АВАЛИАНИ — ГЕРШУНИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1994
Известный только узкому кругу собратьев московский поэт Дмитрий Авалиани малопечатаем и не особо этим обстоятельством удручен. Он слишком поглощен слаганием (узрением? созерцанием?) стихов, чтобы стать любимцем публики. Как гном-рудознатец в подземных пещерах, не потревоженных шумом политической суеты и уличного движения, он добывает диковинные кристаллы-палиндромы, во глубине руд вопрошает, и палиндромы отвечают ему истинную языковую правду.
Кто не баловался филологическим штукарством под звездой Азора? Гори пирог! — выкрикнул мой сын, и эхо его восклицания летало, мелодично поцокивая при легком ударе о кухонные стены, на глазах теряло в объеме, бледнело, пока наконец не исчезло вовсе, вызвав легкое смятение в духовке. Впрочем, и это уже совсем не штукарство — что же говорить тогда об Авалиани, вдохновленном непостижным уму виденьем симметрии мира?!
Авалиани слагает из палиндромов стихи и поэмы с завораживающим, неповторимым звучанием, которое только и возможно благодаря их уникальным акустическим свойствам, — я покажу (увы, изъяв из целого) лишь бусинки его ожерелий, лишь отдельные камни: посмотрите, как преломляется в них свет, как они тверды, и прозрачны, и звучны!
Взор его обращен к вечному, к метафизике (часто религиозной), и в то же время в нем вспыхивает вдруг единственность преходящего момента, упоение существованием:
Мир — зрим?
или
Мир — грим?
Вал снов — звон слав.
Я и ты — боги. И иго бытия.
О, тело! О, лето!
Роз вид жалок — укола жди, взор.
Ад я лишил яда!
А вот, взгляните, романсное:
О, кони! До Яра! За город!
Дорога. Заря. Одиноко.
А вот, взгляните, пословица — тут, ежели не научен, про палиндром и не подумаешь (впрочем, это фирменный знак Авалианиных миниатюр):
Дорого небо, да надобен огород!
Надобен — стихи-то не кормят! Но сам Авалиани, не озабоченный огородом в озабоченной огородом стране, живет, яко птица полевая и лилия небесная.
Выверенные и расчисленные структуры его палиндромов не остаются, что как бы априори угрожает им, чисто интеллектуальными конструкциями, но преображаются в улыбку, печаль, благородный пафос и лирику.
Напротив, отвлеченный интеллектуализм — враг его музы — постоянно побуждает негодование Авалиани. Неожиданный наследник Шестова, он не устает клеймить своего (личного) врага, в сарказме и в печали множит его имена: “норма”, “анатом”, “мерило”, “довод”, “Ганс”.
Ум — ад Адаму.
Ум роняю — не ценю я норму.
Муза размотана — довод-анатом за разум.
Ганс обругал абсурд: рус-балагур бос, наг.
Здесь Лесков неожиданно братается с Тертуллианом, а евангельское блаженство при легком изменении освещения естественным образом переходит в блаженство Ивана-дурака. Да еще за эту ниточку вытягивается непременный на все случаи русской жизни Розанов с задушевной его идеей употребить достославный немецкий ум для аптечно-рудниковой российской надобности — взамен же научить “Гансов” слагать сказки, музыканить, а может, даже и молиться.
Голость, босость и в небрежении пребывающий “надобный” огород — плата за балагурство и музыкантство. С другой стороны, числящий за чепуху и абсурд балагурство при пустом брюхе “Ганс”, не имеющий никакого решительно представления о святости, в каторгу что-то не торопится. Но Авалиани настаивает на чепухе, то есть на том, что есть чепуха в глазах “Ганса”, но в глазах самого Авалиани дороже всех надобных огородов.
Ах, у печали мерило, но лире мила чепуха!
Господи, какое дыхание! Золотой листок русской классики!
Обращенность к вечному, напряженное вслушивание в язык, в его тайну, которую он должен же высказать в магическом кристалле палиндрома, дает в Авалианином стихе особую прелесть тому, что здесь и сейчас. Страсти улицы — отстраненные и остраненные — диковинно преображаются в его минералах.
Историософские споры:
Сор повис у роз — о Руси вопрос.
Лубок:
Я рад, ус огладив: я видал Государя.
Мир ему. Шабаш умерим.
Улыбка над модной религиозной неумеренностью, над восторженным преклонением пред вознесенным на облака харизматическим лидером, над упоенным желанием избавиться от собственной свободы:
В облаке поп — опека лбов, —
по созвучью неумолимо наводящее в памяти лоб толоконный.
Вариация той же темы:
А дебилов томит — им от воли беда!
И далее вот в одном четверостишии Авалиани завязывает крах империи, сексуальную революцию, кризис веры, кризис традиционных церквей, политическое мельтешение и экологический кризис:
С кесарем — конец; оценок мера — секс.
С семенем ток — к отмене месс.
Дух велик масс, а с самки лев — худ.
Туп актив болот, смогом стол обвит — капут!
Удрученный Авалиани живописует сцену капута:
Скоблили сонно дам. Мадонн осилил бокс.
Но, с другой стороны, если и осилил, то уж, во всяком случае, вовсе не на той территории, на которой владычествует Авалиани. Много лет назад мой покойный тесть, восхищенный виртуозностью поэта, отсалютовал ему:
Гор один аил Авалиани дорог.
Наследнику грузинских князей московскому поэту Авалиани действительно дорог один аил. Совершенно не случайно, что этот аил в горах, а горы — в Авалиани. В этом “одном аиле” мадонн никогда не осилит бокс, в нем царствует небо, а не огород и блаженная чепуха (полное нерационализируемого смысла слово), немотствуют мерила и нормы, а болота и смог созерцаются как не нарушающая гармонии часть далеко лежащего внизу пейзажа!