АВАЛИАНИ — ГЕРШУНИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1994
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут — и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба…
Эти два пушкинских ангела, пройдя сквозь какие-то невозможные, неведомые людям превращения, оставили, кажется, свой след на страницах этой публикации. Палиндромы-перевертни. Слепая речь, бегущая навстречу речи зрячей. Темный или светлый бред самого языка?
Бывают странные сюжеты. Редакторы отдела поэзии до сего времени не только не были поклонниками этого безнадежного, как им казалось, занятия — искать в переворачивании слов какой-то смысл, — они даже бездумно отмахивались от него: так, забава какая-то. Но когда на стол МБ спланировало откуда-то с неба несколько листочков с фантазиями Михаила Горелика, очарованного сказочностью открывшегося ему пейзажа, — ах, где он его только увидел! — ей ничего не оставалось как ахнуть.
Горелик писал о каком-то Авалиани, страстотерпце, рыцаре языка, добытчике диковинных словесных кристаллов. Кто мог бы подумать, что Авалиани существует на самом деле! В один действительно прекрасный день дверь отворилась и вместе с облаком московской метели в вихре сверкающих снежных звездочек появился некто — царственный и печальный. Он сообщил ошарашенным МБ и ОЧ, что он не только литературный персонаж весьма уважаемого им Горелика, а настоящий Авалиани.
Мученик и возлюбленный этого странного жанра, кротко привязанный к самому процессу писания, написания букв (о, Гоголь! о, чистейший, бессмертный его герой!), потомок грузинских князей, снежных сванских высот, Дмитрий Авалиани оказался еще и просто ни на кого не похожим, никому не ведомым поэтом, чьи стихи редакторы отдела поэзии намереваются опубликовать в одном из будущих номеров журнала. Но все это открылось потом.
ОЧ был, естественно, более осторожен. Всмотревшись в имя своей собаки, он с негодованием обнаружил, что и оно охвачено все той же тайной.
Потом, много позже, беседуя о разных вещах, в отделе поэзии стали поговаривать о непостижности этого безличного жанра, подобно вещи в себе, таящегося в недрах как бы еще мертвого языка. ОЧ даже привиделось нечто о “еврейском” письме — справа налево, несущемся навстречу привычному европейскому письму, а МБ — о таинственной обратимости времени. Да-да, былое, может быть, и вправду сбудется опять!
У тени или мафии фамилии нету — вычитали МБ и ОЧ у подаренного им вот так, задаром, Авалиани — и изумились тому, чту провещал им сам язык. Он подтверждал вполне бесстрастно, но твердо, что имя и сущность — это одно, а те, кто, в сущности, сущности не имеет, пусть о себе ничего и не воображают: у тени или мафии фамилии нету! От безмятежной, бессмысленной забавы повеяло, кажется, священным ужасом: да ведь это Голем, глиняный истукан, гомункул, говорящий человеческим голосом, Голем с буквой во рту!..
И тогда явился Гершуни. В громах и молниях голубого летнего дня, в облаке тополиного пуха или какой-то другой цветущей поземки… Рой бабочек легкомысленно выпорхнул из его рукава — Гершуни извинился и стал доставать оттуда пословицы. Известные и малоизвестные русские пословицы, которые — без единого гвоздя соединяясь друг с другом — вдруг стали провозглашать нечто совсем уж неожидаемое. И застучали, посыпались сверлибры (незабвенная “глокая куздра”!): веселые тексты, начиненные невообразимыми словесными корнями… И уже потом, потом заискрились перевертни и выкатилась на свет, вывернулась каким-то огненным колесом невероятная палиндромная поэма “Тать”… В ней жгут усадьбы, грабят, топчут, свищут, мстят, огнемечут… В ней разливается потоп всемирный. Говори, миров огнеметатель! И мирогонитель говорит: тьма обретает голос.
Что это? Колдовской наговор самого языка? Пляшущие на конце иглы бесы хаоса, выпущенные подземным лингвистическим чутьем на мгновенную свободу, но и запертые, запертые внутри строки? Так пусть же они там и останутся!
Слово окликает слово, чувство — ответное чувство, где-то в поднебесной Сванетии стронулась с места хрустальная льдинка. В тонкой карнавальной ауре эссе Горелика духи культуры откликаются на домашние таинства словесной игры: Розанов, Шестов, Тертуллиан, Лесков. И вот уже Гоголь, его музыка в магическом извержении поэмы Гершуни, и вот уже — струна! — и отступает, растворяется, даже в безличной стихии языка, — отступает, растворяется Тать, тьма, рок, ужас, зло… И кажется, сам воздух, сами камни вопиют, жаждут, молят:
Меня истина манит сияньем…
Теперь придется признаться: все, о чем здесь рассказано, — совершенная правда. Остаются лишь бесчисленные подробности.
Когда в легендарные времена легендарный грузинский царь Ираклий воззвал перед решающей битвой к своим воинам, конечно же, нашлись волонтеры, рискнувшие тайно взять головокружительную высоту — с тем чтобы проникнуть в крепость, занятую турками. Они-то и получили это влажное, граненое, счастливое имя — Авалиани. То есть первые.
Род Гершуни тоже обнаруживается в истории: возникает из тьмы революционного террора острый профиль эсера Григория Гершуни — покусителя, ниспровергателя, беглого каторжанина, положившего начало семейной традиции состоять в политической оппозиции властям.
Дмитрий Авалиани, спустившийся с высоты ослепительных горных снегов и несущий пожизненно всю печальную тяжесть этих оставленных вершин, и Владимир Гершуни, чудом — как и все, кто вернулся, — восставший из мрачных пропастей земли, умудрились встретиться здесь, на воздушных путях поэзии. И оба с крыльями и с пламенным мечом. Но мертвый язык и безличное, необходимое слово становятся в их устах личным, живым и свободным.
М. БОРЩЕВСКАЯ.