ЗАРУБЕЖНАЯ КНИГА О РОССИИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1995
ЗАРУБЕЖНАЯ КНИГА О РОССИИ
*
Carol Any. Boris Eikhenbaum: Voices of a Russian formalist. Stanford (California), Stanford Univ. Press. 1994. 281 p.
КЭРОЛ ЭНИ. Борис Эйхенбаум: Голоса русского формалиста.
Книга американской исследовательницы — первая научная биография выдающегося отечественного филолога, наследие которого все еще издано у нас совершенно недостаточно. В частности, ряд важных для науки ранних работ Эйхенбаума по теории новеллы, о комическом в искусстве, ярких статей и рецензий 20 — 40-х годов остаются для современного читателя библиографической экзотикой.
Не удивимся, если в скором времени именно западные исследователи напишут историю русской филологической науки нашего столетия, идеями которой, без преувеличения, питаются зарубежные искусствознание, литературоведение и история культуры.
Книга Кэрол Эни посвящена развитию научной мысли Бориса Михайловича Эйхенбаума в тесной связи с его личной — профессиональной и человеческой — судьбой. Раздумья и нравственные решения ученого раскрывает дневник Эйхенбаума, который велся на протяжении полувека, — еще одно национальное достояние, не востребованное нашей культурой. Архив открыт исследовательнице благодаря любезному разрешению дочери филолога Ольги Борисовны Эйхенбаум, с громадными трудностями издающей наследие своего отца в его родной стране.
Анализ дневника придал драматический подтекст изучению научной эволюции Эйхенбаума в жестких условиях тоталитарной системы. Каждая фаза этой эволюции и обозначена как тот или иной “голос” (см. название монографии). В диалог со временем вступает личность глубоко независимая и ясно мыслящая, человек “вежливо-крайних убеждений”, по выражению В. Б. Шкловского.
Подчеркивается значительный духовный потенциал будущего лидера формальной школы, накопленный им к моменту создания ОПОЯЗа и, по мысли автора монографии, определивший обособленное положение Эйхенбаума в рамках формировавшейся доктрины, — что далеко не всегда находило понимание его ближайших коллег Тынянова и Шкловского, решивших обойтись без “гейста” и философии и взглянуть на искусство как на самодостаточный феномен. В связи с этим Эни находит у Эйхенбаума точку соприкосновения с М. М. Бахтиным, несмотря на то что такое сближение деятель ОПОЯЗа, разумеется, нигде не декларировал.
Путь ученого прочитывается исследовательницей на широком фоне современной ему научно-литературной жизни, неуклонно омертвевавшей. Силы для непрерывного внутреннего спора с бесчеловечным государством и, в меру возможности, сопротивления ему ученый черпал у великих писателей России — Лермонтова и Толстого, искал в примерах их личного поведения. Связь Эйхенбаума с этими “вечными спутниками” и определяет русло монографии.
В отличие от тыняновского “Вазира” (впрочем, не упомянутого в книге) эйхенбаумовский Лермонтов, по замечанию Эни, умирает, не сломленный обстоятельствами, возвысившийся над пошлостью и суетностью доставшегося ему общества. Сходную позицию — наперекор гибельному движению истории — занимает в глазах Эйхенбаума автор “Войны и мира”, всегда действовавший, руководствуясь собственными принципами, не сообразуясь с общественным одобрением. Духовную ситуацию конца 20-х — начала 50-х годов, как явствует из цитирования его дневника, Эйхенбаум сопоставляет с временами инквизиции, а также с правлением Николая I, причем в параллель независимому Герцену им ставится Борис Пастернак.
Обширные цитаты из дневников и писем Эйхенбаума (все-таки странно читать их на английском!) дают разностороннее представление о той внутренней работе, о том экзистенциальном погружении в текст, которые, по убедительному выводу Кэрол Эни, и способствовали эволюции теоретика и критика от понимания искусства как “вещи в себе” к осознанию его коммуникативной и гуманистической задачи.
Как образчики публичного поведения Б. М. Эйхенбаума исследовательницей рассмотрены его выступления на диспутах с вульгарными марксистами в 1927 году, защита себя и своих научных коллег от обвинений в “формализме” в 1936-м, одинокая отчаянная попытка отстоять честь Ахматовой и Зощенко в 1946-м, бескомпромиссное поведение в тяжелые, поистине нищенские для семьи последующие семь лет (увольнение из университета и из Пушкинского дома, травля в печати), катастрофически подорвавшие здоровье и работоспособность ученого. Невозвратной потерей для науки о Толстом предстает утрата во время эвакуации из блокадного Ленинграда черновиков и подготовительных материалов четвертой книги о писателе, где исследовался духовно-философский контекст его исканий зрелого периода.
Преобладание тематики, связанной с именами Лермонтова и Толстого, разумеется, несколько сузило охват научной биографии. Хотя обозначен ряд других перспективных тем, в особенности отсылающих к опоязовскому периоду работы ученого: проблема поэтического и практического языка, ритм и интонация в стихе (Эйхенбаум, Брик и футуристы), ОПОЯЗ в традиции русской науки о литературе и литературной критики (здесь хотелось бы отдать долг хорошо памятной и самому Эйхенбауму пионерской работе К. Н. Леонтьева о Толстом — факт, упущенный автором монографии).
Все это ставит насущную задачу: подхватить инициативу с Запада и на основе как можно более полного опубликования научного и эпистолярного наследия виднейшего нашего ученого создать капитальную монографию о нем.
Дело это нелегкое. И тот факт, что к столетнему юбилею (то есть девять лет назад) не были собраны воспоминания учеников профессора — а их тогда оставалось еще немало! — красноречив и крайне огорчителен.
Однако, может быть, грядущий век все расставит по местам.
Алексей Громов-Колли.