспримерную схватку с тоталитарной машиной, неожиданно задавая ей свои ритмы, постоянно опережая, захватывающе обгоняя и переигрывая ее. Победные андроповские реляции суть закамуфлированные признания в импотенции органов. “Обмен мнениями” на секретариатах: впечатление, что мертвецы решают судьбу живого. Вроде бы все свои и считай что наедине — и ни одного честного слова. Скрипит либерал Косыгин: “Возьмите вы Англию. Там уничтожают сотни людей. Нужно провести суд над Солженицыным, а отбывать наказание его можно сослать в Верхоянск, туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно”. Храбрится миролюбец Леонид Ильич: “Мы в свое время не побоялись выступить против контрреволюции в Чехословакии. Мы не побоялись отпустить из страны Аллилуеву. Все это мы пережили. Я думаю, переживем и это”. Переживут… мертвяки. А в итоге — “совершенно секретно” — постановили: “Ограничиться обменом мнениями, состоявшимся на заседании”, и т. д.
Самодур Хрущев был покруче, сам дебильный “волюнтаризм” его первобытнее: с Пастернаком быстро расправились, вынудили “раскаяться”, отказаться от премии, свели сначала в болезнь, потом в могилу. А тут орешек оказался покрепче, а клыки у “коллективного руководства” гнилее: история с солженицынской “нобелианой” — растянувшийся на годы триумф писателя.
Правда, как это ни поразительно, оказывается, первоначальный проект указа о солженицынской высылке, инициированный Андроповым и Руденко, был разослан высшей номенклатуре еще… 20 ноября 1970-го, за три с лишним года до реального ареста и высылки! И формулировка была тогда попышней: “За несовместимые с высоким званием гражданина СССР попытки опорочить Советское общество, за направленность литературной деятельности, ставшей орудием самых реакционных антикоммунистических сил в их борьбе против принципов социализма и социалистической культуры”. Потом риторику подубрали, да и какие уж в 1974-м “попытки” — не попытки, а “действия, несовместимые с принадлежностью…”.
Идеологический ритуал достигает высшего пилотажа, когда Андропов в докладах в Политбюро приводит отклики возмущенных трудящихся, КГБ же, разумеется, инспирированные и сформулированные. Ладно, когда б для нас, “совков”, — чтоб читали в газетах, но себе-то, своим же — зачем врать? Зачем играть в эти игры на “совершенно секретных” уровнях? Заморочки, не вмещаемые сознанием.
…Промедление с расправой давало иллюзию, что и “наверху” что-то теплится. 5 сентября 1973-го Солженицын “через окошко приемной ЦК” в единственном экземпляре передает Брежневу “Письмо вождям Советского Союза” и в сопроводительном пишет: “Вы увидите, что мое письмо написано не с публицистическим задором, не с упреками, а только с живым желанием убедить Вас. Я не теряю надежды, что Вы, как простой русский человек с большим здравым смыслом, вполне можете мои доводы принять, а уж тогда тем более будет в Вашей власти их осуществить”.
В своих основных положениях это “Письмо…” и ныне актуально, как двадцать два года назад. “└Прогресс” должен перестать считаться желанной характеристикой общества. └Бесконечность прогресса” есть бредовая мифология. Должна осуществляться не └экономика постоянного развития”, но экономика постоянного уровня, стабильная. Экономический рост не только не нужен, но и губителен. <…> И не конвергенция ждет нас с западным миром, но — полное обновление и перестройка и Запада, и Востока, потому что оба в тупике”. Солженицын первым у нас понял и определил в с ю цивилизацию в ее нынешнем варианте как губительную и тупиковую, первым наметил контуры единственно спасительной “идеологии” будущего — идеологии самоограничения и разумного самостеснения.
Писатель прозорливо не предлагает и не ищет немедленной демократии; нельзя допустить ослабления властных рычагов управления: “Тысячу лет жила Россия с авторитарным строем — и к началу XX века еще весьма сохраняла и физическое и духовное здоровье народа. <…> Россия — авторитарна, и пусть остается такой, и не будем бороться с этим”. Осуществить демократию может только сильная власть, слабая — приводит к олигархическому беспределу. Что предлагает Солженицын безусловно, так это отказ от государственной идеологии и экспансионистской — под маркой победного шествия по земле марксизма — политики. По существу, выход из коммунизма писатель видит в национальном духовном возрождении, в создании живительных условий для нравственного и профессионального отбора, в местном самоуправлении вне вакханалий партийной игры.
…“Простой русский человек с большим здравым смыслом” через две недели после письма на заседании Политбюро отреагировал так: “На мое имя поступило заявление в ЦК КПСС от Солженицына. Он пишет, в отличие от всех предыдущих писем, несколько иначе, но тоже бред. Я просил т. Суслова ознакомиться с этим делом и дать его на ознакомление вкруговую членам Политбюро”.
Вот так взять, арестовать и посадить Солженицына кремлевские инкубы не способны решиться, хорошо б выслать, указ-то давно заготовлен, да кто же примет? Уже докладывает (тоже, конечно, сов. секретно) в ЦК Капитонов, что рабочий норильского рудника “Медвежий ручей” т. Панфилов сказал: “Солженицын заслуживает участи предателя со всеми вытекающими из этого последствиями” — а все ничего не происходит.
Хуже того, дает себя знать “опасение со стороны спецслужб противника за судьбу Солженицына. Запад явно стремится к тому, — тревожатся Андропов и Руденко, — чтобы предотвратить дальнейшее нагнетание обстановки…”. То нагнетали, негодяи, теперь вот стремятся предотвратить нагнетание!.. А это “может снизить активность тех, кто заявляет о необходимости депортирования Солженицына из Советского Союза на Запад”. Так, “представляется целесообразным вызвать Солженицына к заместителю Генерального прокурора СССР т. Малярову М. П.” — и тем раскрутить новый виток противусолженицынской истерии, срежиссировать новую провокацию.
И вдруг — Вилли Брандт протягивает руку помощи, не столько Солженицыну, сколько ЦК, и 2 февраля 1974-го заявляет: “Солженицын может свободно и беспрепятственно жить и работать в ФРГ”. Был ли то порыв, расчет или внушение инфильтрированных в окружение канцлера агентов, пока не ясно, но, во всяком случае, Андропов поспешил ковать железо, пока горячо: “Представляется целесообразным через неофициальные каналы войти в контакт с представителями правительственных кругов ФРГ”. “Сегодня, 7 февраля, т. Кеворков вылетает для встречи с Баром с целью обсудить практические вопросы выдворения Солженицына. <…> Дальнейшее промедление, — почти умоляет Андропов Генсека немедленно задействовать указ о лишении писателя гражданства, — может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны <…>. Солженицын стал своеобразным примером безнаказанности”.
Чем пугает? Чего боялись? Вряд ли массовых беспорядков. Боялись быстрого нравственного раскрепощения общества, увлеченного примером писателя, его огненным словом.
И уже 8 февраля наш представитель имел встречу с доверенным лицом Брандта; а 12 февраля совпосол опять “по неофициальным каналам”, столь безотказно работавшим в ФРГ, просит немецкий МИД о встрече на другой день в 8.30 утра. Все спешат: “Солженицын может догадываться о наших замыслах и выступить с публичным документом, который поставит как нас, так и Брандта в затруднительное положение. Если в последнюю минуту Брандт, несмотря на все его заверения, по тем или иным причинам изменит свое решение, то Солженицын остается под арестом и по его делу прокуратура ведет следствие”. Но немцы не подкачали и как по нотам в союзе с гебистами провели операцию — вплоть до вручения огромного букета цветов Солженицыну на аэродроме Франкфурта — от германского Министерства внутренних дел, — как выясняется, верного в данном деле компаньона Лубянки.
…Солженицын депортирован, уезжает его семья, но госбезопасность неугомонна, Андропов продолжает кормить ЦК небылицами о солженицынской жизни, самыми грубыми и примитивными, зато укладывающимися в привычную партийную схему.
И надо сказать — тут уж и я прямой свидетель, — третья эмигрантская волна вольно-невольно стала играть на руку советским властям. Пока можно только гадать, кто там выполнял прямое задание, кто выступал в качестве “полезного идиота”. Известный, ныне покойный, писатель рассказывал мне, как в первые свои эмигрантские дни услышал от бойкой супруги популярного литератора-диссидента: “Ну что, свернем Исаичу шею?” “Я изумился, возразил, что, по-моему, у эмиграции другие задачи”. Но многие охотно выполняли этот незримый “социальный заказ”, тем более что с какого-то времени он стал совпадать с “заказом” стороны противоположной: так на Радио “Свобода” мне настоятельно рекомендовали пореже упоминать Солженицына в своих передачах. Солженицын окончательно перестал устраивать идеологов США, еще со времен Даллеса отождествлявших игравший военной мускулатурой СССР — с Россией, гибнущей в последней стадии истощения. И конъюнктурщики вроде свободинского журналиста Б. Парамонова, лакомые до пирога пожирней, с середины 80-х годов стали “вдруг” утверждать нечто прямо противоположное тому, что говорили до этого.
…Суть конфликта не исчерпывается противостоянием “коммунизм — Солженицын”. Это, повторяю, выяснилось еще на Западе, но куда острее — сегодня. Вернувшийся на родину писатель здесь, в сущности, одинок: ни державники, ни демократы не считают — и правильно — его своим. Солженицын не подпадает ни под какую традиционную в России “классификацию” — это глубоко оригинальный мыслитель с опытом XX века. Солженицын, которому “шили” чуть ли не хомейнизм, на деле не догматик, но органик, любящий Россию — по точному определению отца Александра Шмемана — “зрячей любовью”, слышащий музыку истории вплоть до нынешнего момента во всей ее полноте, в диссонансах и ладе, в удачах и поражениях. Никакого лубка, сусальности, но и никакой чернухи, делающей нашу историю прокаженной: Солженицын и любит русского человека, и умеет с него спросить. Его мировоззрение полифонично, несводимо к упрощенному знаменателю, но и не бескостно, а имеет не поддающийся эрозии нравственный стержень. Он и максималист, и — минималист, понимающий, что суть социального выздоровления не в смене одной политической команды другою. Сбережение народа после умонепостижимого геноцида — духовного, демографического, даже географического, когда уничтожались и уродовались целые пространства и ландшафты, когда непоправимо “обезобразили сердце России, дорогую нашу Москву”, — он считает высшей задачей, отвергая реформы, не споспешествующие этому сбережению.
Юрий Кублановский.