ПЕСТРЫЕ ИСТОРИИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1995
«Пискарев приехал! Пискарев приехал!» — впереди гостя как на крыльях несся гулкий радостный клич, и вся анфилада просторной саюшевской квартиры наполнялась конвульсивно-деятельным весельем: раздвигались столы, набрасывалась цветастая скатерть с хвостами, пеклись пироги, откупоривались бутылки, и сам Володя Пискарев — тощий, в пламенно-рыжей бороде, однако без фаланги безымянного, откушенной рысью, хлопнув с устатку графинчик, пел под гитару и вспоминал что-то дурашливо-лесное, а потом сажал себе на колени Леночку и тормошил ее, строя “козу”, и, корча гримасы, непременно напяливал на нее какую-нибудь таежную диковину вроде кухлянки, которая ей дьявольски шла, а родители девчушки, похохатывая и перемигиваясь, отстукивали в такт с детства знакомое:
— Тили-тили тесто, тили-тили тесто…
Почему жених, почему невеста? А потому что оба холосты и, по мнению родителей, очень подходят друг другу. Положительный, но весьма заводной Пискарев — душа компании, и нежная, как мартовская капель, красотка Леночка.
Конечно, родители слегка лукавили, не без того. Леночке пять, а Пискареву тридцать четыре, Леночке девять, Пискареву тридцать восемь, Леночке шестнадцать, а Пискареву… Именно в пискаревские сорок пять Леночка так егозила и проказничала, так подпрыгивала, как подпрыгивают на новом диване, пробуя твердость пружин, что Пискарев вдруг поскучнел, заалел с ушей и бережно снял Леночку Саюшеву с колен. Все, выросла детка, опушилась.
Почему Леночка не замужем, ясно — молода. А Пискареву некогда: вечно рыщет по огромной, распластанной по глобусу стране и всегда что-то находит: в Саянах — золото, на Курилах — газ и алмазы на дне Телецкого озера. Или наоборот: на Курилах золото, в Саянах алмазы и на дне — природный газ.
Родители день и ночь готовы слушать пискаревские россказни о дальних приключениях. Мощный заряд необходимых эмоций, счастье сенсационных открытий. К тому же Пискарев действовал на них как успокоительное.
— Ужас, — трепетали они, — нефти в сибирских недрах осталось на пять лет!
— Лабуда! — Пискарев прихлебывал домашнюю наливочку, заедая парной телятиной. — На днях нефть нашли аккурат под Иркутском. Выливается на поверхность, качай — не хочу!
— А с природой как? — не сиделось родителям на месте. — Сказывают, леса свели, вырубили подчистую…
— До настоящего бука и кедра никто пока не добрался, — Пискарев хитро ковырял в зубах вилкой, — кроме меня. Чудовищный массив, три тыщи верст высокосортной древесины…
У него была своя теория постоянного воспроизводства природных ресурсов, подтвержденная многолетней практикой. Природа не терпит пустоты, и в уже выработанных пластах он нередко обнаруживал свежие жилы, руды и залежи. Например, выкачают нефть — и тут же образуется уголь в свободном слое. Выберут железо — глядь, и года не пройдет, как образуется самородная медь или сера…
Леночкины родители были люди сугубо прозаические: мамочка хлопотала по гостиничному делу, папочка служил в здравоохранительных органах, но основные деньги делал на другом. На чем — даже мамочка была не в курсе…
Свой дом Пискарев так и не устроил, и в прогале между экспедициями он, по обоюдной договоренности, столовался у Саюшевых, где его отмывали и откармливали и билеты доставали в цирк, в консерваторию, вместе, разумеется, с Леночкой. В цирке он искренне гоготал, глядя на мечущихся акробатов, а на Бетховене бурно переживал: музыка напоминала о свищущем ветре, горных ручьях, реве раненого зверя…
Несмотря на разницу в годах, пискаревская кандидатура в женихи для Леночки обсуждалась вполне серьезно. С его помощью надеялись вытащить дочь из моральной ямы, куда она скатилась вследствие резкого физического повзросления на фоне крайнего инфантилизма и неразвитости сознания.
— А не превратилась ли наша Леночка в заурядную валютную курву? — риторически вопрошал папочка, с тревогой всматриваясь в ее жизнь, насыщенную людьми, вещами и событиями: броские, кричащие наряды, умопомрачительная косметика, шуба из опоссума, тампаксы, рубиновое колье… Частые отлучки и поздние возвращения: на цыпочках, тайком, — и сразу в ванну. Долго еще висит не рассеиваясь драгоценный шлейф запахов — вин и французских духов. Наконец, поклонники — как на подбор дюжие коренастые мужчины с посеребренными баками, в малиновых пиджаках.
— Может, она унаследовала твою предприимчивость и всего хочет добиться самостоятельно? — робко надеялась мамочка и вздыхала: — Все это она могла получить и от нас.
Истина, как это бывает, лежала и далеко и близко. Леночка, в совершенстве владевшая разными оральными фокусами, оставалась, по ее святому убеждению, девственницей. Она хранила себя для будущего супруга. Где-то она слыхала, что для некоторых мужчин это чрезвычайно важно — чистота и невинность, невинность и чистота.
До поры клиенты довольствовались малым кругом наслаждений. Глупышка, она полагала, что всегда сможет контролировать ситуацию. И просчиталась: очередной друг, усмотрев в ее наивности голый цинизм, употребил Леночку самым вульгарным способом. В то место, которое изначально положено матерью-природой.
Это было страшное потрясение. Леночка сутки не вылезала из ванны, вода текла и текла. Папочка с мамочкой кляли себя за дурную воспитательную работу, отныне уповая только на телефон доверия. Отрыдавшись, Леночка кинулась Пискареву на шею:
— Дядя Володя, возьми меня с собой, в поле!
Он стал ее отговаривать:
— Тебе будет холодно и неинтересно.
— Пусть холодно, пусть неинтересно! — заупрямилась Леночка. — Зато никто не обманет.
— Это, конечно, так, — вынужденно согласился Пискарев. — А что скажут родители?
Папочка был суров и краток, оттого что волновался:
— Мы тебе доверяем… во всем!
— Ты уж позаботься о ней, ладно? — Мамочка утерла мокрые глаза. — Такая непоседа!
Через неделю воздушная букашка высадила их в тундре. Пискарев — одинокий волк — не любил толкотни: привык все делать сам и отвечать сам. Ему дозволялось — победителей не судят. Кроме него — начальника и Леночки в отряде было еще двое — бело-мучной прибалт Тауткус и угрюмый пятидесятилетний мужик, пивший и евший из отдельной посуды, — сектант по имени Хрисанф. Тауткус, отмотав срок, в тундре остался сознательно — “чтоб не мочить всех подряд”. По заданию Пискарева он бурил в мерзлоте лунки, закладывая туда взрывчатку. Протягивал шнур, поджигал, а сам несся сломя голову до ближайшей канавы. Пискарев в бинокль наблюдал за его манипуляциями. Наконец с грохотом сотрясалась земля, и буквально через мгновенье падал ничком Пискарев: он рисковал, но было очень важно узреть момент взрыва. Скоро он приходил в себя, спичкой прочищал уши, брал разворошенную породу, мял, капал кислотой, даже пробовал на вкус. Тауткус материл его на родном языке, Пискарев лишь улыбался. Еще Тауткус говорил, что ремесло взрывника обязательно пригодится ему на родине, в Биржяе, когда народ подымется…
Хрисанф в отряде делал “черновую” работу. Ставил палатки, добывал дрова и ветки для костра, таскал на горбу оборудование, рюкзаки с образцами, Пискарева, когда тот подвертывал лодыжку — “привычный вывих”.
Он знал наизусть звериные следы и по их расположению, рисунку мог догадаться о чем угодно — близость воды, вероятность стихийных бедствий — пожара или землетрясения; однажды в кабаньих экскрементах обнаружил натуральные золотинки… Леночку в глаза и заглазно он величал не иначе как “сосудом греха”. Особенно поразили его две вещи: как убежденного трезвенника — та лихость, с которой она выдувала жестяную кружку спирта, а также пилочка для ногтей — постоянно полировала их, чтобы всегда быть в форме.
Все бы ничего, но Леночке целыми днями приходилось закрываться от мошки накомарником, словно паранджой. Прятать лицо — так неестественно, странно… Для житья ей выделили отдельную палатку. На третью ночь мощный водяной вихрь, молотивший пудовыми кулаками по брезентовой крыше, разбудил ее. Дрожа от испуга, она на животе вползла в соседнюю палатку, где мирно почивал Пискарев. Ровно дыша, — морщинки разгладились, и он улыбался, как мальчик, одними углами рта. Леночка трепетно приникла к нему, стараясь зарядиться его безмятежностью.
А Пискареву снился завтрашний суматошный день. Он помогал Хрисанфу настраивать теодолит и Тауткуса привычно бранил за нерасторопность. Внезапно другая, внешняя помеха начала здорово досаждать ему, но какая именно — объяснить не мог; и он продолжал распекать Тауткуса с уже неадекватной злостью. Чтобы погасить гнев, Пискарев решил окунуться в крошечном бочажке с кристально чистой, ледяной водой — беспечно гуляла форель, пуская зайчики чешуйчатыми боками… Путь пролегал сквозь еловый подрост — по-молодому зеленый и нежный. Пискарев разделся; качаясь, невинные хрупкие веточки щекотали где попало. Абсолютно новое, неизведанное прежде чувство охватило его, — он продрал глаза, вгляделся в палаточный полумрак. Леночка, зарывшись в него лицом на уровне бедра, сосредоточенно тянула и вытягивала нечто, будто кисель из кастрюли.
— Что ты делаешь?! — воскликнул он стесненным шепотом.
В ответ Леночка урчала, как сытая кошка, блаженно выгнув спину. Она старалась раствориться в нем без остатка, и Пискарев почувствовал известное уважение к ее усилиям.
С этой ночи Леночка переселилась в его палатку. Хрисанф плевался с остервенением, а Тауткус при встрече правым указательным тыкал в символическое кольцо, замкнутое большим и указательным левой кисти…
— А фигляж?! — гоношилась Леночка, дразнясь извилистым длинным красноватым, как кровь, язычком.
Вообще-то Леночка принесла экспедиции удачу, это признавал даже неистовый ригорист Хрисанф. Дня не проходило без открытий — цинк, золото, кладбище оленьих рогов, каменные натеки мумиё. Из тундры они спустились в тайгу, миновали лиственные леса, постепенно подбираясь к степи. Шли сплошной ненаселенкой, и Леночка радостно дичала — не красилась и не подмывалась неделями… Помимо рабочих успехов жизнь баловала их охотничьими трофеями: Хрисанф промышлял без особого разбора — хоть белке в глаз с тридцати шагов, хоть косолапому лом в брюхо… А живодер Тауткус запросто мог освежевать любую тушу.
Была у Пискарева мечта — отыскать принципиально новую цивилизацию, не йеху или пришельцев — их он навидался достаточно, — а густонаселенные города с хорошо налаженным бытом, величественными культовыми сооружениями, собственным астрономическим календарем — как у инков или майя… Хрисанф мрачно пророчил, что рано или поздно нарвутся они на сатану, а Тауткусу на все было начхать, ему бы почифирить, а потом напукаться вволю, не стесняясь Леночкиным присутствием.
— А ты думала, экспедиция! — нагло скалился он.
Однако именно Тауткус набрел на это в знойной полуденной степи между каменной скифской бабой и останками некогда разбившегося здесь самолета.
— Там такое, такое!.. — волновался обычно флегматичный Тауткус.
Без образа, вкуса, цвета и формы. Всякое его действие, не успев полностью выявиться, тотчас уничтожалось противоположным: это колебалось, текло, пузырилось, молчало. Было и не было, покоилось и двигалось. Не имея свойств, присущих определенной субстанции, это обладало именем.
— Бин хаер! — заплакал Пискарев в избытке чувств. — Венец всех поисков: Атлантиды, янтарной комнаты, библиотеки Ивана Грозного… — Он никак не мог унять слез. — Учитель мой, Бигос Ефрем Залманович, предупреждал: найдешь бин хаер — все, амба, сворачивай экспедицию. Это тебе и панацея, и философский камень. Грустно, торжественно… Запиши-ка в дневник, — обернулся он к Леночке, — время и координаты.
— С-щас урезоним гадину! — Хрисанф вдруг сорвал карабин с плеча, прицелился и дважды выстрелил. А бин хаеру хоть бы хны, так же светится и не светится… Хрисанф упал на колени и начал горячо молиться.
— Отбродяжил я, — понял про себя Пискарев, — откочевал. Придется жизнь устраивать заново; выходи-ка, Леночка, за меня замуж.
— Лады, — без запинки отреагировала Леночка, — только я хочу материнского благословения…
— Тьфу ты, Господи! — возмутился Хрисанф, подымаясь с колен. — Ее замуж берут, а она кобенится, сверленая-пересверленая!
— Хорошая жена выйдет, — усмехнулся Тауткус, — с толстым животом, блины будет печь.
Вечером была помолвка. Здорово выпили, а потом молодые отправились в палатку.
— Представь себе, будто мы — в первый раз! — страстно дышала Леночка.
— Уже представил, — подчинялся ей благодарный Пискарев.
— А теперь давай — туда, — настаивала Леночка, теряя голову.
— Но, Леночка…
— Нет, дядя Володя, — туда! — И заклекотала, заклохтала девичью песню.
…Очнулся Пискарев, словно его за ухо дернули, — брачная ночь далеко еще не кончилась. Леночки не было, как не было и Тауткуса, — только привязанный к дереву Хрисанф с тряпкой в ощеренном рту.
Вытащил Пискарев кляп, а Хрисанф оправдывается:
— Увел невесту змей балтийский, я хотел помешать, да не мог, сзади подкрался, тюкнул кайлом по затылку…
— Ну, значит, судьба. — Пискарев распустил веревки. — А бин хаер как?
— Ты на степь взгляни! — с восторгом вскричал Хрисанф. — На степь-матушку, ишь занялась!
И вправду вся бескрайняя степь до горизонта фосфоресцировала в этот предрассветный час, переливаясь миллиардами искр, и у самого ее предела прямо на небо заползали две гигантские, карикатурно удлиненные тени.
— Будет им бин хаер! — Хрисанф угрожающе потянулся за карабином.