Заметки учителя-словесника на полях школьных сочинений
Л. АЙЗЕРМАН
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 1995
Л. АЙЗЕРМАН
*
“ИЗ ТАКИХ КРУПИНОК СКЛАДЫВАЕТСЯ ИСТОРИЯ…”
Заметки учителя-словесника на полях школьных сочинений
В жизнь входит первое поколение нового исторического времени — постсоветской и посткоммунистической эпохи. В вышедшей в 1993 году мизерным тиражом (750 экземпляров) книге “Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х” — неутешительный вывод: настроения и оценки людей старшего поколения куда как далеки от пушкинского приветствия “Здравствуй, племя младое, незнакомое”.
Не выразившее пока себя в литературе и искусстве, поколение это, судя по всему, не оставит ни многочисленных дневников, ни обширной переписки. До мемуаров же пока далеко. Но есть документ, который уже сегодня позволяет увидеть их и понять: школьные сочинения. Для меня школьные сочинения, с которыми я хочу вас познакомить, в том же ряду, что письма, дневники и другие живые свидетельства эпохи.
Естественно, я прежде всего хотел понять собственных учеников. А через них — и поколение, и само время. Я не социолог, у меня нет возможности постичь время и поколение на макроуровне. Я вглядывался в них, если так можно выразиться, на клеточном микроуровне. К тому же мне, учителю литературы, ближе не логика науки, а непосредственность реального факта, индивидуальность, неповторимость каждого голоса.
Цитируемые мной сочинения школьников — не подтверждение моих мыслей, не иллюстрация к моим построениям. Они для меня самоцельны и самоценны. При этом я опирался на опыт таких произведений, как “Я из огненной деревни”, “Блокадная книга”, “У войны не женское лицо”, “Цинковые мальчики”. Только там в центре внимания — исключительное, меня же интересовало повседневное, обычное, обыденное. Другое дело, что повседневное, обычное, обыденное — в момент одного из самых крутых поворотов в нашей истории.
1
В сентябре 1981 года я предложил ученикам выпускного в ту пору десятого класса домашнее сочинение “Что меня волнует в современной жизни”. Один из родителей тут же сигнализировал в Главное управление по народному образованию. Звонок в роно. Звонок в школу. Якобы я предлагал написать сочинение “Что я принимаю и что не принимаю в современной советской действительности”. В роно всю эту историю спустили на тормозах. Но сочинения (хотя они и хранились в ящике шкафа, ключи от которого были только у меня) я унес домой от греха подальше, твердо решив, если их затребуют, сказать, что отдал их ученикам для работы над орфографическими и пунктуационными ошибками. С тех пор эти двадцать шесть сочинений хранятся у меня.
Первоначально я хотел о них рассказать, сопровождая свои мысли цитатами. Но потом понял: наиболее интересное — не мой анализ, а сами сочинения, подлинные документы времени, точнее, безвременья. Естественно, привожу их не целиком, а ограничиваюсь (порой пространными) выписками.
Итак, сентябрь 1981 года.
“Сейчас очень часто говорят о равнодушии, черствости, нежелании и неумении людей работать, о формализме и других явлениях в жизни нашего общества. Но ведь ничего не возникает на пустом месте, и все эти черты были в людях воспитаны, а школа играет большую роль в воспитании.
Начну с простого примера. В восьмом классе я была вожатой у четвероклассников. Они первый год были пионерами, и каждый жаждал какого-нибудь общественного поручения. А классная руководительница не дала им возможности хотя бы придумать название отряда. Мелочь, конечно. Но так, постепенно, эти ребята разочаровались в пионерской работе. Им становится неинтересно, потом тоскливо, а потом просто противно участвовать из-под палки в разных мероприятиях. Ребята составляют липовые отчеты о “проделанной работе”, проводят классные часы и сборы, никому не нужные и неинтересные, но которые “надо” (кому?) проводить. Учитель делает вид, что это надо детям, школе, всей пионерской организации, и ребята тоже учатся притворяться”.
“Это может показаться резким, но больше всего в современной жизни меня волнует разделение. Да, да, именно разделение людей. На высших и низших, хоть это и не так заметно, но, приглядевшись, можно понять. Несмотря на то, что у нас в стране давно провозглашено равенство, но и по-прежнему существуют как бы люди “высшего класса”. Все люди одинаковы. А почему они получают пайки, перед ними расступаются, когда они едут, и т. д.? Еще… Очень обидно бывает, когда из-за того, что человек не боится в лицо сказать правду, ему ломают всю жизнь. Он мог бы далеко пойти, многое совершить, а его “срезают под корень”, останавливая на полпути, не давая подняться выше. Что же это за правда, которую надо бояться? Значит, все не так гладко, как говорится, если прекрасных людей держат в черном теле?! Очень давит эта несправедливость на меня, да и не только на меня”.
“Я человек своего времени. Могу трезво обо всем судить, для меня “розового цвета” не существует. В нашем мире нужно жить без иллюзий. Человек нашего времени — умный, веселый, расчетливый, целенаправленный, безжалостный. Довольно неприглядное зрелище, но только такой человек не пропадет в нашей жизни. “Идеал” далеко не идеален, но что поделаешь?”
“└Я верую, следовательно, я существую!” Раньше люди действительно верили в бога (тогда “Бога” писали с маленькой буквы. — Л. А.), в его всемогущество. Но почему у людей сейчас отсутствует какая-то вера, хоть какой-то критерий обуздания └внутренних” страстей? Я совершенно не ратую за то, чтобы завтра же в школах открыть преподавание └закона божьего”. Но я говорю, что нет веры в добро. Все смешалось кругом, и часто уже нет возможности отличить плохое от хорошего. У каждого появилась своя правда, а ведь она должна быть одна для всех, иначе какая же это правда?”
“Однажды я заполняла анкету, где среди прочих был такой вопрос: “Какие качества вы больше всего цените в людях?” Многие, кто писал до меня, называли честность, смелость, красоту. А я написала: “Они должны быть прежде всего неравнодушными”. Равнодушие — болезнь, поразившая многих. И моя очень большая боль. Правда, я не знаю, как исцелить эту болезнь, по-моему, одними проповедями тут ничего не сделаешь. Мой друг, у которого, как и у меня, цель жизни — бороться с людским равнодушием, мечтает в будущем стать великим политическим деятелем и каким-нибудь образом вызвать всеобщий стресс. Да, людей надо разбудить, в этом я согласна. Должна возникнуть какая-нибудь ситуация, когда в людях проснется любовь и сочувствие к ближнему. Я не говорю, что эти качества совсем пропали; нет, они есть, но они спят. Конечно, я категорически против, чтобы такой стрессовой ситуацией явилась война; она сама по себе ужасна, но что-то должно всколыхнуть людей, иначе жизнь зайдет в тупик”.
“Меня волнует очень многое, но пишу я только об одном, о том, что волнует меня больше всего. Это — любовь, святое человеческое чувство, а для меня — всеобщий краеугольный камень, на котором зиждется все. И мне очень больно смотреть, как вырождается любовь, как она превращается в маленькие романчики. Времена благородных рыцарей прошли. Их сменил XX век, “фирмовые” мальчики и наглые девочки, которые низвели любовь с пьедестала. Мне говорят подруги: “Ты — тургеневская, а это уже ушло. Ты ищешь идеал, а его не будет. Все стало проще”. А я не хочу, чтобы было проще!”
“В позапрошлом году я наблюдала такую сцену: учительница русского языка и литературы выбрала мальчику нашего класса для конкурса чтецов отрывок из поэмы Маяковского, который звучал уже много раз на этом и других конкурсах. На его возражение, что это затертая вещь, она возмущенно ответила: └Это же Маяковский! Как это может быть затерто!” К сожалению, может. Взять хотя бы книги Л. И. Брежнева └Малая земля”, └Возрождение”, └Целина”. Как эти книги принимаем мы, ученики? Мне, например, противно видеть громадные афиши прямо на улицах, на бульварах с изображением обложек этих произведений и портретом автора на их фоне. Это я видела в Николаеве. Спрашивается: какой же это способ пропаганды, когда она оказывает такое отрицательное воздействие? Я еще хочу досказать о том мальчике-чтеце. Он репетировал (его вызвали) прямо на уроке. И мне было смешно, потому что он в который уже раз читал: └Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, ветшают, как платья…””
“Главное, что меня волнует в современной жизни, это то, что уходят многие хорошие качества и чувства и появляются равнодушие и жестокость… Жестокость… Ведь только рядом с ней могут ужиться стремление к наживе и желание жить за счет других. Значит, пока будет существовать жестокость, в обществе не умрут ни подхалимство, ни равнодушие, ни лицемерие. А сколько умных, добрых, честных людей страдает из-за глупых, но хитрых! И ведь плохо не только то, что человек работает вместе с подлецами или общается с ними, как с соседями. Нет. Вреда гораздо больше. Человек, стремящийся иметь высокий пост, да так, чтобы получать побольше, а ответственность нести минимальную, да еще слыть за порядочного человека, приложит все усилия для достижения своей цели. Всеми правдами и неправдами он удалит с пути мешающих ему людей и наконец добьется своего. Он может оклеветать, обмануть, даже убить. Начальнику, директору, заведующему предстоит решать важные вопросы. Но как это делать, если способности есть только к “прорыву” на “доходные места”? Вот и получается, что страдает от этого и экономика, и образование, и здравоохранение. А в конечном счете — люди”.
“Конечно, наивно сейчас требовать от человека какой-то веры или святой преданности своим идеалам: наше время жестоко в этом отношении. Но ведь сомневаться, не соглашаться, критиковать можно только в том случае, когда не холодная ирония, презрение и человеконенавистничество владеют мыслями, а любовь к людям и боль за несовершенство жизни. Но как многим не хватает этого чувства! Мы все говорим, говорим и говорим. Об ошибках — с осуждением и недовольством, о проблемах — снисходительно, как о чьих-то, не касающихся нас оплошностях, о трудностях — жалостливо, как обиженные дети. Откуда берется такое плаксивое, потребительское, озлобленное отношение к жизни у молодых, полных здоровья и сил людей? Почему же мы так слабы и беспомощны, почему у нас не хватает ума, чтобы понять всю сложность и противоречивость жизни, которую легко изменить только на словах? Почему мы не умеем, предъявляя к жизни и окружающим высокие требования, так же строго относиться к себе?”
“Раньше люди во что-то верили. Во времена Александра Невского русские витязи шли в бой за Святую Русь, потом солдаты гибли “за Веру, Царя и Отечество”, позже “за Родину, за Сталина” — словом, люди во что-то верили, имели какую-то цель. К чему-то стремились, кому-то подражали. Но давайте поглядим, что стало сейчас. Старой веры уже не существует, новой пока еще нет. И вот люди начинают ставить своим кумиром материальное благополучие, продвижение по службе — все что угодно, порой даже весьма гадкое и низменное. Люди боятся высказать свое мнение, сказать в лицо правду, сознаться в своем проступке. Они пресмыкаются, угодничают, лицемерят, злословят, сплетничают”.
“Мы слышим, что опять новые смерти на границе Ирана с Ираком, снова жертвы в Анголе, скончался еще один узник в Ирландии. Мы жуем пирог: “Это плохо, никто не спорит, но ведь это так далеко… давайте обедать”. Что может быть ужаснее человека, спокойно воспринимающего смерть! Почему так происходит с нами? Почему так происходит со мной? Недавно на моих глазах на перекрестке насмерть сбило пожилую женщину, и ничто у меня не дрогнуло, я отнеслась к этому как к банальнейшему факту. И мне стало страшно за себя. Я рассказала об этом подруге, ждала от нее хоть какого-нибудь восклицания вроде: “Ах, какой кошмар!” — а она спокойно спросила: “Ну и что?” И мне стало страшно за всех нас”.
“Я хочу написать о лжи, которая нас окружает. Страшно звучит, правда? Но я сейчас объясню, что хочу сказать, и это покажется таким обыденным. На нашем доме уже три года висит табличка “Дом образцового содержания”. Красным по белому, чтобы видели все. Стыд, позор! Зайдите в этот “дом образцового содержания”. Грязный подъезд, вечно сломанный лифт. В нашей квартире с потолка течет, штукатурка сыплется. А дом новый, ему всего шесть лет. Кого обманываем? Себя? Или других? Да никого не обманешь! На нашей улице такая табличка не одна, и везде та же история. Так зачем же эта ложь? Самое страшное то, что мы перестали ее замечать… Все по мелочи, по мелочи, а в результате жизнь превратилась в сплошной обман. Вам нравится так жить? Мне нет. Но что я могу одна? Я что-нибудь скажу, а мне затыкают рот и шипят в уши: “Молчи, глупая! Ты что, хочешь неприятностей?” Нет, неприятностей я не хочу, и я послушно смолчу, так же как все. Хорошо молчим!..”
Думаю, что самое главное в этих сочинениях, своеобразных обрывках кардиограммы столь недавнего прошлого, не тревоги, сомнения, порой отчаяние, а жажда истины, справедливости, твердых нравственных опор. Когда-то, более пятнадцати лет назад, я познакомил с сочинениями своих учеников Василя Быкова. “Не преувеличивайте значения этих юношеских сочинений, — сказал он мне. — Выйдут они в жизнь — и так она их обломает”. У Быкова тогда имелись серьезные основания так говорить. Да и у меня особых иллюзий не было. Расстояние от ученического сочинения до человеческого поведения достаточно велико. И я мог бы рассказать горькие истории из дальнейшей жизни некоторых авторов процитированных работ. Но вместе с тем не следует и недооценивать их. И как факт нравственного самосознания. И как документ времени. И как поступок.
Прошло двенадцать лет. И каких лет! И в сентябре 1993 года я предлагаю для домашнего сочинения в трех своих одиннадцатых классах эту же тему. Работы мне сдали 20 сентября. Обратите внимание на дату. На другой день в нашей истории произошел крутой поворот.
Писали сочинение 64 человека. 23 из них — о том, что происходило в них, 41 — о том, что вокруг них. Или, если сказать по-другому, 23 человека о себе, остальные и о себе, и о времени. В написанном о себе лично было много привычного и ожидаемого для такого рода ученических сочинений: “Меня волнует, найду ли я свое место в этом огромном мире”, “Кем я стану? Что меня ожидает?”…
Но преобладало иное, то, с чем раньше я на страницах школьных сочинений не встречался, хотя работаю в школе больше сорока лет. Я никогда не читал столько написанного о родине. На эту тему или ничего не говорили, или писали казенные пошлости. Мои ученики предпочитали об этом не распространяться, хорошо чувствуя, как легко здесь оказаться на пути официального пустословия. Вслушаемся же в эти голоса.
“В современной жизни меня волнует сама современная жизнь. То есть что происходит в нашей стране в сфере экономики и политики, беспокоит то, к чему мы в конце концов придем: к стабильности или гражданской войне, как в Приднестровье или на Кавказе. Ведь нам предстоит жить в этой стране”.
“Настоящую боль причиняет мне все то, что происходит сегодня у нас. Многое пришлось выстрадать России, много смут было в ней, но никогда русский народ не забывал о своих корнях, чести, гордости. Сегодняшние события повергли большинство русских в какой-то психологический шок, в результате которого Россия теряет свое лицо, стремительно скатывается куда-то, забывая о своем достоинстве. Это тем более обиднее и больнее еще оттого, что наконец-то в России настало время, такое долгожданное и выстраданное, когда уже ничего, казалось бы, не должно было помешать ей начать иную, прекрасную жизнь, идти к новым высотам и достижениям. Все сложилось иначе. Началась смута, именуемая свободой, заставившая всю страну изменить образ жизни и срочно приспосабливаться к новым жизненным принципам”.
“Иногда до слез обидно читать, слушать, смотреть про достижения, например, США и думать, во что превратились мы. На прилавках только импортные продукты. Почему? Мы же тоже умеем делать не хуже, даже лучше!”
“Я не призываю к тому, чтобы Россия замкнулась в самой себе. Нет! Я просто хочу, чтобы мы сохранили что-то чисто наше, русское! Не надо копировать все подчистую, что есть на Западе. Каждый народ должен иметь свои особенности, какую-то свою индивидуальность и самобытность”.
“Я не против изменений в нашей жизни и понимаю, что и реклама нужна, и экономические контакты с зарубежными партнерами необходимы, и многое другое. Но только не так быстро и не в таком количестве. Нужно дать людям психологически подготовиться. Не может русский, советский человек поспеть сориентироваться в диком темпе новой жизни, где главная цель — не продешевить”.
“Мой отец ушел из института со своей должности и теперь шабашит, так как там платят за строительство домов и кладку печей намного больше. У моей подруги мать работает бухгалтером, хотя сама она химик, но работает бухгалтером, потому что там намного больше платят. Я хожу на курсы экскурсоводов (исторический уклон), курсы бесплатные. Ходят туда 10 человек. Курсы интересные, но, видимо, сейчас это никого не интересует, так как это непрестижно, а вот если бы организовать курсы менеджеров, бухгалтеров, там будет не 10, а 100 — 200 человек”.
“Непонятно, почему люди разных национальностей, все время жившие мирно в течение веков, теперь убивают друг друга. Все-таки Российская империя, империя СССР была гарантом стабильности всех территорий, входящих в его состав”.
“Я волнуюсь за своих будущих детей, которые не смогут в нормальных условиях жить на земле. Если каждый год сбросы в атмосферу будут увеличиваться, то я уверен, что к рождению моих детей земля станет непригодной для существования”.
Особо я хочу выделить следующие ответы.
“Что меня волнует в современной жизни? Да практически ничего. Слава Богу, я живу в более или менее обеспеченной семье, у меня есть еда на каждый день, есть хорошая одежда, неплохая аудио- и видеотехника”.
“Конечно, я волнуюсь за то, что происходит в мире, в нашей стране, потому что я здесь живу и на мне это отражается. Но пока ничего не могу сделать, чтобы изменить это. И потому стараюсь избегать лишних переживаний на происходящие события, хотя иногда бывает очень трудно”.
“Когда тебя ничего не волнует, жизнь становится легче. Я хочу жить так, чтобы меня ничего не волновало, но не получается”.
И наконец, последняя цитата:
“Меня волнует еще одна проблема: новые факты истории нашего отечества, которые всплывают на поверхность из омута запретов и закрытых тем. Долгое время исторические исследования были отгорожены от реального прошлого запретами. А теперь, когда эта стена запретов разрушается и молчать уже не надо, возникает множество новых фактов, гипотез и соображений относительно нашего прошлого. И многие гипотезы и соображения считаются верными фактами. Но многие из них не проверены или вообще неверны. Вот меня это и волнует: как отличить достоверные факты от непроверенных? Что принимать на веру, а что не принимать? Сейчас, когда можно что угодно говорить, многие стали историками-неформалами, а другие доверчивыми слушателями первых. А ведь из таких крупинок складывается новая история нашего прошлого, которая останется нашим детям. И если эти крупинки ненастоящие, то мозаика истории может остаться фальшивой”.
Кое-что из прочитанного в сочинениях оказалось для меня неожиданным. Открыло много нового в умонастроениях и чувствах моих учеников, это помогло скорректировать мои дальнейшие уроки литературы. Впрочем, дело не только в учениках и школе. После итогов декабрьских выборов 1993 года я в отличие от многих не пребывал в шоке, ибо оказался в известной мере подготовленным к подобным итогам этими школьными сочинениями. Они открыли мне больше, чем официальные данные информационных и аналитических служб.
2
В середине 80-х годов (1984 — 1987) как учитель литературы, как классный руководитель и как секретарь партбюро школы я много занимался летней трудовой практикой, которую проходили ученики перед началом последнего, выпускного учебного года. Я бывал в цехах, магазинах, столовых, детских садах, на телеграфе, в учреждениях — всюду, где работали мои ученики, смотрел, как они трудятся, разговаривал с их руководителями. Не раз выступал на эту тему на педсоветах, совещаниях в райкоме партии. При этом большой материал мне давали сочинения, которые я проводил в сентябре в десятом классе. Тема — “Летняя трудовая практика: работа, люди, я”. Впечатления были самые разные, в том числе и весьма горькие. Вот лишь несколько зарисовок.
“А с посетителями было еще хуже. Один рабочий, например, три дня ходил в наш отдел, чтобы оформить отпуск. А одна бабуля раз семь приносила на подпись талоны на мыло”.
“Воровали в столовой все, что приходилось: и морковь, и лук, и мясо, и рыбу”.
“Видела я в детском саду несколько поразивших меня вещей. Например, то, как проводятся мероприятия для проверки, когда воспитательницы, разукрашенные и любезные, как кинозвезды, “занимаются” с детьми, а дети скованны и перепуганы переполохом вокруг. На одном таком занятии группа должна была делать бумажные пилотки, так бедные дети потом тряслись — ту ли руку подняли, так ли провели рукой по листу”.
“В нашем отделе НИИ всегда довольно весело. На мой взгляд, напряженной умственной работой никто себя особенно не утомлял. По телефону постоянно велись разговоры по различным, чаще всего не связанным со службой, поводам. Женщины обсуждали наболевшие вопросы о детях и семье, о еде и одежде. Мужчины спорили о спортивных состязаниях, комментировали телепередачи”.
Но особенно угнетало в школьных сочинениях сетование их авторов на собственное безделье. За четыре года я не прочитал ни одной работы, в которой школьники жаловались бы на то, что им приходилось много работать. Но каждый год следовали жалобы на безделье.
“Работы нам не было. Я играл в “козла”, в шахматы, курил, бродил по заводу и после двух вместо четырех часов уходил домой. Так продолжалось до конца моей практики. Но деньги я за что-то получил. Лично для меня эти деньги не были заработаны. Я получил довольно большую сумму. Но за что? По-моему, только за то, что появлялся на заводе. Из тех 24 дней, что я “работал”, по-настоящему работал неделю. Как я был горд собой в эти дни! С каким удовольствием смотрел на свои руки: значит, они что-то могут. Мне не хотелось смывать с них масло, чтобы все люди видели: я — рабочий! Как приятно было держать в руках еще теплую, только что сделанную деталь. Ведь это я сам из грубой железной болванки сделал эту, как мне казалось, изящную вещицу. К сожалению, это случалось редко, а остальные дни я или сидел около станка, или же меня вообще отпускали домой. Мне было неловко брать эти деньги”.
Следует, наверное, сказать о том, что перед практикой в течение всего учебного года ребята раз в неделю в школу не приходили, а посещали учебно-производственный комбинат, где по шесть часов в день овладевали теорией и практикой той или иной специальности. После практики им предстоял еще один такой же год. Так что на этом фоне подобная “трудовая практика” воспринимается особенно осязаемо. И обратите внимание на этот мотив: стыдно брать деньги за несделанную работу. Пройдет менее года, и те, кто не поступит в институт, будут просить найти такую работу, где можно было бы не работать. По моим данным, в среднем именно так практика проходила приблизительно у 20 процентов наших учеников. Тогда эта цифра мне казалась огромной.
Но преобладало все-таки другое. Главное, что пережили многие школьники, — ощущение причастности к настоящей, взрослой трудовой жизни. Ограничусь одной выпиской из сочинения:
“Вся моя семья живет событиями завода “Калибр”. Вчера папа, вернувшись с работы, спросил с неумело замаскированным чувством превосходства: “Вы хоть четверть нормы делаете?” Утром мама умоляющим голосом просит: “Ты, сынок, по цеху зря не ходи — кар собьет, они ведь… так ездят быстро”. Бабушка мне ничего не советует. Она встает за полчаса до оглушительного звонка нашего безумного, похожего на старый квадратный утюг будильника и готовит мне завтрак. На мои уговоры не вставать так рано она спокойно отвечает: “Да что ты, Саша! Мне не привыкать. Я столько лет дедушку на завод провожала”. Обратил внимание на стенд, стоявший на заводском дворе. На нем надпись: “Годовые оценки за культуру производства”. Из двадцати двух цехов только семь “хорошистов”, остальные — “троечники”. “Ну и ну! — подумал я. — Прямо как в нашем классе после трудной контрольной по алгебре”. Но больше всего я удивился и расстроился, когда среди “хорошистов” не нашел своего цеха”.
Как самое сильное из пережитого многие отмечают первую в жизни заработную плату.
“Самый лучший и счастливый день в моей практике был, конечно, день зарплаты. Я получила за свою работу шестьдесят рублей, это были мои первые заработанные деньги”.
“Дело даже не в том, сколько мы заработали, а в том, что это были наши первые трудовые деньги, не те, которые давали мама с папой, а свои, заработанные”.
“Никогда раньше я по-настоящему не понимала цену рубля и только теперь по-настоящему поняла, как тяжело его зарабатывать. Возможно, с тех пор я стала ценить труд моих родителей, каждый рубль, заработанный ими, не так, как раньше. Но особенно приятно, когда я принесла зарплату, почувствовав себя пусть на один месяц, даже на полмесяца, не иждивенцем, как до этого, сидящим на шее родителей. Это, наверное, было самым сильным впечатлением”.
Многие говорили о том, что и тратить эти деньги они уже не могли так, как те, которые получали от родителей.
“На мое шестнадцатилетие отец дал мне семьдесят рублей и сказал: “Купи себе магнитофон”. Мне поскорее хотелось сделать это приобретение, я пошел в магазин и, не особенно выбирая, купил магнитофон. На полученные на заводе деньги мне предстояло купить часы за сорок рублей. На это ушло пять дней. В течение четырех я по часу стоял у витрины со множеством часов и принимал и отвергал решения. Наконец на пятый я нашел в себе силу воли и купил часы за сорок рублей, но до сих пор злые кошки скребут у меня на душе. Убежден, что эти сорок рублей я пустил по ветру”.
В 70-х и 80-х годах, начиная работать в новом для меня девятом классе, я для знакомства с учениками давал им сочинение на тему “Уже шестнадцать или еще шестнадцать” (многие меняли шестнадцать на пятнадцать). Когда я впервые провел такую работу, то был уверен, что если не все, так большинство скажет “уже”: знаю, как стремятся в этом возрасте ко взрослости. Но оказалось, что это не так. Большинство, измеряя себя этими “еще” и “уже”, говорило о некоторой промежуточности своего положения в мире: “Мои шестнадцать лет дают мне право ощутить себя взрослой, они же и мешают этому”, “Мне еще не └уже”, но уже не └еще””…
Среди аргументов, объясняющих, почему все-таки “еще”, на первом месте был и такой: “Мне кажется, что мне и моим сверстникам мешает повзрослеть незнание цены заработанного хлеба. Я постоянно ощущаю материальную зависимость, а хочется поскорее от нее освободиться”. Характерно, что в сочинениях, в которых говорится “уже”, это “уже” доказывается вот чем: “Почти всегда я езжу на летние каникулы к бабушке. Два последних года я работал в колхозе на элеваторе. Впервые в жизни я почувствовал, что такое по-настоящему трудиться и что такое цена хлеба”.
Трудовая практика во многих отношениях способствовала преодолению инфантилизма: “Каждый день я вставал и шел, так же как родители, на работу. Это делало меня более взрослым и самостоятельным”.
И вот прошло десять лет, всего десять лет, даже неполных десять лет, с тех пор как я впервые провел сочинение о летней трудовой практике, и весной 1994 года мои ученики одиннадцатых классов пишут сочинение на тему “Работаю. Работаю и зарабатываю”. Естественно, я сказал им, что хорошо понимаю: их главная работа, основной труд — труд учебный, но сейчас мы оставим это за скобками наших размышлений.
Из 36 юношей лишь четверо никогда не держали в руках лично ими заработанных денег. При этом 16 из этих 36 (это 44 процента) работали и работают длительное время, чаще всего постоянно. Из 22 девушек 10 знают, что такое заработанные деньги. Но только 4 (это 10 процентов) работали или работают длительное время (речь идет об оплачиваемой работе).
Обратимся сейчас к тем сочинениям, авторы которых рассказывают, как они зарабатывают деньги. Очевидно при этом, что рассказали они далеко не обо всем: “Что касается того, как я сейчас зарабатываю деньги, то это такая тема, о которой я хотел бы пока умолчать. Могу лишь сказать, что мне хватает этих денег”. Поэтому будем исходить из тех данных, которые есть в нашем распоряжении. Отмечу при этом, что еще осенью 1993 года я обратился ко всем трем классам с просьбой разрешить мне использовать их сочинения. И во всех классах это разрешение получил с тем условием, что нигде и никогда не назову ни одного конкретного имени.
“Начал я зарабатывать, торгуя в своей прежней школе обертками от жевательной резинки. Дело было так: очень многие ребята играли на фантики, это стало среди нас азартной игрой. Мы с приятелем решили провести рыночное исследование, то есть узнали, кто и за сколько продает фантики, если цена была низкой, то мы их покупали, а потом перепродавали”. Далее подробно излагается весьма прибыльная операция с наклейками, выпущенными к чемпионату мира по футболу “Италия-90”. “Тут было много проблем, одна из которых — чтобы не обули”. К этому слову для меня сделано пояснение: “Обуть — изъять что-либо посредством угроз или применения силы”.
“Начал я подрабатывать четыре года назад: мыл машины, раздавал рекламные объявления, продавал газеты, а летом ездил с родителями на юг и подрабатывал там: грузил на бахче арбузы в грузовик, перебирал черешню. Больше всего я работал, продавая газеты. Вставать приходилось рано утром, ехать в редакцию покупать газеты, потом сразу в школу и после школы продавать их. Домой приходишь уставший, но довольный, что деньги заработал и еще время осталось, чтобы домашние задания выполнить. Это был для меня довольно прибыльный бизнес, хотя прогорать тоже приходилось”.
“Моя трудовая карьера началась с того, когда я помогал своей маме на ее работе, тогда-то я и получил свою первую зарплату. Когда же я стал старше, я устроился в отделение связи на доставку газет. В мои обязанности входило получать газеты, в основном это были “Вечерняя Москва” и “Известия”, расписать их по квартирам и разнести, я также разносил письма, счета за телефонные переговоры, телеграммы. Так я проработал четыре года. Но потом, в 1992 году, попал под сокращение из-за того, что цены на эти газеты повысились и многим стало не по карману выписывать их. Число газет уменьшилось, и, соответственно, меньше почтальонов понадобилось для их доставки. После этого я устроился уборщиком в одной строительной конторе, получал там неплохие деньги, да и работы было немного. Приходил раз в неделю. Проработал в этой конторе год, меня уволили из-за того, что появился какой-то блатной парень, который хотел здесь работать. Этим парнем оказался дальний родственник главного инженера конторы”.
“Во втором классе продавал плакаты, через год — кассеты. Но вообще не всегда все было законно. Что-то крутил с запретной тогда валютой. Многим занимался. В таких местах, как завод, фабрика или магазин, никогда не работал. Даже ни разу не был в трудовом лагере. Перепродавал все подряд. От жевательной резинки, которой тогда не было, до одежды. Но это древности, а ближе к нынешнему времени, то как разрешили, так и стали все крутиться. Все вокруг стало законным. Где хочешь чем хочешь торгуй на здоровье”.
“Я разводил у себя в квартире рыбок, улиток и водоросли. Но вскоре понял, что из этого можно что-нибудь выгадать. И я стал относить часть из них в Дом пионеров в коммерческую лавку, где мне давали за них кое-какие деньги. Но как человек я был не расточительный, поэтому все свои капиталы пускал на развитие производства. Вскоре я, не без помощи своих родителей, но вложив все свои деньги, купил огромный аквариум. Но все оказалось не так безоблачно. Не прошло и полгода, как мне стали отказывать в лавке в связи с затовариванием”. (Дальше подробно говорится о том, как автор сочинения вместе со своим другом стали выращивать спаржу и герань и понесли рассаду в ту же лавку при Доме пионеров.) “Нас попросили тащить наших зеленых друзей в лавку. И так мы зарабатывали деньги около полутора лет, но потом интерес к этому бизнесу затих, так как стало казаться, что мы мало зарабатываем. И тогда началась новая эпоха торговли газетами, разгрузки контейнеров, продажи импортного барахла. Но эти бизнесы нельзя назвать запоминающимися, хотя на них мы зарабатывали много денег. В общем, моя трудовая деятельность продолжается, но единственное, что я понял, что деньги надо вкладывать в голову и зарабатывать деньги головой, а не руками”.
“Я ремонтировал радиоэлектронику и компьютеры. Вначале изучил основы кибернетики и телевидеосистем. Меня интересовали новые разработки в этой области. Ремонтируя технику при таких больших ценах, на ней можно заработать много денег. Но мне нравится и сам ремонт, поиск неисправностей и замена неисправных деталей. Особенно я люблю играть на компьютере с приятелем. Я думаю, что интерес к технике и экономика помогут мне открыть свое дело. А сейчас в свободное время я зарабатываю в техническом центре (шарашка), помогая ремонтировать сложную бытовую теле- и видеоаппаратуру”.
“Мой двоюродный брат открыл свой магазин, где продавались рыбки, попугайчики, корм для животных, растения и все в таком духе. Но свою основную работу бросить не смог и не хотел, а продавец был нужен. Туда я и пошла работать. Магазин я открывала в 15, то есть после школы, и сидела там до 19, потом приходил сменщик и работал там до закрытия”.
“Я неоднократно помогал разгружать машины и могу сказать, что это не самый лучший способ зарабатывать деньги. Более лучший способ зарабатывать деньги — продажа газет. Я попробовал продавать газеты два года назад во время весенних каникул. Я занимался этим в пригородной электричке. Важно было правильно подобрать газеты и привлечь к себе внимание пассажиров. Еще более выгодно продавать пиво. Несколько раз я принимал участие в этом. Обычно я с тремя друзьями покупал сразу ящиков двадцать. Затем мы на тележках отвозили на несколько кварталов вперед и там продавали на 50 рублей дороже за бутылку. По тем временам (пиво тогда стоило 100 рублей) мы зарабатывали довольно внушительную сумму”.
“Я распространяю бижутерию (колечки, серьги и т. п.), имея с каждой проданной вещи 10 процентов чистой прибыли. Я, конечно, сам не торгую, а сдаю в коммерческий на реализацию”.
“Начиная с пятнадцати лет у меня пошел подъем в зарабатывании денег, потому что потребности мои в деньгах тоже пошли в гору. Сначала я помогал кому-нибудь что-нибудь разгружать или погружать; сидел на телефоне, отвечая на звонки; занимался с соседским парнем. Пробовал мыть стекла машин на перекрестке — не получилось. Характер не тот. Торговать на толкучке тоже не могу: не моя стезя, да и криминала многовато. Вот тогда мой двоюродный брат предложил поработать у него в фирме помощником торгового агента, поучиться. Понравилось. Людей, компетентных в этом бизнесе, довольно трудно убедить купить именно предлагаемый тобой товар. Для этого нужны не только качества товара и надежность фирмы, но и талант торгового агента, который представит потенциальному оптовому покупателю товар лицом. Надо уметь показать в ярком свете наилучшие стороны товара и в то же время постараться сгладить впечатление от наиболее неблагоприятных. Сначала заработок был невелик, где-то долларов 40 — 60 в месяц, но это преимущественно из-за небольшого опыта. Заработок был невелик, но постоянен. Становясь опытней, я стал больше получать, а иногда мне доверяли самому продать партии товаров, пользующихся хорошим и постоянным спросом. От каждой такой сделки я получаю определенный процент, который зависит от партии товара и от выгодности контракта. Даже без учета процентов от сделок мой заработок составляет 120 — 150 долларов США в месяц. Эта работа в корне изменила мои планы на жизнь. Для полноценной работы торговым агентом, от поиска клиента до заключения договора, нужен не только талант, но и хорошее знание права и экономики. Поэтому я решил поступить в юридический вуз. Юридическое образование вышло для меня на первый план”.
“В настоящее время основная серьезная работа у меня всегда планировалась на лето, так как каждое лето я провожу на Южном Урале. Не буду распространяться о мелочной повседневной деревенской жизни, как хождение за водой, огребание картошки, пилка дров и т. д. Самой важной работой в деревне я считаю покос, так как нет покоса — нет скотины, нет скотины — нет молока, мяса, сала, шерсти. На покос ходили сначала вдвоем: мой семидесятипятилетний дед и я. Потом к нам присоединился и мой брат, вскоре приехавший из Москвы. Нам надо было наставить сена на одну корову и трех овечек, это четырнадцать возов сена. Для меня не было ничего лучше, чем косить на природе, видеть и осознавать важность результатов проделанной работы. Моей косой работать было очень удобно, так как ее косёвище было вырублено из липы, которая значительно легче березы. Хорошо махать косой, когда литовка держится прочно и не отходит, когда трава, чуть сыроватая от утренней росы, послушно ложится в прямое прокосиво, когда за тобой получается ровная и чистая, как на аэродроме, дорожка. Прошел прокосиво, достал брусок, подточил литовку — и зачинай по новой. Близится полдень. Чем выше становится солнце, тем жарче, высыхает роса, а сухую траву значительно труднее косить. Хочется сбросить мокрую от пота рубаху, но нельзя: на смену утренним комарам прилетают назойливые пауты, слепни, мухи, без рубахи съедят живьем. Рубаха и платок на голове все же немного защищают меня от этих паразитов. В два часа или где-то около этого мы идем пообедать и немного отдохнуть. На обед бутылка молока, хлеб, огурцы, крутые яйца. После непродолжительного отдыха снова косим, домой приходим во столько, во сколько и уходим, то есть примерно часов в восемь. И так каждый день, переходя с одного покоса на другой, мы выкашиваем их. Если будет хорошая солнечная погода, то оно быстро высохнет, и, значит, пора его ворочать, то есть переворошивать волок граблями на другую сторону. Это легкая работа, но так как сена лежит немало, то и это занимает уйму времени, а особенно когда вдруг наступает дождливая погода, после которой приходится ворочать сено, перетряхивая его буквально по травинке, чтобы оно хорошо просохло и не гнило в валках. Когда сено полностью высохнет, мы ставим копны, сгребаем и мечем сено. Уточняю: дед, как специалист, мечет сено, которое на вилах подношу ему я и которое сгребает мой брат. Признаюсь, что нелегко перетаскивать на своих вилах целый покос, хотя уж если очень далеко нести, то мы пользуемся носилками, на которые можно положить чуть ли не полтора центнера сена. Домой возвращаемся уже вечером. Все, что я написал про покос, очень кратко и скупо, так как, чтобы написать все подробно, мне не хватило бы и целой тетради…”
“Совсем недавно, а именно осенью прошлого года, я ходил с бригадой отца подхалтурить на ремонте детского сада. Там вместе со всеми целый день я красил стены, перила, окна, батареи, белил потолки. Короче, здесь мне отвалили десять тысяч. Через неделю была еще одна халтура в заводском доме здоровья, правда, там мы работали вдвоем, мой отец и я. Здесь мы тоже красили стены, вентиляцию, стелили линолеум. Тут я заработал двадцать тысяч. И, наконец, в середине ноября нам с отцом на ремонте частной квартиры дали двести тысяч, пятьдесят из которых он отдал за работу мне, а остальные — матери на хозяйство. Эти пятьдесят штук мне дались не просто так: в этой квартире я вкалывал как негр целую неделю. Здесь я и красил, и олифил, и отдирал обои, шпаклевал стены и т. д., хотя все же основную работу выполнял отец”.
“В сентябре прошлого учебного года я поступил на курсы современного менеджмента. Так удачно все получилось, что меня взяли на стажировку, а потом и на работу в одну из брокерских контор, где я имел возможность заработать деньги. Проработал я там конец мая и весь июнь 1993 года, а 1 июля меня уволили. Решили, что мои 15 лет не создают имиджа такой работы. А занимался я там посреднической деятельностью. Проработал я недолго, но заработать времени хватило, и для меня это были бешеные деньги. Я купил телевизор, аудиосистему и костюм себе, бабушке кожаный диван с двумя креслами и по мелочам маме, папе и брату. Затем две недели отдыхал на море и все остальное лето. К сожалению, деньги — понятие материальное, и они имеют свойство кончаться. А сейчас я так — подрабатываю помаленьку. В охране на нашей дискотеке постою, ну, перепродам чего, короче, хватает. В месяц выходит тысяч 30 — 50, но у меня такое отношение к жизни, что я не могу себе позволить взять у родителей денег, чтобы что-нибудь себе купить, это я себе поставил в одну из главных целей моей жизни. Так что все я себе покупаю на свои, мной заработанные деньги”.
“Чувствую, что будет трудно описать мою работу, потому что пока она достаточно редкая, но именно так я работаю, зарабатываю и развиваюсь. Это работа помощника репетитора по математике в старших классах. Репетитор — мой родной брат, который старше меня на девять лет. Для меня брат всегда был примером, потому что, по-моему, он в жизни достиг уже многого, о чем я пока только мечтаю. Наблюдая за его работой и работая вместе с ним, я очень многое узнаю, многому учусь, несмотря на то что он занимается репетиторством лишь в свободное время. В мои обязанности входит многое. Это куча бумажных дел и куча мелочей, которые не доставляют никакого удовольствия и от которых всегда рада избавиться. Но, конечно, я напишу именно о работе с людьми, так как эта работа мне интересна. Очень хорошо запомнился мне тот день, когда первый раз легла мне на стол тетрадка девятиклассника для проверки. Пять аккуратно исписанных старательным мальчишкой листов с примерами мне предстояло проверить первый раз. Никогда не забуду, какие странные чувства вызывала у меня эта тетрадка. Мне вдруг ясно представилось, что у меня появился маленький брат и ученик, которого я сама должна буду всему научить, сама покажу ему, что и как нужно делать, впервые с кем-то поделюсь своими знаниями, значит, по-настоящему помогу ему, принесу пользу. Около двух часов возилась я с его тетрадкой. Ласково показывала ошибки и тут же бурно, эмоционально объясняла, как правильно. В конце задания нужно было написать ему, сколько процентов задания выполнено верно. Процент я ему тогда здорово завысила: очень боялась его чем-то расстроить или обидеть. Тетрадь после меня прошла тщательную проверку брата и была отдана хозяину. Посыпались тетради других учеников, но я всегда с нетерпением ждала именно тетрадь моего первого. Особенно приятно было просматривать работу над ошибками, где каждый неправильный пример переделывался так, как я объясняла! Впервые в жизни я почувствовала, что что-то значу, что-то смогу сама сделать полезного для другого человека. Брат мой все реже просматривал за мной тетради, и моя ответственность все росла. У большинства ребят в тетрадки заглядывали родители, так что, ошибись только раз, я бы прочно подорвала авторитет брата. Работа научила меня быть предельно внимательной и точной. Очень нравится мне работать на самих занятиях. До сих пор я удивляюсь, какие все люди разные, насколько они все отличаются друг от друга. Брат всегда удивительно точно выбирает подход к каждому из них, для каждого свой язык, свой стиль работы. И я точно замечаю, что для этих уроков нужно знание не только математики, но и психологии. Необходимо умение хвалить, ругать, заинтересовать. Часто, сидя рядом и проверяя практику на занятиях, замечаешь, что обычный школьник способен виртуозно соображать и быстро решать даже сложные логические задачи, если его удастся расшевелить”.
“В первый раз в жизни я пошел работать, когда мне было 14 лет. Москва в то время постепенно заполнялась всякими “сникерсами”, “марсами”, баночками с кока-колой и прочими буржуазными изобретениями. И мне очень хотелось попробовать (и есть каждый день) все эти заграничные сладости. Но для того чтобы иметь у себя в кармане “марс” или “сникерс”, требовались деньги, а родители в то время не могли меня финансировать. Поэтому я решил идти работать. Но где найти работу четырнадцатилетнему подростку, я не знал. Выручил мой приятель. Он работал продавцом книг в одной фирме. И жарким июльским днем я вместе с ним поехал устраиваться на первую в моей жизни работу. Фирма, в которой мне предстояло работать, располагалась в жалком здании, издали походившем на сарай. В коридорах пахло сыростью и плесенью. Пройдя по короткому коридору, мы попали в небольшую комнату. В этой грязной, вонючей комнатенке за старым обеденным столом сидела женщина лет тридцати. Мой приятель представил меня ей и вышел. Она предложила мне сесть, но, когда я огляделся, я не увидел ни одного стула. А когда подошел к столу, с удивлением почувствовал, что от нее довольно сильно попахивало водкой. Я этому сильно удивился, потому что мое тогдашнее представление о коммерсантах никак не вязалось с водкой. Она (далее буду называть ее Татьяной Ивановной) достала какую-то объемистую бухгалтерскую книгу, где я написал свою фамилию, имя и отчество и расписку в том, что мне полагается 25% с установленных цен за каждую проданную книгу. После этого она проводила меня в просторную, без окон, слабо освещенную комнату, где мне под расписку выдали книги, столик и стул. Место торговли указал мой приятель. Сразу же мне пришлось уплатить дань двум ментам. И только после этого началась моя работа. Книги разошлись довольно быстро, и к четырем часам я стал обладателем своих кровных пятисот рублей. Отправившись за новой партией книг, я заглянул в кафе, где купил долгожданный “сникерс” и баночку кока-колы. Вернувшись на фирму, я сдал деньги Татьяне Ивановне и очень удивился, когда она, вместо того чтобы дать мне новую партию книг, послала меня купить пять бутылок водки и три литра пива. Исполнив ее поручение и вернувшись, я увидел, что в комнате вместе с Татьяной Ивановной сидят еще с полдюжины подростков, очевидно ждавших меня. Татьяна Ивановна, открыв первую бутылку, пустила ее по кругу. Та же участь постигла и остальные четыре бутылки. Вскоре у меня начал заплетаться язык и подкашиваться ноги. Так я впервые попробовал вкус работы и крепких напитков. В этой фирме я проработал около трех недель и заработал довольно большую по тем временам сумму — восемь тысяч рублей. Последующие два года я перебивался случайными заработками: кому-нибудь починить плейер или магнитофон, проявить пленку. Но такие случаи были редки, и в основном меня финансировали родители. И вот осенью 1993 года мой отец предложил мне хорошо оплачиваемую работу. Я должен был переписывать списки веществ, которые синтезировал мой отец вместе с сослуживцами. Работа была нетрудная, но очень монотонная и занудная, но за каждую переписанную строчку я получал десять центов. Таким макаром я заработал 48 долларов США и этим ограничился. И теперь я жду, когда мне опять нужны будут крупные деньги, а каким способом я буду их зарабатывать — единому Богу известно”.
Знакомый мне с детства мотив: “Радуюсь я — это мой труд вливается в труд моей республики” — прозвучал лишь в двух сочинениях. Автор одного из них добрым словом помянул субботники: “Ощущение, что мой двор и моя улица чище, давало удовлетворение”. Автор другого работал на стройке: “Я имел возможность убедиться, что деньги не даются даром, что, когда ты, идя с работы, чувствуешь удовлетворенность и причастность к тому, что ты что-то сделал для людей, ты получаешь огромное удовольствие”. Кстати, автор сочинения, из которого сделана эта выписка, сказал, что он не питает уважения к тем, кто “занимается мелким бизнесом, то есть продает по более высоким ценам продукты и вещи, в изготовлении которых не принимал никакого участия”.
Для всех остальных главный стимул — работа на себя и для себя.
“В 8 классе я поехал в трудовой лагерь. Я уставал, как лошадь. Заработал там больше всех, но после этого решил никогда не работать в деревне. Много работаешь — мало получаешь. Через год я стал работать на себя. Мне удалось купить по низкой цене видеокассеты и тут же их перепродать. Это мне понравилось больше, чем работать в деревне. Потом мне удалось купить футболки, которые я смог перепродать по цене в два раза выше… Мне нравится работа на себя. Хотя и испытываешь некоторый страх за свой товар, но это намного лучше, чем пахать на колхоз”.
Итак, десять и семь лет назад у моих учеников исключительно велико было чувство причастности к настоящей, взрослой работе, к взрослой трудовой жизни. И первые трудовые деньги воспринимались ими прежде всего не просто как деньги, а как трудовые деньги: “Руки после работы были черными в прямом смысле этого слова, и отмыть их можно было только в керосине. Но эта грязь была приятна, потому что она была рабочая. Некоторые ребята даже хвалились, у кого руки чернее”, “За практику получила более ста рублей. Деньги пришли и ушли. Были — хорошо, нет — не плачу. А след от этих рабочих дней остался на всю жизнь. Работа взрослит человека, его руки, голову, душу”…
Сейчас картина оказалась иной: “Для меня слово “работа” напрямую связано с заработком”, “Объяснить, что такое работа, каждый может по-своему. В будущем в это слово, может быть, я буду вкладывать другой смысл, а сейчас работа для меня — способ зарабатывать”…
А несколько человек вообще развели понятия работать и зарабатывать: “Мне кажется, что когда начинаются деньги, тогда заканчивается истинная работа. Они заслоняют все интересы, кроме одного — как можно больше урвать. Ты уже не думаешь о работе, ты думаешь, сколько за нее получишь”, “Недаром в английском, например, языке работа обозначается словом Work, а какое-либо занятие, направленное на получение денег, — business”.
В одном сочинении (одном на три класса) конфликт этот, который, повторю, для большинства вообще не существует, обернулся довольно драматически: “Сейчас я работаю у мамы на фирме главным бухгалтером. Получаю, конечно, прилично (500 долларов в месяц), но вот работа скучная до ужаса: все время ездить по банкам, писать всякие платежки и ордера, баланс делать. Мне все это жутко не нравится, а другой работы нет, да если бы была, то столько уж точно не платили бы. А деньги нужны всегда, вот и приходится работать, аж часто уроки делать не успеваю. Очень жаль, что приходится заниматься тем, что мне совсем не нравится, только для того, чтобы ни от кого не зависеть. Я так хотела стать психологом, а мама говорит, что за такую работу денег не платят. Ну что я могу ей возразить? Просто буду зарабатывать деньги там, где их платят, а об остальном лучше забыть”.
Нетрудно убедиться, что в “трудовой деятельности” моих одиннадцатиклассников преобладает то, что называется бизнесом. И здесь хочу процитировать статью Е. Гайдара в “Известиях” (обращаюсь к Гайдару, так как его-то уж никто не заподозрит в недооценке рынка): “Людям должны быть созданы условия для занятия бизнесом и т. д. Но 90% людей ни в какой стране не собираются ни менять профессию, ни тем более идти в торговлю, бизнес. Нормальное стабильное общество — то, где человеку предоставляется возможность нормально, достойно, без нищеты, унижения и страха жить, занимаясь своей профессией всю жизнь, будь то маляр, инженер, врач или помощник режиссера”. Но если это так (а я думаю, что это действительно так), то нормально ли, что у нас чуть ли не 90 процентов с юности начинают добывать деньги тем, чем должны их добывать оставшиеся 10 процентов?
И еще: “Сейчас времена другие, да и я уже не тот, чтобы просить у родителей денег”, “Ведь я уже вышел из того возраста, когда можно было брать деньги у родителей на карманные расходы”, “Заработок мне помог преодолеть психологический и материальный барьер зависимости от родителей”.
Нельзя не увидеть за всеми этими сочинениями одного очень важного явления. Если в душах немалого числа старшеклассников жива ностальгия по идеализированному прошлому (меня упрекали, когда я в первом после большого перерыва телевизионном “Взгляде” сказал о ностальгии не по родине, а по прошлому, а сейчас слово это все чаще стало звучать именно в таком смысле), и сильну отталкивание от ценностей сегодняшнего дня, то в реальном быте и бытии молодой человек живет уже по законам нового мира. Сознание тут действительно отстает от бытия. Я проработал в школе сорок два года, но такого быстрого, стремительного слома психологии и ценностных ориентаций прежде никогда не было.