СЕРГЕЙ КИРИЛОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1995
СЕРГЕЙ КИРИЛОВ
*
О СУДЬБАХ “ОБРАЗОВАННОГО СОСЛОВИЯ” В РОССИИ
Разговор о судьбе отечественного интеллектуального слоя представляется уместным по крайней мере по трем причинам. Во-первых, дискуссии на тему “об интеллигенции” традиционно относятся к числу излюбленных в печати (ведется таковая и на страницах “Нового мира”)1, так что тема эта сама по себе, очевидно, представляет интерес для нам подобных. Во-вторых, в последние годы отмечены попытки представителей интеллектуального слоя высказываться от его лица, сформулировать его корпоративные ценности и интересы (одно из наиболее характерных явлений такого рода — статья И. Алексеева “Благородное собрание на руинах империи” в “Независимой газете”, 1993, 14 июля). В-третьих, ведутся разговоры о возрождении России, о возвращении к ее культуре, что немыслимо без воссоздания соответствующего интеллектуального слоя. При этом обращает на себя внимание, что обычно, с одной стороны, бывает не вполне ясно, о ком же и о чем, собственно, идет речь, а с другой — имеет место непонимание или игнорирование некоторых реалий, связанных как вообще с положением в обществе элитных слоев, так и с существом “советской интеллигенции”.
В спорах о том, кого считать интеллигентом, возможно, и есть своя прелесть, но я, как человек, занимающийся скучными материями социальных и государственных структур, оценить ее не способен и предпочитаю писать о вещах, поддающихся более конкретному определению. Как отмечалось в одной из статей “Нового мира”, интеллигенция несоотносима с социальным слоем образованных людей или работников умственного труда и, более того, интеллигенция и образованные классы рассматриваются как полярные лагери. Так вот, я буду говорить именно об “образованном сословии” — об интеллектуалах как социальном слое, вне зависимости от того, плохие они или хорошие, злые или добрые, “прогрессивные” или “реакционные”, левые или правые. Между прочим, как бы ни различались взгляды этих лагерей по политическим и социальным вопросам (в том числе и на собственное место в обществе), они были людьми одной культуры. “Интеллигенты” отвергали те ценности, на которых были воспитаны, но воспитаны-то они были все-таки на тех же ценностях,что и “охранители”. Конечно, если не брать в расчет все остальное население, то различия между отрядами этого слоя могут показаться гораздо более выпуклыми и значимыми. При этом совершенно не принимается в расчет принципиальное отличие всех этих людей вместе взятых (а это лишь 2 — 3 процента) от остальной массы населения. Объективно, с точки зрения структуры общества, они составляют один слой, выделенный по критериям способности к более сложной (умственной) деятельности, и развитие страны зависит все-таки не от того, насколько рьяно интеллигенты ругают власть, а от того, на каком уровне находится ее интеллектуальный слой.
1
Интеллектуальный слой не только является “лицом” общества, выразителем его достижений, но определяет способность данного общества к конкуренции на мировой арене, его вклад в мировую цивилизацию. Поэтому качественные характеристики культуроносного интеллектуального слоя во многом обусловливают судьбу страны. Блестящий расцвет русской науки и культуры в XIX веке был обеспечен людьми, объективно выдвинутыми теми принципами комплектования и существования этого слоя, которые были заложены три столетия назад, тогда как удручающая серость последних десятилетий связана с целенаправленным принижением культуроносного слоя и фактическим его уничтожением путем формирования такого его состава, который не способен выполнять свойственные этому слою функции.
Хотя понимание связи будущего России с восстановлением качества “сословия интеллектуалов” в ряде случаев и имеет место, над тем, насколько это вообще достижимо, есть ли хотя бы дрожжи, на которых могла бы возродиться прежняя культура, задумываются мало, потому что коренное отличие создавшего ее слоя от современного советского в полной мере не осознается. Конечно, слой интеллектуалов — лиц, обладающих сравнительно более высоким, чем у рядовых членов общества, уровнем информированности (образования) и осуществляющих функции руководства, духовно-культового обслуживания и научно-технологического развития, — существует во всяком обществе, но при всем разнообразии набора социальных групп, составляющих этот слой в той или иной стране в то или иное время, положение такого слоя в обществе подчиняется некоторым общим закономерностям. О них-то обычно и забывают.
Преодоление современным интеллектуалом сознания своей социальной неполноценности дается тяжело. Основой идеологии всякого тоталитарного режима является общеобязательный культ “простого человека” (именно это роднит, казалось бы, совершенно разные по устремлениям тоталитарные идеологии). После десятилетий внушений в том духе, что руки важнее головы и назначение последней состоит в обслуживании их, голова, свыкшаяся с этой “аксиомой”, в значительной степени утратила свои мыслительные свойства и до сих пор не осмеливается подняться до осознания противоестественности такого положения.
Интеллектуальный слой по сути своей элитарен (коль скоро состоит из меньшинства, способного делать то, что не может большинство). Однако попытки выступить в защиту его интересов, о которых упоминалось выше, исходили как раз из того, что “наших много”, подчеркивалось именно то обстоятельство, что интеллигенция теперь — весьма многочисленный общественный слой. Сработала характерная советская привычка говорить от имени если не большинства, то, по крайней мере, достаточно многочисленной группы населения: мол, не какие-то там одиночки выскочки, а — миллионы, “огромная сила”. Увы, “массовость”-то и делает эти попытки безнадежными и даже смешными.
Дело в том, что высота статуса и степень материального благосостояния всякого элитного слоя обратно пропорциональна численности этого слоя и его доле в обществе. Рост численности социальных групп, входящих традиционно в состав элитного слоя данного общества, всегда приводит к падению престижа этих групп, и средний уровень материальной обеспеченности большинства их членов также обычно понижается, подобно тому как обесценивается значение, например, званий, наград и т. п. по мере увеличения числа их обладателей.
Вследствие этого доля элитных слоев в обществе более или менее константна и, как правило, не превышает 10 процентов, а чаще составляет еще меньшую величину — 2 — 3 процента. Это обстоятельство обусловлено как биологически (лишь ограниченное число особей в популяции обладает определенным набором качеств, позволяющих им выполнять соответствующие функции), так и тем, что доля материальных благ, перераспределяемых для обеспечения их существования, также не беспредельна.
Селекция элитного слоя обычно сочетает принцип самовоспроизводства и постоянный приток новых членов по принципу личных заслуг и дарований, хотя в разных обществах тот или иной принцип может преобладать в зависимости от идеологических установок. При этом важным показателем качественности этого слоя является способность его полностью абсорбировать своих новых сочленов уже в первом поколении. При засорении интеллектуального слоя слишком большим числом лиц, не отвечающих по своему уровню задаче поддержания культурной традиции, он неизбежно деградирует и лишается в общественном сознании прежнего престижа, объективная “ценность” его среднего представителя понижается и возможности материального обеспечения падают.
В силу названных обстоятельств набор социальных групп, входящих в состав элитного слоя, со временем может меняться. Определяющим является не абсолютный уровень информированности, а положение данной группы по этому показателю относительно других социальных групп, относительно среднего уровня данного общества. Поэтому, кстати, и сама по себе численность и доля в населении той или иной социальной группы, претендующей на вхождение в элитный слой, косвенно может свидетельствовать о своей к нему принадлежности (или непринадлежности). Доля лиц, чей образовательный уровень существенно отличается от общего, довольно постоянна и не превышает нескольких процентов, причем не зависит от “абсолютных” показателей. Понятия “среднего”, “высшего” и т. д. образования вообще весьма относительны и в плане социальной значимости сами по себе ничего не говорят: при введении, допустим, “всеобщего высшего образования” реальным высшим образованием будет аспирантура; если же всех пропускать через аспирантуру, то “интеллигентами с высшим образованием” можно будет считать обладателей докторских степеней, и т. д.
Важен не “абсолютный” уровень информированности, а степень отличия его от уровня основной массы населения. До революции, скажем, уровень общей культуры выпускника гимназии или реального училища сразу резко выделял его из массы населения (и принципиальной разницы в этом отношении между ним и выпускником вуза не было), в советское же время такое отличие обеспечивали лишь несколько лучших вузов или аспирантура (не говоря уже о том, что прежняя “средняя” гимназия и по абсолютному уровню гуманитарной культуры давала несравненно больше, чем “высший” советский институт).
Поэтому естественно, что по мере увеличения в обществе численности социальных групп, члены которых в силу функциональной предназначенности получали какое-либо образование, те группы, для которых уровень необходимой информированности был наименьшим, постепенно выпадали из элитного слоя и сливались с основной массой населения. Так, если в свое время, допустим, мелкие канцелярские служащие, писаря и т. п., чьи занятия были привилегированны и чья численность ничтожна относительно всего населения, входили в этот слой, то в ситуации, когда так называемые “белые воротнички” стали составлять до четверти населения, лишь высшие их группы могут быть к нему отнесены. По той же причине рядовой выпускник советского вуза занимает в статусном плане такое же, если не более низкое место в обществе, как не имеющий даже первого классного чина канцелярист в дореволюционной России.
На освещение интеллигентских проблем сильнейший отпечаток накладывает социальная самоидентификация пишущих. Как справедливо заметил в свое время Ф. Ницше, тщеславие других не нравится нам тогда, когда идет против нашего тщеславия. Вот почему, даже несмотря на моду на дореволюционную Россию, неприязнь к ее “образованному сословию” просматривается очень четко в писаниях самых разных по взглядам авторов. Для одних это буржуи, сатрапы и реакционеры, для других — масоны и предатели, виновные в гибели России. Но какой бы ни изображать, чем бы ни мазать старую российскую элиту и каких бы грехов на нее ни взваливать, а все равно ничего лучшего в стране не было: элита, она и есть элита. И это она создала ту русскую культуру, которая признана ныне всем цивилизованным миром. Культуру-то, общекультурный фон, стиль жизни, поведения и общения создает ведь не десяток “исполинов”, а весь слой образованных людей: десятки тысяч учителей, офицеров, провинциальных барышень, чиновников, врачей и т. д. (в семьях которых потом и появляются эти самые “исполины”). Так что уж какими бы эти люди ни были, а то, что создали, — создали. Другое дело, что созданная ими культура была чужда многим представителям советской интеллигенции. Эта культура, неотделимая от своих создателей, все-таки аристократична.
В нормальных условиях нация неизбежно выделяет свою аристократию, потому что сама сущность высоких проявлений культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера искусства, науки или государственного управления). Не обязательно такие люди должны принадлежать к аристократии по происхождению, но само наличие аристократической среды, соответствующих идеалов и представлений в обществе для стимуляции успехов в этих видах деятельности абсолютно необходимо. Общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость. Та российская культура, о которой идет речь, создавалась именно на разности потенциалов (за что ее так не любят разного рода “друзья народа”). Характерно, что одно из наиболее распространенных обвинений Петру Великому — то, что он-де вырыл пропасть между высшим сословием и “народом”, формально вполне вздорное (ибо как раз при нем были открыты широкие возможности попасть в это сословие выходцам из “народа”, тогда как прежде сословные перегородки были почти непроницаемы), — имеет в виду на самом деле эту разность.
Хотя культура образованного слоя дореволюционной России давно перестала быть господствующей, подспудное чувство неполноценности по отношению к ней порождает у члена современного “образованного сословия” даже иногда плохо осознаваемую враждебность. Лиц, сознательно ориентирующихся на старую культуру, среди нынешних интеллигентов до недавнего времени было относительно немного: такая ориентация не связана жестко с происхождением (создающим для нее только дополнительный стимул), а зависит в основном от предпочтений, выработавшихся в ходе саморазвития, а именно условия становления личности интеллектуала в советский период менее всего располагали к выбору в пользу этой культуры. Однако наличие в обществе хотя бы некоторого количества ее духовных наследников и приверженцев усиливает эти чувства, поскольку предполагает (пусть и молчаливое) противостояние между людьми разной культурной ориентации.
Следует заметить, что образованные по-советски люди оказались даже в большем отдалении от традиционных ценностей и понятий, чем простой народ, ибо заглотили большую порцию отравы (советская культура, с точки зрения нормального, несоветского человека, есть антикультура). Люди же, в меньшей степени приобщенные к культуре (которая была в эти годы советской, и никакой другой), оказались в относительно меньшей мере затронуты порчей. Поэтому в нем, как ни странно, до некоторой степени сохранилось как бы некое понятие о подлинной культуре, о том, чем она была раньше. И отсюда — традиционное уважение к “барину” как носителю этой культуры, то есть дореволюционному интеллектуалу. Мужик “барина”, конечно, не любил, но прекрасно отдавал себе отчет в том, чем тот от него отличается, — за то, собственно, и не любил, что ему не приходило в голову почитать себя с ним “ровней”. Но даже ненавидя его, мужик смутно понимал, что в “барине” есть что-то такое, чего не хватает ему самому и что в глубине души он не мог не уважать. Советский же интеллигент хотя “барина” в чем-то как бы и “любит” (почитая его себе “ровней” в социальном смысле), но, в сущности, не уважает, считая себя не менее “культурным” (да еще, пожалуй, — более, ибо советская культура, по его разумению, “выше” и “прогрессивнее”), и своего сущностного отличия от него даже и не осознает, так как критерии этого отличия часто ему неведомы.
Да и нельзя сказать, чтобы современные интеллектуалы хорошо представляли себе облик своих дореволюционных предшественников. Доходит до того, что в качестве общих мест фигурируют самые нелепые представления. Мне уже приходилось в свое время (“Москва”, 1992, № 2-4) писать по поводу смехотворного тезиса о “чиновничестве”, не допускающем в свою среду “образованных разночинцев”, из чего якобы и произошла “интеллигенция”. Для некоторых невежественных советских историков это было нормально (откуда им знать положения “Устава о службе гражданской”, не полезут же они, в самом деле, разбираться в системе гражданского чинопроизводства, персональном составе и образовательном уровне тех групп интеллектуального слоя, о котором им вздумается порассуждать), но сходные мотивы можно встретить и у людей как будто несколько другого культурного уровня. На страницах “Нового мира” тоже довелось читать, что “возникновение маргинального “ордена” интеллигенции” было обусловлено “архаичностью российской табели о рангах” (последняя вообще очень часто предстает как какое-то специфическое российское “чудо-юдо”, шокирующе действуя на советско-интеллигентские мозги, хотя представляет собой совершенно нормальное и необходимое типично европейское явление, имеющее место и в настоящее время во всех цивилизованных государствах). Да и вообще, из-за слабого знакомства с реалиями других европейских стран пресловутую “особость” России (не важно — отрицательно или положительно ее толкуя) часто ухитряются видеть как раз там, где ее нет.
2
Социальный слой носителей российской культуры и государственности был уничтожен вместе с культурой и государственностью исторической России в результате большевистского переворота. В течение полутора десятилетий после установления коммунистического режима было в основном покончено с его остатками, и одновременно шел процесс создания “новой интеллигенции”, предопределивший нынешнее положение с интеллектуальным слоем в нашей стране. В основе этого лежали следующие обстоятельства.
Большевистскую революцию российский интеллектуальный слой встретил, естественно, резко враждебно. Более того, он был единственным, кто оказал ей сразу же активное вооруженное сопротивление — еще в то время (осень 1917 — зима 1918 года), когда крестьянство и даже казачество оставались пассивны. Хотя в сопротивлении непосредственно участвовала лишь небольшая часть этого слоя (большинство и его членов оказались не на высоте, проявив крайнее недомыслие, нерешительность и трусость), но среди тех, кто оказывал противодействие установлению большевистской диктатуры в стране, его представители составляли до 80 — 90 процентов. Именно такой состав имела на первых порах Добровольческая армия и аналогичные ей формирования на других фронтах (из 3683 участников “Ледяного похода” более трех тысяч были офицерами, юнкерами, студентами, гимназистами и т. п.; на Востоке осенью 1918 года из 5261 штыка Среднесибирского корпуса 2929 были офицерами, и т. д.). Следует иметь в виду, что к 1917 году почти все лица “призывного” возраста, имеющие образование, являлись офицерами. Большевики, со своей стороны, вполне отдавали себе отчет в том, что их реальными противниками в гражданской войне были не мифические “капиталисты и помещики”, а интеллигенция — в погонах и без оных, из которой и состояли белогвардейские полки.
Вследствие этого красный террор был направлен именно против интеллектуального слоя. В рекомендациях органам ЧК прямо указывалось на необходимость руководствоваться при вынесении приговора профессией и образованием попавших им в руки лиц. В инструкциях местным органам советской власти по взятию заложников для расстрела также указывался круг соответствующих профессий будущих жертв. Все это тогда ничуть не скрывалось, и большевистские вожди “историческое оправдание” террора видели именно в том, что “пролетариату удалось сломить политическую волю интеллигенции”. В результате потерь интеллектуального слоя от террора, а также голода и эпидемий, явившихся непосредственным следствием революции, численность его представителей сократилась на несколько сот тысяч человек. Примерно такое же число лиц умственного труда оказалось в эмиграции. Страна не только лишилась большей части своего интеллектуального потенциала, но старый интеллектуальный слой вовсе перестал существовать как социальная общность и общественная сила.
В отношении остатков этого слоя, которому, как считали коммунистические идеологи, “вполне заслуженно пришлось изведать участь побежденного”, проводилась целенаправленная репрессивная политика. Ставилась задача, во-первых, как можно быстрее заменить представителей “старой интеллигенции” в сфере их профессионального труда “советской интеллигенцией”, во-вторых, лишить их вообще возможности заниматься умственным трудом (предлагалась, в частности, земледельческая колонизация, переучивание для физического труда в промышленности, а также упразднение вовсе некоторых видов деятельности, которыми могли заниматься лишь преимущественно старые специалисты) и, в-третьих, не допустить проникновения в “новую интеллигенцию” детей интеллигенции дореволюционной — с тем, чтобы естественная убыль старого интеллектуального слоя не могла сопровождаться “замещением его хотя бы в тех же размерах из той же среды”.
Новый интеллектуальный слой с самого начала создавался на принципах, во многом противоположных дореволюционным. Но самое существенное то, что он, исходя из социологических концепций новых правителей, должен был иметь как бы “временный” характер. Интеллектуальный слой, и без того плохо вписывающийся своим существованием в марксистские схемы “классового общества”, как бы постоянно “путался под ногами” у теоретиков марксизма. Согласно воззрениям строителей нового общества, в будущем он вообще не должен был существовать. Становление системы образования имело основной целью способствовать достижению полной “социальной однородности”.
Понятно, что интеллектуальный слой, создаваемый исходя из подобных задач, должен был как бы отрицать собственную сущность — сущность элитарного слоя, каковым он является в нормальном обществе. С другой стороны, практические задачи государственного выживания до известной степени препятствовали полной реализации теоретических посылок коммунистической идеологии. Под знаком противоестественного сочетания этих двух взаимоисключающих тенденций и проходило становление интеллектуального слоя в советский период.
Так вот, я позволю себе напомнить, что между интеллектуальным слоем старой России и современным поистине лежит пропасть — настолько сильно отличаются все их основные характеристики, и попытки предъявлять требования обеспечить для нынешнего интеллектуального слоя то положение, которое занимал в обществе дореволюционный, есть попытки с негодными средствами.
Прежде всего, интеллектуальный слой дореволюционной России был сравнительно немногочисленным, он насчитывал 2 — 3 млн. человек, составляя около 3 процентов населения страны. Наиболее значительная часть его была занята в управлении частным сектором экономики. (Среди лиц интеллектуальных профессий насчитывалось до 300 тыс. разного рода учителей и преподавателей, до 50 тыс. ИТР (в том числе около 10 тыс. инженеров), 80 — 90 тыс. медиков (в том числе до 25 тыс. врачей), около 20 тыс. ученых и преподавателей вузов, 60 тыс. кадровых офицеров и военных чиновников, 200 тыс. духовенства.) Тогда как в советское время важнейшим обстоятельством, оказавшим решающее влияние на большинство проблем, связанных с обликом и положением интеллектуального слоя, стал быстрый, искусственный и гипертрофированный рост его численности.
Подготовка специалистов и развитие сети учебных заведений форсировались практически на всех этапах истории советского общества, ибо были прямо связаны с целью лишить интеллектуальный слой особого привилегированного статуса путем “превращения всех людей в интеллигентов”. Темпы подготовки инженеров и других специалистов массовых интеллигентских профессий намного опережали реальные потребности экономики (особенно в производственной сфере) и диктовались главным образом пропагандистскими и политическими соображениями.
Начиная с 20-х годов перед политическим руководством стояла, кроме всего прочего, и проблема обеспечения лояльности интеллектуального слоя, недопущение возможности оппозиции с его стороны. Для этого важно было, во-первых, исключить корпоративную общность и солидарность отдельных отрядов этого слоя (традиции такой общности в дореволюционной России были достаточно развиты), а во-вторых, всегда иметь возможность заменить саботирующих или репрессируемых специалистов без ущерба для дела при массовом характере их сопротивления. Избыточное увеличение численности решало обе этих проблемы.
Важнейшее значение для увеличения численности интеллектуального слоя имел, конечно, рост числа студентов, форсирование которого стало первостепенной заботой советских властей. Однако общая численность лиц умственного труда росла еще быстрее количества студентов и была гораздо значительнее, чем число выпускников учебных заведений, поскольку для советского строя всегда было характерно (особенно в довоенный период) так называемое “выдвиженчество” — массовое назначение на соответствующие должности для исполнения интеллигентских функций людей, не получивших соответствующего образования. Основной скачок численности интеллектуального слоя пришелся на 30-е годы, когда темпы роста за десятилетие составили около 300 процентов, а по лицам с высшим и средним специальным образованием — 360 процентов. Второй “всплеск” роста пришелся на 50 — 60-е годы, когда по отдельным категориям он составил до 100 процентов за десятилетие. Оба скачка, как будет показано ниже, были вызваны идеолого-политическими обстоятельствами.
Практически для всех социально-профессиональных групп интеллектуального слоя была характерна такая степень количественного роста, которая лишала их профессию прежнего ореола избранности. Продолжавшееся безмерное разбухание интеллектуального слоя (к концу 80-х годов насчитывалось 37 млн. специалистов, в том числе 16 млн. с высшим образованием) привело к тому, что при значительно более низком социокультурном и техническом уровне СССР по сравнению с развитыми европейскими странами, он находился на первом месте в мире по количеству врачей, инженеров, научных работников и т. д. не только в абсолютном исчислении, но и на душу населения, одновременно держа первенство по мизерности их оплаты — как по абсолютным показателям, так и относительно средней зарплаты по стране.
До революции часть интеллектуального слоя, занятая в сфере непосредственного государственно-административного управления, была, вопреки распространенным представлениям, крайне незначительна. Даже с учетом того, что в России значительная часть преподавателей, врачей, инженеров и других представителей массовых профессиональных групп интеллектуального слоя находилась на государственной службе и входила, таким образом, в состав чиновничества, общее число российских чиновников было довольно невелико, особенно при сопоставлении с другими странами.
На рубеже XVII — XVIII веков всех “приказных людей” в России насчитывалось около 4,7 тыс. человек, тогда как в Англии в начале XVIII века при вчетверо меньшем населении — 10 тыс. В середине XVIII века всех ранговых гражданских чиновников в России насчитывалось всего 2051 тыс. (с канцеляристами — 5379 тыс.). В 1796 году ранговых чиновников было 15,5 тыс., в 1804 — 13,2 тыс., в 1847 — 61 548 тыс., в 1857 — 86 066 тыс. (плюс 32 073 канцеляриста), в 1897 — 101 513 тыс., в начале XX века — 161 тыс. (с канцеляристами — 385 тыс.). К 1917 году всех государственных служащих насчитывалось 576 тыс. Между тем во Франции уже в середине XIX века их было 0,5 млн., в Англии к 1914 году (при втрое-вчетверо меньшем населении) — 779 тыс., в США в 1900 году (при в 1,5 раза меньшем населении) — 1275 тыс., наконец, в Германии в 1918 году (при в 2,5 раза меньшем населении) — 1,5 млн. С учетом общего числа жителей в России “на душу населения” приходилось в 5 — 8 раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране.
Для советского же режима характерна тотальная бюрократизация интеллектуального слоя. С исчезновением настоящей бюрократии (сравнительно небольшого слоя чиновников, юридически оформленного, с конкретной и четкой иерархией, чинами и т. д.) произошла тотальная бюрократизация всего общества, в котором хотя никто не имеет гражданских чинов, но практически каждый является чиновником в смысле принадлежности к системе общественных отношений, где все замкнуто на государство и любая сфера деятельности есть, по сути, государственная служба, поскольку других работодателей не имеется. Если до революции на государственной службе состояло менее четверти всех представителей интеллектуального слоя, то после нее — подавляющее большинство, а к концу 20-х годов (с ликвидацией нэпа) — до 100 процентов.
Тотальный контроль социалистического государства над всеми сферами жизни привел к невиданному разрастанию и собственно административно-управленческого слоя. Уже в конце 1919 года, несмотря на потери во время мировой и гражданской войн, эмиграции и отпадения от России огромных территорий с многомиллионным населением, только в 33 губерниях Европейской России насчитывалось 1880 тыс. средних и 480 тыс. высших государственных служащих (вместо 576 тыс. до революции). Перепись 1923 года зафиксировала только в городах, без сельской местности, 1836 тыс. служащих. Несмотря на частные сокращения, их число с 1925 по 1928 год увеличилось с 1854,6 до 2230,2 тыс. человек. Если до 1917 года в России на 167 млн. населения приходилось менее 0,6 млн. государственных служащих, а в Германии на 67,8 млн. населения — 1,5 млн., то уже через десять лет Германия по количеству их “на душу населения” осталась далеко позади: к этому времени там в управлении было занято 20 человек на 1000 человек населения, а в СССР — 33. Таким образом, занимая по этому показателю до революции последнее место среди европейских стран, после нее наша страна уверенно вышла на первое. Показательно, что уже в 1923 — 1924 годах в государственном аппарате насчитывалось свыше 2000 наименований должностей вместо 600 до революции.
Проблема “сокращения госаппарата” постоянно поднималась в советское время, но ни разу даже не приблизилась к решению, потому что в социалистическом государстве она нерешаема в принципе. Наиболее шумные кампании под лозунгами типа “Из канцелярии — к станку!” имели место в конце 50-х — начале 60-х годов. Планы простирались до того, чтобы переучивать служащих в рабочих и направлять их в отдаленные районы. Но и роспуск ряда министерств, перекройка органов управления и другие меры принесли смехотворные результаты. В 1960 году по сравнению с 1958-м численность госаппарата сократилась на 6 — 7 процентов, но в 1963 году восстановилась, а со следующего года стала уверенно расти, увеличившись к 1968 году на целую треть. И в дальнейшем после каждого “сокращения” численность госаппарата только еще больше возрастала. Ибо советский строй немыслим без бюрократизации, это та основа, без которой он не мог существовать, даже если бы примитивизм и ограниченность его политического руководства на всех уровнях не заставляли искать в ней спасения.
Качественный уровень дореволюционных специалистов был, в общем, весьма высок, ибо система образования, сложившаяся в России к тому времени, в тех ее звеньях, которые непосредственно пополняли своими выпускниками наиболее квалифицированную часть интеллектуального слоя (гимназии и вузы), находилась на уровне лучших европейских образцов, а во многом и превосходила их. Дореволюционные русские инженеры, в частности, превосходили своих зарубежных коллег именно по уровню общей культуры, ибо в то время в России на это обращали серьезное внимание, не рассматривая инженерную специальность как узкое “ремесло”.
Интеллектуальный слой, созданный коммунистическим режимом и известный под термином “советская интеллигенция”, отличался в целом низким качественным уровнем. Лишь в некоторых элитных своих звеньях (например, ученые точных и естественных наук), менее подверженных идеологизации, где частично сохранились традиции русской научной школы, или в военно-технической сфере, от которой напрямую зависела судьба режима, он мог сохранять некоторое число интеллектуалов мирового уровня. Вся же масса рядовых членов этого слоя оказывалась много ниже не только дореволюционных специалистов, но и современных им иностранных.
Основная часть советской интеллигенции получила крайне поверхностное образование. В 20 — 30-х годах получил даже распространение так называемый “бригадный метод обучения”, когда при успешном ответе одного студента зачет ставился всей группе. Специалисты, подготовленные подобным образом, да еще из лиц, имевших к моменту поступления в вуз крайне низкий образовательный ценз, не могли, естественно, идти ни в какое сравнение с дореволюционными. К тому же система образования, сложившаяся и функционировавшая при преобладающем влиянии идеологических установок режима, давала своим воспитанникам в лучшем случае лишь более или менее узкоспециальные навыки, необходимые для исполнения профессиональных функций, да и то лишь в лучших учебных заведениях (масса провинциальных вузов, профанируя и фальсифицируя понятие высшего образования, была не способна и на это). Общекультурный уровень, обеспечиваемый советской системой образования, уровень гуманитарной культуры, был не только ниже всякой критики, но являлся скорее величиной отрицательной, ибо подлинная культура не только не преподавалась, но заменялась “партийными дисциплинами”. Пополнение интеллектуального слоя продолжало получать крайне скудное образование по предметам, формирующим уровень общей культуры. В вузах естественно-технического профиля они вовсе отсутствовали, а в вузах гуманитарных информативность курса даже основных по специальности дисциплин была чрезвычайно мала, в 2 — 3 раза уступая даже уровню 40 — 50-х годов, и несопоставима с дореволюционной.
Немногие носители старой культуры совершенно растворились в этой массе полуграмотных образованцев. Сформировавшаяся в 20 — 30-х годах интеллигентская среда в качественном отношении продолжала как бы воспроизводить себя в дальнейшем: качеством подготовленных тогда специалистов был задан эталон на будущее. Образ типичного советского инженера, врача и т. д. сложился тогда — в довоенный период. В 50 — 60-е годы эти люди, заняв все руководящие посты и полностью сменив на преподавательской работе остатки дореволюционных специалистов, готовили себе подобных и никаких других воспитать и не могли.
Наконец, не менее чем на треть советская интеллигенция состояла из лиц без требуемого образования. До революции подобное явление не оказывало существенного влияния на общий уровень интеллектуального слоя, так как такие лица, как правило, не отличались по уровню общей культуры от лиц, получивших специальное образование (они были представителями одной и той же среды и имели возможность приобщаться к ее культуре в семье). Но советские “практики”-выдвиженцы вышли как раз из низов общества и, не получив даже того скудного образования, какое давали советские специальные учебные заведения, представляли собой элемент, еще более понижающий общий уровень советского интеллектуального слоя.
Характерной чертой советской действительности была прогрессирующая профанация интеллектуального труда и образования как такового. В сферу умственного труда включались профессии и занятия, едва ли имеющие к нему отношение. Плодилась масса должностей, якобы требующих замещения лицами с высшим и средним специальным образованием, что порождало ложный “заказ” системе образования. Идея “стирания существенных граней между физическим и умственным трудом” реализовывалась в этом направлении вплоть до того, что требующими такого образования стали объявляться чисто рабочие профессии. Пожалуй, наиболее красноречивым свидетельством деградации интеллектуального слоя в советский период стало появление и расширение слоя так называемых “рабочих-интеллигентов” — лиц с высшим и средним специальным образованием, занятых на рабочих должностях. Это уродливое явление, порожденное извращенной системой зарплаты и огромным перепроизводством специалистов (при том, что многие должности ИТР, в том числе и действительно требующие высшего образования, были заняты “практиками”), почиталось, однако, основным достижением советской социальной политики. Именно в этом слое виделось воплощение грядущей социальной однородности общества, “живые зачатки слияния в исторической перспективе рабочего класса и интеллигенции”.
3
Важной особенностью интеллектуального слоя старой России был его “дворянский” характер. В силу преимущественно выслуженного характера российского высшего сословия оно в большей степени, чем в других странах, совпадало с интеллектуальным слоем (и далеко не только потому, что поместное дворянство было самой образованной частью общества и лица, профессионально занимающиеся умственным трудом, поначалу происходили главным образом из этой среды). Фактически в России интеллектуальный слой и был дворянством, то есть образовывал в основном высшее сословие.
С начала XVIII века (в XVIII — XIX веках возникло до 80 — 90 процентов всех дворянских родов) считалось, что дворянство как высшее сословие должно объединять лиц, проявивших себя на разных поприщах и доказавших свои отличные от основной массы населения дарования и способности (каковые они призваны передать и своим потомкам). До 1845 года потомственное дворянство приобреталось с первым же офицерским чином на военной службе и с чином коллежского асессора (8 класс) на гражданской (чины 14 — 9 классов давали личное дворянство), а также с награждением любым орденом. При этом образовательный уровень являлся в силу связанных с ним льгот решающим фактором карьеры. Так что почти каждый образованный человек любого происхождения становился сначала личным, а затем и потомственным дворянином, и сословные права дворянства фактически были принадлежностью всего образованного слоя в России.
Этот слой, таким образом, будучи самым разным по происхождению, был до середины XIX века целиком дворянским по сословной принадлежности. В дальнейшем, поскольку сеть учебных заведений и число интеллигентских должностей быстро увеличивались, дворянство по-прежнему в огромной степени продолжало пополняться этим путем, хотя после повышения требований для получения дворянства (с 1845 года потомственное дворянство приобреталось на военной службе с чином 8 класса (майор), а на гражданской — 5-го (статский советник), личное — военными чинами 14 — 9 классов и гражданскими чинами 9 — 6 классов; с 1856 года класс чинов, приносящих потомственное дворянство, был поднят до 6-го (полковник) на военной службе и до 4-го (действительный статский советник) на гражданской) некоторая часть интеллектуального слоя оставалась за рамками высшего сословия. Учитывая, что на рубеже XIX — XX веков весь интеллектуальный слой составлял 2 — 3 процента населения, а дворяне (в том числе и личные) — 1,5 процента, большинство его членов официально относились к высшему сословию (среди тех его представителей, которые состояли на государственной службе, — 73 процента).
В силу вышеназванных обстоятельств общественный статус и престиж интеллектуального слоя были исключительно высоки. Пожалуй, ни в одной европейской стране принадлежность к числу лиц умственного труда (особенно это существенно для их низших слоев) не доставляла индивиду столь отличного от основной массы населения общественного положения. Хотя с середины XIX века дворянский статус перестал играть сколько-нибудь существенную роль в жизни человека, однако психологически принадлежность к высшему сословию способствовала духовной независимости интеллектуала, осознанию самоценности своей личности. Представления недавних времен, когда образованный человек отождествлялся с дворянином, как бы накладывали отпечаток “благородства” на всю сферу умственного труда.
Вступая в ряды “образованного сословия”, человек недворянского происхождения, даже если он не получал официально прав дворянства (к началу XX века превратившихся в чисто престижные), не мог не ощущать себя принадлежащим к “обществу”, “вышедшим в люди”. И имел к тому все основания, ибо, как бы ни была велика разница между университетским профессором и сельским учителем, преуспевающим столичным адвокатом и скромным провинциальным секретарем, свитским генералом и бедным армейским офицером, все они вместе взятые принадлежали к слою, составлявшему 2 — 3 процента населения. Совершенно закономерно, что любой интеллигент воспринимался в народе как “барин”, что отражало разницу между ним и подавляющим большинством населения страны.
Принцип комплектования российского интеллектуального элитного слоя соединял лучшие элементы европейской и восточной традиций, сочетая принципы наследственного привилегированного статуса образованного сословия и вхождения в его состав по основаниям личных способностей и достоинств. Наряду с тем, что абсолютное большинство членов интеллектуального слоя России вошли в него путем собственных заслуг, их дети практически всегда наследовали статус своих родителей, оставаясь в составе этого слоя. К началу XX века 50 — 60 процентов его членов были выходцами из той же среды, но при этом, хотя, как уже говорилось, от двух третей до трех четвертей их самих относились к потомственному или личному дворянству, родители большинства из них дворянского статуса не имели. Среди гражданских служащих дворян по происхождению было 30,7 процента, среди офицеров — 51,2 процента, среди учащихся гимназий и реальных училищ — 25,6 процента, среди студентов — 22,8 процента (на 1897 год). Ко времени революции — еще меньше. Таким образом, интеллектуальный слой в значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды. При этом влияние самой среды на попавших в нее “неофитов” было настолько сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные различия между ними и “наследственными” членами “образованного сословия”.
Поскольку создание советской интеллигенции происходило под знаком борьбы за “социальную однородность общества”, коммунистический режим целенаправленно формировал совершенно определенный социальный состав интеллектуального слоя, придавая этому огромное, часто самодовлеющее значение. В идеале (впредь до исчезновения этого слоя как такового) желательно было иметь его полностью “рабоче-крестьянским” — так, чтобы каждое новое поколение интеллигенции было бы интеллигенцией “в первом поколении”. Но более реальной была задача по крайней мере не допустить, чтобы процент выходцев из интеллигенции в новом поколении интеллектуального слоя превышал долю этого слоя в населении страны. Задача регулирования социального состава интеллигенции осуществлялась по нескольким направлениям.
Прежде всего проводилась политика прямого регулирования социального состава учащихся с предоставлением льгот “рабоче-крестьянскому молодняку” и ограничением права на образование выходцам из интеллектуального слоя. Уже в 1918 году был принят беспрецедентный закон о предоставлении права поступления в вузы лицам любого уровня образования или даже вовсе без образования, и под лозунгом “завоевания высшей школы” началось массовое зачисление туда “рабочих от станка”. В 1921 году был установлен “классовый принцип” приема в вузы с целью резкого ограничения доли детей интеллигенции среди студентов. Стали использоваться различные методы “командировок”, “направлений” и т. п.
Выходцам из образованного слоя был законодательно закрыт доступ не только в высшие учебные заведения, но и в среднюю школу II ступени, чтобы они не могли пополнять ряды даже низших групп интеллигенции. Лишь в порядке исключения для детей особо доверенных специалистов выделялось несколько процентов плана приема как представителям “трудовой интеллигенции”. Особенно усилился “классовый подход” в конце 20-х годов, в связи с известными политическими процессами над интеллигенцией — именно тогда, когда численность студентов возросла особенно резко. Вступительные экзамены в вузах были введены только в 1932 году.
Формально “классовый принцип” был отменен лишь в середине 30-х годов, когда выросло число потенциальных абитуриентов “из интеллигенции” за счет детей тех, кто сам в первые послереволюционные годы поступал в вуз по разряду “пролетариев” и “выдвиженцев”. Такие лица составляли уже новую группу, отношение режима к которой было более терпимым: считалось, что “потомственная советская интеллигенция” — дети тех, кто получил образование и вошел в состав интеллектуального слоя благодаря установленному революцией режиму, — более лояльна и нет необходимости столь жестко ее ограничивать в правах. Однако для рабочих и крестьян по-прежнему сохранялось предпочтение.
С точки зрения идеологии режима, положение, при котором степень самовоспроизводства интеллигенции поднималась хотя бы и за счет советской образованной прослойки, было нетерпимо в принципе. И в 50-х годах, когда такая тенденция начала проявляться, сделали попытку вернуться к практике 20-х. В 1958 году было принято положение о преимущественном зачислении в вузы так называемых “производственников”, или “стажников”, — лиц, проработавших на производстве не менее двух лет, — действовавшее весь период хрущевского правления. Практически дело было поставлено таким образом, что “стажники” зачислялись по мере подачи заявления, экзамены для них были формальностью, поскольку их доля в плане приема должна была составлять до 80 процентов. Это, однако, вызвало такое катастрофическое падение уровня подготовки специалистов, что советской власти пришлось отказаться от столь быстрого прорыва к “стиранию граней между физическим и умственным трудом”. Тогда же по образцу 20-х годов были возрождены рабфаки, и вплоть до последних лет существования коммунистического режима сохранялась система негласных преимуществ по признаку происхождения “из рабочих и крестьян” и вполне гласных и очень весомых преимуществ “производственникам”, для которых существовал отдельный конкурс на заранее выделенное число мест с несравненно более низким проходным баллом, и выпускникам рабфаков, принимавшимся вовсе без экзаменов. Эта практика поддерживалась идеологически в печати, публицистике и научной литературе (излюбленным сюжетом социологических исследований было изучение социального состава студентов как фактора “становления социальной однородности советского общества”).
В результате мер, предпринятых советской властью, доля студентов — выходцев из образованных слоев, составлявшая первые два-три года после революции еще свыше двух третей, стала стремительно снижаться. Уже в 1923 году в приеме на первый курс их было меньше половины. В конце 20-х — начале 30-х годов выходцев из интеллигенции среди студентов вузов насчитывалось не более 20 — 30 процентов (в ряде вузов, особенно технических, — иногда и менее 10 процентов), среди учащихся техникумов — 10 — 15 процентов. При этом на дневных отделениях доля их была вдвое-втрое ниже, чем на вечерних и заочных. В конце 30-х годов в силу упоминавшихся причин процент выходцев из интеллектуального слоя повысился до 40 с небольшим, в 40 — 50-х годах составлял до 50 — 60, но затем, с введением новых льгот “производственникам” и “вторым рождением” рабфаков, вновь упал до 40 — 45 процентов и в 70-е годы обычно не поднимался выше 50 процентов. Среди принятых на 1-й курс с конца 60-х до конца 70-х годов доля выходцев из интеллигенции упала почти на десять пунктов (с примерно 55 до примерно 45 процентов). Среди выпускников средних специальных учебных заведений, замещавших основную массу должностей ИТР и других массовых интеллигентских профессий, выходцев из интеллигенции было в среднем не более 20 процентов.
4
В социопсихологическом и культурно-историческом плане в составе интеллектуального слоя советского периода различаются три группы: 1) остатки дореволюционного интеллектуального слоя и их потомки — носители соответствующих традиций, 2) советская потомственная интеллигенция (дети и внуки лиц, вошедших в состав интеллектуального слоя после революции) и 3) советская интеллигенция первого поколения. Соотношением между ними во многом определялся общий облик интеллектуального слоя на разных этапах истории советского общества.
Несмотря на все предпринимаемые меры, советским властям не сразу удалось выполнить намеченные задачи в сфере социального состава интеллектуального слоя. Решающие усилия были предприняты в 20 — 30-х годах. В 1929 году около 60 процентов всего интеллектуального слоя еще составляли лица, относившиеся к нему до революции, и их дети. Однако уже к концу 30-х годов доля этой категории снизилась до 20 — 25 процентов. Полностью отстранить представителей старой интеллигенции было невозможно, потому что для нужд государственного выживания требовался хотя бы какой-то минимум по-настоящему образованных людей. Пришлось допустить и некоторое пополнение нового поколения интеллигенции из той же среды, кроме того, часть выходцев из старого интеллектуального слоя смогла поступить в вузы, пробыв какое-то время в качестве рабочих. Но потери, понесенные старым культурным слоем страны в результате репрессий и эмиграции, так и не смогли быть восполнены из своей среды за годы советской власти даже по абсолютной численности. Доля этой группы интеллигенции неуклонно снижалась и после войны не превышала 10 процентов всего слоя.
Вторая группа возникла в конце 30-х годов, но была еще крайне немногочисленной, лишь в послевоенное время произошел ее существенный рост (когда к профессиональной деятельности приступило полностью все поколение родившихся в 20 — 30-х годах). К 60-м годам она составила 20 — 25 процентов всей интеллигенции. И не случайно именно на это время, когда возраста поступления в вуз стало достигать поколение ее детей и режим столкнулся с крайне неприятной для себя перспективой получить вскоре уже массовый слой интеллигентов в третьем поколении (что противоречило всем его социологическим и идеологическим установкам), приходится новая антиинтеллигентская кампания, новый всплеск “классового подхода”, повторяющий 20 — 30-е годы. С 60-х годов, когда усилился приток в состав интеллектуального слоя детей уже советских интеллигентов, общая доля выходцев из интеллигентских семей в его составе несколько повысилась (примерно до 30 процентов), но, медленно увеличиваясь и в дальнейшем, не превысила к 80-м годам 35 — 45 процентов. В результате принятых мер рост удельного веса потомственных интеллектуалов (хотя бы и советской формации) в массе интеллигенции удалось существенно затормозить.
Однако если и не удалось снизить процент выходцев из образованных слоев в составе интеллигенции до такой степени, чтобы он соответствовал проценту этих слоев во всем населении страны, то в целом задача создания новой, особого рода советской интеллигенции была выполнена: это была более чем на три четверти интеллигенция в первом поколении, мало отличавшаяся по культурному уровню от массы населения. Такое соотношение поддерживалось форсированным целенаправленным ростом численности интеллигентов первого поколения. Наивысшего удельного веса эта третья группа интеллигенции достигла в конце 30-х — начале 40-х годов (до 80 — 90 процентов), но затем, с ростом второй группы, он стал медленно снижаться. Однако благодаря контролю за социальным составом студентов режиму удавалось сохранять ее абсолютное преобладание в составе интеллектуального слоя до самого конца, сохраняя общий облик советской интеллигенции как “интеллигенции первого поколения”. Лишь в наиболее элитарной своей части (академическая среда, некоторые категории творческой интеллигенции) ее состав отличался повышенной долей потомственных интеллектуалов.
В результате этого интеллигентская масса была лишена понятий о личном и корпоративном достоинстве по условиям своего формирования и отсутствия связи с прежним истеблишментом (где такие понятия естественным образом проистекали от былой принадлежности к высшему сословию). Новых же понятий такого рода она приобрести не могла, поскольку в советском обществе интеллектуальный слой не только не имел привилегированного статуса, но, напротив, трактовался как неполноценная в социальном плане, временная и ненадежная “прослойка” — объект идейного воспитания со стороны рабочих и крестьян.
До революции материальное обеспечение интеллектуального слоя в целом было достаточно удовлетворительным. Во всяком случае, оно соответствовало тому месту в социальной иерархии, которую он занимал. Правда, связь “образованного сословия” с собственностью была незначительной, огромное большинство его членов не имело ни земельной, ни какой-либо иной недвижимости. В начале XX века даже среди той его части, которая занимала самое высокое положение на государственной службе (чины 1 — 4 классов), не имело собственности более 60 процентов, среди офицеров не владели собственностью более 95 процентов. Зато жалованье и доходы лиц умственного труда от своей профессиональной деятельности были довольно высоки, в несколько раз превышая доходы работников физического труда. Жалованье рядовых инженеров на государственной службе составляло около 2 тыс. руб., в частном секторе — до 3 тыс. руб. и более, земские врачи получали около 1,5 тыс. руб., преподаватели средней школы — от 900 до 2500 руб., младшие офицеры — 660 — 1260 руб., актеры — 1200 — 1800 руб., адвокаты — 2 — 10 тыс. руб., профессора вузов — 3 — 5 тыс. руб. Заработки наиболее известных художников, актеров, адвокатов, профессоров, руководителей транспорта и промышленности простирались до 12 и более тыс. руб. В целом же в 1913 году при среднем заработке рабочего в 258 руб. в год заработок интеллигенции составлял 1058 руб. (технического персонала — 1462 руб.). Лишь некоторые низшие категории интеллектуального слоя — учителя сельских начальных школ, фельдшера и т. п. — имели заработки, сопоставимые с основной массой населения. При выслуге установленного срока службы пенсия назначалась в размере полного оклада. Так что благосостояние среднего представителя “образованного сословия” позволяло ему поддерживать свой престиж и отвечало представлениям о роли этого слоя в обществе.
Статусу же советской интеллигенции в обществе соответствовал и низкий уровень благосостояния. После революции, в 20-х годах, средняя зарплата рядового представителя интеллектуального слоя сравнялась или была несколько ниже заработков рабочих (до революции она была в 4 раза выше). Исключение режим делал лишь для узкого слоя специалистов тяжелой промышленности и высших научных кадров, оправдывая это временной острой потребностью в этих кадрах. Не считая жилищных и прочих условий, только по зарплате уровень обеспеченности интеллигенции упал в 4 — 5 раз. Причем наиболее сильно пострадали ее средние и высшие слои (если учителя начальных школ получали до 75 процентов дореволюционного содержания, то профессора и преподаватели вузов — 20 процентов, даже в конце 20-х годов реальная зарплата ученых не превышала 45 процентов дореволюционной). До революции профессор получал в среднем в 15,4 раза больше рабочего, в конце 20-х годов — лишь в 4,1 раза.
По мере “пролетаризации” и “советизации” интеллектуального слоя в конце 30-х годов его благосостояние относительно других социальных групп было сочтено возможным несколько повысить; хотя и в это время зарплата работников ряда отраслей умственного труда была ниже зарплаты промышленных рабочих, но по крайней мере зарплата ИТР превосходила ее более чем вдвое, научных сотрудников — на треть. Однако в дальнейшем происходил неуклонный процесс снижения относительной зарплаты лиц умственного труда всех категорий, процесс, не знавший каких-либо остановок и особенно усилившийся в 50 — 60-х годах, когда зарплата почти во всех сферах умственного труда опустилась ниже рабочей. В начале 70-х ниже рабочих имели зарплату даже ученые, а к середине 80-х — и последняя группа интеллигенции (ИТР промышленности), которая дольше других сохраняла паритет с рабочими по зарплате.
Учитывая, что так называемые “общественные фонды потребления” также в гораздо большей степени перераспределялись в пользу рабочих, уровень жизни интеллектуального слоя к 80-м годам был в 2 — 2,5 раза ниже жизненного уровня рабочих (зарплата основной массы врачей, учителей, работников культуры была в 3 — 4 раза ниже рабочей). Причем в социологических трудах подчеркивалась “бесспорно позитивная направленность” этого процесса как “одной из существенных сторон движения социалистического общества к социальной однородности”. Таким образом, дореволюционная иерархия уровней жизни лиц физического и умственного труда оказалась не только выровнена, но перевернута с ног на голову, в результате чего относительный уровень материального благосостояния интеллектуального слоя ухудшился по сравнению с дореволюционным более чем в 10 раз.
Итак, какую бы сторону бытия “образованного сословия” ни взять, разница такова, что вроде бы не оставляет места для претензий на восстановление статуса современного интеллектуала. Интеллектуальный слой, выращенный советским строем, являет собой в некотором роде уникальное явление. В отличие от практики других стран и дореволюционной России, где он складывался естественно-историческим путем, в СССР он был создан искусственно, причем в огромной степени из негодного к тому материала и как нечто временное, подлежащее “отмиранию” в недалеком будущем. Общество с подобным качеством, статусом и положением в нем “образованного сословия” в принципе не может быть конкурентоспособным в сколь-нибудь длительной исторической перспективе и обречено на деградацию.
Деградация интеллектуального слоя была неизбежной прежде всего потому, что советский строй основан на принципе антиселекции. Он не только уничтожает лучших, но (что еще более существенно) последовательно выдвигает худших. Результатом же продолжавшегося более полувека отбора худших явилось то, что не только верхушка политического руководства в составе нескольких сот человек представляла собой коллекцию соответствующих человеческих образцов, но и на всех последующих, низших слоях пирамиды находились люди тех же достоинств. Вот почему советский строй не способен принципиально измениться в случае устранения его высшего руководящего слоя.
Успешное развитие государственного организма в огромной степени зависит от того, насколько удается “совместить” элиту интеллектуальную с элитой управленческо-политической, проще говоря, в какой мере удается в данном обществе привести интеллектуальные качества человека в соответствие с его общественным положением (то, что И. Ильин называл “идеей ранга”) — обеспечить продвижение по служебной лестнице если не наиболее одаренных, то по крайней мере наиболее образованных людей. (Если одаренность может оцениваться субъективно, то уж для уровня образования в каждом обществе существуют объективные критерии, и по тому, насколько они оказываются значимы для служебной карьеры, можно судить об установках данного общества.) Так вот, если управленческая элита дореволюционной России состояла из лиц, получивших лучшее для своего времени воспитание и образование, если государственную элиту современных европейских стран в огромном большинстве также образуют выпускники самых престижных университетов, то в СССР наблюдалась прямо противоположная картина: высший политико-управленческий слой отличался едва ли не самыми худшими культурно-образовательными характеристиками среди других категорий лиц умственного труда. Хотя в стране имелось несколько престижных учебных заведений, действительно отличающихся качеством предоставляемого образования (пусть даже только на фоне других советских вузов), лишь в виде исключения можно было встретить их выпускников в составе управленческой элиты. Типичное же образование ее членов — провинциальный технический вуз плюс ВПШ, то есть учебные заведения наинизшего общекультурного уровня. То обстоятельство, что средняя степень образованности и культуры партийной номенклатуры была ниже таковой у интеллигенции в целом, привнесло некоторую объективную правомерность в известное противопоставление “чиновник — интеллигент” (лишенного смысла до революции, когда культурный уровень высшего эшелона власти был выше среднего показателя тогдашнего интеллектуального слоя).
Катастрофически отразилось на качестве и положении интеллектуального слоя хрущевское правление и заданные им подходы к политике в области науки и просвещения. Именно тогда профанация высшего образования достигла апогея: открывались десятки новых вузов, не имеющих реальной возможности соответствовать своему назначению. В 60-е годы произошел наиболее резкий скачок численности студенческого контингента в сочетании с резким ухудшением его качества. Именно тогда была заложена основа для невиданного “перепроизводства” специалистов, столь катастрофически обнажившегося к 80-м годам. Как раз в результате и в ходе расширения в ту пору слоя лиц интеллигентских профессий произошло решающее, “переломное” падение престижа умственного труда и качественное понижение относительного благосостояния занимающихся им людей.
Особенно тяжелые последствия имели эти годы для будущего науки. Обвальное расширение штатов НИИ, умножение их количества имело естественным следствием заполнение научных должностей первыми попавшимися людьми, которые в обычных условиях не имели бы шансов попасть на научную работу, а в значительной части и не помышлявшими об этом. Люди, пришедшие в науку в 60-х, в пору “массового призыва”, без естественного конкурса, — худшее ее пополнение за все годы. К 80-м годам они составили большую часть того “балласта”, от которого никак не могли избавиться в ходе начавшихся тогда поползновений на реформы. Более того, в силу естественного процесса смены поколений они заняли к тому времени основную часть руководящих постов в науке, проводя кадровую политику в этой сфере соответственно своей сущности.
Еще одним обстоятельством, определившим новый этап качественного падения уровня интеллектуального слоя в 60-х годах по сравнению с 50-ми, было то, что как раз к тому времени полностью оказался исчерпан запас специалистов дореволюционной формации, получивших действительно полноценное образование. И, таким образом, были утрачены критерии подлинной образованности. Их отсутствие сделало тип советского интеллигента абсолютной нормой.
Плачевное состояние и положение в обществе интеллектуального слоя, наблюдаемое в настоящее время, полностью определилось в конце 70-х — начале 80-х годов. Окончательная его деградация уже тогда стала свершившимся фактом. В это время, между прочим, появилось немало книг и статей, посвященных проблемам интеллигенции и ее будущего. Взгляды их авторов сводились к нескольким основным положениям: 1) интеллигенция все больше сближается с рабочим классом, так что дело идет уже об их слиянии, 2) едва ли не большинство семей смешаны в социальном отношении, 3) интеллигенция не воспроизводит себя, а пополняется в каждом новом поколении в основном за счет рабочих и крестьян, 4) характер выполняемой интеллигенцией и рабочими работы свидетельствует о стирании различий между физическим и умственным трудом. Откуда следовал общий вывод о ближайшей полной победе советского общества в деле формирования его социальной однородности.
Не вдаваясь в разбор многочисленных натяжек и подтасовок, характерных для этих публикаций, приходится признать, что в определенной мере победные реляции советских социологов отражали реальность. Советскому режиму за десятилетия целенаправленных усилий действительно почти удалось упразднить интеллектуальный слой как социальный феномен, уничтожить его как более или менее цельный организм со своим специфическим самосознанием, полностью ликвидировать его элитный характер и даже устранить по уровню информированности и общей культуры существенное различие между ним и всей остальной массой населения.
* * *
Однако же попытки поставить вопрос о положении интеллектуалов имеют место, следовательно, налицо возрождение самосознания какой-то их части и интереса к идее восстановления статуса интеллектуального слоя в обществе. Каковы же перспективы этого? Возрождение отечественного интеллектуального слоя зависит от двух общих обстоятельств: 1) способности государства целенаправленно выращивать новую генерацию интеллектуалов (по крайней мере создавать для этого условия) и делать правильный выбор при использовании ныне имеющихся и 2) существования самого такого государства, которое было бы в этом заинтересовано. Едва ли возможно создать качественный интеллектуальный слой в стране, где государственная власть не ориентирована на самостоятельную ведущую роль в мире или не руководствуется понятием самоценности национальной культуры. Выращенные в ней интеллектуальные кадры (пусть самого высокого уровня) не будут в этом случае связывать свою карьеру, свои личные успехи и достижения с успехами своей страны и ее положением в мире, а, напротив, будут стремиться влиться в ряды интеллектуалов более “престижных” государств.
Если же государственная власть окажется на высоте стоящих перед нею задач и озаботится формированием полноценного интеллектуального слоя, то ей придется иметь дело с рядом обстоятельств. Состояние советского интеллектуального слоя таково, что вызывает большое затруднение даже идентификация его членов. При трактовке его как подлинно элитного слоя общества за пределами этого слоя должны остаться не только низшие слои лиц умственного труда (естественным образом выпадающие из него по мере сравнивания их уровня информированности и общей культуры с уровнем остального населения — как это происходило во всех европейских странах), но и большинство членов тех интеллектуальных групп, которые еще остаются элитными по европейским понятиям, поскольку степень их компетентности и культуры не соответствует общепринятым стандартам.
Не вызывает сомнения, что огромное число наштампованных советским режимом невежественных и недееспособных “образованцев” останется не у дел при твердом курсе на разрыв с практикой социалистического строительства. Эти люди объективно должны остаться вне нового интеллектуального слоя, поэтому будут сопротивляться его формированию, отстаивая те критерии подготовки и культурного уровня, которым сами отвечают. С другой стороны, практика функционирования новых властных структур свидетельствует, что обретение достойного места в обществе людьми, вполне отвечающими самым высоким требованиям, также весьма проблематично, поскольку отсутствует четко выраженная заинтересованность в их использовании со стороны государственной власти.
В принципе численная незначительность отвечающих своему предназначению интеллектуалов могла бы компенсироваться целенаправленным насыщением ими важнейших сфер государственной деятельности, выдвижением их на соответствующие должности. Однако практика индивидуального отбора в современных условиях оказывается далека от такого подхода, поскольку в сфере государственных назначений всецело господствует политический критерий отбора кадров, а в сфере частного предпринимательства (где в нормальных условиях естественный отбор работает безотказно), из-за мафиозно-номенклатурного характера нашего “бизнеса”, — критерий “блата”.
Несмотря на противоестественный характер советского интеллектуального слоя в целом, в его составе сохранились или даже сформировались отдельные слои и группы, отличающиеся в лучшую сторону качеством некоторой части своих членов. Речь идет в первую очередь об академической среде и сфере военно-технических разработок. В ряде их отраслей сосредоточен, как известно, интеллектуальный потенциал, не уступающий зарубежному уровню по крайней мере в профессиональном смысле. Оказавшись по разным причинам (одни из-за приоритетного к ним внимания и бережного отношения, другие, напротив, — из-за максимальной “удаленности” от магистральной линии коммунистического строительства) вне сферы жесткого идеологического контроля, эта среда сумела отчасти сохранить черты, свойственные нормальной интеллектуальной элите. Она отличается и достаточно высоким уровнем самовоспроизводства. Если в целом слой специалистов пополнялся из образованной среды меньше чем наполовину (особенно ИТР предприятий), то сотрудников конструкторских подразделений — почти на 60 процентов, сотрудников отраслевых НИИ — до 70 процентов, академических институтов — более чем на 80 процентов. Она же отчасти сохранила даже некоторые традиции дореволюционного интеллектуального слоя. Что касается подготовки новой генерации интеллектуалов, то она может быть осуществлена через систему элитарных учебных заведений всех звеньев образования с конкурсным приемом, как это делается во всех нормальных странах. При сознательной ориентации на известные образцы подготовка некоторого (хотя поначалу и сравнительно небольшого) числа отвечающих своему назначению интеллектуалов вполне возможна даже при имеющемся в настоящее время советском педагогическом потенциале.
Таким образом, если слою интеллектуалов в нашей стране суждено будет возродиться как элитному, то он, по-видимому, сложится из трех основных составляющих: некоторого числа представителей интеллигенции, прошедших в новых условиях сито естественного отбора, отвечающих своему предназначению нынешних интеллектуалов и интеллигентов новой генерации. Однако возрождение этой интеллектуальной элиты как отечественного социального слоя возможно лишь как следствие сознательных усилий государственной власти. Без этого страна в лучшем случае превратится в поставщика интеллектуальных кадров для других государств.
1 См., например: Ю. Шрейдер, “Двойственность шестидесятых” (1992, № 5); Рената Гальцева, “Возрождение России и новый “орден” интеллигенции” (1992, № 7); Д. С. Лихачев, “О русской интеллигенции” (1993, № 2); Алексей Кива, “Intelligentsia в час испытаний” (1993, № 8); Андрей Быстрицкий, “Приближение к миру” (1994, № 3); Ю. Каграманов, “На стыке времен” (1994, № 5); Модест Колеров, “Самоанализ интеллигенции как политическая философия” (1994, № 8); и др.