ИГОРЬ ЗОТИКОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 1995
ИГОРЬ ЗОТИКОВ
*
ТРИ ДОМА ПЕТРА КАПИЦЫ
Дача на Николиной Горе
Большие, в красном пластмассовом футляре, электронные часы никак не хотели работать. Включенные в сеть, они исправно горели желтыми цифрами, но никак не желали показывать нужное время. Узловатые, старые руки взяли осторожно и уверенно пластмассовую их коробку и начали быстро и как бы нежно оглаживать ее со всех сторон. Пальцы легко останавливались на выступах и кнопочках, не сильно, без нажима надавливали или поворачивали их. Казалось, хозяин не смотрел на коробочку, а умные руки сами делали всю работу. “А теперь дайте мне отвертку”, — сказал он, убедившись, что простым путем ничего не сделаешь, и начал уверенно развинчивать механизм. Было ясно, что руки привыкли к такой работе.
Я смотрел во все глаза. Ведь руки принадлежали великому экспериментатору — Петру Леонидовичу Капице. Ему шел тогда уже восемьдесят седьмой год. Дело было на его даче, совсем недалеко от Москвы.
Если проехать сорок минут на машине по Успенскому шоссе и свернуть направо у перекрестка перед самым поселком Успенское, то, миновав еще метров пятьсот, вы попадете на небольшой подъем дороги с указателем ограничения: “20”. Подъем этот ведет на сравнительно узкий, высокий мост через реку, живописно сверкающую извилистой змейкой справа и слева от моста. Это Москва-река, еще узкая в верхнем ее течении. Переехав мост, вы попадаете на развилку. Прямо и направо к виднеющимся среди сосен на высоком берегу белым многоэтажным строениям идет основная дорога. Там расположен фешенебельный правительственный санаторий “Сосны”. Влево ведет менее величественная, но тоже хорошая шоссейная дорога, обсаженная частоколом невысоких елочек. Еще километр с небольшим по ней — и вы подъезжаете к заросшему высокими соснами холму. Сквозь деревья справа и слева проглядывают большие, разные по архитектуре дома дачного типа. Здесь еще один знак: “Николина Гора”. Почти сразу за ним дорога уходит направо и вверх, скрываясь между соснами, но вам надо не туда. Вы должны притормозить, почти остановиться и, зорко следя, не выскочит ли навстречу, вниз под гору, из-за закрытого деревьями поворота машина, пересечь разделительную полосу и въехать на обсаженную теперь уже редкими деревьями асфальтированную автомобильную, но узкую дорожку, которая идет вдоль подножья Николиной Горы.
Говорят, что этот дом был построен в начале века хозяином конезавода в Успенском, каким-то немцем. Но сразу же после постройки этот немец в одну ночь проиграл его в карты кому-то из купцов Морозовых и повесился.
Миновав низину, машина упирается в широкие зеленые двухстворчатые ворота. Рядом такого же цвета калитка. Вы приехали. Теперь остается только выйти из машины, войти в калитку и открыть ворота. Ворота настежь — и вы въезжаете на широкий асфальтированный, зимой всегда очищенный от снега двор. Впереди покрытая гравием просека между сосен. Вы идете по просеке, и все шире открывается вид на двухэтажный деревянный дом с остроконечной высокой крышей и зеркальными, без переплета окнами. По три окна на первом и три на втором этаже. Центральное окно смотрит прямо на вас, параллельно просеке, а два других скошены под сорок пять градусов, образуя что-то напоминающее мастерскую художника, как бы две террасы одна под другой. Справа, сквозь заросли нечастых, прямых, без сучьев, с зелеными ветками только на самом верху сосен, сверкает быстрая река, желтый огромный и пустынный пляж на той стороне, маленький обрывчик выше пляжа, а еще дальше ровный-ровный, пустынный почти до горизонта луг или поле и табун лошадей, спокойно пасущихся на лугу, играющих жеребят, бегающих друг за другом. И низкое уже, огромное, красное предзакатное солнце там, за табуном и полем и сизо-синей чертой лесов на горизонте. И тишина, и запах разогревшихся за день, еще не остывших сосен…
Первый раз я попал сюда в 1960 году. Петру Леонидовичу было всего шестьдесят шесть лет. Я с его младшим сыном Андреем зимовал в Антарктиде, где мы стали друзьями. Андрей пригласил нас с женой на свой день рождения 9 июля. Но оказалось, что это день рождения не только его, но и Петра Леонидовича. Андрей в то время жил в маленьком домике в глубине участка. И так повелось: все последующие двадцать три года каждое 9 июля с несколькими перерывами, когда я был в экспедициях, мы проводили на Николиной Горе.
Начало каждого из этих дней рождения у нас, “молодежи”, и у обитателей основного дома проходило по-разному. Петр Леонидович, Анна Алексеевна и их друзья сидели за длинными столами в столовой. Там собирались самые разные люди: академик Ландау (Петр Леонидович произносил всегда его имя как Ляндау) и Любовь Орлова со своим мужем Григорием Александровым, академики Харитон и Туполев, Ираклий Андроников, академик Семенов и экс-чемпион мира по шахматам Василий Смыслов и многие другие известные деятели науки и искусства, о которых я раньше только читал в газетах и книгах. Нам, друзьям Андрея, доставались места на террасе, и слышать, что делается в главной комнате, приходилось через открытое окно.
Тамадой на этих вечерах обычно бывал Ираклий Андроников, а в подмогу ему читал “оды” — изумительные стихотворные поэмы — племянник Петра Леонидовича — Леонид Капица. Крепких напитков практически не было, может быть, только за столом “президиума”, у Петра Леонидовича и ближайших его друзей. Все остальные пили всегда сухое вино. Сервировка стола была полурусской-полуевропейской. В углу террасы, где обычно веселилась “молодежь”, стояло несколько столов с большими блюдами — овощными салатами, пирожками, клубникой. Рядом высились стопки тарелок, лежала горка ножей и вилок. Каждый накладывал себе еды, брал вилку, нож, наливал в бокал вина и садился за стол, если было место, а если не было — гулял с тарелкой и бокалом где хотел. Очень поздно уезжали с широкого двора вереницы машин и автобусов, развозя гостей. А “молодежь”, прихватив бутылки с вином и остатки съестного, шла на терраску дома Андрея. Гуляние там продолжалось далеко за полночь. Ведь большинство его друзей жили здесь же, на Николиной Горе, или, как мы, оставались ночевать.
В течение долгого времени “большой дом” и его хозяева были для меня все-таки “экзотикой”, интересными людьми, с которыми мы виделись, бывая в гостях у Андрея. Но постепенно стало получаться так, что мы с женой начали приезжать на обед к Анне Алексеевне или оставаться ужинать все чаще, а потом, в 1980 году, в январе, в журнале “Вокруг света” вышел мой первый очерк о работе в Антарктиде с американцами и я получил первое письмо читателя. Точнее, читательницы. Это было письмо Анны Алексеевны. Она писала о том, что очерк ей очень понравился, и просила писать дальше. Я позвонил ей, чтобы поблагодарить, и вдруг она сказала:
— Игорь, а почему бы вам не приехать поработать у нас на даче? Ведь она отапливается, все там есть, а мы с Петром Леонидовичем бываем только в пятницу, субботу и воскресенье. На первом этаже у нас есть свободная комната. Летом там живет Сильвия. Заезжайте, возьмите ключи и живите сколько хотите. У нас на даче так хорошо работается…
Я поблагодарил и подумал: а почему бы и не поработать? Я уже давно знал Сильвию. Она была старинной приятельницей Анны Алексеевны и Петра Леонидовича, и летом мы всегда встречали ее у них, я только не знал, что она и живет в их доме. Сначала я удивился: кто это? — встречая почти всегда рядом с Анной Алексеевной очень элегантную, очень стройную, хотя и не молодую женщину, всегда как-то по-заграничному, как-то очень экстравагантно, очень “по-шотландски” одетую, говорящую на ломаном русском языке и часто переходящую на английский. Оказалось, что Сильвия действительно англичанка. Еще много лет назад, в то время когда Петр Леонидович только что вернулся из Англии навсегда, он обратился к своим друзьям в этой стране с просьбой помочь ему найти какую-нибудь английскую девушку, чтобы она могла воспитывать его детей в Москве, разговаривая с ними по-английски; ребята знали язык с детства, и родители хотели сохранить его у них. Такая девушка нашлась. Молодая, самостоятельная и храбрая Сильвия из старинного ирландского рода, узнав о вакансии, решила поехать на три месяца в Россию. Здесь она очень быстро и близко сошлась с семьей Капицы. Трудовая, но веселая жизнь семьи, полная творческого вдохновения и широкого гостеприимства, понравилась ей. А может, дело было не только в этом. Один из механиков Петра Леонидовича — Вася Перевозчиков был таким красивым. И очень скоро Сильвия вышла за него замуж, родила прекрасного сына, приняла советское подданство. Потом, в 1960 году, муж Сильвии умер, но она не захотела вернуться в Англию, навсегда оставшись одним из самых близких друзей Анны Алексеевны и Петра Леонидовича. И вот теперь Анна Алексеевна предлагает мне жить в комнате Сильвии.
Когда я взял отпуск и переехал на дачу, первые дни я не мог работать, а просто наслаждался, впитывал в одиночестве в себя все, что было в этом удивительном месте. Я ходил по комнатам, рассматривал детали их убранства, листал и начинал читать с середины книги, опять ходил, думал среди тишины, гулял не спеша по пустынным, но расчищенным дорожкам большого участка.
Если гость приходил к обеду — Анна Алексеевна приглашала к столу. “Я всегда могу накормить всех”, — с гордостью говорила она… Анна Алексеевна сидела у противоположной узкой, торцовой стороны стола, ближайшей к двери в холл. Оттуда ей было удобнее, если надо, ходить, никого не беспокоя, на кухню. Но обычно все у нее было под рукой: тарелки, ложки-вилки, кастрюли и сковорода с горячими блюдами на деревянных подставках на столе и передвижном столике на колесиках по левую ее руку. Она зорко следила за тем, чтобы никто не был обделен, и подкладывала, когда надо, добавки или меняла блюда, которые передавались сидящими за столом от одного к другому. Гостя Петр Леонидович обычно сажал рядом с собой с правой стороны, давал ему время немножко подкрепиться и освоиться, а потом задавал свой первый вопрос: “Ну, что нового?” Вопрос был очень общо поставлен, наверное, с умыслом, чтобы каждый мог рассказать что-то интересное или из общих новостей, или из своих рабочих дел, или вообще поделиться мыслями. И Петр Леонидович всегда слушал ответ-рассказ, не перебивая, внимательно. И еще один вопрос часто задавался гостю: “А какой хороший анекдот вы последнее время слышали?” Хозяин стола любил слушать анекдоты, сам их знал много и с удовольствием рассказывал.
Почти обязательным участником таких обедов была старинная приятельница Анны Алексеевны и Петра Леонидовича — Людмила Ильинична Толстая, вдова писателя Алексея Толстого. Ее дача располагалась в пяти минутах ходьбы от дачи Капицы, и она частенько засиживалась здесь допоздна.
В этой комнате во время завтрака, обеда и ужина Анна Алексеевна всегда сидела у стола ближе всех к выходу, и слева от нее двухэтажный столик на колесах. Справа и слева от нее, в стороне от трех окон, комната имеет как бы “карманы”, раздается в ширину. С одной стороны — справа и чуть сзади — камин из белого кирпича, украшенный несколькими изразцами. Рядом белая беленая стена дымохода, расписанная большими яркими диковинными цветами и птицами. Красное, зеленое и золотое на белом фоне, только цвета уже не приглушенные, а яркие. Против камина — большое широкое и высокое мягкое кресло, обитое коричнево-красным толстым материалом, рядом столик с журналами и книгами, настольная лампа. Это кресло хозяина дома.
Но, конечно, картина была бы не полной, если не сказать о собаках. Всегда в это время у ног Петра Леонидовича лежал серый дворовый пес, который днем сидел на цепи в будке, — Полкан.
Это был очень старый, хоть и крепкий пес. Чрезвычайно добрый к людям, он не терпел ничего живого в округе, что было бы сравнимо с ним по силе или слабее его. Поэтому днем, когда поблизости гуляли со своими собаками хозяева других дач, Полкан сидел на цепи у своей конуры. Но к вечеру мы спускали Полкана с цепи, и он пулей радостно убегал куда-то и лишь через полчаса-час возвращался, просился домой, чтобы блаженно полежать на полу у огня.
Отдых у камина и разговоры начинались обычно с шести-семи и иногда были очень серьезны.
— Петр Леонидович, если у вас есть настроение, расскажите о времени вашего возвращения из Англии, — попросил я однажды.
И Петр Леонидович принялся вспоминать:
— Дело было в тридцать четвертом году, я приехал в СССР, и через некоторое время мне просто сказали, чтобы я сдал свой международный паспорт и получил обычный, гражданский. “Как же я его сдам, я же приехал из Англии на машине и собираюсь туда обратно”. — “Обратно вам лучше не ехать, — сказали мне. — Вы очень нужны сейчас здесь, в стране”. — “Но у меня в Англии дети!” — “За детьми поедет ваша жена. Она тоже умеет управлять машиной”.
— До Англии я добиралась на пароходе, — вмешивается в разговор Анна Алексеевна. — В Лондоне, когда я была уже одна, случилась неприятность. Машина заглохла в самом центре движения, даже полиция не смогла ее завести. Правда, через некоторое время она таки завелась.
— Да, так вот, Игорь, — продолжал Петр Леонидович, глядя в потухший камин. — Встречать жену и детей я поехал на границу сам, но, чтобы со мной ничего не случилось, ко мне приставили человека. Его звали Леопольд Ольберт. Его назначили моим заместителем. Перед этим он тоже был заместителем у Вавилова в Оптическом институте. Только через некоторое время мне удалось-таки от него отделаться… Однако после смерти Берии, когда перетрясали органы, он, по-видимому, остался без работы и просился ко мне в институт, но я его не взял, и он очень обиделся. Аня, расскажи, как ты его обезоружила, — внезапно оживляется Петр Леонидович.
— Да, я его обезоружила, — вспыхнув, как девушка, радостно сообщает Анна Алексеевна, вытирая стол после ужина. — Мы уже подъезжали к Москве, после того как Петя встретил меня в Негорелом. Мы с Петей сидели в одном купе с Ольбертом. “Да, Анна Алексеевна, — говорил он, — я поехал с Петром Леонидовичем, чтобы не дать злоумышленникам увезти его за границу, если бы они захотели это сделать”. — “А как бы вы смогли их задержать?” — “Очень просто, с помощью оружия”, — ответил Ольберт улыбаясь. “Значит, у вас есть оружие?” — “Конечно”, — ответил Ольберт. “И сейчас есть?” — “И сейчас…” — “Не может быть, покажите”. Ольберт достал револьвер. “Так он же не заряжен, дайте-ка я посмотрю. Так люблю оружие”. Револьвер оказался в моих руках. “Ну а теперь не шевелитесь, я вас арестовываю”.
Вы бы видели его лицо, Игорь, когда я сказала, что мне надоело держать его под арестом и сейчас я просто выброшу револьвер в окно. Как он умолял меня, став вдруг другим человеком… Это Петя его пожалел, сказал: “Отдай ему └игрушку””…
— А вы знаете, Игорь, что в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах в моем институте был арестован только один человек, — вдруг начал вспоминать Петр Леонидович. — И это был Ландау. В тот же день я написал письмо Сталину, где просил его дать указание куда надо, чтобы к делу Ландау отнеслись “повнимательнее”. Писал о том, что утрата Ландау — большая потеря для науки и что мне трудно поверить в нечестность Ландау. На письмо ответа не было. Прошел почти год, я в это время открыл явление сверхтекучести и решил, что есть хороший повод вновь попытаться освободить Ландау. Я написал письмо Молотову, где сообщил, что открыл новое важное физическое явление, но что единственным человеком, который сможет его по-настоящему теоретически объяснить, является Ландау1.
Через несколько дней Капицу вызвали на Лубянку.
— Вызвали меня к часу ночи, — рассказывал Петр Леонидович. — Провели в большой кабинет, где сидели два человека. Оказалось, что это заместители Берии — Кобулов и Меркулов. Оба потом были расстреляны. “Вы понимаете, — говорят, — за кого вы просите? Это же опасный человек, шпион, который во всем сознался. Вот почитайте…” — и пододвигают мне огромный том. Но я читать его не стал. “Могу, — спрашиваю, — задать вам только один вопрос?” — “Пожалуйста”, — говорят и смеются. “Скажите, какая ему, Ландау, корысть, каков мотив тех преступлений, которые, вы считаете, он совершил?” Мне отвечают, что мотивы никого не интересуют. Я опять за свое, привожу примеры из литературы…
Проговорили до четырех утра. Особенно с Меркуловым, который оказался очень начитанным… Жаль, оба эти человека обладали, по-видимому, большими организаторскими талантами, но были совершенно беспринципны. Перед концом нашей беседы один из них говорит: “Хорошо, Капица, если вы согласны поручиться за Ландау, пишите письменное поручительство, в случае чего будете отвечать”. Я написал, и через два дня в институте появился Ландау. Я так и не сказал ему, что за него поручился. Только через много лет это все стало ему известно…
На меня было два покушения. Одно сразу после того, как меня не выпустили. В меня кто-то стрелял, когда я гулял на островах в Ленинграде. Второе — когда я уже жил на даче, в опальные годы. По-видимому, по поручению Берии. Мне сказали, что Берия уговаривал Сталина посадить меня, но Сталин сказал: “Убрать его с поста директора можно, но дальше ты его не трожь…”
Кстати, самому Сталину я написал около пятидесяти писем. Сохранились их копии, черновики. И почти на каждое я получил ответ. Мне обычно звонил Маленков и сообщал содержание ответа. Письменный ответ я получил лишь однажды.
Как-то, когда я жил зимой на даче и был не у дел, ко мне приехал человек, которого я когда-то видел в Высшей партшколе, и вручил мне папку перепечатанного на машинке текста статьи по экономическим проблемам. Человек сказал, что сейчас эта статья ходит в высоких кругах, но текст ее очень секретен, однако этот человек на свой страх и риск переписал ее, так как знал мой интерес к проблемам экономики. Я сразу понял, кто это писал, отложил все дела и через неделю на семнадцати страницах написал замечания по работе и отослал их Сталину. Еще через месяц статья Сталина была опубликована в газете “Правда”. Там уже были учтены и некоторые мои замечания в точности в тех же словах, как они написаны в моей записке.
Мой собеседник надолго замолчал.
— Вы, конечно, записываете все это, диктуете воспоминания Анне Алексеевне? — спросил я робко.
— Нет, Игорь, это все слишком тяжело, — сказал Петр Леонидович, и груз его лет стал вдруг на минуту явственно виден.
— Можно, я запишу сейчас все, что вы рассказали, и буду продолжать делать это и дальше?
— Да, Игорь, конечно…
И я, сославшись на что-то, поспешил в свою комнату.
Ровно в девять вечера — а часто и раньше — гасился камин и все шли в третью комнату первого этажа, рядом с большой летней террасой. Но, в отличие от террасы, это была зимняя, теплая комната, два окна которой смотрят вдоль склона на реку. Стандартной мебели тут имелось мало: старый, обитый зеленым материалом диван с высокой спинкой размещался у внутренней стены, три кресла и кресло-качалка стояли как бы в беспорядке посреди комнаты, а в углу, напротив входа, — большой цветной телевизор. (Программу “Время” здесь, на даче, Петр Леонидович не пропускал никогда.) Вся остальная обстановка состояла из самодельных некрашеных книжных стеллажей до самого потолка.
Сначала мне даже казалось, что книг здесь немного и они случайные. Но потом, по тому, как трудно было отойти от этих полок, чтобы работать самому, я понял, что здесь все книги — читаемые и редкие. Вот “Моя жизнь” Ганди, — я раньше никогда его не читал и не смог оторваться. А рядом — Джавахарлал Неру, “Открытие Индии”. Чуть в стороне, в скромной бумажной обложке — Лев Николаевич Толстой: “Дневник”, изданный в 1906 году. И опять почти целая ночь без сна. И тут же книга А. Тонди “Иезуиты”. А чуть выше большие зеленые тома: “Газета А. И. Герцена и Н. П. Огарева” — “Колокол”, академическое издание 1979 года. И опять тянешься за ручкой, чтобы сделать выписки. А вот странный большой и очень толстый том, обложка которого — обычная бумага, только чуть толще остальных страниц. Это научная монография, отчет будущего академика и знаменитого собирателя генетического фонда полезных растений СССР Николая Вавилова о его работе в Афганистане. Издана в Ленинграде в 1929 году тиражом 2100 экземпляров. Удивительная научная монография, которую можно читать как захватывающий дневник путешествия. И вывод для себя: вот как научиться бы писать научные книги о своих странствиях… Но библиотека в “телевизорной” — это только часть книг на даче Капицы, часть, собранная под наблюдением Анны Алексеевны, хоть каждая десятая на этих полках подарена авторами Петру Леонидовичу…
Книги Петра Леонидовича помещались в холле и кабинете на втором этаже. Когда хозяин находился в Москве, кабинет был закрыт. Ключ, правда, висел чуть в стороне на гвоздике, рядом с надписью, говорящей о том, что каждый, кто заходит в комнату, должен написать на этой бумаге свое имя и дату посещения. Вся стена холла, примыкающая к кабинету, и большая часть площади холла второго этажа были заняты полками и корзинами с журналами и книгами научного и политического содержания, научно-технической справочной литературой на разных языках. Вот толстые дорогие кожаные корешки девятого и десятого издания Британской энциклопедии и рядом красный ряд Большой Советской. В стороне очень толстые серые, знаменитые среди старых инженеров тома немецкого справочника “Hьtte”. И здесь же яркие суперобложки отчетов ЮНЕСКО, Стокгольмского международного института исследования проблем мира, американской группы по изучению политики в области ядерной энергии, других учреждений. На английском и французском языках мелькают рядами книги по экологии человека, об атомной войне и возможностях мира, об энергетическом кризисе и его преодолении, о путях и альтернативах сохранения среды, об организации науки в различных странах. Конечно, все эти журналы, особенно иностранные, были мне знакомы — чуть ли не каждый мой приезд сюда начинался с просмотра их. А теперь я начал осматривать верхнюю полку, на которую раньше не заглядывал. И тут же споткнулся: Михаил Ботвинник, “К достижению цели”. И на первой странице: “Дорогому Петру Леонидовичу Капице самые добрые пожелания от бывшего шахматиста. Ботвинник”, рядом его же “О решении неточных переборных задач”. И тоже с подписью. И тут же Василий Смыслов, “В поисках гармонии”, Анатолий Карпов — “Девятая вертикаль” и “Избранные партии 1969 — 1977 гг.”. И опять на титульном листе каждой книги — от руки: “Петру Леонидовичу от…” Но если бы здесь были только дареные книжки! Нет, вот рядом старинная “Morphy’s Games of Chess” с биографией великого шахматиста, вышедшая в 1919 году, рядом Bobby Fischer, “My 60 Memorial Games”, купленная в 1978 году. И тут же Richard Rety, “Modern Ideas in Chess”, выпущенная в 1923 году, и на полях ее рукой Петра Леонидовича записаны карандашом какие-то партии.
Удивительно! Я даже не подозревал, что шахматы играли такую роль в жизни Петра Леонидовича. Хотя как не знал? В последние зимы его жизни к нему на дачу не раз приезжал его друг, академик и директор Института проблем механики АН СССР Александр Юльевич Ишлинский. Жил он где-то недалеко, поэтому приезжал часа на полтора-два просто повидаться. Приезжал с женой, высокий, худой, энергичный, стремительный, одетый скорее для приема, чем для дачи, привозил с собой бутылочку какого-нибудь редкого вина. Минут сорок — час все сидели за столом, разговаривали. Александр Юльевич всегда очень хорошо отвечал на первый обычный вопрос Петра Леонидовича и всегда рассказывал какой-нибудь элегантный анекдот. А потом они шли в кабинет играть в шахматы, а я шел гнать свою работу…
Но вернемся к полке, которая меня удивила. Рядом с шахматными книгами на ней стояло еще четыре одинаковых книжки в сине-зеленых переплетах, на торцах их ничего не было написано. Это были четыре тома выпусков “Motor Boat Handbook”, то есть инструкции по эксплуатации и строительству моторных лодок и катеров. Они вышли в свет в Нью-Йорке еще перед первой мировой войной, но дух морской романтики был запечатлен в них так современно, скорее, оказался таким нестареющим, что я, забыв все, сел на ступеньки лестницы и листал книжки, наслаждаясь картинками и надписями к ним. А в приложении к книгам имелись еще и чертежи катеров, которые можно было построить. Значит, и Петр Леонидович тоже мечтал о море и яхтах, якорях и парусах? Ведь следующие две книжки (он привез их с собой из Англии), которые стояли здесь же на полке для книг и которыми часто пользовался хозяин, назывались “Материалы и методы строительства малых судов” и “Упрощенное строительство малых судов”. Счел же Петр Леонидович желательным и нужным захватить их с собой, а потом поставить на эту полку!
К сожалению, осмотр книг я начал слишком поздно. Хозяин их — Петр Леонидович — уже месяц тому назад ушел из жизни и не мог ответить на мои вопросы.
Телефонный звонок прервал мои размышления. Это была Анна Алексеевна. Она сказала, что забыла запереть дверь в кабинет Петра Леонидовича, может быть, даже забыла погасить там свет. Просила проверить. “Ключ в замке. Закройте кабинет и по-прежнему оставьте его в замке”, — сказала она и повесила трубку. Я дернул дверь, она действительно оказалась незапертой. И вдруг понял, что обязан зайти сейчас сюда, хоть и не договорился об этом с Анной Алексеевной. Зайти, пока объят еще духом этого человека, и попробовать описать что можно, не трогая ничего.
Кабинет Петра Леонидовича был в точности такой же комнатой, как и “столовая” с “фонарем” из трех зеркальных окон на первом этаже. Те же золотисто-коричневые деревянные панели образовывали стены и потолок. Тот же, что и на первом этаже, белый, покрытый такими же, как внизу, диковинными яркими цветами и птицами дымоход камина справа у стены, отделяющей кабинет от холла. Такое же большое зеркальное окно, смотрящее на реку. У этого окна тоже светлый чертежный стол с наклонной доской. Прямо впереди, напротив двери, большая, залитая светом часть комнаты как бы напоминает аквариум.
И среди этих светлых тонов, где-то очень близко от центрального, самого далекого от входа окна, — большое сочное черное пятно — кожаное мягкое, свободно вращающееся на блестящей подставке кресло.
Конечно, я много раз бывал в этом кабинете и раньше. Но раньше это черное пятно так не выделялось. В нем всегда сидел человек, хозяин. А сейчас комната была пуста. И я понял: для того, чтобы описать это главное место, где работал Петр Леонидович, необходимо осторожно, не сдвинув ничего в комнате, сесть в него.
Кресло оказалось удобным, мягким и довольно низким. Откинулся назад — и кресло пошло назад, как кресло-качалка. Все правильно, Петр Леонидович любил кресла-качалки. Одно такое стоит в “телевизорной”, второе на летней террасе. Осваиваюсь дальше. Нет, это не кресло, чтобы сидеть за письменным столом. Оно от него слишком далеко и слишком низко, а то, что оно смотрит на письменный стол, — это потому, что так удобнее в него садиться. А чтобы сидеть за письменным столом, есть другое, легкое, широкое, разлапистое, но удобное кресло, которое сейчас в стороне.
Слева от места, где я сижу, небольшой столик с инкрустацией в виде шахматной доски. Тоже светлый, в тон комнаты. Небольшое усилие, и черное кресло повернулось к этому столику.
Да, чтобы делать заметки, вообще писать, — письменный стол не нужен. Высота столика и его расстояние от кресла очень удобны для писания. Простой торшер с абажуром на длинной ножке стоит рядом. Нажатие кнопки на полу. Зажигается свет. Осматриваюсь дальше. Если продолжать поворачиваться на кресле, удаляясь от центрального окна, то перед вами оказывается еще один, маленький, легкий, детский столик на трех золотистых деревянных ножках. Легкий зыбкий двухэтажный столик этот, по-видимому, тоже выполняет важную функцию. На нем, очень удобно расположенные, лежат большие книги: “Новый Вебстеровский словарь”, такого же типа французский словарь “Ларусс”, выпущенный в Оксфорде русско-английский словарь, а этажом ниже — уже очень потертая громада “Советского энциклопедического словаря”.
Снова поворот кресла направо, по часовой стрелке, и вы упираетесь в подоконник следующего окна. На подоконнике лежат небольшие томики. Осторожно беру их один за другим. На самом верху — маленький, размером с карманную записную книжку, только много толще, старинный томик в золотистом затертом переплете, французская книжка — “История Жиль Блаза”, 1783. А под антикварным фолиантом с золотым обрезом — синие когда-то, толстенные тома Пушкина из академического десятитомного издания 1949 года. Том шестой. Проза. Романы и повести. Том девятый. История Петра. Заметки о Камчатке. Том седьмой. Критика и публицистика. Том четвертый. Поэмы и сказки. А рядом на подоконнике еще две светло-коричневые книги (опять этот доминирующий цвет!). “Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий”, издательство “Правда”, написано на них. Петр Леонидович Капица и Дон Кихот? Старинный французский роман? И Пушкин. А может, это не его книги? Ведь Петр Леонидович умер, и хоть Анна Алексеевна и решила сохранить здесь, в кабинете, все как было, но, возможно, в этом кресле теперь сидит уже она и книги эти ее? Мое “исследование” зашло в тупик.
Наступила очередная суббота, и Анна Алексеевна, Андрей, Женя, его жена, и я сидели за обедом в столовой. Анна Алексеевна спросила, как продвигается моя работа, и я прочитал им кусочек о том, как я “споткнулся” на полках перед кабинетом, а потом как решился зайти в кабинет, как сел в кресло и что там передумал.
— О! Игорь, разве ты не видел у нас две лодки, одна маленькая, а вторая большая, моторка? — спросил Андрей. — Эти лодки сделал от начала до конца Петр Леонидович. По чертежам, которые нарисовал сам на основе одной из этих книг.
Я не видел моторной лодки, она, кажется, хранилась в гараже, но “тузик” видел не раз: настоящая маленькая морская шлюпочка, красивая, крепкая. Чувствовалось, что на ней можно плыть куда угодно, а не только по Москве-реке. Но тогда я не удивился этой лодке: мало ли какие диковинки может себе купить знаменитый Капица. Но тут вступила в разговор Анна Алексеевна:
— Игорь, а разве вы не знаете, что вся мебель на большой террасе — обеденный стол, скамья — сделаны им? И то разлапистое, но удобное прочное кресло в кабинете — тоже.
— Правда, многие самодельные вещи, главное полки, сделал не он, — вмешался Андрей. — У отца не хватило времени, поэтому ему помогали многие из его местных друзей, особенно один плотник, хоть и жил он в деревне Аксинино, а это не очень близко.
— Да, Игорь, у Петра Леонидовича было много друзей из жителей окружающих деревень. Но особенная близость в течение многих лет у него была с двумя. Одного звали Иван Алексеевич Терехов. Он жил недалеко от нас, в местечке под названием Выселки, и был по профессии портным. Петр Леонидович очень любил его работу, и все костюмы его шились всегда одним человеком — Тереховым. Но главная его страсть была — природа, наблюдение за жизнью диких животных и птиц в округе, охота. Весной, когда Москва-река разливалась — а разливалась она до строительства плотин сильно, — мост через реку сносило, да и понижение дороги, сто метров от основного холма до холма, где наша дача, заливалась водой. Мы оказывались на острове. В это время Терехов всегда был на реке в лодке. Подрабатывал перевозом. По реке в эту пору плыло много добра: бревна, доски, старые лодки, снесенное с лугов сено. С багром и лодкой Терехов не давал добру уплыть далеко. Конечно, в это время и Андрей со своей лодкой тоже был на реке. И однажды упустил лодку, но бросился в одежде в ледяную воду, догнал ее… Терехов взял дрожащего мальчика к себе в дом, раздел, положил в постель, пока сушил одежду, напоил горячим чаем с малиной. Вот через этот случай и познакомились друг с другом Петр Леонидович и Иван Алексеевич, почти одногодки… Сейчас, наверное, Иван Алексеевич уже умер. В последнее время он сильно сдал…
— А парикмахер! — вдруг вспоминает жена Андрея. — Анна Алексеевна, расскажите о парикмахере!
— Да, Игорь, и еще один был старый многолетний друг у Петра Леонидовича. Он жил в селе Успенское, там за рекой. Был местным парикмахером. В течение многих лет Петр Леонидович стригся только у него. Раз в месяц, не реже, это было как ритуал. Стрижка затягивалась надолго. Понятно, почему после этого все удивлялись, откуда Петр Леонидович так всегда хорошо знает, как идут дела на конезаводе в Успенском и какие в этот год лошади особенно хороши, как прошел очередной их аукцион и как вообще дела.
— Какие только люди не жили, не приходили к нам! Много лет постоянной гостьей у нас была тетя Дарья. Крестьянка из довольно далекой от нас деревни. Сначала это были деловые визиты. Она приносила нам сметану, творог. Удивительно она их умела делать. А потом у нее очень тяжело заболел сын. Думали, что умрет. Но Петр Леонидович забрал его в Москву, поднял всех лучших своих знакомых врачей, положил его в хорошую клинику, и тот выздоровел. С тех пор тетя Дарья считала нас родными. А потом в нашем доме много лет жила монашка Катя. Помогала по хозяйству, все удивлялась: “Ведь вот неверующие, а хорошие люди”.
— Ну а теперь вернемся к книжкам, о которых спрашивали, — изменила Анна Алексеевна тему разговора. — Все эти книжки положил там и читал сам Петр Леонидович. Спасибо, Игорь, что вы зашли в кабинет и увидели все это. “Жиль Блаза” он, возможно, читал просто так, для отдыха, Пушкина — свериться мыслью о чем-нибудь. Зато “Дон Кихот” была его настольная и любимая книга. Ведь он считал, что его жизнь очень похожа на жизнь этого героя, он много лет собирал изображения Дон Кихота. Эта коллекция хранится у него в лаборатории… — Анна Алексеевна улыбнулась, чуть грустно. — А вы знаете, Петр Леонидович особенно любил одну из повестей Льва Николаевича Толстого, а несколько строчек на первых страницах ее, считал, могли бы быть эпиграфом к его жизни. Это первые страницы “Хаджи-Мурата”.
— Неужели фразы о татарнике? — решился спросить я.
— Да, Игорь, — последовал ответ. — И поэтому у Петра Леонидовича в кабинете нашего московского дома висит картина художника Козлова, на которой изображен куст татарника. Это одна из любимых картин Петра Леонидовича.
Все замолчали…
Конечно же, после этого разговора, когда все встали из-за стола, я пошел в “телевизорную”, нашел там “Хаджи-Мурата”. И вот что там было написано: “Куст татарника состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На двух других было на каждом по цветку. Цветки эти были когда-то красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу, другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братий кругом.
└Экая энергия! — подумал я. — Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается””.
После чая Анна Алексеевна попросила меня снова сходить в кабинет, посмотреть внимательнее полки с научной литературой… Вот родные мне книги по теплотехнике, теплопередаче, гидродинамике. А вот тут, наверное, будут автографы — Ландау и Лившиц, Ишлинский… Так и есть. Но как-то не хотелось смотреть эти полки. Здесь была наука Капицы, о которой уже так много сказано.
Взгляд упал в сторону. Вот в углу еще один большой стол без тумбочек. На нем тиски, маленький, “часовой”, токарный станок, электрический точильный круг, еще какие-то инструменты типа бормашин часовых мастеров, подставки, ощетинившиеся вставленными в них сверлами разных размеров, на стене дрели, мотки проволоки и опять самые разные, уже ждущие ремонта настенные часы.
На полочке над камином несколько разной величины крокодилов. Ведь крокодил — как бы старинный, времен лаборатории Резерфорда, символ для Капицы. Вот портрет Резерфорда, другие портреты, карандашные рисунки. Кустодиева нельзя ни с кем спутать. Взгляд опять скользнул. Знакомая ярко-белая стена дымохода рядом с камином. Как деталь орнамента в верхней части этой белой стены на тонкой зеленой ветке сидела смело нарисованная большая птица с ярко-желтой грудью, покрытой зелеными пятнышками. Красный, с коричневыми полосами-перьями хвост ее был похож на хвост жар-птицы. А крылья, полурасправленные, как у ангелов, художник нарисовал черным. Но белый фон побелки проглядывал через нечастые штрихи, которыми были нарисованы перья, и крылья казались серыми. А выше, над желтой грудью и шеей, большой огненно-красный шар запрокинутой вверх головы и длинный, поднятый вверх, широко раскрытый клюв…
Первый рассказ Анны Алексеевны
Я прочитал Анне Алексеевне, Андрею и его жене Евгении это маленькое эссе, оно им понравилось, посоветовали напечатать.
Но какие-то другие дела отвлекли меня, и единственное, что я сделал, — передал этот кусочек бессменному в течение многих лет научному секретарю Капицы Павлу Евгеньевичу Рубинину, который после смерти Петра Леонидовича переехал из своего кабинета, рядом с кабинетом директора в главном здании института, в комнату на втором этаже небольшого двухэтажного дома в глубине окружающего институт парка. В этом маленьком двухэтажном, увитом летом плющом сером доме Петр Леонидович с Анной Алексеевной и жили постоянно последние годы его жизни, за исключением времени их поездок на Николину Гору. Первый этаж дома занимали большая гостиная, кухня и прихожая, на втором этаже — огромный кабинет хозяина, спальня и несколько маленьких подсобных помещений: комнаток-складов для книг, папок архивных бумаг и, конечно же, мастерская с набором маленьких токарных, сверлильных и строгальных станков, которыми пользовался хозяин. После смерти хозяина Анна Алексеевна решила превратить весь второй этаж дома в музей Петра Леонидовича Капицы, и именно сюда, в одну из подсобных комнаток на втором этаже, переехал осиротевший Павел Евгеньевич Рубинин со всем своим архивом.
Дом этот с оштукатуренными снаружи стенами, покрытыми каким-то нерусским орнаментом, очень напоминал то, что, по представлению среднего русского человека, должно было быть английским особняком. Таким, например, по-моему, мог оказаться дом Сомса Форсайта. Поэтому я считал, что дом построили для Капицы в то время, как и основное помещение института, по английским проектам, чтобы тот напоминал ему коттедж, который ученый оставил в Кембридже.
Со временем я узнал, что ошибался, ибо дом, построенный специально для семьи Капицы, был другим, намного бульшим, но об этом потом. А пока я встретился лишь с Павлом Евгеньевичем. Он уже читал мою рукопись, пообещав напечатать в своем сборнике о Капице.
Прошло несколько лет. Ко мне в гости приехали мои новые знакомые из США, муж и жена Боб и Луиза Дудли. Он был физик, работал в Международном агентстве по использованию атомной энергии в Вене, когда в 1966 году туда приезжал Петр Леонидович. Он встречался с Капицей и Анной Алексеевной, заинтересовался им, и не только как физик. Дело в том, что жена Дудля в это время занималась помощью русским эмигрантам. Чтобы облегчить свою миссию, она начала учить русский язык, потом заинтересовалась русской историей, и два года назад они приехали в Москву как туристы, остановились у меня, зашел разговор о Капицах, и я сговорился с Анной Алексеевной, что они приедут к ней в гости на Николину Гору.
Встреча состоялась, Анна Алексеевна рассказывала, потом показала новую, только что вышедшую в Англии книгу о Петре Леонидовиче. Это были переведенные на английский письма Капицы, написанные в основном в Кембридже и подготовленные к изданию П. Е. Рубининым, Д. Шонбергом и В. Боеггом. Книга оказалась новой для меня, Анна Алексеевна ее очень хвалила. По-видимому, книга действительно была хороша. Ведь один из ее редакторов, Павел Евгеньевич Рубинин, — специалист по Капице.
Имя второго редактора оказалось мне незнакомо, но Анна Алексеевна сказала, что Дэвид Шонберг был аспирантом Петра Леонидовича еще в конце двадцатых годов в Кембридже, потом под руководством Капицы работал в его лаборатории в Англии; когда же власти задержали Капицу в Москве, не пустив обратно, именно Шонберг, хорошо говоривший по-русски, и приехал в Москву, чтобы в течение года работать у Петра Леонидовича в Институте физических проблем.
Третий редактор был неведом и мне и Анне Алексеевне, но оказалось, что его хорошо знают Боб и Луиза Дудли. Доктор Боегг много лет работал с ними в Вене как один из ведущих специалистов по радиоактивной безопасности атомных станций.
— Вы знаете, Игорь, последние годы доктор Боегг уже не работает в этом институте, он на пенсии, но активно сотрудничает в Пагуошском комитете Англии, и вы сможете встретиться на одном из заседаний комитета. Ведь вы рассказывали, что участвуете в конференциях этого движения…
Так разговор перекинулся на меня, и Анна Алексеевна рассказала своим гостям о том эссе, которое я написал. А потом вдруг добавила:
— Вы знаете, Игорь, я бы очень хотела, чтобы именно вы написали книгу о Петре Леонидовиче. Думаю, у вас получится.
Я молчал. Я-то знал, что такое написать книгу. Все равно что родить и воспитать ребенка. Я был не готов к этому: мне недоставало знания материала.
Но сама мысль об этом, по-видимому, запала в душу. Поэтому, когда однажды, но уже через годы, на общем собрании Российской академии наук ее президент сообщил, что Королевское общество в Лондоне2 учредило несколько двух-трехмесячных стипендий в год для работы в научных учреждениях Англии русским ученым, назвав их стипендиями имени Капицы, меня как кольнуло.
“Вот он, шанс. Я должен попытаться получить эту стипендию для работы в Кембриджском университете. У меня есть возможности для этого. Ведь то, что я делаю, тесно соприкасается с работами Полярного института имени Скотта, а он — часть Кембриджского университета. И если, получив эту стипендию, я поработаю несколько месяцев в Кембридже, тогда узнаю о Капице достаточно много, чтобы писать о нем книгу. Более того, тогда я просто обязан буду это сделать”.
Я рассказал о своих планах Анне Алексеевне и Андрею Капице. Оба они поддержали их, и Андрей, который, как оказалось, уже съездил в Англию в качестве первого получателя этой стипендии, рассказал мне, что необходимо предпринять.
Следуя его советам, я написал письмо своему старинному научному другу и коллеге по изучению ледников Антарктиды профессору Гордону Робину о стипендии и моем желании получить ее, чтобы приехать наконец в его институт и вместе поработать над проблемами, над которыми мы сообща, но порознь трудились много лет.
Мы действительно занимались много лет одними и теми же вещами — изучением температурных условий в центральной части ледяного щита Антарктиды, и однажды, в середине семидесятых годов, я даже получил от Робина приглашение в Кембридж в качестве гостя одного из колледжей, чтобы совместно с группой ученых других стран (ее сколотил Гордон) провести мозговую атаку на проблему, которая всех нас волновала. Но тогда я так и не добрался до Англии. В день получения заграничного паспорта мне объявили, что паспорта я не получу (так решили наверху), и порекомендовали забыть об этой поездке. И я сделал вид, что забыл.
Но теперь я очень быстро получил ответ от Робина. И по тону этого ответа почувствовал, что мои шансы приехать в Кембридж на этот раз очень велики, а значит, следует быть готовым писать книгу о Капице.
Я вновь позвонил Анне Алексеевне. Раз такая возможность становится реальной, я хотел бы начать регулярно встречаться с ней и беседовать, чтобы подготовиться к поездке.
— Конечно, приезжайте, Игорь, я с удовольствием расскажу вам все, что хотите. Забирайте Валечку и приезжайте завтра же.
Так я и сделал. На другой день мы с женой были у Анны Алексеевны в ее большой квартире в “академическом” доме на Ленинском проспекте. Квартиру эту Анна Алексеевна получила совсем недавно, уже после смерти Петра Леонидовича, когда сообщила Президиуму Академии наук, что решила выехать из особняка, где они с мужем жили последние годы, и целиком передать его Институту физических проблем, с тем чтобы на втором этаже создать мемориальный музей П. Л. Капицы.
Я часто бывал в гостях у Анны Алексеевны, но очень волновался, когда ехал к ней в этот раз.
Предстоящий разговор с Анной Алексеевной для меня был очень важен. Ведь многие успехи Петра Леонидовича могут быть почти наполовину отнесены на счет Анны Алексеевны. И вот она пригласила меня, чтобы рассказать о том явлении научной жизни России двадцатого века, имя которому “Капица”. Было от чего начать волноваться.
Анна Алексеевна после звонка открыла дверь сразу, не произнеся даже рекомендуемого сейчас: “Кто там?” И я узнал снова, что ее открытый, незапирающийся дом в какой-то степени остался таким же, хотя наступили трудные времена. А сама Анна Алексеевна, несмотря на возраст, все такая же — прямая, стройная, с сияющими улыбкой глазами. Только руки, протянувшиеся для приветствия, стали суше.
Сразу, после того как мы с женой разделись в большой, с высоким потолком передней, Анна Алексеевна пригласила выпить чаю. Это на кухне, большой кухне, слева от входа, с окнами во двор. И только после того, как ритуал чаепития с хозяйкой во главе стола был окончен, Анна Алексеевна пригласила нас в основные комнаты этой удивительной квартиры.
Пройдя снова ту же сравнительно темную прихожую, мы попали в большую светлую комнату с двумя окнами, выходящими на противоположную сторону дома, на проспект и деревья парка Первой градской больницы за ним. Эта комната с большим письменным столом, заваленным рукописями и вырезками из газет, журналов и самими журналами, — рабочий кабинет Анны Алексеевны. Справа и слева от входа в нее, из прихожей, есть еще большие, всегда открытые настежь двустворчатые двери в две другие комнаты, образующие как бы анфиладу из трех вытянутых в ряд комнат, все окна которых смотрят в одну сторону — на Ленинский проспект.
Мы сели в большие кресла посредине гостиной, против телевизора, прямо под большой, известной картиной Кустодиева, на которой еще молодые, краснощекие юные ученые рассматривали (или показывали художнику) какую-то рогатую стеклянную колбу с впаянными в нее проводками. Рентгеновскую трубку, сказал мне о ней Павел Евгеньевич Рубинин, рентгеновскую — в знак того, что они были учениками академика Иоффе, а сам Иоффе в молодости работал в Германии в лаборатории Рентгена и считал себя его учеником.
Анна Алексеевна села в центральное, большое кресло, рядом с тумбочкой, на которой стоял старенький переносной магнитофон-диктофон, я расположился в кресле слева, и первая из наших “официальных” бесед началась. И то, что я услышал от Анны Алексеевны в ходе этого рассказа, показалось мне настолько важным, а каждая деталь такой ценной и в то же время хрупкой, что я не решился притрагиваться, оставив все как есть. Я только убрал повторы, да и то не все. Являясь поклонником Роберта Фроста — великого американского поэта, я следовал его совету, что мысль, адресованная автором читателю, должна в разной форме быть повторена по крайней мере трижды. Только тогда в его душе может возникнуть резонанс, который рождается при слушании прибоя…
— Анна Алексеевна, расскажите, пожалуйста, для начала, как вы познакомились с Петром Леонидовичем?
Анна Алексеевна радостно и легко засмеялась:
— О, Игорь, это уже много раз мною рассказано. Но я с удовольствием расскажу вам еще раз. Познакомили нас Семеновы. Вы ведь знаете, что Николай Николаевич Семенов3 был большим другом Петра Леонидовича еще тогда, когда они оба являлись студентами. Но кроме этого он, Семенов, женился на самой любимой моей подруге — Наташе, Наталье Николаевне. Она стала второй женой Николая Николаевича, сначала он был женат на ее тетке — блистательной, совершенно фантастической женщине, которая умерла. А Наташа очень была на нее похожа. Она занималась тут же, в лаборатории, была химиком, музыкантом, не знаю еще кем. И Николай Николаевич влюбился. А она — ближайшая моя подруга, мы вместе поступили в школу, недавно мы с ней праздновали восемьдесят лет нашей дружбы. И вот Николай Николаевич женится на моей ближайшей подруге… Я в то время жила за границей, была эмигранткой, а она оставалась в Ленинграде. Когда они приехали за границу, в двадцать шестом году, то сначала отправились в Германию, потом в Англию, в Кембридж, где жили у Петра Леонидовича; он показывал им Англию, свою лабораторию. Всегда ругал Николая Николаевича, что тот не говорит на иностранных языках.
— Он так и не научился?
— Нет, не научился. Потом Николай Николаевич и Наталья Николаевна поехали в Париж. Тут мы с ней и увиделись после многих лет разлуки. Мы были страшно счастливы. А у нее возникла такая тайная мысль, что вот есть Капица, одинокий, и есть Анечка, — надо их поженить. Но она мне об этом не говорила. И когда Петр Леонидович приехал, чтобы еще немножко побыть с ними в Париже, Наталья Николаевна мигом нас с Петром Леонидовичем познакомила. И мы вчетвером прекрасно жили в Париже, ходили по театрам, по музеям. Я очень подружилась и с Петром Леонидовичем. Он мне приглянулся, а я ему своим независимым характером. Он был страшный озорник, поэтому иногда у нас доходило чуть ли не до драки, но все разрешалось очень мирно. Во всяком случае, вне всякого сомнения, я была девушка странная, со мной можно было и подраться. Наконец он уехал к себе в Лондон, а перед этим я ему сказала: “Знаете, мне очень хочется побывать в Лондоне, в Бритиш Музеум. Я археолог, учусь в Луврской школе, и мне очень интересен Бритиш Музеум, там замечательные вещи. Но англичане мне визу не дают. Я прихожу с нансеновским паспортом (паспорт для эмигрантов), а они мне говорят: “Мадемуазель, зачем вам ехать в Лондон, в Лувре есть все”. И не дают визу”. Тогда Петр Леонидович сказал: “У меня есть друзья, может быть, они в это время приедут в Париж, я попрошу, вы с ними познакомитесь, и, возможно, они вам помогут”. Так и случилось. Приехал в Париж очень симпатичный археолог с женой, он мне написал, что они хотели бы меня видеть. Я пошла к ним познакомиться, и мы подружились на всю жизнь. Они были очаровательные люди, большие наши друзья. Они сказали: конечно, мы вам поможем, мы добудем вам визу. И через месяц я получила визу в Лондон.
Мой отец в это время работал в нашем полпредстве, в посольстве. В продолжение шести лет он был за границей, занимался нашим флотом, перевозками, заказами, являлся видной фигурой.
Я поехала в Лондон. Мой отец и мать разошлись довольно давно, но сохранили очень хорошие отношения. И папа всегда смотрел, чтобы у нас с мамой был полный достаток, чтобы мы жили как следует. Но мы жили очень-очень скромно. Когда я поехала в Лондон, у меня было какое-то количество денег, но очень мало, поэтому я поселилась в общежитии для молодых христиан. Это чудные общежития для молодежи, где вы платите очень мало и можете жить довольно долго. Я жила там в комнате с индуской, бегала по музеям, сразу написала Петру Леонидовичу, что я в Лондоне, он тут же приехал из Кембриджа и потом постоянно наезжал. Мы ходили в музеи, смотрели картины. Он всегда дразнил меня и спрашивал: “Вы видели эту картину?” — “Нет”. — “Ну-ка скажите, что это за художник?” И я должна была угадывать. Так как я археолог, да вдобавок еще занималась историей искусства, мне не так уж трудно было угадать.
— А он хорошо знал искусство?
— Нет. Но очень любил искусство. Потом он говорил: “Я тоже хочу угадывать”.
Одним словом, мы очень хорошо с ним проводили время и очень подружились. В один прекрасный день он меня спросил: “Вы бы хотели поехать по Англии?” Я говорю: “Конечно, хотела бы”. — “Я вас приглашаю”. Я говорю: “Но у меня совсем нет денег, я не могу поехать с вами по Англии”. Он говорит: “Нет, я вас приглашаю”. — “Ну, если вы меня приглашаете, другое дело”.
Мы сели с ним в автомобиль и поехали по Англии. Он знал, что я интересуюсь всевозможными старинными аббатствами, которые остались со времен Кромвеля (очень многие аббатства были тогда разорены), мы видели руины чудесных готических соборов и замков. Потом Петр Леонидович спросил меня: “Что вы хотите еще увидеть?” Я сказала: “Я бы хотела увидеть Стонхендж”. Этот знаменитый кельтский памятник, колоссальные камни, которые стоят кругами на лугу. Это было потрясающее зрелище.
Однажды во время путешествия Петр Леонидович меня спрашивает: “Скажите, пожалуйста, что вы делали сегодня ночью?” — “Как что? Спала”. — “Мне пожаловался менеджер гостиницы: что мисс Крылова делает ночью? был страшный шум… Что вы делали ночью?” Я подумала и сказала: “Знаете, Петр Леонидович, против окна стоял шкаф, а из окна дивный вид, и я сдвинула этот шкаф”. Это, конечно, потрясло хозяев гостиницы. Я была такого рода девушка, с которой ему было очень просто. Я не была дамочкой, я была товарищем. Мы очень подружились за это путешествие. Мы пропутешествовали, наверное, дней пять или около недели. И тут пришло время мне уезжать. Последнее, что помню до сих пор: я уже в вагоне, смотрю из окошка моего поезда, который начинает двигаться, и вижу: стоит грустная маленькая фигурка человека, меня провожающего, одинокого, на перроне. И тут я понимаю, что этот человек мне очень дорог. Это чувство я помню до сих пор.
Через несколько недель Петр Леонидович приехал в Париж. И тут было совершенно ясно, что мы должны решить нашу судьбу. Я прекрасно понимала, что он никогда не сделает мне предложения, что он не может перейти через какие-то свои… не знаю что. Это должна сделать я. И как-то я ему сказала: “Знаете что, нам надо пожениться”. Он страшно обрадовался, что ему не надо это говорить, что я взяла инициативу на себя, и все было решено. Я смотрю на себя и вижу, что у меня был своеобразный и решительный характер, а это Петру Леонидовичу как раз и требовалось. Ему нужен был товарищ в жизни, не только просто жена, но товарищ, на которого он мог опираться. И он всегда чувствовал, что на меня он может опереться, что я никогда его не подведу. Иногда мы ссорились, у нас возникали неприятности, расхождения, но у него никогда не появлялось такого чувства, что я могу его подвести. А это потом в его положении было очень важно.
Интересно, что мой отец был тоже знаком с Петром Леонидовичем. Они вместе приехали из Петрограда, когда за границу была послана комиссия Академии наук для возрождения тех связей, которые были порваны после гражданской войны. Петр Леонидович был включен в эту комиссию, а мой отец являлся ее председателем…
Петр Леонидович не любил вспоминать. Когда мы с ним познакомились и уже были очень дружны, он рассказал мне всю свою жизнь, все свои увлечения, все свои дела. Свою жизнь с Надей — первой женой… Сначала все обстояло благополучно, до тех страшных годов, когда свирепствовала испанка, когда был голод, холод и Бог знает что, — тут начались несчастья. Сначала умер отец Петра Леонидовича от голода, холода и испанки. Потом заразился скарлатиной и испанкой сын Нимочка и умер. Наденька в то время ждала второго ребенка, лежала в больнице, должна была родить. Родила девочку, умерла сама, девочка тоже умерла.
Сам Петр Леонидович тоже был очень болен. Он совсем погибал. Потом он мне признался: “Мне так хотелось умереть. Но мама меня спасла. И тогда мне пришлось жить…”
И когда он решил, что будет жить, то начал жить по-настоящему. Собственно, не он выбрал Жизнь, а Жизнь выбрала его, заставила жить.
Я думаю, что когда его включили в эту комиссию, то старые ученые понимали: ему необходимо совершенно переменить обстановку, ибо после таких несчастий нельзя оставлять человека там же. Они включили его в комиссию и взяли с собой…
Ах, как внимательно слушал я этот рассказ! Конечно же, я знал отца Анны Алексеевны очень хорошо. Вся моя юность прошла под знаком почитания нескольких великих ученых, среди которых было и имя академика, генерала еще царских времен и одновременно профессора кораблестроения Алексея Николаевича Крылова. Радио и газеты нередко напоминали о нем, а потом вышла и его прекрасная книга “Моя жизнь”. Эта книга, написанная академиком уже на закате жизни, в 1941 году, выдержала несколько изданий.
Когда я читал ее, мне казалось, что к ней нечего добавить. Но то, что я услышал в этот раз от Анны Алексеевны об ее отце, для меня было очень интересно.
То, что связано с Алексеем Николаевичем Крыловым, очень важно для всей жизни великого физика Петра Капицы. Ведь включение молодого ученого Петра Леонидовича в возглавляемую Крыловым комиссию, наверняка сделанное с его ведома и при его поддержке, явилось завязкой всей истории совместной жизни Петра Леонидовича и Анны Алексеевны. Без этой поездки они никогда не встретились бы, больше того, и Капица не стал бы тем Капицей, какого мы знаем.
Как странно складываются судьбы людей. Почему двадцатисемилетний молодой, талантливый, но все же еще не успевший проявить себя ученый был включен в эту чрезвычайно важную комиссию, в которой, за исключением двух дам, о которых речь пойдет особо, все остальные (их было всего несколько) оказались в ранге академика? Потому что он прилично знал английский? Потому ли, что являлся учеником и помощником А. Иоффе — одного из главных людей в этой комиссии? Потому, что, конечно же, трагическую историю Петра Леонидовича, да и его самого и, вероятно, его родителей знал Алексей Николаевич Крылов, он хотел чисто по-человечески помочь молодому ученому? И судьба сделала правильный выбор…
— Да, так вот, отец был ее председателем, — спокойно продолжала Анна Алексеевна. — В комиссии кроме него был академик Иоффе, Петр Леонидович и еще несколько человек. Поэтому Петр Леонидович очень хорошо знал моего отца, а мой отец очень хорошо относился к Петру Леонидовичу. Когда же он узнал, что мы с Петром Леонидовичем собираемся пожениться, то очень обрадовался. Мы познакомились в октябре двадцать шестого года, а в апреле двадцать седьмого уже поженились, хотя в это время — Капица был в Кембридже, а я в Париже — виделись мы очень мало.
Мама хотела, чтобы мы венчались в церкви. А до этого нам надо было зарегистрироваться в нашем советском консульстве, а у меня, как я уже говорила, был нансеновский паспорт, ибо я эмигрантка. Что делать? Отец в это время уже много лет работал и очень хорошо знал нашего посла, пошел к нему и сказал (у Алексея Николаевича были своеобразные выражения), он сказал послу, очень почтенному человеку (я сейчас забыла его фамилию): “Моя дочь снюхалась с Капицей, и ей нужен советский паспорт”. Посол ответил: “Алексей Николаевич, нам нужно послать в Москву запрос, а это довольно долго”. Алексей Николаевич возразил: “Нет, я тут работаю всегда, я советский гражданин, моей дочери нужен паспорт, и я требую, чтобы вы ей выдали его немедленно”. Посол сказал: “Знаете, Алексей Николаевич, это совершенно невозможно”. Тогда Алексей Николаевич начал на него кричать, стучать кулаками. В посольстве был страшный скандал. Посол предложил: “Алексей Николаевич, я знаю один выход: мы попросим посольство Персии выдать вашей дочери персидский паспорт, тогда нам легче будет дать ей советский паспорт”. Тут Алексей Николаевич пришел в такую ярость, что посол сдался: “Хорошо, Алексей Николаевич, будет ей паспорт”. Я получила паспорт, и мы пошли в консульство регистрироваться. Петр Леонидович был страшный озорник, он любил подшучивать, он любил озорничать, и это иногда приводило к очень странным результатам. В консульстве сидела очень строгая советская дама, которая нас записала…
— Вы не боялись возвращаться в Россию?
— Нет. Потом Петр Леонидович очень весело ей говорит: “А теперь вы нас вокруг стола три раза обведете?!” Она безумно рассердилась, у нее не было ни капли чувства юмора. Она рассердилась, сказала: “Нет, но я должна сказать несколько слов вашей жене”. И, обращаясь ко мне, заявила (это я запомнила на всю жизнь!): “Если ваш муж будет принуждать вас к проституции, придите к нам и пожалуйтесь…” Это было ее единственное благословение.
После этого мы на несколько дней поехали отдохнуть на море. Петр Леонидович очень скоро сказал: “Знаете что, поедемте в Кембридж, мне уже хочется работать”.
— Он вас на “вы” называл?
— Некоторое время мы были на “вы”.
— Даже уже будучи мужем и женой?
— Потом мы быстро перешли на “ты”. И уехали в Кембридж.
— Анна Алексеевна, вы говорили, что ваши братья…
— Они оба были в Белой армии молодыми офицерами, которые были выпущены прапорщиками по окончании училища. Один кончил артиллерийское, другой — инженерное училище, юнкерами, и оба попали на фронт. Они были абсолютно разными по характеру. Старший очень вдумчивый, довольно закрытый, для которого это все явилось тяжелым переживанием — вся трагедия гражданской войны. Он воевал с отвращением, хотя ему пришлось поступить в Белую армию, для него это было ужасно. Но очень быстро он был убит. Когда мама получила страшное известие, что он погиб, для нее это явилось невероятным ударом. Очень скоро к нам на некоторое время вернулся младший брат.
— Он тоже служил в Белой армии?
— Да. У него был совершенно другой характер. Это был общительный, очень обаятельный, очень веселый человек. Для него армия и война оказались вполне привлекательны, это было в его характере. Он воевал без того трагизма, что старший брат. Очень быстро он, как артиллерист, попал на бронепоезд и погиб под Харьковом во время последнего деникинского наступления.
Тогда мама поняла, что у нее из пяти детей, которых она родила (двое моих сестер умерли малышками, двое братьев погибли на войне), осталась я одна, и если она не вывезет меня сейчас же из этой страшной бучи, то вообще потеряет все. Вот почему мы и уехали. Но это я сообразила только потом. Мы уехали вместе с нашими близкими друзьями, у которых были большие связи и капиталы в Женеве. Жили мы сначала в Женеве. А в России перед эмиграцией мы жили в Анапе. Я училась в очень передовой школе, она называлась нормальным реальным училищем. Там был коллектив очень симпатичных молодых преподавателей, которые и создали школу. Мама была связана с ними и всех своих детей отдала в эту школу. Это была очень симпатичная школа. В семнадцатом году, осенью, в школе поняли, что происходят очень серьезные события и оставлять детей в Питере трудно. Идет война, революция, что будет в Петрограде — неизвестно. И преподаватели предложили тем, кто хочет, переехать из Петрограда в Анапу. Часть учеников отправилась с родителями, часть просто с учителями, которые перебрались вместе с ними. Мы все окончили школу и аттестаты зрелости получили уже в Анапе.
— Расскажите, пожалуйста, подробнее о вашем детстве.
— Вообще я была несносным ребенком. Мама родила одну девочку, назвала ее Анной, в честь моей двоюродной бабушки, которая, собственно говоря, и была нашей настоящей бабушкой, потому что ее сестра, наша бабушка, рано умерла. Мама воспитывалась в Казанском институте. Дед был чиновником, жил в Петербурге. Он любил только свою младшую дочь Ольгу, мою тетку, которая воспитывалась уже в Петербурге, в каком-то очень хорошем институте. Но моя мать очень любила своих сестер. Очень. И так как она была замужем за Алексеем Николаевичем, который очень быстро начал хорошо зарабатывать, она всегда смотрела за сестрами, чтобы у них не возникало ни денежных, никаких других неприятностей. И они ее обожали. Мама была очень привлекательна, была очень добрым и мягким человеком. Но вот у нее родилась одна дочь, которая через некоторое время заболела туберкулезом и лет шести-семи умерла. После этого родилась другая дочь, которую она опять назвала Анной, та тоже умерла через несколько месяцев. После этого у нее родились двое мальчиков. И наконец, еще раз родилась дочка, и третью дочь опять назвали Анной. Это была я, которую, конечно, избаловали до предела. Я всячески приставала к братьям. Если у меня что-то не получалось с уроками, я кричала Алеше (он был младший, его звали в доме Лялькой): “Лялька, приди сделай мои задачи, я ничего не понимаю”. И я всячески им командовала. Вы понимаете, я была любимым ребенком: наконец дождались дочки, и опять Анна. Но надо мной никогда не дрожали. Я всегда была очень спортивная, одевалась очень легко, у меня никогда не было шубы, были какие-то толстые фуфайки, какие-то пальто. Я вообще в детстве была мальчишкой. Летом ходила в штанишках, закручивала волосы на голове. Мы жили в Финляндии, на берегу залива. Отец очень любил стрелять в цель, поэтому у нас постоянно велась прицельная стрельба. Была лодка, на которой мы катались, гребли; мы плавали, купались, все время бегали босиком. Так что в этом отношении родители никогда не стесняли моей свободы…
Мама была бестужевкой. Окончив Казанский институт, она сейчас же поехала в Петербург на курсы. Словом, это был достаточно либеральный институт, где девушки уже по окончании мечтали ехать на курсы. Тогда стать курсисткой было очень трудное дело: на них смотрели в высшей степени косо.
Когда мама приехала в Петербург на эти курсы, то родителям моего отца поручили за ней присматривать, очевидно, потому что ее отец, Дмитрий Иванович, мой дедушка, был очень странный человек. Я его совсем не знала. Он умер, когда я была маленькой. Но, как мне рассказывали, это был суровый чиновник с очень трудным характером.
За старшей дочерью он особенно не смотрел и, вероятно, даже не очень одобрял, что она поступила на эти курсы. Когда мама была на курсах, она познакомилась с моим отцом, в это время молодым морским офицером. Он с родителями жил в Петербурге. Это была очень скромная семья. Дедушка был очень интересный, очень своеобразный человек, но далеко не с легким характером. Бабушка была Ляпунова, отсюда наши связи: с одной стороны — Филатовы, с другой стороны — Ляпуновы, такие старинные русские семьи.
Мама была очень привлекательна. Она была симпатичной, доброй и внимательной к людям, по-настоящему хороший человек. Очевидно, моему отцу она очень быстро приглянулась.
Мы тоже всегда жили в Петербурге, в Петрограде. В четырнадцатом году, весной, оба мои брата окончили школу. Это был первый выпуск нашей необыкновенной школы — школы Кузьминой. Там существовало совместное обучение, что тоже было оригинально в то время. Тогда педагоги предложили родителям своих учеников устроить поездку по Европе, чтобы показать ребятам, что такое заграница. Мы все изучали языки — немецкий и французский и что-то говорить могли.
— Сколько лет им было?
— Моим братьям было тогда семнадцать лет, они были погодками, поэтому учились в одном классе и младший подтягивался к старшему.
Когда решили поехать, мама не захотела оставлять меня одну, и я поехала вместе с ними. В четырнадцатом году большая группа, человек пятнадцать — двадцать, с учителями, с некоторыми родителями (в том числе моя мать) закупили очень большой тур по Франции и Швейцарии — эти две страны мы хотели посетить. Сначала мы поехали, по-моему, в Швейцарию, потом во Францию, долго были в Париже, смотрели музеи, памятники. И там нас застала война четырнадцатого года. А у нас были парни, которым исполнилось по семнадцать лет. И все обратные билеты были через Германию. Все сразу сообразили, что через Германию мы ехать не можем. А денег-то у нас ни у кого не было…
Россия объявила войну. Это был конец августа. Тогда наши учительницы, наша директриса и родители сговорились, что поедут через Италию, Грецию, Сербию, на юг, этим путем, потому что другими путями ехать они не могут. Тут требовалось получить деньги. Все женщины были очень энергичные, и довольно много, вероятно, консульских работников дали им деньги с тем, что, когда они вернутся на родину, все будет возвращено.
И мы поехали. В конце концов мы попали в Афины. Там мы остановились на два дня. В Афинах все преподаватели вместе с нами сразу бросились в Акрополь. Акрополь! — это тоже осталось у меня в глазах. Стояла жара, все было выжжено кругом, этот желтый мрамор (он же не белый, а такой желтоватый), все выглядело необыкновенно красиво, высокие ступени. Там очень высокие ступени, я это запомнила, потому что была еще девчонкой, и мне они казались высокими. Все было страшно интересно. Тут мы сели в поезд и поехали через Сербию. Сербия в это время уже воевала, но к нам относились как к своим детям. Всячески о нас заботились, нас кормили, нас поили, нас возили, по-моему, чуть ли не даром. В конце концов мы добрались до Ниша. Из Ниша через Болгарию и Румынию поехали к себе. Приехали в Петербург и продолжали учебу. Мои братья оба поступили сначала на кораблестроительное отделение Петербургского политехникума, а потом очень быстро им пришлось поступать в юнкерское училище. Я продолжала учиться, пока мы с мамой не уехали в Анапу.
— Ваши братья окончили училище году в шестнадцатом?
— Да.
— А как все это пережил Алексей Николаевич?
— Алексей Николаевич о смерти сыновей узнал, только когда мы встретились в Париже. Но папа и мама уже разошлись. Они разошлись во время войны. Официально они не развелись, но разошлись, потому что мама совершенно не переносила никаких измен. Одно время мама даже была на фронте сестрой милосердия, и тогда моя тетя Ольга смотрела за нами… Потом мы уехали с мамой на юг, а папа остался на севере.
Когда меня спрашивают: он что, был большевиком? — я отвечаю, что он меньше всего занимался политикой. Для него это все существовало как… Вы дышите тем воздухом, который кругом вас? Дышите. Вы можете его переменить? Нет. Так же и правительство. Он всегда смотрел на это как на неизбежную неприятность, так он воспринимал советское и царское правительство. У него к этому было несколько циничное отношение. Может быть, нехорошо так говорить про собственного отца. Но просто он никогда не мог серьезно к этому относиться. Он твердо знал, что он специалист по флоту. Какое правительство у нас — это ему, что называется, было “до лампочки”. Но у него есть флот, за который он отвечает, и этот флот он будет всячески опекать до своей смерти. Что он и делал. Очень быстро, уже в восемнадцатом году, он стал начальником Военно-морской академии. Он читал лекции. Мне всегда было очень интересно то, что он читал лекции в первый или второй год советской власти младшему командному составу, то есть людям, которые служили во флоте, но не знали не только высшей математики, а едва-едва знали алгебру и геометрию, а он читал им дифференциальное исчисление — то, что и нужно знать человеку во флоте. И самое удивительное: он читал так, что они это все понимали и знали. Он был совершенно блистательным лектором.
В какой-то момент Академия наук послала его, Иоффе и других за границу, о чем мы с вами уже говорили. И он оставался там довольно долго, так как очень быстро Советское правительство поняло, что раз он там, то может очень во многом помочь. Он помогал в том, какие пароходы следует покупать. Когда мы покупали паровозы, он показал с цифрами в руках, как нужно перевозить паровозы, — что нужно не нанимать для этого суда, а покупать их. Показал он и как их надо грузить. И в то же время он занимался своей математикой. Он приблизительно с двадцать первого до двадцать седьмого года жил за границей. Когда мы уже были в Париже, то встретились с ним, и тут он узнал о всех наших несчастьях. Тут они с матерью, конечно, помирились. Для их совместной жизни это уже было не нужно, но встречи и дружба сохранились. Их помирило горе и общий ребенок, который остался, — это я. Мы жили у своих родственников. У папы был незаконный брат, очень известный профессор химии, блистательный ученый Виктур Анри. Это был сын моего дедушки. Он всегда жил за границей, потому что, как незаконный ребенок, в нашей империи очень плохо себя чувствовал.
Надо сказать, что Сашенька, его мать (ее абсолютно все звали Сашенькой), — это родная сестра моей бабушки, Софьи Викторовны Ляпуновой, — Сашенька с Виктором всегда жили в Париже, а мой отец являлся крестным отцом Виктора, будучи старше его лет на десять. А бабушкина сестра была гораздо моложе. Мы Виктора все очень любили, очень хорошо знали, он постоянно приезжал в Россию. Но я как-то нашла его старое письмо, где он пишет, как ему тяжело, что он незаконный сын…
Он был химиком, и во время войны, когда немцы применили газы, — а он был специалистом в этом деле, — его из Франции направили в Россию, чтобы он наладил производство газа, а главным образом защиту от него. Анри уже был женат, его жена была очаровательная румынка, талантливый человек, биолог, которая работала в институте Пастера. Они приехали в Москву (он отличался тем же, чем и мой дедушка: не пропускал ни одной женщины), и Виктор сразу совершенно безнадежно влюбился в одну из своих двоюродных сестер — Веру Васильевну Ляпунову. А моя мама была очень дружна с Полин (Полин — это жена Виктора, румынка). Когда это все случилось, они с мамой особенно подружились, так как мама рассталась с папой, а Полин переживала эту страшную драму, что ее Виктор влюбился в Верб. Верочка была очень интересная маленькая женщина, настоящая Ляпунова, очень яркая, да еще и художница.
Она тоже совершенно безнадежно влюбилась в него. Наконец, когда началась революция, Полин (первая жена Виктора) вернулась в Париж.
Верб и Виктур — их всегда звали по-французски — родили четверых детей: двух девочек и двух мальчиков. Жили во Франции, в Бельгии одно время он был профессором. Мы с Петром Леонидовичем ездили их навещать. Затем, уже в конце тридцатых годов, он наконец получил то, о чем мечтал всегда, — профессорство в Париже.
Потом разразилась вторая мировая война. Немцы уже подходили к Парижу. Они бежали. Но по дороге, по-моему в Бордо, Виктор подхватил воспаление легких и умер. Вера осталась с четырьмя детьми одна во время войны. Тут старшая дочь получила американскую стипендию в один из больших университетов (она была математиком), переехала в Америку и очень быстро сумела перевезти туда всю семью. И они жили в США. Но младшая дочка Верочка всегда оставалась француженкой, в Америке она жить не любила, предпочитала жить во Франции. Да. Так что очень большая семья — они мне двоюродные братья и сестры — в Америке. Когда мы были в Америке, то виделись с ними.
Все старшие Ляпуновы — Софья Викторовна, Александра Викторовна, Николай Викторович, Василий Викторович, — это были братья и сестры, очень большая семья Ляпуновых. Потом двоюродные братья — Михайловичи: Александр Михайлович, прославленный математик, академик, у него очень интересная судьба; Борис Михайлович, его брат, также академик, известный филолог; наконец, третий брат — музыкант. Все три брата были изумительно талантливыми людьми. По возрасту они младше моего отца, хотя приходились ему дядюшками. Самое интересное, что папа, когда жил в Париже, был там со своей новой супругой…
— Он женился?
— Он женился позднее, второй раз, но не на ней. Он выехал с ней из России вместе с этой комиссией. Но надо сказать, что та женщина, которая оказалась с папой, проявляла определенный интерес к Петру Леонидовичу. Она была необыкновенно красивая женщина, которая работала научным сотрудником в обсерватории. Папа одно время был директором обсерватории, как раз во время войны. Мама об этом узнала, и тут началась вся эта история.
Анна Богдановна была очень интересным человеком, очень добрым по отношению ко всем, но безумно ревновала отца. И эта ревность иногда доводила моего несчастного отца до очень печального состояния. В конце концов он с ней расстался. Он уехал, по-моему, в двадцать восьмом году в Ленинград. Когда мы узнали, что он решил жениться на Надежде Константиновне, мы безумно обрадовались: наконец-то у папы настоящая семья, чудный человек с ним рядом. Они жили в Ленинграде и, по-моему, уже успели зарегистрироваться. Она была учительницей, которая всю жизнь жила вместе со своей подругой. Две молодые бестужевки, будучи еще курсистками, познакомились у ворот тюрьмы. Будущая жена моего отца навещала жениха, а Женечка, ее подруга, носила передачи своему брату, видному эсеру. Там они познакомились и подружились и стали жить вместе. Когда Надежда Константиновна вышла замуж за Алексея Николаевича, это обернулось для них трагедией, поскольку прежде они не расставались. Наконец Женечка согласилась жить вместе с ними. Позже, когда Надежда Константиновна умирала в Казани, она “завещала” моего отца своей подруге, Евгении Николаевне, и та хранила моего отца до самой его смерти.
Второй рассказ Анны Алексеевны
Прошло несколько дней, и мы снова встретились с Анной Алексеевной в ее квартире.
— Сегодня я расскажу вам, Игорь, чуть больше о самом Петре Леонидовиче и начну с того, как он первый раз попал в Англию. Это произошло в четырнадцатом году, летом, тогда же, когда я ездила с мамой и братьями в Европу; только я тогда была еще девочкой, а Петру Леонидовичу было почти двадцать лет.
Он решил поехать в Англию на лето попрактиковаться в английском языке, и его родители, конечно же, помогли ему в этом. Живя и работая в Кронштадте, его отец был хорошо знаком с морскими офицерами и теми людьми, которые занимались “Ермаком”, нашим первым ледоколом. Одним из строителей ледокола и одним из его капитанов был Васильев, — у него сохранились очень хорошие отношения с английскими кораблестроителями, и когда Петр Леонидович в четырнадцатом году, весной, захотел поехать в Англию, тот дал ему рекомендации к своим друзьям. Жизнь его в Англии в эту первую поездку изобиловала странностями как плохого, так и хорошего свойства. Сначала он приехал в семью, которая жила у маленького озера. Там он очень хорошо устроился, пока не разразилась страшная трагедия: заболел и умер глава той семьи, в которой он жил…
Да. После этого та семья решила его передать своим друзьям, которые тоже оказались связанными со строительством каких-то пароходов или с чем-то еще и взяли его к себе как гостя, денег с него они не брали. Это была семья Милларов. Миссис Миллар смотрела на него как на своего сына, она его обучала манерам: “Пьер (она его звала Пьер, а не Питер), вы должны сидеть за столом так-то; Пьер, вы должны есть так-то; Пьер, вы должны заказать себе смокинг. Вы поедете с моим мужем в Эдинбург и закажете себе смокинг, потому что, когда вы выходите, вы должны быть одеты как следует”.
Петр Леонидович поехал с мистером Милларом туда и заказал себе смокинг, который носил потом всю свою жизнь, в конце концов даже здесь, и фрак. Когда он должен был получать Нобелевскую премию, то, к сожалению, фрак был уже ему мал. Смокинг же дожил до сороковых — шестидесятых годов.
А когда Петр Леонидович жил у своих первых знакомых и случились все эти несчастья, он остался в доме один с прислугой, которая за ним смотрела несколько дней. И прислуга в ужасе звонит своим хозяевам и говорит: “Послушайте, ваш молодой человек сошел с ума, он голый ходит по улице”. Те страшно испугались: что произошло? Оказалось, Петр Леонидович пошел купаться, а когда собрался выходить, выяснилось, что там, где он оставил свою одежду, расположилась лебедиха с лебедятами, и как только он подходил, она шипела и нападала, так что он не мог выйти. Поэтому он вышел с другой стороны и проследовал в трусах до своего дома. Несчастная прислуга, когда открывала ему дверь, совершенно не могла понять, что случилось.
Он жил у этих Милларов, и мы подружились на всю жизнь. Очень интересно: когда Петр Леонидович в двадцать первом году к ним приехал, то миссис Миллар сразу ему сказала: “Как я могу теперь с вами разговаривать, когда вы убили вашего царя? Я этого не могу перенести”.
Потом она убедилась, что Петр Леонидович в этом не виноват. И когда он женился на мне, миссис Миллар преподнесла нам совершенно роскошные подарки: вот эту картину импрессиониста и два эти чудные блюда. Потом пригласила нас на своем старом “роллс-ройсе” приехать к ней в гости: она покажет нам Шотландию. Мы ездили с ней по холмам Шотландии, она все нам рассказывала. Мы были очень дружны с двумя ее сыновьями — Брайеном и Гарольдом.
— Вы говорили, что Петр Леонидович каким-то странным образом выбирался домой?
— Он благополучно жил в Англии, пока не началась эта страшная война, и ему нужно было возвращаться домой. Но как? Через Европу невозможно. Можно только на пароходе, а пароходы не ходят. С трудом уже осенью он добрался не помню уж куда — до Бергена или до Мурманска. И только так вернулся к себе. Первое время он определился добровольцем в Союз городов к Владимиру Андреевичу Оболенскому. Оболенский был уполномоченным врачебно-питательного отряда союза городов. Это было санитарное учреждение, и Петр Леонидович был шофером санитарной машины. Оболенский оставил очень симпатичные воспоминания, в которых рассказывает, как самый младший из отряда — восемнадцатилетний Петя Капица все время просил направить его в “летучку” (так назывались два перевязочных отряда, находившихся на передовой), а Оболенский его не пускал, боясь лишиться хорошего механика, который “был нужен в тылу для починки автомобилей”…
— Анна Алексеевна, а что Петр Леонидович рассказывал о своей юности, о детстве?
— О детстве он очень мало мне рассказывал.
— А кто был его отец?
— Отец Петра Леонидовича — Леонид Петрович — был военным инженером, строителем кронштадтских укреплений. Он окончил академию как военный инженер и строил кронштадтские форты. Когда Петр Леонидович посещал Кронштадт, его водили на те форты, которые построил его отец.
Много занимался его историей и историей его жены один очень занятный человек (он живет сейчас в Питере) — Евгений Борисович Белодубровский. Он выискал много интересных фактов о Капицах. Установил, например, что Леонид Петрович молодым офицером был в Тбилиси (тогда Тифлис) как раз тогда, когда там находилась Ольга Иеронимовна, его будущая жена. Ольга Иеронимовна, так же как моя мама, едва окончив гимназию и проработав год-полтора учительницей, отправилась с разрешения родителей из Тбилиси в Петербург, на женские курсы. Она кончала в одно время с моей мамой, они немножко знали друг друга. Это были передовые женщины, которые хотели получить образование. Мама была историком, а Ольга Иеронимовна, я думаю, кончала исторический или литературный факультет, а ее сестра Александра Иеронимовна была очень видным астрономом-математиком, и если бы не революция и вся эта заваруха, она, наверное, стала бы профессором.
— Откуда вообще эта фамилия — Капица?
— Капица-Милевские — это двойная южнорусская фамилия, приписанная к польскому гербу Ястржембских. Она встречается и в Югославии. Когда мы там были, то Петр Леонидович выразил желание обязательно посетить то село в Хорватии, которое называется Капица. Когда мы оказались в Загребе, Петр Леонидович сказал: “Я хочу туда поехать”. Но ему ответили: “Туда очень трудно добраться, и потом, вы очень заняты…” Тогда Андрюша, мой сын, сказал: “Меня как географа интересуют такие-то озера, разрешите мне туда поехать”. Ему сказали: “Конечно, конечно”, — и он поехал искать село Капица. Нашел несчастное, заброшенное, грязное мусульманское село. И все Капицы, и все мусульмане. Поэтому Петра Леонидовича туда и не пускали.
— Вы думаете, есть связь?
— Нет. Никакой связи нет. Это южнорусская фамилия, украинцы считают ее украинской, югославы — своей. Она даже в летописи встречается, и очень рано.
— А как шло движение всей петербургской линии?
— Когда у прабабушки образовалась семья из довольно большого количества мальчиков, то все они поступили в корпуса. По-моему, она овдовела. Капицы и Стебницкие — те и другие были всегда военными, потому что из таких обнищавших дворянских семей все мальчики шли в корпуса. Что делать с мальчиками? Приходилось отправлять их в корпуса: это была единственная возможность дать им образование. Они выходили офицерами. Все родственники Капицы были офицерами, прадеды и деды.
Белодубровский знает о них все. Он живет в Петербурге. Это веселый, очень общительный человек, который роется в архивах, открывает совершенно невероятные истории. На самом деле больше всего у них в роду было польской крови, потому что генерал Иероним Иванович Стебницкий, отец Ольги Иеронимовны, родной дед Петра Леонидовича, был поляком. Он дослужился до того, что жил прямо против дворца, над аркой Главного штаба, возглавлял там все топографическое дело. Одним словом, был в больших чинах.
— Это дед Петра Леонидовича по матери?
— Да, дед Петра Леонидовича по матери, отец Ольги Иеронимовны, всегда служил на Кавказе, был очень известным географом, занимался географией и топографией Кавказа, какими-то очень интересными исследованиями по гравитации, еще чем-то таким. Это был настоящий большой ученый — член-корреспондент Академии наук.
Старший брат Петра Леонидовича родился как раз над аркой Главного штаба, а Петр — уже в Кронштадте, куда его отец переехал строителем фортов.
У одной из сестер Ольги Иеронимовны был незаконный сын — Сергей Стебницкий, который теперь считается просветителем Камчатки. Племянник Петра Леонидовича, Леня, написал о нем прелестный очерк и напечатал его. “Камчадалы”-коряки приезжали оттуда и сказали, что им это крайне важно, ибо Стебницкий для них — большая фигура: он создал алфавит, создал письменность для коряков, был настоящим просветителем. И его там очень почитают. Это двоюродный брат Петра Леонидовича. Он начал очень молодым. Окончил Петроградский университет, факультет восточных, каких-то дальних наших северных языков и занялся этим по-настоящему. В сорок первом он ушел в ополчение и погиб в самом начале войны, защищая Ленинград.
Леня очень хорошо пишет. Петр Леонидович всегда говорил: “Леня, ты должен стать писателем. Жалко, что ты не пишешь”. А Леня отвечал: “Кому это нужно?!” Теперь оказалось — нужно.
А отец Лени, Леонид, был этнограф, антрополог и положил начало нашему научно-популярному кинематографу. Один из самых первых научно-документальных фильмов был снят еще в двадцатые годы на Севере. Леонид — старший брат Петра Леонидовича, который очень его любил и очень нежно обращался. Их у Ольги Иеронимовны осталось двое, все остальные дети умерли…
— Анна Алексеевна, я хотел спросить вас про дом, в котором вы жили в Кембридже.
— Когда мы с Петром Леонидовичем приехали в Кембридж, то сняли в центре Кембриджа двухэтажную квартирку, где жили несколько месяцев. Потом Петр Леонидович сказал, что ему это неудобно, он хочет иметь большее помещение. И мы сняли (есть такие сдвоенные дома) одну половину такого дома почти за городом. До этого Петр Леонидович был членом Тринити-колледжа и жил в самом колледже. Но когда он женился (а женатым там жить не полагалось), ему пришлось выехать оттуда. Когда мы сняли этот дом, то поставили ту обстановку, которая была у Петра Леонидовича в колледже, — его собственную мебель. Там мы жили несколько лет. Там родился Сережа, туда приезжала моя мама, приезжала Ольга Иеронимовна.
Про Сережу будет другой рассказ, а сейчас я расскажу, как через некоторое время Петр Леонидович получил известность как ученый и стал членом Королевского общества. И не иностранным, а настоящим, что вообще редчайший случай. После этого он смог взять ссуду в банке, потому что банки с удовольствием дают деньги, когда знают, что это за человек. И мы построили дом. У нас был очень симпатичный архитектор, с которым мы стали дружны. Он оказался своеобразным, интересным человеком. Он и построил нам этот дом.
— В Кембридже?
— В Кембридже, еще дальше, по дороге на Хантингтон, рядом с большой фермой, которая принадлежала университету. Там мы купили землю. Это была абсолютно своя, собственная земля, то есть мы могли с ней делать все, что угодно. И на этой земле (мы купили один кусок, потом прикупили еще немножко, чтобы сад был побольше) построили дом, где родился Андрюша.
— Сейчас Андрей живет в том доме, где родился?
— Да. Когда Петра Леонидовича оставили в Москве и стало ясно, что мы никогда там жить не будем, он спросил: “Что будем делать с домом?” Я говорю: “Что хочешь, мне он не нужен”. Он сказал: “Я хочу подарить его Академии наук”. Я сказала: “Очень хорошо, ради Бога, чем скорее мы отделаемся от собственности, тем лучше”.
— У вас не было чувства, что вы можете вернуться? Казалось, что советская власть будет вечно?
— Да, что мы туда уже не вернемся. Нас же не выпускали. Петр Леонидович решил подарить дом Академии наук. Но оказалось, что подарить дом, который принадлежит ему, но в Англии, учреждению, находящемуся в другой стране, очень трудно. Петр Леонидович долго мучился, наконец подыскал очень хорошего поверенного, который нашел все те законы, по которым все можно осуществить. И Петр Леонидович подарил дом Академии наук. Сейчас вокруг все обстроилось. Там великолепный сад, великолепный дом. Но после того как много лет дом принадлежал Академии наук, но управлялся от Кембриджского университета Колледжем имени Черчилля, он пришел в какой-то упадок. И его ремонтировали на средства двух меценатов. Один из них — Максвелл, тот, что позже попал под суд. До своего самоубийства он успел дать грант на ремонт дома. Академия получила большие деньги, на которые этот дом ремонтировался. Сейчас он в полном порядке. Теперь только надо найти возможность, чтобы кто-то взял все это в свои руки, потому что Академия наук ныне ничего не может, у нее нет валюты, нет ничего. Значит, дом должен себя окупать. Петр Леонидович хотел, чтобы туда приезжали наши ученые. Так это и делается. Одно время там жил молодой ученый со своей семьей. Сейчас живет Андрей, потом будет жить Сергей. Потом еще кто-нибудь. Одним словом, все это надо провести через невероятные препоны английских аппаратчиков. Андрюша говорит, что аппарат, с которым ему приходится сражаться в Англии, еще хуже нашего, что это нечто совершенно чудовищное, всякие чиновничьи штучки, что он иногда пребывает в совершенном отчаянии. Теперь мы добиваемся возможности объединения усилий Кембриджского университета и Академии наук. С тем чтобы Академия наук могла посылать туда своих людей и университет тоже мог пользоваться этим домом. Петр Леонидович всегда хотел, чтобы это был Русский центр…
В этом доме мы жили до тридцать четвертого года, покамест нас здесь не оставили. Тридцать лет Петра Леонидовича никуда не выпускали и абсолютно разрушили ему всю жизнь, потому что физику необходимо общение, необходимо видеть лаборатории, посещать людей, разговаривать с ними. Он потерял все свои заграничные связи, ибо ни с кем не переписывался. Переписывалась всегда я. Он не хотел писать, и если надо было что-то писать, то писала я. Когда мы в шестьдесят каком-то году приехали в Кембридж, там никого не было, все уже ушли на пенсию, были совершенно другие физики. Имя его было известно, но товарищей не оказалось. Он потерял всякую связь с ними. Наши никогда не понимали, что для ученых такой перерыв связей — страшная вещь. Тридцать лет — крайне много. Это целая жизнь. Видите, это была совсем не такая легкая жизнь, как всегда Петру Леонидовичу говорили: “Ну, вам все можно… Это же вы”. И не знали, какими трудами, какими страшными ударами получено это “все можно”, как он с этой судьбой сражался, как он не поддавался ей. Так что это была не такая легкая жизнь, как кажется…
А когда он с Берией поссорился… Эти слова Сталина: “Я тебе его сниму, но ты его не трогай”… Мы узнали об этом только после смерти Сталина. Мы все время жили под тем, что Берия все-таки найдет возможность как-нибудь нас уничтожить.
— А как возникла эта конфронтация?
— Петр Леонидович не мог работать с таким человеком, как Берия. Он написал письмо Сталину о поведении Берии, говорил, что тот совершенно недопустимо относится к ученым, и сделал последнюю приписку: “Это не донос, это полезная критика, и прошу показать это Берии”.
Вы представляете, в какое состояние пришел Берия…
— Это было в сорок шестом году?
— Да, это было в сорок шестом году. Тогда последовал разгром Главкислорода и всего на свете; Петра Леонидовича сняли со всего, что только можно было.
— Собственно говоря, почему?
— Началось это потому, что он входил в Атомный центр, которым руководили Берия и Курчатов.
Петр Леонидович всегда считал, что Курчатов совершенно изумительный человек. Он умел разговаривать с нашим правительством. Он умел не только разговаривать, но умел себя поставить с ними. Но он и умер очень рано. Он понимал все, что делается. У него были великолепные ученые — такие, как Харитон, Зельдович, вся эта компания атомщиков совершенно великолепная. Но самое главное, что Курчатов умел и дипломатически, и тактически, и всячески разговаривать с нашими “старшими товарищами”, как их называл Петр Леонидович, не раздражая их.
— Собственно говоря, Петр Леонидович тоже был мастером…
— Но он не мог пойти на некоторые компромиссы со своей совестью. Начисто не мог.
— Анна Алексеевна, я всегда хотел спросить: это произошло потому, что Петр Леонидович пересилил себя, или он был настолько широк по восприятию, что даже в каждом злодее находил что-то человеческое?
— Нет, в злодеях он не находил ничего. В Берии он ничего не находил.
— Берия — абсолютный злодей?
— И Сталин тоже. Петр Леонидович был очень мудрый человек. Он всегда хотел, чтобы наши “старшие товарищи” что-то знали, что-то понимали, вот почему у него такая громадная переписка со Сталиным — пятьдесят писем, очень вежливые, очень тактичные, даже льстивые. Потому что по-другому он не мог заставить такого человека читать эти письма. Он должен был заставить его не только получать их, но читать. И оказалось, что Сталин читал не только все письма, которые он получал. Однажды Маленков сказал Петру Леонидовичу: “Пишите Сталину, он читает все письма, которые вы ему пишете, и все письма, которые вы пишете мне”. Поэтому, как я говорила, Петру Леонидовичу приходилось гладить его всегда по шерстке. Когда вы имеете дело с тигром, диким зверем, то надо гладить его по шерстке. И он его гладил по шерстке, он ему льстил, и совершенно правильно, потому что Петр Леонидович хотел, чтобы тот прочел, и тот читал его письма — вот что самое удивительное. Принесло ли это пользу кому-нибудь, я не знаю. Во всяком случае, Петр Леонидович считал своим долгом довести до сознания наших “старших товарищей” то, что хотел: положение дел в нашей науке, положение наших ученых…
— Петр Леонидович хлопнул дверью, чтобы вообще не участвовать в создании атомной бомбы?
— Нет-нет. Он хлопнул дверью, потому что не мог работать с Берией… Он не мог работать под стражей, это для него было исключено. Одна из первых вещей, которые он потребовал, — чтобы все арестованные физики были возвращены. Но оказалось, что их не так уж много. Очень многие погибли. К сожалению, нет этого письма, это только с моих слов. Может быть, он даже не писал его, а только говорил Берии насчет этого. Он так хотел работать. А когда бедный Арцимович рассказывал, в каком положении они иногда были, когда работали, — страшно подумать! Недаром все они, кроме Харитона, так рано умерли.
— Предпочитали молчать не только из-за подписки, подчас даже было неудобно говорить о том, что они видели?
— Это просто тяжело. Это страшный груз, который лежит на человеке. Это очень тяжело. Очень. И то, что Харитон наконец смог что-то выговорить, — это большое счастье. Харитон очень хороший человек. Но он вполне предан своей идее — Арзамасу-16. Когда я увидела Харитона вместе с нашим патриархом, мне стало страшно весело. Он же принимал его, когда тот приехал в Саровский монастырь — Арзамас-16. Патриарх и Харитон!
Третий рассказ Анны Алексеевны
Прошло еще несколько дней, и снова, уже в конце декабря 1992 года, мы встретились с Анной Алексеевной у нее дома.
— Анна Алексеевна, — попросил я, — может быть, вы коснетесь того периода жизни на Николиной Горе, когда Петр Леонидович и вы фактически были в большой опале. Как это получилось? Это произошло внезапно?
— О да! Это случилось внезапно. У нас были какие-то гости; я не помню, что было, но у нас собрался народ. Пришла Ольга Алексеевна Стецкая — помощница Петра Леонидовича, большой наш друг, и сказала со страшным волнением: “Петр Леонидович, вы отстранены от директорства институтом”.
До этого Петр Леонидович уже был отстранен от всего остального, а тут еще вдобавок его отстранили даже от директорства своим институтом. То есть все, где он работал, что он создал, — все рухнуло. Он, конечно, был потрясен. После этого он несколько месяцев неважно себя чувствовал.
— А вы были на даче?
— Да, на даче. Тогда мы решили, что это происки определенного лица, а именно — Берии. А Берия был очень опасный человек, так что нам надо было постараться как-то защититься от него, то есть поменьше выезжать, поменьше появляться в Москве. Тогда мы и решили, что будем жить на даче.
— После того как вы узнали, что он отстранен, вы еще ездили в институт?
— После этого он никогда туда не ездил, до самого конца. Больше он в институте не был. Я как-то поехала в институт, когда назначили нового директора — Александрова, потому что часть личных бумаг Петра Леонидовича осталась в служебном сейфе.
Мы остались в нашей даче. Она была казенной, но принадлежала нам, потому что, когда было сталинское постановление о том, что все академики получают в личную собственность дачи в Абрамцеве, в Мозжинке и в Луцино, Петр Леонидович сказал, что ему в Абрамцеве дача не нужна — у него уже есть дача на Николиной Горе и он хочет, чтобы Академия наук обменяла ее (то есть дача на Николиной Горе будет его собственная, а абрамцевскую он сдаст). И академия отдала эту дачу Обреимовым, нашим большим друзьям. Дача была наша, но ремонт после войны, когда Петр Леонидович был в Главкислороде, выполнялся Хозяйственным управлением Совета Министров. Обстановка на даче тоже принадлежала им. Она была такая, какую вы всегда видите во всех официальных местах. Нам такая обстановка была абсолютна чужда. Но мы жили благополучно, и нас обслуживали, пока еще продолжали обслуживать. Очень милая Варвара Степановна, с которой мы прекрасно ладили. Она со своим сыном жила у нас, но оплачивалась Советом Министров, и еще Клавочка, которая приходила и топила печки. У нас было что-то около десяти печей, которые требовалось топить. Так мы и жили. Потом Хозяйственное управление Совета Министров решило: довольно, нечего больше обслуживать Капицу.
Как-то раз хозяйственники заявили нам: мы убираем все. Мы ответили: пожалуйста, убирайте! Они убрали этих дам — Варвару Степановну с ее сыном и Клаву. После этого они сказали: вся мебель, которая у вас стоит, принадлежит нам, мы ее всю забираем. В один прекрасный день приехало несколько машин с рабочими, они явились на дачу и вынесли абсолютно все. Я пришла переговорить с рабочими. Говорю: “В кабинете Петра Леонидовича полки сделаны из наших досок, может быть, вы оставите их?” Они ответили: “Нам сказали: увезти в с е. В с е, в с е!”
Мы отнеслись к этому совершенно спокойно. Мы в то время переехали в сторожку, где сейчас лаборатория. Там были две комнаты, кухня…
— В какое время это произошло?
— Это было зимой сорок шестого — сорок седьмого года. У нас тогда был Джек — большая немецкая овчарка, очень симпатичная собака. И мы жили в этой сторожке очень хорошо.
— А где же были Андрей и Сергей?
— Андрей и Сергей жили с Натальей Константиновной и Леней в городе. Андрей кончал школу. Они жили здесь только летом. Нам дали две квартиры в Москве, которые они и занимали. Мы там переночевали, по-моему, раза два, а потом никогда больше не приезжали. А они жили там. Наталья Константиновна была хозяйкой.
— Квартиры дали потому, что вам пришлось выехать из того особняка?
— Да.
— Вот как. Я думал, что это был ваш особняк.
— Нет-нет. Туда въехал Александров.
Так вот, мы переехали в свою сторожку, там были две комнаты, кухня; была такая печка, а от печки — маленькая плита. В этой сторожке одно время жил наш старый сторож.
Мы тут жили великолепно. Но очень уединенно. У нас не было воды, мы ходили на речку, сделали прорубь, так чтобы удобно было брать оттуда воду. Потом нам надо было топить печки дровами. Дрова у нас были. Дрова нам все-таки оставили. Единственное, что оставили.
— То есть вы жили, абсолютно не выезжая в Москву?
— Старались не выезжать. Если у Петра Леонидовича в это время еще были какие-то лекции, он ездил на лекции. Во всяком случае, очень быстро Петр Леонидович начал думать о том, что все-таки можно заняться какой-то физикой. Первое время он очень много занимался математикой, потому что математика была у него в руках, но он не очень тверд был в некоторых ее частях… его интересовало что-то, так что он все время чем-то занимался. Но мы очень осторожно жили в том отношении, что когда ходили гулять, то всегда вдвоем. Он никогда не уходил один.
— Анна Алексеевна, вы жили тогда фактически только на академическую зарплату?..
— Мы еще продали машину. А потом, в конце года, мы вдруг поняли, что нам незачем все время жить в сторожке, если Петр Леонидович хочет заниматься наукой. И решили переехать в большой дом, а сторожку сделать лабораторией. Тогда мы обратились ко всем друзьям, заняли абсолютно у всех, кто только мог дать нам, деньги. Я недавно нашла список, кто что нам дал, и там написано: “Все отдано”…
Взяв в долг деньги, мы обставили дачу. Обставили очень просто: столы, стулья, какие-то топчаны. Петр Леонидович в это время тоже занимался в свой отдых тем, что сделал стол и две скамейки. Так что у нас всего было достаточно.
Когда мы там жили, Наталья Константиновна нас снабжала. Она приезжала и привозила нам все продукты.
— Просто на поезде?
— Нет, она ездила на машине. У нас, кроме “бьюика”, который мы продали, была вторая машина. Я не помню, как она называлась. Этакая старая развалюха, которая оказалась еще вполне подходящей. И Наталья Константиновна приезжала на ней. Но иногда к нам нельзя было проехать, потому что дороги у нас не было, была только тропа, все заметало снегом. И Наталья Константиновна шла от нашего маленького перекрестка, где дорога поднимается к Николиной Горе, по тропинке. Раз я ее встречала — у нас был какой-то праздник, она шла с тортом и в конце концов провалилась в сугроб. Вдруг я вижу: Наташа ползет на животе, а торт толкает перед собой.
Когда Хрулев узнал о том, как мы живем, он сделал нам дорогу. Генерал Хрулев, начальник тыла нашей армии, который очень хорошо относился к Петру Леонидовичу. Он был у Сталина, когда туда пришел Берия и заявил Сталину, что хочет арестовать Капицу. А Сталин ему сказал (Хрулев передал нам эти слова уже гораздо позднее): “Ты его не трогай”. Но мы-то об этом не знали.
И — я уж не помню, в какой год, через год, два или, может быть, через три — Хрулев, узнав о том, как мы живем, проложил это маленькое шоссе к нам на дачу.
— Анна Алексеевна, а как же вам лабораторию на даче построили? Там же, вероятно, пришлось вести большое строительство?
— Это произошло уже гораздо позднее — в пятьдесят втором году, вот так. Тогда Петр Леонидович написал Маленкову или Сталину (я не помню кому, это надо уточнить), что у него есть соображения о том, над чем он сейчас работает, и что это может помочь, — нечто наподобие того, что американцы делают сейчас для защиты от атомных бомб. У Петра Леонидовича подобная идея возникла уже в то время. И тогда Академии наук было сказано, что Капице надо помочь, и нам построили маленькую лабораторию во флигеле нашей сторожки, где у Петра Леонидовича было все — и высокое напряжение, и все на свете. И там он мог работать без помех.
— Но юридически он все равно не принадлежал к Институту физических проблем? И как бы нигде не работал?
— Не работал. Одно время он был лектором в университете. Но с ним, как всегда, произошел интересный казус. Был день рождения Сталина — ему, кажется, семьдесят лет исполнилось. Был страшный бум, все поздравляли, проходили необыкновенные собрания. А Петр Леонидович просто не явился на собрание в честь Сталина. Тогда Христианович написал ему письмо, что человек, который так поступает, не может воспитывать молодежь и они отказываются от его лекций. И Петр Леонидович остался безо всего. Он написал Сталину, что, мол, из-за вашего дня рождения вот что получилось. Тогда Академия наук нашла благородный институт, который согласился взять Петра Леонидовича в сотрудники. Это были кристаллографы. Петр Леонидович был очень благодарен, что Институт кристаллографии взял его своим сотрудником. А когда мы жили еще в сторожке, то директор Института математики Иван Матвеевич Виноградов, человек в высшей степени своеобразный, которого мы очень хорошо знали, разрешил своему заместителю по хозяйственной части помогать Петру Леонидовичу в разных практических вопросах: если надо, электричество провести или еще что-то.
А между тем вокруг нашей дачи почему-то все возрастало число военных. Они жили кругом нас: рядом с нашей лабораторией, нашим гаражом, за нашим забором. Петр Леонидович сказал мне однажды: “Знаешь, они делают подкоп”. Но это нас как-то не очень волновало, мы решили: пускай делают подкоп. Конечно, мы всегда знали, что нас всюду прослушивают, что всюду стоят “жучки”. Настолько привыкли к этому, настолько это было нормально, что уже совершенно не обращали на это внимания.
Наш Сережа как-то был на Кавказе, на озере Рица, а там находилась сталинская дача. Это произошло сразу после смерти Сталина. Когда Сережа там остановился, то в каком-то разговоре зашла речь о том, что на той стороне озера — дача Сталина. Сережа поинтересовался, можно ли туда поехать. Ему сказали: конечно, она пустая. Сережа взял какую-то лодку и отправился на ту сторону озера. Пришел туда, увидел, что дача пуста, там только какая-то женщина, которая сторожит ее. Он спросил: “Скажите, пожалуйста, можно мне войти в дом, посмотреть?” Она ответила: “Конечно”. Сережа отворил дверь и вошел в сталинскую дачу. Она была абсолютна пуста, только на какой-то стене висел фотографический портрет молодого Сталина. Больше там ничего не было. Сережа ходил по всем комнатам. Там было очень красиво; все отделано великолепным деревом, самым разнообразным, и очень хорошо выполнено. И тут он своим глазом физика начал смотреть и нашел все подслушивающие штучки, всюду, вплоть до ванной комнаты. Даже у Сталина! Сережа этим страшно заинтересовался, все осмотрел, потом поблагодарил старушку и уехал обратно. Так что подслушивающие аппараты всегда были, и это никого особенно не волновало. В один прекрасный день я говорю: “Петя, что это у нас опять роют в парке?” Он говорит: “А это прокладывают новый кабель. Мне сказали: мы должны проложить вам новый кабель. Я все понял. Им больше ничего не надо было мне говорить”. Действительно, все было ясно. Но было опасно, был страх. Был страх, что если вы начнете слишком громко разговаривать, то очень быстро отправитесь так далеко, что вас уже не будет слышно. Этот страх всех держал. И сейчас, когда люди говорят: ах, при Сталине был порядок… Известно, был порядок. Конечно! Потому что было очень страшно.
— Институт физических проблем фактически был создан тогда, когда Петра Леонидовича не пустили обратно?
— Когда Петр Леонидович был оставлен здесь в тридцать четвертом году, осенью, он жил сначала в Ленинграде, с мамой, Натальей Константиновной и братом Леонидом. Вся семья. А я уехала обратно в Кембридж, потому что там оставались дети и моя престарелая мать. Мне следовало там все устроить. И мы с Петром Леонидовичем, как настоящие заговорщики, решили, что хоть часть семьи надо оставить за границей. Ведь Петр Леонидович не знал, что с ним будет. Никто никогда не знал, посадят вас или не посадят.
— Уже в то время?..
— Это был тридцать четвертый год. Петр Леонидович находился в Ленинграде, когда убили Кирова. Что тут началось!..
Когда Петр Леонидович там жил, в подъезде всегда стояли двое. Куда бы он ни шел, они шли за ним. И муж никогда не знал: охрана это, или слежка, или ему показывают, что хотят знать, с кем он встречается, и т. д. Доходило даже до того, что, когда Петр Леонидович делал вид, что их не замечает, они дергали его за пальто, чтобы он знал: они тут. Это было такое давление: имей в виду — ты все время в наших руках, никаких штук!
Несмотря на это, Петр Леонидович со своим братом Леонидом иногда шутили. Леонид надевал пальто Петра Леонидовича (они были очень похожи) и выходил. И те следовали за ним. Так они развлекались. Фантастично… — убийство Кирова. Бог знает что делается, а эти двое просто играют со смертью…
Петр Леонидович все время торговался с правительством. От него требовали тогда, чтобы он немедленно начал работать здесь. А он пишет (он не говорил с ними, только переписывался), что не может начать работать без своей лаборатории, что, только если его лаборатория в Кембридже будет передана сюда, он сможет работать; что он никогда не отказывался работать в Союзе; что он всегда, когда приезжал, был консультантом: он много сделал, всегда принимал всех физиков, всех, которые приезжали, всем помогал за границей. Он никогда не отказывался от своей страны и думал, что в конце концов переедет сюда, но не таким путем, когда человека хватают и все прерывают. У него же там были подготовлены очень интересные опыты, за которые через сорок лет он получил Нобелевскую премию. Там все было налажено, все сделано, он должен был вернуться из отпуска и заниматься этими гелиевыми вопросами. Это произошло на самом верхнем уровне его карьеры, когда все это было прервано и уничтожено.
Он начал тогда говорить нашему правительству, что, если они не согласятся приобрести его лабораторию, он переходит в физиологию, к Ивану Петровичу Павлову, который готов был его взять и сказал ему: “Вы можете, Петр Леонидович, начинать хоть завтра, меня интересуют ваши вопросы — это мускульное действие. Я очень рад. Пожалуйста, приходите ко мне работать”.
Петр Леонидович начал мне писать: пришли такие-то книги по физиологии, поговори с Хилом, поговори с этим… И уже начал заниматься физиологией.
Тогда у них, очевидно, просветлело в голове и они подумали: а он и в самом деле перейдет, и тогда зачем он нужен? Они полагали, что он нужен им как военный эксперт, потому что наши “старшие товарищи” всегда считали, что каждый физик — это потенциальная военная возможность; что бы физики ни делали, все это можно приложить и что они ценны именно с этой стороны. Но Петр Леонидович никогда никакими военными делами не занимался. Это было абсолютно вне его сферы. Совершенно! И “старшие товарищи” решили: “Хорошо. Но как это сделать?” Он сказал: “Я могу написать Резерфорду письмо”. Тогда Молотов через Межлаука сказал ему: “Хорошо, напишите”. Петр Леонидович написал письмо. Молотов сказал: “Нет, такое письмо мы вам разрешить не можем. Вы сообщаете, что оставлены здесь против вашей воли. Нет-нет… Напишите по-другому”. Петр Леонидович немножко смягчил. А я уже была там, и Резерфорд все знал.
— Вас пустили?
— Меня пустили спокойно, вместе с машиной.
— Вы приехали на “бьюике”, наверное?
— Нет, у меня был “воксхол” — такая очень симпатичная машинка. И я, погрузив машину и себя на пароход, отправилась в Англию. Я была там. Он был здесь. Мы переписывались приблизительно раза два в неделю. Тогда письма шли примерно неделю. И ни одно письмо не пропало. Мы понимали, что наши письма читали не только мы, читали их и другие. Но, как хорошие заговорщики, мы все-таки имели какой-то шифр. У нас был свой шифр, правда, совершенно прозрачный.
В то время, в тридцать пятом — тридцать шестом годах, многие наши друзья ездили в Москву, и каждый раз я давала им посылки; они везли Петру Леонидовичу какие-нибудь вещи, которые он носил. Он очень любил специальные рубашки. Я ему заказывала и посылала рубашки и еще что-то. Если я посылала их по почте, то с него брали такую необыкновенную пошлину, что он не мог их выкупить.
— А Межлаук был?..
— Межлаук был ни больше ни меньше как заместителем председателя Совнаркома. Он, так сказать, курировал Петра Леонидовича. И Валерия Ивановича Петр Леонидович очень хорошо знал. Но иногда он Межлаука отчаянно шокировал. Ведь Петр Леонидович был страшный озорник. Когда строилась лаборатория, когда решился вопрос, что они покупают лабораторию, — Резерфорд согласен, университет согласен, Royal Society согласно, наше правительство согласно, все согласились, и Петр Леонидович уже был директором предстоящего института, который сейчас же начали строить (планы он посмотрел, чтобы все было так, как надо), — во время строительства Петр Леонидович как-то пишет Межлауку письмо: что это такое? Перечисляет, что он сделал, что строится, и потом пишет: “Какое же вы правительство, если не можете заставить ваших людей построить небольшой, совсем крошечный домик? Вы же не правительство, вы просто мямли”.
Боже, как обиделся Межлаук. Никогда ничего подобного он не слышал: вдруг их, правительство, называют мямлями. Вы представляете — большевиков называют мямлями… Он потребовал к себе Ольгу Алексеевну (заместителя Петра Леонидовича) и сказал: “Ольга Алексеевна, что это такое, как Петр Леонидович может так…”
— Когда началось строительство?
— Я приехала к мужу в тридцать пятом году, когда лаборатория уже была на полном ходу. Тогда еще Ольги Алексеевны не было, а был Леопольд Ольберт, которого приставили к Петру Леонидовичу. Этот Леопольд Аркадьевич действовал Петру Леонидовичу на нервы: ему не нравились все его замашки, он бывал груб с Петром Леонидовичем. Но он боялся меня как огня. Я уже рассказывала вам, как его обезоружила.
— А какого типа человек был этот Ольберт?
— Он был очень умелый человек в области строительства. Перед этим Ольберт что-то строил Вавилову, и Сергей Иванович Вавилов со своим обходительным характером с ним очень хорошо ладил. Поэтому, когда его назначили к Петру Леонидовичу, тот сразу его взял, ибо Вавилов сказал, что с ним можно работать. А Петр Леонидович совершенно не мог с Ольбертом работать. В конце концов он нашел Ольгу Алексеевну, которая заменила Ольберта. Ольга Алексеевна была абсолютно честным человеком, на нее он мог положиться. Она была женой Стецкого, которого в это время уже расстреляли. Но она не переменила фамилию, как была Стецкая, будучи за ним замужем, так и осталась.
— Анна Алексеевна, а как этот домик построили?
— Тот домик, в котором сейчас мемориальный музей, построили для Алиханьяна, когда Петр Леонидович жил на даче. Алиханьян — брат Алиханова. Тот, который работал в России, был Алиханов, а тот, что работал в Ереване, был Алиханьян. Артюша Алиханьян одно время тоже работал в Москве. Когда Александров был директором, он в нашем парке и построил Артюше отдельную лабораторию. Но к тому времени, когда Петр Леонидович вернулся директором к себе в институт, Артюша уехал в Ереван, и дом пустовал.
Я сказала: “Тот дом, в котором мы жили раньше… ни под каким видом я там жить не буду”.
— В каком же доме вы жили раньше? Разве не в этом?
— Был построен специально для нас большой дом, сейчас превращенный в лабораторию. Когда вы едете к нам, направо стоит большой дом с колоннами, с видом на Москву.
Так вот, когда Петр Леонидович стал снова директором, мы с ним решили, что больше жить на прежнем месте не будем, что там неудобно и пусть там разместят лабораторию, а мы поселимся в доме, освободившемся после Артюши Алиханьяна. Нам его немножко переделали, взяли часть панелей, которые были сняты оттуда. Наталья Константиновна сделала нам лестницу, перепланировала, а потолок остался Артюшин; как мы говорили: синее небо Армении. Чудесное было место, прямо в парке. И мы там прекрасно жили почти тридцать лет. Дольше, чем где бы то ни было.
— Анна Алексеевна, до того, как мы заговорили об этом домике, вы начали рассказывать, как Петр Леонидович жил с семьей в Ленинграде. А дальше?
— Я в это время была в Англии, занималась там детьми, объясняла Резерфорду, что произошло и что Петр Леонидович считает нужным делать. Он все письма адресовал мне, а я часть писем переводила, чтобы Резерфорд видел, что это такое. В конце концов ситуация разрешилась. Резерфорд сумел убедить и Королевское общество и университет, чтобы все оборудование они передали Петру Леонидовичу.
— Продали или передали?
— Продали. За тридцать тысяч. Тогда это были большие деньги. Когда Резерфорд предложил Петру Леонидовичу устроить свою лабораторию в Кавендишской лаборатории, тот написал ему большое письмо, изложив свои соображения по этому поводу. В письме Петр Леонидович указывал, что, если когда-нибудь захочет переехать в другую страну, ему помогут с перевозкой всего оборудования. Так что уже тогда он предполагал такую возможность и этот пункт был записан, а Резерфорд на этом пункте сыграл. Петр Леонидович всегда говорил: “Вот видите, такой пункт был, и значит, я не хотел на всю жизнь оставаться в Кембридже”. Он всегда думал, что в конце концов переедет в Советский Союз. Но переедет, построив сначала лабораторию, а не наоборот.
Институт начал строиться в тридцать пятом, а в тридцать седьмом году уже были опубликованы работы, сделанные в этом институте. Вы представляете, с какой скоростью построили институт, несмотря на то что Петр Леонидович называл наше правительство “мямлями”.
— А с набором специалистов трудности были?
— Существовала договоренность с правительством и с Резерфордом, что приедут его личный ассистент и главный механик.
У Петра Леонидовича были два человека, которые работали с ним уже тринадцать лет, и он хотел, чтобы они приехали сюда и наладили всю работу. Один — эстонец, Эмиль Янович Лаурман, с которым Петр Леонидович работал, еще будучи практикантом на заводе Сименса в Петербурге, когда он был студентом Политехнического института, и познакомился с Лаурманом, очень опытным практиком. Во время революции он переехал к себе в Эстонию. Когда Петру Леонидовичу уже в Кавендишской лаборатории понадобился ассистент, он попросил Резерфорда разрешить Лаурману приехать к нему. Лаурман приехал, в конце концов к нему перебралась вся его семья, он перешел в английское подданство и остался там навсегда. Это были большие наши друзья, вся семья. Когда Петра Леонидовича оставили здесь, он попросил Резерфорда прислать Лаурмана на несколько месяцев — с тем, что он обеспечит тому содержание, жалованье и все, — дабы Лаурман наладил работу. Лаурман — это было очень важно — говорил по-русски. Но у него был один дефект: он был глуховат. Но ничего, наши быстро привыкли и хорошо с ним объяснялись. Другой — молодой англичанин Пирсон (это уже кембриджский человек) был главным механиком. Он тоже приехал в Москву, но оставался немножко меньше Лаурмана. Лаурман налаживал электрохозяйство, Пирсон — мастерские, объясняя мастерам, что к чему. Эти двое, ближайшие сотрудники Петра Леонидовича, первые несколько месяцев оставались с ним и очень ему помогли. Очень!
— Сильвия тогда же приехала?
— Я написала моим большим друзьям, что мы просим прислать на три летних месяца какую-нибудь молоденькую англичанку, чтобы мальчишки не забыли английский. Приехала Сильвия, которой у нас так понравилось, что она осталась не на три месяца, а гораздо дольше. Осталась здесь на всю жизнь. И стала гораздо более советской, чем многие советские. Ей в нашей стране все нравится.
— До сих пор?
— До сих пор. Она ездила в Англию уже несколько раз, делала операцию, связанную с заболеванием ног, теперь ноги у нее в полном порядке, она ходит как мы с вами. Никаких болей, ничего. Каждый раз она говорит: “Там я очень скоро понимаю, что мне пора возвращаться домой, там все-таки не то. Там очень удобно, там прекрасно, там мои друзья, мои родственники, они очень хорошо ко мне относятся, но их способ жизни…” Скажем, Сильвия живет у своей племянницы, там двое детей, она покупает бананы. Племянница спрашивает: “Зачем ты купила бананы?” — “Угостить детей”. — “Я им даю по одному банану, и этого им совершенно достаточно”. Сильвия говорит: “Этого я в Англии перенести не могу. Или когда они долго-долго размазывают масло по своему кусочку хлеба, — это тоже невыносимо!”
— Почему?
— Потому что она — широкая русская натура. Там люди живут экономно, и эта экономия не в натуре Сильвии. Поэтому, хотя ее и раздражают наш беспорядок, наша грязь, все-таки это ей ближе, чем европейский образ жизни. Сильвия удивительный человек в этом отношении.
Так мы и жили. Но, конечно, нас опасались: это были тридцать седьмой — тридцать восьмой годы, когда шли эти страшные процессы, когда никто не знал, арестуют его или вышлют… Многих кругом арестовывали. Это было очень страшно. Живя в Англии, мы гораздо больше знали о наших беспорядках, чем люди знали здесь. Мы знали о лагерях, о том, как шло раскулачивание, — ведь там об этом много писали.
— А как у Петра Леонидовича выкристаллизовалась основная тема работы?
— Она была та же, что и в Англии. Там он занимался большими магнитными полями, но понемножку это отставил и больше занялся гелием. Жидким гелием, сжижением гелия, работой с гелием. Его знаменитые работы по гелию были сделаны здесь. А Ландау разработал для них теорию. Поэтому он первый получил Нобелевскую премию, а Петр Леонидович гораздо позднее.
— А как Ландау пришел в институт?
— Просто Петр Леонидович предложил Ландау переехать из Харькова в Москву, к нему в институт. Он, очевидно, договорился с харьковчанами, чтобы те отпустили Ландау, и тот с удовольствием переехал в Москву. У Ландау был очень тяжелый характер, тяжелый в том отношении, что он тоже был ужасающий озорник и в разговорах не стеснялся. Петр Леонидович очень ценил Ландау как ученого, снисходительно относясь к его выходкам, поэтому у них никогда не было ни одного недоразумения. Никогда! Это совершенно поразительно. Ландау очень уважал Петра Леонидовича за многое и никогда не позволял себе с ним никаких выходок, какие позволял в отношении других.
— А какие ведущие сотрудники еще появились?
— Первым был Шальников, очень талантливый физик, который перешел от Семенова. Семенов очень помог: из Ленинграда он отпустил своего механика Минакова Николая Николаевича, который сделался нашим главным механиком. Вокруг него Петр Леонидович собрал блестящую плеяду механиков, но Николай Николаевич был их главой. Потом Семенов отпустил одного из самых лучших своих стеклодувов; это была целая семья, и Александр Васильевич Петушков являлся одним из знаменитейших стеклодувов. Он был очень нужен Петру Леонидовичу, и Николай Николаевич Семенов его отпустил. Шальникова он тоже рекомендовал и отпустил сюда. И все они переехали жить из Ленинграда в Москву. В тех квартирах, что были построены у нас, — на фасаде института имелся целый небольшой комплекс двухэтажных квартир, — всех приехавших расселили там вместе с семьями. Там жили Пешков, Ландау, Стрелков — все наши главные сотрудники. Там жили Николай Николаевич Минаков и Петушков.
— Николай Николаевич Минаков — механик, он работал руками или?..
— В институте механик должен работать и руками и головой; он должен сам придумать, как лучше сделать то, что получает как чертеж или даже как мысль сотрудника. Петр Леонидович выбирал своих механиков каждого отдельно. У него ведь не было кадровика. Кадровик занимался только тем, что все записывал, а каждый человек, даже младшие сотрудники и механики, все проходили через руки Петра Леонидовича.
— Петр Леонидович считал кого-нибудь своим лучшим учеником? У меня такое впечатление: он был настолько выше остальных, что оказался как бы одинок.
— Петр Леонидович создавал не столько школу, сколько влияние вокруг себя. А вот Николай Николаевич Семенов создавал школу. Николай Николаевич, что всегда восхищало Петра Леонидовича, в своем отношении к ученикам был необыкновенно щедр. Он всегда отдавал им все, что знал. Николай Николаевич щедрости был совершенно фантастической; Петр Леонидович всегда считал его талантливым, человеком исключительной фантазии, исключительных знаний, и его восхищала эта щедрость. У Николая Николаевича была громадная школа. Петр Леонидович относился к людям с интересом, а Николай Николаевич — с любовью. Это разные вещи.
— А они являлись большими друзьями?
— Они были друзьями с ранних лет. Познакомились они, по-моему, у Абрама Иоффе на семинарах. Николай Николаевич был в Петроградском университете, а Петр Леонидович в Политехническом институте, потому что Николай Николаевич окончил гимназию, то есть изучал латынь и мог поступить в университет, а Петр Леонидович, окончивший реальное училище, поступить в университет не мог.
У Петра Леонидовича была очень странная черта в характере: он никогда ни с кем не переходил на “ты”. Если он знал человека с юности, он говорил ему “ты”. Он говорил “ты” Френкелю, Семенову, Обреимову, потому что они все были в этой семинарской группе, а в жизни я, наверное, могу пересчитать всего несколько человек, с которыми он перешел на “ты”. У него существовала какая-то отчужденность в характере, хотя он очень любил людей, разных; его всегда интересовали разные люди, поэтому у нас были друзья и артисты, и художники, и скульпторы. А с Николаем Николаевичем была дружба. И когда они оба работали у Иоффе, в его институте, у них намечалась какая-то интересная совместная работа, которую, как Петр Леонидович говорил, Иоффе в свое время не очень поощрял. Потом произошли те драматические события, о которых говорилось выше, и все прекратилось. В конце концов та же работа получила Нобелевскую премию в Германии. Так что это была перспективная тема, которую они начали разрабатывать вместе, но не смогли довести до конца. Петр Леонидович работал тогда у Иоффе в Политехническом институте.
А дружба с Николаем Николаевичем продолжалась всю жизнь, хотя их надолго разъединила катастрофа, после которой Петр Леонидович уехал за границу, а Николай Николаевич остался в России. И в то время как Петр Леонидович налаживал свою работу в Кембридже, Николай Николаевич в каждом письме ему писал: “Возвращайся, Петька!.. Ты ужасно нужен здесь”.
В то время, в двадцатых годах, когда была разруха и черт знает что, Николай Николаевич и Иоффе сумели создать новые институты — родился Физико-технический институт, в Петрограде возник Рентгеновский или Рентгенологический институт. Иоффе, конечно, необыкновенно умело все это делал. Он был очень умелым тактиком и умелым политиком, умело разговаривал с нашими правителями. А Коля был блестящий человек, который вокруг себя собирал всех. Все его ученики сделались знаменитейшими: Курчатов, Харитон, Алиханьян — это все была ленинградская школа.
— Когда Петр Леонидович вернулся в Россию, Николай Николаевич явился его единственной опорой?
— Да, Николай Николаевич очень много ему помогал. Петр Леонидович иногда очень сердился на Николая Николаевича, который был очень увлекающийся человек, с громадной фантазией и часто опирался на очень нехороших людей, поддерживал их. Петр Леонидович всегда ему говорил: “Колька, разве можно так себя вести? Как тебе не стыдно? Что ты делаешь?..”
— Анна Алексеевна, существует версия, что Петр Леонидович сам не хотел заниматься созданием атомной бомбы, заниматься этой тематикой. Это так?
— Он не хотел иметь дело с Берией. Он не мог принимать в этом участия. Вначале он был в Атомном комитете, но потом написал то самое письмо Сталину, в котором указывал, что Берия — как дирижер, который машет палочкой, не понимая партитуры.
Вот, например, Курчатов был очень хороший ученый, потрясающий дипломат и тактик. Он умел заставить наших правителей и уважать его, и слушать. Он умел подойти к ним с какой-то такой стороны, когда они чувствовали, что их не презирают, наоборот — запанибрата, когда надо, тогда надо. Петр Леонидович этого не мог, а Курчатов обладал дипломатическим тактом и умением схватывать этих людей. Нужно же было уметь с ними обращаться и заставлять их делать то, что надо. И Курчатов это умел. Потом, он был очень храбрый человек. Раз он полез туда, куда лезть не надо было…
— Полез в самый котел?..
— Было такое. Я знаю от Петра Леонидовича, что Курчатов не мог допустить, чтобы полез кто-нибудь другой, он сам это сделал и облучился очень сильно…
Мы помолчали. Потом я добавил что-то вроде: “Так все сложно, противоречиво…”
Анна Алексеевна снова как бы встрепенулась:
— Ужасно. То, что иногда нам рассказывал Арцимович, просто страшно. Петр Леонидович этого не мог. Что-то в нем было такое, чего он не переносил…
— Он был настоящий европеец.
— Нет, он был не европеец, у него, как у поэтов, у талантливых людей, нервы не внутри, а наружу. И для него некоторые вещи были совершенно невозможны.
— Когда началась война, как это отразилось на институте?
— Когда началась война, все включились в военную тематику, и он тоже. Потом он занимался кислородом. Кислород оказался необходим всем. И военным, и штатским — абсолютно всем. Большие установки для получения кислорода были сделаны именно в это время. Институт очень быстро переехал в Казань, уехали и дети. И мой отец переехал из Ленинграда в Казань. Мы с Петром Леонидовичем некоторое время оставались в Москве. Институт в Казани разместился в здании университета, и где-то в общежитии жили наши сотрудники, наши механики, которые приехали вместе с семьями. А мы некоторое время оставались в Москве. У нас было, как я говорила, престижное убежище. Тогда кругом нас были деревни; всем казалось, что у нас убежище было лучше, чем где бы то ни было, и к нам приходили люди. Я, как жена директора, была главной. Всегда, когда требовалось, сидела в убежище и смотрела, чтобы там всем было уютно. Петр Леонидович много работал. Наконец пришло время, когда нам тоже пришлось уехать из Москвы. В Казани нам дали симпатичную крохотную квартирку в том доме, где раньше жил университетский привратник. Наверху поселились академик Чудаков и его семья, а внизу — мы. Там была большая комната с центральной печкой и две крохотные комнатушки. Мы как-то все распределились. Были двойные нары для детей, которые мы быстро сколотили. Петр Леонидович постоянно бывал в Москве. Он занимался не только институтом, а главным образом кислородом. Я работала в госпитале. Дети учились. Сергей кончил сразу два класса, учился очень хорошо. Летом он иногда ездил в экспедиции. Андрюша был маленький мальчишка, с ним было сложнее. Все обстояло более или менее благополучно, они не убегали на фронт, слава Богу.
Там же жил мой отец со своей женой Надеждой Константиновной, некоторое время и Андрюша жил у деда. Для нас самое большое беспокойство было о наших, кто оставался в Ленинграде, — Наталья Константиновна и Леонид. Леня, хотя был глухой и непризывник, все-таки на некоторое время призывался в армию, но оставался в Ленинграде на каких-то работах. Когда началась блокада, мы страшно беспокоились о них, старались им что-то послать, что-то сделать. Они пережили блокаду, и, по-моему, уже в апреле мы сумели извлечь их из Ленинграда, когда Леонид был при последнем издыхании. Наталья Константиновна, как женщина — женщины могут пережить гораздо больше, — чувствовала себя лучше. Когда они приехали (у нас была своя собственная маленькая баня), я пошла мыть Леню. Боже мой, это был скелет, обтянутый серой кожей. Страшно было смотреть: последняя степень дистрофии. Потом Леня откормился, в армию его не брали. Он пошел работать на авиационный завод и работал там все время. Затем мы с Петром Леонидовичем уехали в Москву, оставив Наталью Константиновну хозяйкой вместе с мальчишками. Наталья Константиновна очень умело обращалась со своими племянниками. Она умела на них влиять и сглаживать все их глупости. Потом, к сожалению, жена моего отца умерла, а я была дружна с ней с самого детства. Когда папа потерял Надежду Константиновну, то Вавочка, как мы ее звали, “завещала” его Женечке. Ведь Женечка и Вавочка, как я уже говорила, были друзьями всю жизнь. И Женечка честно смотрела за папой до его конца. Официально они не расписывались, но Петр Леонидович потом написал Маленкову, что Евгению Николаевну надо сделать вдовой Алексея Николаевича Крылова, и задним числом она стала Евгенией Николаевной Крыловой, его вдовой. Потом уехала в Ленинград, а под конец жизни мы перевезли ее сюда, сдав ее квартиру в Ленинграде. Так что последние несколько лет она жила здесь и была счастлива, потому что к ней приходили внуки. Мы с ней тоже дружили. Она оказалась очень близким мне человеком.
— Анна Алексеевна, мы говорили о друзьях в России. А в Англии у Петра Леонидовича были близкие друзья?
— В Англии у него сложились хорошие отношения со многими людьми. Петр Леонидович был очень дружен с Чадвиком. Потом Чадвик женился, Петр Леонидович женился. Став семейными, они отошли друг от друга. Оба работали в Кавендишской лаборатории у Резерфорда. И Петр Леонидович был шафером у Чадвика.
В Тринити-колледже он дружил с одним необыкновенным человеком, звали его Симсон, он был священник и эксцентрик. Недавно я получила книжку, которая называется “Последний эксцентрик”, — это о нем.
Когда родился Сережа, мама во что бы то ни стало захотела, чтобы его крестили. Я сказала: “Первого я крещу, а второго — не буду”. Мама просила: “Пожалуйста, давай окрестим”.
Приехала мама, приехал какой-то священник из Лондона, крестины состоялись. Крестным отцом был этот священник-эксцентрик. На крестинах присутствовал еще один необыкновенный человек — Иван Петрович Павлов. Он случайно оказался в это время в Кембридже и приехал на крестины. У Павлова были очень хорошие отношения с Петром Леонидовичем.
У Павлова был сын Владимир, который был очень хорошим физиком, в юности работал в Кембридже, у Томпсона. Когда Павлов возвращался с Владимиром Ивановичем из Канады или из Америки, они остановились в Кембридже, и однажды Владимир Иванович сказал Петру Леонидовичу: “Я хочу побыть со своими физиками; не проведете ли вы целый день с моим отцом?” Петя сказал: “Конечно, очень интересно”. Так они подружились с Павловым, проведя вместе целый день. Потом Павлов был у нас на крестинах. Он всегда очень хорошо относился к Петру Леонидовичу. Поэтому, когда Петр Леонидович спросил его: “Возьмете ли вы меня к себе в лабораторию?” — Павлов, поняв, что делается, и имея свое собственное представление о наших правителях и о нашем государстве, сказал: “Да, конечно. С завтрашнего дня вы можете работать”. Он сразу встал на сторону Петра Леонидовича, что его необыкновенно поддержало.
Петр Леонидович любил людей, но трудно с ними сходился. У него были очень интересные отношения с Пришвиным. Пришвины приехали к нам, когда муж был не у дел, и Пришвин называл Петра Леонидовича “опальный боярин”. Они приехали к “опальным боярам”, что нас очень тронуло. Они жили рядом, в Дудино (недалеко от Поречья). Мы очень подружились с Пришвиными, постоянно у них бывали, а они бывали у нас. Они сидели вместе на скамеечке и обсуждали всякие философские вопросы, вопросы жизни. Петра Леонидовича очень интересовал Михаил Михайлович, а Михаил Михайлович интересовался Петром Леонидовичем.
Мы были у них накануне смерти Михаила Михайловича, это было на Новый год или сразу после. Сидели разговаривали, все было очень хорошо. Но когда уходили, то увидели, что Пришвин очень утомлен и прощался он с нами не стоя, а сидя. Утром позвонила Валерия Дмитриевна и сказала: “Михаил Михайлович скончался”. Так что мы последние, кто видел его живым. Но он был совсем бодрым, мы даже выпили какую-то рюмку вина. Сидели разговаривали…
У Пришвина есть смешные заметки о Петре Леонидовиче. Валерия Дмитриевна однажды сказала: “Петр Леонидович, я хочу, чтобы вы написали о Михаиле Михайловиче”. Петр Леонидович ответил: “Валерия Дмитриевна, я не умею вспоминать, я этого не люблю”. Валерия Дмитриевна возразила: “Ничего, ничего, я вам дам заметки, которые Пришвин написал о вас”.
Мы уехали не то в Кисловодск, не то в Сочи, там Петр Леонидович начал вспоминать, что-то записывать, и получились очень симпатичные воспоминания о Пришвине. Но очень своеобразные. Так что когда Валерия Дмитриевна захотела их напечатать, ей сказали: “О нет, этого мы печатать не можем; это надо вычеркнуть, это тоже”. Валерия Дмитриевна заявила, что ничего вычеркивать не будет. И поэтому заметки долго не печатали. Наконец она нашла какой-то северный журнал, где напечатали все, ничего не выбросив. И только после всех событий это было помещено уже во многих книжках. А у Пришвина есть любопытные заметки о Петре Леонидовиче. Пришвин ведь каждый день все записывал. Всю жизнь вел дневники.
— Анна Алексеевна, в тридцать четвертом году, когда вы уехали в Англию, Петр Леонидович оставался в Ленинграде. Как он тогда жил?
— Петр Леонидович жил в коммунальной квартире, где все родственники. Ольга Иеронимовна очень умно (это была их собственная квартира, они купили ее до войны) заселила ее своими друзьями и родственниками, чтобы не уплотнили чужими. Для Петра Леонидовича нашли комнату, он там жил, там пережил страшные вещи, когда торговался за свою жизнь.
— Даже не из Москвы, а оттуда?
— Оттуда он писал. Иногда ездил в Москву. Наконец Петру Леонидовичу пришлось переехать в Москву, когда начались уже серьезные переговоры.
— Где же он жил?
— Он жил тогда в гостинице “Метрополь”, у него была большая, очень хорошая комната, очень удобная, которая оплачивалась Академией наук или кем-то — не знаю кем. Когда я приехала сюда на некоторое время, я тоже там жила. Интересно, что все это время у него были очень острые отношения с нашими правителями. Он отдыхал, когда ходил в Большой театр, в балет. Он писал мне: “Иногда хотят меня воспитывать и накладывают большую пошлину на вещи, которые приходят из-за границы, или не дают билет в Большой театр”. А он только там отдыхал. Семенова была молодой. Он очень любил Семенову, никогда не пропускал, когда та танцевала.
— Как продолжалось дальше?
— Началось строительство института.
— Он руководил строительством?
— Конечно. Потому что нужны были планы, нужно было знать точно, что ему надо, почему так, а не иначе. Его интересовало все, что касалось лаборатории. Дом его мало волновал. Когда началось строительство, он следил за тем, чтобы все было более или менее прилично. Когда появилась Ольга Алексеевна, стало гораздо легче, потому что на нее он мог рассчитывать. Очень быстро лаборатория была построена. Я была в Кембридже, и мы с Кокрофтом начали отправлять оборудование. Кокрофт был учеником Петра Леонидовича, потом он отделился в свою собственную лабораторию, и с Волтеном они сделали блестящую работу, за которую получили Нобелевскую премию. Кокрофт был выдающимся ученым, с которым у нас были очень близкие отношения. Он, конечно, много помогал Петру Леонидовичу, когда перевозилась лаборатория. Он все укладывал, отправлял. Я тоже принимала большое участие: смотрела, чтобы все отправлялось вовремя. Так что дел было много. В то же время следовало устраивать жизнь — если меня задержат, если детей мы не привезем, что тогда делать? Как быть с домом в Кембридже? Все это надо было устроить. Но покамест все это оборудовалось, я на короткий срок приехала сюда, хотя мы совершенно не были уверены, что меня снова выпустят в Англию. Когда он уже твердо решил, что будет здесь работать, институт построен, оборудован, — мы пришли к выводу, что дети разделят нашу судьбу.
— А как вы переехали в Москву на постоянную жизнь?
— Мы получили здесь хорошую, большую квартиру на одной из улиц Замоскворечья. Мы должны были перевезти детей, и мне пришлось одной ехать с двумя мальчишками через всю Европу. Это было очень интересно. Друзья, которые первый раз мне достали визу в Англию, когда я еще девчонкой была в Париже, остались нашими друзьями на всю жизнь. Пйтика (так ее звали) стала моим очень большим другом. Я говорю: “Петика, как я поеду с мальчишками целую ночь на пароходе?..” Она говорит: “Очень просто: ты дай им снотворное, они быстро уснут”. Я так и сделала. И на пароходе они беспробудно спали. Так мы добрались до Голландии, уже ночью. Ну а там сели на поезд и поехали дальше. На следующую ночь я укладываю мальчишек, один мальчишка спит наверху, а другой — рядом со мной. Просыпаюсь ночью, протягиваю руку — мальчишки нет. Нет и нет. Я думаю: “Господи, куда же он девался?” Он был маленький (это был Андрюша) и провалился между стеной и моим тюфяком и там продолжал спокойно спать.
Вот так я приехала с детьми в Замоскворечье. А потом мы стали жить в своем большом доме в институте. Лаборатория уже была построена, работала.
Очень быстро Петру Леонидовичу предложили дачу в Крыму. Он сказал, что в Крыму жить не будет, а хочет жить под Москвой. Тогда друзья предложили: на Николиной Горе есть кооператив работников науки и искусства. Петр Леонидович поехал на Николину Гору. Тут Ольберт очень помог: показал Петру Леонидовичу земельный участок. Тогда это был как бы островок — лес и больше ничего. Петр Леонидович сказал: “Здесь я с удовольствием построю дачу”. И нам отвели половину леса. Немножко больше полутора гектаров. Мы начали строить дачу. Сначала маленький домик, в котором все мы жили. Когда Наталья Константиновна приезжала с Леней из Ленинграда, то они жили на чердаке, потому что домик был совсем маленький.
Он стоял в том месте, где сейчас кухня. Это был очень симпатичный домик из двух комнат, с большой террасой и чердаком. Некоторые знакомые иногда ночевали в гамаках, потому что их просто негде было положить. Приезжал Дирак. Когда Дирак первый раз приехал с женой, через два дня он сказал: “Моя жена говорит, что не может больше здесь жить”. — “Почему?” — “Она странная женщина, она не понимает всего удовольствия, когда живешь вот так, как вы. Ей странно ходить в уборную, которая где-то в саду”. Я сказала: “Ну, Поль, ты все-таки ее уговори”. И он уговорил. Потом мы очень с ней подружились, она привыкла, все было хорошо. Но Дирак очень любил дикую жизнь. Дирак приезжал к нам, когда мы снимали дачу в Жуковке. Он постоянно приезжал. Это был настоящий наш друг. Приехал он раз в тридцать седьмом году. Я говорю: “Поль, ради Бога, ты любишь постоянно куда-то лазать. Ну не лазай на зеленые заборы. Зеленые заборы (они и тогда были зелеными) — это не то, что надо”. Он сказал: “Ну, пустяки”.
Однажды он исчез. Через некоторое время звонят из милиции и говорят: “Ваш англичанин у нас. Можно, мы его привезем?” — “Как у вас?” — “Мы вам все объясним”.
Приехали с Дираком милиционеры, извиняются. Я спрашиваю: “Поль, что ты делал?” — “Ничего, я лежал под деревом и думал о своих вещах”.
А он был в какой-то раздерганной рубахе, в каких-то серых штанах, шлепанцах на босу ногу. И вот такой человек лежит в лесу, неподалеку от зеленого забора. Он рассказывал: “Они подходят, спрашивают, а я могу сказать по-немецки только несколько слов, и они несколько слов. Тогда они приглашают меня куда-то идти. Я иду. Они приводят в милицию. Я спрашиваю: └ГПУ?” А они думают, что я по-немецки спрашиваю: └Который час?”” Вот так они объяснялись. Поль говорит: “Мне очень интересно, я в милиции никогда не был. Они ходят за мной, не знают, что делать. У меня никаких бумаг нет”.
Наконец они договорились: он произнес слово “Капица”, и они схватились за голову. Эту фамилию они знали. Позвонили нам и привезли его со страшными извинениями: “Вот ваш англичанин!”
Дирак был своеобразным англичанином. Первый раз, когда он приехал, он появился рано-рано утром. Я спрашиваю: “Поль, ты где ночевал?” — “А я хотел посмотреть, можно ли у вас в Москве ночевать просто на скамейке”. — “Ну и как?” — “Ничего, я переночевал на скамейке, никто меня не тревожил”.
Больше всего Дирака мне напоминал Сахаров, у них было что-то общее в простоте отношений, в какой-то детскости мысли, необыкновенной честности, неотступности от своих принципов. Очень они были похожи.
— А как сошлись Петр Леонидович, ваша семья с Дираком?
— Дирак был одним из самых молодых физиков в Кембридже. Он был очень симпатичным человеком. Он дружил с Игорем Таммом, они постоянно вместе ходили по горам Кавказа.
Есть очень хорошее письмо Дирака, где он пишет: “Я собираюсь приехать в Москву. Я приеду обязательно тогда, когда Вам это удобно. Я намереваюсь идти с Таммом на прогулку на Кавказские горы. Мы возьмем с собой Петра, ему это будет полезно. Но если ему в это время неудобно, если в это время он не может, я не поеду на Кавказ, а приеду к Вам”. И Петя написал ему: “Я не могу. Приезжай к нам”. И он оставил Кавказ и приехал к нам. Так что он был по-настоящему большой друг.
— А Петр Леонидович с его неуемной натурой никогда не пытался лазить по горам?
— Нет, Игорь, Петр Леонидович больше всего на свете боялся высоты. Он не мог стоять на балконе, не мог смотреть на меня, когда я стояла близко от высоты. Он абсолютно не выносил высоту. Дирак его приучал. Мы как-то были на Ай-Петри вместе с Дираком, и он все время говорил: “Подойди к краю, подойди…” А Петр Леонидович говорил: “Не хочу…” — “Нет, ты должен привыкнуть”. Так что он все время воспитывал Петра Леонидовича. Но Петр Леонидович не воспитался. Но не в очень высоких горах, в Татрах, например, он гулять любил. Мы очень любили Татры и постоянно там бывали. Петр Леонидович обожал эти прогулки.
— Анна Алексеевна, расскажите об отношениях Петра Леонидовича со своим шефом, с Резерфордом…
— С Резерфордом были необыкновенно дружеские, какие-то удивительные отношения. Петр Леонидович очень любил Резерфорда. Больше всего на свете он любил, конечно, науку и Резерфорда. Я как-то сказала Резерфорду: “Знаете, он не покончил жизнь самоубийством после того, как его не пустили обратно в Кембридж, не потому, что у него была семья, а потому, что он очень любил вас”. Он в самом деле Резерфорда необыкновенно любил и понимал, что не может этого сделать. У них были очень интересные отношения. Каждое воскресенье, после того как они обедали в Тринити-колледж, он его провожал до дома; прежде чем войти в дом, они долго гуляли по парку и вели продолжительные беседы. Конечно, Резерфорду было очень грустно, когда Петр Леонидович исчез с его горизонта. У него были любимые ученики, были друзья, но Петр Леонидович занимал какое-то особое место в его жизни. У Резерфорда не было сына, у него была дочка, и Петр Леонидович занимал какую-то частицу в его сердце своим необыкновенно почтительным, уважительным и восхищенным отношением к нему. Но озорником Петр Леонидович оставался даже с Резерфордом. Он позволял свои шуточки даже с ним, о чем в Кавендишской лаборатории даже подумать никто не смел. Когда он напечатал первую свою работу, он написал такое посвящение Резерфорду: “Когда я поступил в Кавендишскую лабораторию, Вы мне сказали: “Только не заниматься политикой”. Вот видите, я и не занимался политикой”. Резерфорд страшно рассердился, швырнул ему статью обратно и закричал: “Что вы мне тут написали?!” Петр Леонидович вынул другой экземпляр и сказал: “Вот это я вам, собственно, написал, а это я так, пошутил…” И вручил ему работу с необыкновенно трогательной надписью. А Резерфорд сам был озорник и шутник, так что все это он воспринял очень хорошо, хотя сначала и возмутился.
Резерфорд был очень темпераментный и мог совершенно спокойно своим ученикам, взрослым людям, сказать, даже закричать: “Да вы попросту дураки!”
А Петр Леонидович, к ужасу Кавендишской лаборатории, мог допускать разные штучки. Он, например, прозвал Резерфорда Крокодилом. Он писал своей матери: “Я так боюсь Резерфорда, боюсь, что он откусит мою голову. Я трепещу перед ним. Моя лаборатория рядом с ним, и я страшно беспокоюсь, потому что он ненавидит, когда курят, хотя сам тоже курит. Я всегда слышу, когда он приближается своими тяжелыми шагами, со своим громким голосом, и стараюсь куда-нибудь спрятать мою трубку. Я его безумно боюсь и зову Крокодилом”. Отсюда и пошло прозвище — Крокодил.
Резерфорд же говорил: “Неужели Капица думает, будто я такой дурак и не знаю, как он зовет меня Крокодилом?”
* * *
Кончая беседу, я спросил Анну Алексеевну:
— Как Петр Леонидович относился к религии?
Анна Алексеевна помолчала и сказала:
— Знаете, Игорь, он старался не распространяться на эту тему. Всегда, когда задавали вопрос о религии, он молчал. Он страдал, когда его открыто спрашивали об этом. Когда он отдыхал в Крыму в каком-то большом санатории, там его одолевали подобными разговорами Леонид Леонов и еще один человек (фамилию не помню). Разговоры с ними, признавался Петр Леонидович, были для него душевным нажимом. Он не любил, не хотел разговаривать на эту тему.
— Ходил ли Петр Леонидович в церковь? — поинтересовался я.
— Нет, никогда не ходил, — ответила Анна Алексеевна.
Я рассказал о том, как мой отец, когда я спросил его, как он отнесется к тому, чтобы в последние дни причаститься и быть погребенным по православному обряду, тяжело вздохнул (чувствовалось, ему действительно было тяжело) и все-таки сказал: “Нет, не надо”. Мой папа был чуть моложе Петра Леонидовича: учился до революции в духовной семинарии, правда, был исключен из нее в 1916 году; на исповеди он сказал священнику, что перестал верить в Бога, и просил помочь укрепить его. А тот вместо помощи нарушил тайну исповеди и рассказал все директору. Дожил папа до того же преклонного возраста, что и Петр Леонидович, и ответил на вопрос примерно так же. Почему?
Это не единственный вопрос, который возник у меня после рассказов Анны Алексеевны. Этих вопросов появилось больше, чем вначале. И все-таки, наверное, самый главный вопрос я Анне Алексеевне так и не задал: “Был ли Петр Леонидович диссидентом в том смысле, как мы понимали прежде это слово?”
Была ли его последняя, в 1934 году, поездка в Москву и его задержание здесь результатом неосторожности, то есть мог ли он вовсе не приезжать в СССР? Зачем он вообще последние годы, перед тем как “мышеловка захлопнулась”, ездил в Советский Союз? Ведь мог бы спокойно жить в Англии всю жизнь. Жить и заниматься своей наукой.
Его нежелание порывать с СССР нельзя объяснить только тем, что он не хотел нанести вред остающимся там родным и близким. Постепенно у меня зрело чувство, что Петр Леонидович был выше и шире чем просто ученый. В этом смысле, наверное, не совсем точны утверждения, что больше всего на свете Петр Леонидович любил науку. Ведь самые лучшие условия для занятия любимой наукой были у него в Кембридже, у Резерфорда. И все же он год за годом ездил на родину, каждый раз рискуя быть там задержанным.
Мы снова сидели на кухне у Анны Алексеевны и пили чай уже после того, как я провел три месяца в Кембридже, когда я спросил:
— Анна Алексеевна, представим гипотетически, что снова тридцать пятый год, вы в Англии с детьми, Петр Леонидович здесь, в Москве, бьется за возможность вернуться в Кембридж, работать в своей лаборатории. И вдруг ему говорят: “Товарищ Капица, раз вы настаиваете, хорошо, пишите заявление, что вы отказываетесь от советского гражданства, и мы высылаем вас в Англию. Вы сможете там заниматься только вашей наукой. Но мы лишаем вас советского гражданства”. Как поступил бы Петр Леонидович в этом случае?
Анна Алексеевна ответила сразу, без колебаний:
— Конечно, ответ был бы: “Нет”. Конечно, Петр Леонидович не уехал бы из Советского Союза на таких условиях.
Вот она, и завязка, и тайна, которая сделала Петра Леонидовича Капицу не только большим ученым, но одновременно и мучеником, и великим человеком.
— А вы знаете, Игорь, разговоры о том, что Петр Леонидович хотел бы навсегда остаться в Англии, но не порывал контакты с СССР только потому, чтобы не подвергать риску свою мать и брата, — неправильны. Было время, когда в Англии гостили одновременно и мать и брат Петра Леонидовича. Они пытались уговорить Петра Леонидовича продолжать работать в Кембридже, не торопясь с возвращением в Россию. Но Петру Леонидовичу в Англии было очень скучно.
Когда я вернулась в Англию, а Петр Леонидович был задержан здесь, некоторые, например наш друг, физик Лео Сциллард, которому Петр Леонидович в свое время помог приехать в Англию, разрабатывали различные варианты побега Петра Леонидовича из СССР. Лео Сциллард даже советовался об этом со мной. Но я, зная настроение мужа, сразу отвергла подобные планы, сказав, что для Петра Леонидовича такой вариант возвращения в Англию неприемлем…
Почему же Капица вел себя так “неосторожно”, снова и снова возвращаясь в СССР, видя и зная все, к чему это может привести?
Неужели для него, как и для многих в то время, идеи социальной справедливости, провозглашаемые в Советском Союзе только на словах, значили так много, хотя он очень хорошо знал обо всем, что у нас творилось тогда на самом деле?
Или это была идея служения своей стране, идея, которую несли, передавая друг другу, целые поколения офицеров, просветителей и ученых, которые имеют общее имя — “предки Капицы”?
На это у меня нет четкого ответа, потому что, мне кажется, ответа на них не было и у самого Петра Леонидовича. В разное время и по разным поводам он ответил бы на них по-разному…
1 В последние годы письма П. Л. Капицы в защиту Л. Д. Ландау опубликованы в разных изданиях. См.: Капица П. Письма о науке. М. 1989. (Здесь и далее примеч. автора.)
2 Королевское общество в Лондоне — эквивалент Российской академии наук.
3 Н. Н. Семенов стал впоследствии знаменитым академиком, лауреатом Нобелевской премии и директором Института химической физики Академии наук СССР.