Вступительное слово Олега Чухонцева
ГАЛИНА З-ИНА
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1994
ГАЛИНА З-ИНА
*
ПОВЕСТЬ
Разбирая недавно старые бумаги, я наткнулся на ксерокс, сделанный когда-то с бледной машинописи, раскрыл, начал читать.
…Было это, видимо, в конце 70-х. Мой коллега по внештатной работе в “Юности” поэт Виктор Коркия обратил внимание на тонкую ученическую тетрадь со стихами, присланную откуда-то с Поволжья. Галина З-ина. Стихи были горькие, жесткие, при сугубо женском содержании совсем неженские, с детской обидой и отнюдь не детской усталостью пожившего человека, они не говорили — кричали. Редакторским чутьем почуяв запах таланта, Коркия написал автору письмо с предложением прислать что-нибудь еще и получил по почте бандероль, на этот раз с прозой. Ту, вторую, тетрадь трудно забыть: аккуратно перепечатанный на машинке текст без пробелов и полей. Надо же было сперва разброшюровать тетрадку, найти машинку с широкой кареткой (а такие водятся обычно в конторах), спечатать набело с черновиков написанное. Что же до содержания, скажу одно: присланная рукопись в те годы и в том журнале не имела никаких шансов быть напечатанной, что вскоре и подтвердилось. Взяв командировку, Виктор Коркия слетал в поволжский город, нашел автора, пригласил в Москву. Некоторое время спустя он привел ее ко мне домой для знакомства.
Красивая черноволосая девушка лет двадцати, в белом платье, с бледным лицом и напряженными глазами, за весь вечер обронившая пять-шесть фраз, — она была похожа на свою прозу. Впечатление произвела странное. Потом другой редактор повела ее знакомиться к Лакшину. Владимир Яковлевич, как мне передали, похвалив слегка повесть, стал, возможно из педагогических соображений, что-то рассказывать про “Капитанскую дочку”. Гостья молчала.
Когда через несколько лет, встретившись с Лакшиным на Рижском взморье, я посетовал, что мы не смогли помочь молодому автору (впрочем, что мы могли, будучи не у дел), Владимир Яковлевич, вздохнув, напомнил мне присказку Бунина о щенятах в проруби: выплывет — будет писатель, нет — туда ему и дорога. И рассказал о другой девушке, приславшей свою первую повесть в старый “Новый мир”. Это была, по его словам, история о провинциальной искательнице счастья, приехавшей поступать в ленинградский вуз, провалившейся на экзаменах и, чтобы не огорчать родителей и не возвращаться домой, оставшейся одной в большом городе. Разные люди, разные судьбы, увиденные ее глазами. В. Я. сказал, что повесть в редакции понравилась и ее предполагали печатать, но главный попросил, чтобы автор показала еще что-нибудь. Вероятно, опасаясь случайности. А у автора ничего другого не было, кроме ее двадцати лет. И повесть не увидела света. “Вот видите, — заметил Владимир Яковлевич, — каким дальновидным редактором был А. Т.”. “И что стало с той девушкой?” — спросил я. “Вышла замуж за молодого офицера и уехала в Среднюю Азию. Писателя из нее не вышло”. А я подумал тогда, что выплывшие из проруби щенята, может быть, не самые умные.
Предлагаемая повесть — это, если можно так выразиться, щенок, поднятый со дна ледяной проруби. Те, кто выплыл, давно заматерели, научились показывать зубы и вилять хвостом, а эта маленькая собачонка так и осталась в том безвременье.
Я многое мог бы сказать об этой юношеской, несовершенной, местами вязкой, а иногда голой, как сценарий, но подлинной в своей боли истории, однако воздержусь: мое дело ее представить, а читатель пусть судит сам. Если на строгий нынешний суд она покажется кому-то недовоплощенной — что ж, готов согласиться. Но пусть останется она хотя бы как захлебнувшийся свидетельский голос из того страшного омута, который ласково назовут застоем. Удивительно — столько воды утекло, а ее старуха с вечной “беломориной” в зубах и ногами иксом так и стоит в глазах! И ведь было это до новой прозы, до Ларисы Ванеевой, Светланы Василенко.
Ничего не знаю, что стало с автором, жива ли, написала ли что еще или поставила на сочинительстве крест. За дюжину пролетевших лет я ни разу не встретил ее имени в печати. В конце концов, есть авторы одной книги. Последнее, что помню о ней, а это сведения десятилетней давности: работала электрообмотчицей на ламповом заводе, уехала куда-то в Сибирь, кажется в Братск.
Возможно, редакция поступает опрометчиво, публикуя повесть без ведома автора, без его правки, без названия (в машинописи оно отсутствовало, и мы сочли возможным оставить рабочее название) и поэтому с усеченной фамилией. Нам кажется тем не менее, что и в этом виде повесть имеет право на читателя. На последней странице рукописи с трудом можно разобрать ее прежний адрес, написанный кем-то от руки: 420066 Казань, ул. К… (неразборчиво, может быть, Короленко или Королева), д. 17, кв. 34.
Олег ЧУХОНЦЕВ.
Пятого января был ужасный мороз. Все градусники города А показывали минус тридцать один градус по Цельсию. В девять часов вечера я стояла в аэропорту и ждала, когда объявят посадку на самолет в В. Я, Елагина Татьяна, девушка девятнадцати лет, студентка Инженерно-строительного института, стояла в темной телефонной будке вдали от людских скоплений и дрожала от холода. Это был не совсем обычный холод. Это был сложный холод, который разлагался на составляющие. В него, конечно же, входил и минус тридцать один градус по Цельсию, но главным образом он состоял из того, что Сергей Нинашев не приходил к Тане целых двадцать пять дней. Осенью Нинашев убедительно попросил Татьяну не курить. И для первого юноши, взволнованного проблемой, “гробит ли Елагина свой организм никотином”, Таня бросила это занятие. Пятого января в темной телефонной будке Татьяна достала из кармана нетронутую пачку “Ту-134”. Для девушки стало невозможным каждый день с первой минуты пробуждения посвящать ожиданию Сергея Нинашева, отмечать дни, прожитые без него, как умершие бесполезно, и с первой минуты пробуждения чувствовать, что он больше не придет.
Именно это послужило толчком для поездки в В к подруге детства. Татьяна давно обещала приехать к Надежде Черкасовой, еще в августе. Первую возможность в ноябрьские праздники она не реализовала по той причине, что не захотела расстаться с Нинашевым даже на неделю. И вот пятого января, имея в распоряжении неограниченный запас времени академического отпуска, Татьяна ехала к подруге затем, чтобы вдали от А иметь возможность сказать себе: “Таня, не волнуйся! Вдруг сегодня Сережа пришел к тебе и расстраивается, узнав, что ты уехала”.
Я поступлю несправедливо к Татьяне, если не замечу, что Надю Черкасову она очень хотела видеть и что пятого января в ее голове рождалось доброе намерение найти контакт с Лидией Николаевной Багрянской — Надиной бабкой. Рождалось это намерение долго — шесть лет, с того дня, как двенадцатилетняя Надя рассказала тринадцатилетней Тане о том, как не выдержали ее молодые нервы.
Девочка пила молоко. На кухню вошла бабушка девочки и начала ее за что-то ругать, поставив ноги иксом (Надя здорово изображала как). Девочка внимательно выслушала свою бабушку и плеснула остатки молока ей в лицо (Надя употребила слово “харя”).
Тринадцатилетняя Таня не могла совместить добрую Надю, жалевшую всех бездомных кошек, и молоко, выплеснутое в лицо старушке, и захотела убедиться в том, действительно ли Надина бабушка заслуживает такого нехорошего поступка. Пятого января это желание убедиться, пройдя медленное шестилетнее развитие, родилось самоуверенным желанием найти контакт. В телефонной будке, куря “Ту-134”, Татьяна объяснила его примерно такими мыслями: “И почему бы мне в самом деле не стать тем человеком, возле которого бабка отогреется. У меня есть для этого все: я хочу людям добра, я умею слушать, сопереживать и сама интересный собеседник, черт возьми! Хотя это меньше всего важно для старого человека. Может, эту бабку тыщу лет никто не слушал?..”
Я опять поступлю несправедливо, если не замечу, что уверенность Татьяны в осуществлении решения была твердолоба не в той степени, чтоб достичь контакта малой кровью. В противном случае она бы не начала курить пятого января.
Летом меня сильно занимала мысль о полезной роли вина и сигарет в деле прогресса. “Случайностей быть не должно, — рассуждала я. — Если какое-то явление имеет место, значит, прямым или косвенным путем оно служит делу прогресса. К примеру, война: жертвы, страдания, нравственные потери… Во имя чего? Но до сороковых годов двадцатого века война неплохо подталкивала человечество к изобретениям. Именно войне мы обязаны появлением ракет. Сейчас, когда придумали слишком страшные вещи, война стала бессмысленной”.
А после того как в разговоре с торговым работником выяснилось, что на каждого жителя нашей страны, и на младенца годовалого, и на мужчину в расцвете сил, приходится в год по ведру водки, что продуктовые магазины, по его мнению, только за счет спиртных напитков выполняют планы, я решила, что все уходит корнями в экономику. Но я не стала после этого вывода относиться к вину с особым уважением. Роль его в деле прогресса показалась мне ничтожной, хотя бы в сравнении с одним из Надиных писем:
“…Сегодня у нас в школе вечер. Я сижу в бигудях. Сегодня я буду петь в красивом платье, сшитом моей мамой, веселая и праздничная, как игрушка. И никому не суждено узнать, никому, кроме Люды (это лучшая Надина подруга), что вчера было, вернее, что могло случиться.
Я пришла домой: бабка пьяная, мама тоже. К бабке пришла соседка спать, ужасная пьяница и скандалистка. Я ела под привычные зудящие пререкания мамы, бабки и этой соседки. Не успела я доесть последний кусок, как скандал начал перерастать в драку. Бабка, которая что-то ляпнула, спокойно отошла в сторону, а соседка схватила мою маму за волосы. Я оттащила соседку и, зная, что бабка вступится за нее, пошла к соседкиной дочери и попросила ее забрать мать. Мы еле-еле выпихнули соседку. Я от жалости к маме, которая плакала беспомощно и трогательно, как следует съездила бабке по шее и по башке. Пошла допивать чай. Тут в дверь постучала соседка тетя Света, полная, добродушная женщина. Она пришла успокаивать маму, с которой в это время, видимо, началась белая горячка: она ринулась к балкону. Я привыкла к маминым выходкам и не обращала на нее внимания. Но когда тетя Света в беспомощности закричала: “Надя! Надя! Что она делает?” — я вмиг была на балконе. Моя мама была уже по ту сторону. Сидя на корточках, руками держась за прутья, она кричала: “Всё!” Всё!” — и так яростно размахивала всем своим телом, что вот-вот оторвалась бы… Не знаю, что было в этот миг у меня на душе. В эти мгновения происходила борьба между жизнью и смертью, исход которой зависел только от меня. Перегнувшись больше чем наполовину через перила, я обеими руками вцепилась в маму, другая рука которой уже ни за что не держалась. А она судорожно повторяла: “Всё! Всё!” — и раскачивалась, отнимая этим самым мои силы. Волосы закрыли меня. И я кричала. Не помню что. Только с каждым криком сил оставалось все меньше и меньше. Тетя Света, кудахтая “пощади ребенка”, ничего не могла сделать. Она тащила через прутья мамину руку к себе и тем самым мешала мне вытянуть маму.
И вот я обняла мою маму под мышки, подумав, что она уже у меня, но та быстро подняла руки вверх, и я снова держала ее запястья, которые успела схватить в последнюю секунду. Меня охватило оцепенение, слезы ужаса хлынули из глаз. И… последняя сила, может еще что-то, помогла мне, и, перетянув ее к себе, я в изнеможении рухнула на снег. Мама начала собираться и прощаться. Я ничего не говорила. Я понимала, что теперь, когда жизнь ее только в ее руках, она ничего с собой не сделает. Потом я помыла ноги и легла спать”.
А потом я решила, что не мне судить, ничтожна роль вина в деле прогресса или нет. Может, соседка, вцепившаяся в волосы Надиной мамы, крики “всё! всё!” и бессмысленные глаза алкоголиков окупаются? Может, они мелочь по сравнению с той пользой, которую вино нам неведомыми путями преподносит или преподнесет? Над полезной ролью сигарет я долго голову не ломала: они тоже делали какой-то баланс в экономике, а люди за это расплачивались ничтожно малой ценой — увеличением числа раковых заболеваний легких.
О том, что не мне обо всем этом судить, я решила правильно. Выводы, пришедшие в голову по прочтении одной статейки, заставили меня относиться к вину и сигаретам, как к благодетелям человеческим, и настолько большим, что я им простила и бессмысленные глаза алкоголиков, и увеличение числа заболеваний раком легких, и крики “всё! всё!”.
В этой статье шла речь об энергии адаптации. Выяснилось, что в человеке есть система, при внешних воздействиях возвращающая его в состояние равновесия. Мне очень понравилось, как она работает. Если мир дарит тебе нечто не соответствующее образу, сидящему в голове (например, кто-то делает гадость), то ты выведен из состояния равновесия (сердишься, плачешь, негодуешь). И это длится не вечно оттого, что сразу начинает действовать эта система, в результате работы которой ты адаптируешься, приспосабливаешься. Но как! Либо меняешь взгляды на мир (мне сделали гадость, и я буду), либо изменяешь сам мир в соответствии с твоими взглядами (учишь человека не делать гадости). Любой из выбранных путей адаптации предполагает затрату энергии, и не простой (это не калории), а адаптационной. Ее количество строго выделено каждому с рождения до самой смерти. И вот тут природа очень умно поступила: она не дала человеку права самостоятельно распоряжаться этой энергией. При желании можно растратить ее в один день. Адаптационная энергия поступает в организм порциями, и ее поступление регулирует пока никому не известный механизм. В экстренных случаях он может выдать норму дня за два или три, и тогда человек совершает чудеса: никогда не страдая любовью к спорту, можно перепрыгнуть высоченный забор, если сзади несется бешеная собака. Но в тех случаях, когда о том, чтоб переделать мир, не может быть речи и взгляды на него при всем желании сменить невозможно, возникает перерасход адаптационной энергии — стресс: образы, навязываемые миром, сильны настолько, чтоб разрушить старые, а старые сильны настолько, чтоб не дать укрепиться новым. В этом случае адаптационная энергия поступает и поступает, тратится и тратится вхолостую — явление в наш век, стремительный и быстро меняющийся, очень распространенное. И посему жизненной порции адаптационной энергии человеку перестает хватать. Автор статьи предположил, что, возможно, в этом причина увеличения числа курящих мужчин и женщин, а также пьющих и употребляющих наркотики. После этой статьи я зауважала сигареты. Они делали свое дело чисто и аккуратно, а вино заодно со спасением адаптационной энергии позволяло себе валять человека в грязи, толкало на жестокие поступки.
Вот поэтому я начала курить пятого января, чтоб заранее организовать минимальную трату драгоценной энергии.
Во взаимодействие с двумя составляющими сложного холода вступило чувство одиночества. Это была не тяжесть духовного одиночества: в городе, который я покидала, оставались люди, хорошо понимающие мои мысли и поступки. Это было тревожное одиночество, которое я испытывала всякий раз, покидая родной город. В день отъезда рвались все ниточки-связи, благодаря которым я делала свое маленькое дело в сложном организме людских отношений. Я стояла в будке, облепленной со всех сторон чернотой зимней ночи и ревом самолетных двигателей, и представляла, как взмывающий в небо самолет натянет все эти ниточки-связи, поработает моторами и, порвав их, исчезнет в черном небе. Это было одиночество человека, которому уже никто ничего не был должен и который сам, в свою очередь, никому и ничего не был должен. Чувство тревожного одиночества вместе с молчанием Сергея Нинашева и минус тридцатью одним градусом чувствовало себя превосходно — докуривая сигарету, я была уверена, что еду к Надежде на могилу. Письма ее не приходили уже два месяца, последние не сообщили ничего радостного из Надиной жизни, а за девять лет знакомства Надежда совершила три неудачных попытки уйти в мир иной. Я затушила сигарету носком сапога и услышала сквозь рев моторов приглашение на посадку.
Сидеть в самолете было ужасно неудобно: справа круглое окошечко, почти у самого носа спинка переднего кресла, а слева женщина, у которой на лице написано желание найти собеседника. Самолет набирал высоту. То, что недавно было городом, превратилось в кучу сметенных огоньков. Я почувствовала дружелюбные толчки женщины слева. Зажав нос двумя пальцами, она посоветовала мне сделать то же самое, чтоб избавиться от пробок в ушах от слишком резкого подъема. Я послушно взяла нос двумя пальцами, проделала глотательное движение и, не избавившись от пробок, благодарно улыбнулась женщине слева. После этого я поспешила с интересом прильнуть к иллюминатору, за которым ничего не было видно, кроме черноты. Я представила, как над кучей огоньков развеваются оборванные ниточки-связи. Порывы ветра заставляют их проделывать волнообразные прощальные колебания. А нос самолета, в котором я лечу, тянет одна-единственная ниточка-связь, длинная и крепкая, а эту ниточку Надежда дома наматывает в клубок.
Мы познакомились маленькими девчонками в городе С. В самом заурядном провинциальном городишке для тех, кто не провел там своего детства. А мы с Надей приезжали в С каждое лето. И нас нисколько не угнетало, что в городе один пивзавод, один пединститут, что типовые здания в духе времени можно сосчитать по пальцам. Днем в С поражало прежде всего обилие старух. Они сновали по городу взад-вперед, прижимая к животам сумки. В тени деревьев безжизненными трупами валялись собаки. А на ступеньках магазинов сидели небритые мужчины и озабоченно матерились. Вечером же поражало обилие девушек, заполняющих главную улицу и гуляющих по ней парами, тройками, четверками и больше. В прошлом С был купеческим городом. Об этом говорили его солидные деревянные дома и три полуразрушенных церкви. Последние были когда-то белоснежными красавицами. Но к нашему появлению на свет они, с ржавыми крестами и куполами, красными заплатами кирпичной кладки, никому не нужные, возвышались среди радостной зелени с видом суровым и даже оскорбленным. С был создан для детства. Его речка, овраги, пыльные улицы с лавочками подружили трех местных девчонок со мной и Надеждой. Ни о какой симпатии не может быть речи: в нашей группе шли непрерывные процессы разделения на враждующие подгруппы. Но всех пятерых всегда соединяли земные предметы, которыми нельзя было наслаждаться в полной мере в одиночку и даже вдвоем. Как и в любой группе, в нашей выделился лидер. Им была я. Хотя если кто-то считал необходимым назвать меня дурой, то никаких сомнений и опасений у этой девочки не возникало. И при купании на речке я не всегда первая владела огромным надувным баллоном. Я не была типичным лидером-диктатором. Моя власть приходила вместе с начинающейся скукой, когда все сидели прокисшие на лавочке и перебирали надоевшие игры и занятия. Оттого что я была старше всех на год и много читала, никто лучше меня не мог придумать новое и интересное. Особенно ярко проявилось это после пятого класса, когда я приехала в С с полным собранием библиотеки приключений в голове. В родном городе А среди людных улиц и мчащихся машин я не подозревала, что во мне засела романтика действия. Помню, была тоска оттого, что в книгах жизнь красива, а в моей ничего, кроме контрольных и ссор с родителями, не происходит. Только по приезде в С к бабушке с дедушкой эта романтика обнаружила себя. Мы начали делать приключения. Вот именно делать. Если просто так сидишь сложа руки, совершая обыкновенные поступки, то и жизнь будет дарить тебе обыкновенные события. Как в законе упругости: сделай из ряда выходящий поступок — сожми пружину, и она откинет тебя в интересные события, в парадоксы людских отношений. Если бы никому не нужные девчонки с исцарапанными загорелыми ногами спокойно направлялись туда, куда им нужно, разве бы посетила их жизнь таинственная неразрешимая загадка? Но никому не нужные девчонки если шли куда-то, то непременно в обход, а под окнами иначе как на четвереньках не проходили. И в конце концов они своего добились — за ними стали следить. Мать Ларисы Егошиной всякий раз, как мы с великими предосторожностями добирались до ближайшего собора и гуляли около него, узнавала об этом, даже если отсутствовала дома целый день. Мы начали следить, кто за нами следит. Усилили бдительность, проползая участок под Ларискиными окнами чуть ли не по-пластунски. На следующий год мы узнали ответ таинственной неразрешимой загадки, и он оказался до обидного простым. Мать Ларисы пила около окна чай и увидела спины, проплывающие одна за другой. Высунувшись, она узнала в выпрямившихся девчонках свою дочь и ее подруг. Заинтригованная Ларискина мать не допила чай и пошла вслед за нами. Она посмотрела, как мы бродим по церковному двору, и, твердо убежденная в том, что дети не будут просто так пробегать под окнами на четвереньках, зашла к своей родственнице, живущей по соседству, и попросила ее дочь следить за нами, как только мы появимся около собора.
А мы действительно ходили туда не просто так. Мы банально искали сокровища. Рылись на участке захоронения попов, дьяконов и других священнослужителей, но ничего не извлекли, кроме ребра и еще каких-то костей. Потом обнаружили темное подвальное помещение все в трубах и лабиринтах, забирались с фонариком далеко в темноту и слушали, как Лариска рассказывает про подземные ходы, которых, по ее словам, до революции было огромное множество. Они соединяли все три церкви и вели в лес. А при советской власти все замуровали, потому что стены ходов были утыканы финками и соваться туда было делом опасным. Мы бродили по лабиринтам подвального помещения в надежде, что хоть один ходик остался незамурованным и его узкие проходы уведут нас далеко-далеко — и там мы найдем что-то драгоценное и золотое. Мне, засыпающей с игрушечным пистолетом в руке, это представлялось не иначе как рядом с черепом и костями. Я была уверена, что, как только свершилась Великая Октябрьская революция, все попы бросились по подземным ходам прятать сокровища. “И не может быть, — думала я, — чтоб хоть один из них не сдох либо от недостатка, либо от потери дороги назад”. Но лабиринты неизменно выводили нас к светлому квадрату раскрытой двери. Сама церковь была надежно закрыта ржавыми замками. Один раз двери открыли какие-то мужчины, и мы сумели заглянуть внутрь, где увидели нагромождение красных и зеленых диван-кроватей. Их полированные ножки были простерты к куполу. В один прекрасный день ничего не осталось изучать, кроме колокольни.
Мое предложение полезть на колокольню приняла Надежда. Меньше всего я хотела в попутчики ее. Наша пятерка всегда разбивалась на неустойчивые пары. Симпатию, соединяющую двух девочек, неизбежно подтачивала нарастающая агрессивность, и пара распадалась. Так вот, эти неуправляемые процессы ни разу не соединили нас с Надеждой. Меня раздражал ее дикий восторг по поводу каждой кошки, именно она чаще всех называла меня дурой, если считала нужным, и часто именно из-за нее надувной баллон не попадал в мои руки первым. Это был тайный лидер, и она согласилась полезть со мной вопреки установившейся в книгах традиции рисовать детей большого города трусоватыми и не приспособленными к жизни. Исцарапав ноги, мы забрались внутрь и увидели двух дохлых ворон. Надя предложила испугать девчонок. Я выкинула одну птицу, она другую.
А потом началось самое потрясающее в моей жизни. Мы с Надеждой полезли на колокольню. Лестниц не было, вернее, не было ступенек, оставались лишь выемки по бокам, в которые мы вставляли края своих сандалий. Сначала внизу была небольшая пропасть, которая, естественно, увеличивалась с каждым этажом подъема, и упасть туда становилось все неприятнее. Но мы молча цеплялись за сгнившие доски и лезли. А потом была доска, узенькая такая. Она лежала под углом в сорок пять градусов над пропастью и соединяла плоскости с разницей уровней метра в три. Не помню, было ли мне страшно. А вот то, что доска качалась над пропастью, то, что кирпич из-под уцепившейся руки обвалился, это было.
А потом нас ослепил солнечный свет. Он врывался со всех сторон. Что мы почувствовали? Что солнце — это здорово? Что видим его по-настоящему впервые? Мы сказали об этом дикими криками, прыжками на месте и крепким объятием. Или я не знаю таких слов, или действительно есть такое, о чем лучше всего сказать руками и ногами.
Мы с Надеждой смотрели на речку, поля, деревья, небо с белыми облаками. Они тоже поразили нас, но не так сильно, как свет, неожиданно ворвавшийся со всех сторон. Может, мы еще раз хотели повторить неповторимое, и, понимая, что для этого доску нужно снова заставить качаться над пропастью, кирпич — обваливаться из-под уцепившейся руки, мы лезли на колокольню еще семь раз. Оттого что солнечный свет не ослеплял и не было потребности кричать и прыгать, восхождения не стали скучными. Колокольней проверялись люди. В то лето я подразделяла человечество на тех, которые откажутся лезть, которые полезут, но заплачут на доске под углом в сорок пять градусов, и на тех, которые после первого раза захотят лезть еще. Первых я ненавидела: это были разумные взрослые и дети-старики. Вторых презирала, третьих считала за равных нам. После этого лета мы с Надей начали переписываться.
На следующее лето я предложила организовать общество спасения животных. И называть мы себя стали не иначе как благородными именами героинь Великой Отечественной войны. Я была Любовью Шевцовой, и мне доверили почетную должность командира отряда. Надежда носила имя Ульяны Громовой и занимала не менее почетную должность начальника разведки. Еще были директор приюта, главный наблюдатель и комиссар по снабжению. Весь отряд состоял из почетных должностей. Мы долго благоустраивали Надин чердак, на стене повесили плакат “Молоко питательно!”, а под ним эмблему нашей организации: пол-лица кошки и пол-лица девушки на рыцарском щите. Время, затраченное на приготовления, относилось ко времени, затраченному на полезную деятельность, примерно как пять к одному. Первый, и последний, котенок, который попал в поле зрения бинокля главного наблюдателя, от нас убежал после того, как мы избавляли его от блох. Посыпали дустом, а чтоб неразумное существо себя не облизало и не отравилось, надели на котенка чулок с дырками для лап. Потом кошачьи благодетели катались от смеха по траве, глядя, как котенок печально бредет в чулке и где-то на расстоянии в семьдесят сантиметров за ним волочатся пятка и носок. Еще мы хотели взять шефство над теленком в овраге, сытый вид которого ясно говорил, что вряд ли он в нашем шефстве нуждается. Только мы к нему приблизились, как теленок побежал на привязи вокруг колышка, да так резво, что Надя с Лариской, подсеченные веревкой, рухнули на землю.
В благоустроенном чердаке было очень уютно. Мы часто сидели там вдвоем с Надей. Она много рассказывала, и большей частью про свою маму. В ее рассказах слово “мама” неизменно стояло со словом “моя”. Эти беседы наедине не сделали для меня Надежду ближе. Она вносила в мой мир красивые слова “прелесть”, “обожаю”, которые делали мой мир серым и неполноценным в сравнении с ее, где все для меня было красиво и необычно. Непонятно тоже.
Дочь с матерью едут ночью в трамвае. Вагон пустой. (Тут надо представить трамвай старого типа, с висящими ручками.) И вот мать поднимает дочь, которая сжимает ручки и начинает раскачиваться. Мать тоже берется за ручки, поджимает ноги и начинает качаться. Обе они едут в пустом вагоне и качаются на ручках, мать и дочь.
Мать берет двенадцатилетнюю дочку и ее подругу в ресторан. Им весело, и они, не стесняясь, громко смеются, обращая на себя всеобщее внимание. По возвращении домой мать дарит подруге своей дочери золотое кольцо с рубином.
Надина мама не укладывалась в моей голове. Я пыталась понять ее сравнением, и в первую очередь со своей мамой. И опять сравнение было не в пользу моего мира. Моя мать казалась мне серой уже тем, что Надина мама была потрясающе красива. Один раз она проходила мимо нового ювелирного магазина, который оформлялся. Ей предложили сфотографироваться для витрины, но она отказалась.
Чувство неполноценности заставило меня замолчать. Надя рассказывала, а я строила в голове мысли, якобы тайно принадлежащие ей. Примерно так это занятие выглядело:
“Надя с матерью как подруги. Вместе играют. Мама ей все рассказывает. А у меня не так. Совсем не так. Конечно, у Тани мама не дарит золотых колец и на ручках в трамвае не качается. Надина мама лучше, чем Танина… Дядя Коля… У Тани папа, а у Нади дядя Коля. У Тани все обыкновенно, а у Нади нет. У Нади интересней, чем у Тани…”
По этой причине откровенные разговоры не приближали меня к Наде. Гораздо веселее и свободнее я чувствовала себя, когда рядом находились все четверо сразу.
Женщина слева зажала нос двумя пальцами. Самолет делал посадку. За окном была та же чернота и те же огоньки, сметенные в кучу. Будто три часа самолет повисел над городом А, пошумел моторами и пошел на снижение. К трапу подъехал точно такой же автобус, который подвозил меня к самолету. Я прошла по потрясающе красивому аэропорту, надавила на стекло огромной двери и очутилась лицом к лицу с незнакомым городом.
Он встретил меня примерно той же температурой. От этого особенно четко проступило, что Сергей Нинашев не приходил ко мне уже двадцать пять дней. В незнакомом городе, около огромной коробки стеклянного аэропорта чувство тревожного одиночества заявило о себе как о самом сильном. Все это вновь вступило во взаимодействие, и в том, что Надежда покончила с собой, не осталось ни малейшего сомнения. Люди бежали к автобусу, садились в такси, а я стояла, спрятав нос в воротник, и не могла пошевельнуться. Неизвестно, сколько бы я простояла таким образом, если б не вопрос: “Хорошая моя, куда едешь?” — который задал мне высокий парень в дубленке. Я увидела раскрытую дверь такси и облегченно сказала: “На Достоевского”. “Садись, моя хорошая”, — предложил парень. Я кинула сумку в раскрытую дверь, села и спросила, сколько времени. Оказалось, что полседьмого. “Ну, поехали!” — сказала я, имея в своем распоряжении мало денег и уверенность в том, что шоферы такси не дают сдачи.
К следующему лету запасы моей положительности иссякли. Я предложила начать разбойничью жизнь. Любовь Шевцова стала Ферзем, Ульяна Громова — Джонсоном по забытым мною причинам. На Надином чердаке, вместо прежнего герба с половинками лиц, появились два скрещенных кинжала. С их острых кончиков капала кровь. Ничто не напоминало о том, что молоко питательно. “Грабь и убивай!” — призывал новый плакат. Я вела дневник нашей разбойничьей жизни. Он хранится у меня до сих пор. Его страницы запечатлели деградацию нашего разбойничьего пыла. Первые листы заполнены событиями важными и жестокими: Лариска ворует у своего деда папиросы “Волна”, Джонсон разрушает могилу крысенка, которого старательно, со всеми почестями захоронили малыши. И т. д. и т. п. Потом в журнале стали появляться сомнения в важности совершаемого: “Я не знаю, зачем мы зовемся разбойниками?” Закончился дневник приговором самой себе: “И никакие мы не разбойники”.
Я повзрослела, и поступки, даже красивые, которыми двигала пустота, меня перестали удовлетворять. Мои подруги тоже повзрослели и стали получать большее удовольствие от бесед на тему “Дружба мальчика с девочкой”, чем от порчи лавок добрых соседей.
Это лето сделало для меня Надежду совсем чужой, потому что ее признание в любви доставило мне душевное мучение. “Ты такая хорошая”, — говорила Надя. Зря такими словами никто не будет кидаться и не смеет. Я растягивала рот в смущенной улыбке. “Ну вот, теперь я тоже должна ей сказать, что люблю ее. Надька ведь ждет этого. А я не могу сказать, хоть расшибись! И целовать не могу. И обнимать. Чего она заставляет меня притворяться? Конечно, ей это легко, а я не могу. Надя хорошая, а Таня плохая. Таня не любит”.
Представление о Надиной маме и отношение к ней перевернулись вверх ногами, но не стали от этого понятней. Надина мама начала пить. “Знаешь, Танюша, — рассказывала Надежда, — напьется и придирается. Ко мне, к дяде Коле. Сама ведь первая начинает. А дядя Коля потом с ней дерется, и пошлу… И еще она ревнует меня к нему и всячески избегает, чтобы мы были вместе. Господи! До чего же это глупо! Никто не знает об этом, я только тебе говорю”. В ответ на подаренную жизнь Таня лепит на лице жалость и дарит ее Надежде как юродивой. “Надо ведь плакать вместе с ней. Когда жалеют, то плачут. А я не могу! Чего она заставляет меня притворяться?! Конечно, у Нади мама пьет, а у Тани не пьет. Тане хорошо, а Наде плохо. Ее жалеть надо. А мне самой тоже плохо. Можно подумать, что только тогда плохо, когда матери пьют…”
Чего вы хотите от мира, где никогда не дрались, где никогда не напивались, где мамы не качались на трамвайных ручках и не дарили золотых колец подругам, а читали нудные проповеди, где контрольная по математике возводилась в ранг события? Уж не чувств ли? А чувства-игрушки не хотите? Настоящих слез, сопереживания, а не урода жалости ищите у тех, кто вырос на реальных житейских конфликтах. И простите Таню Елагину. Она сама хотела настоящего, и настоящих слез в частности, но ей не о чем было плакать. Не о контрольных же по математике! Не из-за нравоучения же по поводу туфель, положенных не на место!
Пока Таня сидит и гадает Наде на картах. Она говорит всякую чушь самым серьезным голосом, потому что верит в нее. А в это время в ней зреет протест против ее мира. Она не знает об этом. Не знает, что начнет курить и выпивать, что возьмет на вооружение романтику привлекательного зла и так же старательно, как приключения, сделает разочарование в жизни. Как следующим летом заодно с ненавистным миром сметет и сломает многое другое. А пока она сидит и гадает на крестового короля — мальчика Володю, которого Надя безумно любит. Карта идет плохая: Володя должен бросить Надю.
Это случилось. Впервые отняли у Нади ее любовь-привязанность, которая ничего не требовала, кроме доброго отношения: ни того, чтоб говорили в ответ “я тебя тоже люблю”, ни того, чтоб ее жалели. Это послужило причиной для первой попытки Нади покончить с собой. В письме, рассказывающем про это, красивый, смелый, добрый мальчик нарисовался настоящим Володей с очень неожиданной для меня стороны:
“Танюша! Права ты была! Не врали твои карты. Володя меня бросил. Ты не представляешь себе того унижения и горя, которое мне пришлось испытать. Мы с Ольгой собирались в школу на вечер. Она хорошая девчонка, только испорченная. Общается с разболтанными мальчишками. Я была уже одета для вечера, а Ольга еще нет. Она крутила волосы, а я гладила ее платье на кухне. Вдруг раздался звонок. И вошел Володя со своим другом Толькой. Увидели меня и ухмыльнулись, думали, что Ольга одна будет. Толька сказал Володе: “Ладно, чего бояться-то”. Сели в большой комнате, и Володя достал из кармана бутылку вина. Представляешь?! Налили всем в чашки и предложили мне выпить с ними. Я, конечно же, отказалась и ушла на кухню доглаживать платье. Глажу, а из глаз слезы текут. Потом в кухню ввалилась Ольга, пьяная и тоже вся в слезах. Начала меня обнимать, целовать, а сама шепчет: “Наденька, прости! Я не виновата. Володя сейчас предложил мне с ним дружить. Но мы ведь с тобой подруги, Надюша! Я ему отказала”. Плачет, а от самой вином пахнет. Я ее оттолкнула и выбежала в коридор. Там стоял Володя. Никогда не забуду этого унижения. Он улыбался, а я как дура со слезами на глазах спросила: “Володя! Раньше я нравилась тебе хоть немного, или все было просто так?” Он ничего не ответил. Тогда я спросила у Тольки. Он помялся и сказал: “Летом нравилась и еще потом долго нравилась. А потом он с одной девкой загулял просто так и остыл. А Ольга ему недавно понравилась…” Ты чего-нибудь понимаешь? Они ушли. Только дверь за ними захлопнулась, как постучались Маринка и Люда. Они зашли, чтоб вместе идти на вечер, и спросили, где мы так напились. Ты представляешь, какой у меня был вид, если меня сочли за пьяную! Я дыхнула один раз на Маринку и два раза на Люду со словами “да не пьяная я!!!” и зарыдала как ненормальная, уткнувшись в пальто, висевшее на вешалке. Потом я выбежала в подъезд и услышала, как одна женщина говорила другой про то, что купила хлорофос морить тараканов. Я попросила у нее немного, сказав, что у нас дома тоже тараканы. В туалете я растворила комки хлорофоса, а потом увидела чайной соды и ее тоже выпила. Тут девчонки потащили меня на улицу. А Ольга хотела избить Маринку за то, что та много треплет, и я одобрила ее намерение. Но сейчас, когда она была пьяная, я не позволила себе это сделать. Ольга сказала, чтоб я зашла к ней после вечера и что она заставит Володю дружить со мной. Я ей обещала. Ведь она была пьяная, но я-то была трезвая: и раз я Володе не нравлюсь, то дружить он со мной не будет. Я это знала. Мы вышли втроем из подъезда, и я сообщила, что выпила хлорофос. Девчонки сказали, что сейчас же надо идти домой, иначе со мной в школе что-нибудь случится. У меня уже кружилась голова и подкашивались ноги. Мы зашли в подъезд и сели в лифт, думая, что сказать, если мама спросит, почему я плакала. А это она сделает наверняка, потому что вместо глаз у меня были щелочки, до того я опухла от рева. Мы зашли в квартиру, я улыбалась. Бабка сразу спросила, почему я плакала. Я не сказала, что упала, как мы договорились с Людой, т. к. я никогда не плачу, когда падаю. Я начала отпираться. Мол, ничего подобного, я и не думала плакать. К моему удивлению, мама сказала: “Не надо спрашивать ее об этом. Есть вещи, которые мы не можем знать”. Я зашла в свою комнату, и меня начало тошнить…”
А Таня Елагина начала в конце девятого класса делать разочарование в жизни. Мальчики ее ни разу не бросали, их вообще не было, и они ей не были нужны. Но она начала шляться с ними в обнимку, чтоб иметь право на разочарование в любви. Она начала курить и выпивать, чтоб выглядеть все в жизни испытавшей. Таня спорила со своими родителями по любому поводу. Истина ее не волновала. Лишь бы ходом своих рассуждений возвести на пьедестал то, что принято у вас порицать, и наоборот. В отношении дружбы Таня пошла методом от противного: сказала себе, что дружбы нет, а есть притворство. И ей осталось подбирать факты, доказывающие это, и не замечать остальных. Человеческие ценности, разойдитесь — идет шестнадцатилетний! Таня успокаивалась только тогда, когда находила в человеке какую-нибудь дрянь. Часто после упорных поисков.
В С, где Таню дожидалась Надежда проводить очередное лето, она послала ужасное письмо. Но честное. Тане говорили: “Ты мой друг. Как ничтожно это слово по сравнению с тем, что ты есть для меня на самом деле”. Она знала, что не заслужила таких слов, и начала свое письмо с сухого приветствия:
“Здравствуй, Надежда! В С я не собираюсь приезжать. Зачем? Чтобы снова сидеть в зрительном зале не на своем месте. Все люди играют во что-то. И ты. Хорошо свой внутренний мир устроила и меня там поставила на комод своего благородства, как статуэтку. А я, может, унитаз? Я вот вчера, например, сидела на коленях у мальчика и курила. Прощай!”
“Родная, милая моя! — ответила Надежда из С. — За что ты меня так наказываешь?!! Ты все такая же. И не только для меня, в моем представлении. Я знаю, в маленьком письме нельзя понять, что дело обстоит гораздо проще. Я обязательно дождусь тебя. Я хочу рассказать тебе обо всем, что было со мной. Да и у тебя жизнь, наверное, пошла веселее. Ты еще не влюбилась? А если не влюбившись сидела у мальчика на коленях, то я ни в коем случае не осуждаю тебя. Ведь до этого ты была такой примерной в этом отношении. Поэтому такого крутого поворота от тебя и следовало ожидать. Ты не из тех тихонь, которым долго приходится перестраиваться. Я понимаю тебя. Тебе просто надоела скучная жизнь, и ты решила внести в нее по этому поводу разнообразие. Я никогда не корпела над уроками, но и гуляла в меру. А ты способная, тебе надоело быть примерной. Ведь на самом деле ты же не такая, как натуральные забитыши. Наверное, я зря паникую. Ведь у тебя сильный характер, иначе зачем же он твой? Целую. Твоя Надя”.
Таня ни за что бы не ответила на свое письмо. Но Надя написала и простыми, до оскорбления добрыми словами изложила суть всего происходящего. К Надиной привязанности добавилась потребность понимать того, кого она любит. Таня этого не заметила. Из всего письма она выбрала одну нужную для доказательства строчку: “Я хочу рассказать тебе обо всем, что случилось со мной за этот год”. “Вот-вот! — подумала Таня. — Друг только того и ждет, чтобы навязать тебе разговор о своем удивительном внутреннем мире. А я эгоист! Заявляю честно. Я хочу обсуждать с другом свой собственный внутренний мир”.
В С Таня все же поехала. Увидев ее, Надя побежала, отталкиваясь от земли крепкими ногами (Таня с особым удовольствием подметила это), сжала ее голову руками и смотрела своими большими черными глазами в Танины глаза. “Ага! В глазах слезы, а на земле крепко стоим”, — думала Таня раздраженно. Неподдельность и искренность слез мешали ей быть плохой. Она сделала все, что могла, чтоб разочароваться в дружбе. Толкая свою шестнадцатилетнюю философию, Таня выбирала трудные слова и запутанные мысли, чтоб можно было назвать себя непонятой: “Автор — Альфред де Мюссе. Книга — “Исповедь сына века”. Читали? (Подруги отрицательно покачали головами.) В этой книге охвачен тот период, когда прошлое ушло, а настоящее не наступило. И волны, для борьбы с которыми юноши напрягли свои мускулы, отступили. (Девочки слушали внимательно, но глаза их не горели.) Люди того времени были похожи на человека, который собрался строить дом. Старый он, естественно, развалил. Приготовил известку, засучил рукава и стал ждать новых кирпичей. Тут к нему приехали и сообщили, что новых кирпичей нет и вряд ли они скоро будут. И человеку предложили строить дом из старых обломков. — Таня скорбно затянулась. — Мы похожи на этого человека…” “Ну ладно, девочки, я пошла. Мне поросенка кормить надо”, — сказала Наташка.
А когда все гуляли по парку и Таня предложила пойти на танцы, никто не захотел. “Там грязно”, — сказала Надя. “Ах там грязно… Я чистая, а Таня грязная. Хорошую вы меня любили. Посмотрим, будете ли любить плохую”. И Татьяна Елагина достала деньги, которые все сложили в ее модную сумочку. Она купила билеты, не дожидаясь согласия подруг. Надя повернулась и пошла, а за ней впервые двинулись остальные, оставив в Таниной душе смесь уязвленного самолюбия с досадой на себя.
Через полгода Надежда первая написала письмо, которое возродило нашу дружбу.
“Дом номер какой, моя хорошая?” — спросил шофер. “Двадцать седьмой, — ответила я. — Сколько с меня?” Счетчик показывал три рубля и двадцать копеек. Я сунула пятирублевую бумажку, не надеясь получить сдачу, но получила. Сказала “большое спасибо” и вылезла на улицу Достоевского. Здесь меня снова сковал приступ волнения, и с минуту я стояла не шевелясь.
Черт! Уже семь часов, а темно, как в танке… Двадцать девятый. Можно концы отдать от холода… Какой противный город этот В. Все прямоугольное… Двадцать седьмой. Я у цели… Вон в том доме жила Надежда Черкасова… В вот эту самую дверь входила… Не-е. В лифт я не сяду. Мне надо где-нибудь покурить… Этаже на третьем… Когда кончится эта чернота? В А уже давно светло. Мне кажется, эта чернота никогда не кончится… И так противно. Когда чернота и желтый электрический свет… На нервы действует… Тетка!.. Чего ты на меня уставилась?.. Вытряхивай свои пищевые отходы и мотай… Нет. В другом месте я не могу курить… Мне здесь удобно. Правильно… Наглеть всегда удобно. Это точно… Кстати, в двадцатой квартире никто не умирал?.. Вы не в курсе. Она с достоинством удалилась, показывая Тане Елагиной возмущенную спину… Ну ладно… Встали. Потушили окурок. И пошли. Бодрым шагом… Квартира двадцать… Нажимаем на звонок… Надежда. Живая. С чего я взяла, что она умерла?.. Стоит в черной шапке и валенках… И я стою… И долго мы будем так стоять?.. Таню Елагину сейчас задушат… А вот и бабка… Ноги иксом. Тощие и жилистые. Лицо типичное для старух-алкоголиков: склеры вспухшие, четко выделенные. Губы тонкие, как полоски… Черт! Кажется, эта старуха так и плюнет в лицо. Морщины так интересно стремятся к губам. Со всех сторон… Глаза потрясающие. Огромные, черные. Смотрят внимательно. Губы-полоски улыбаются, а глаза смотрят. Оценивают… Ну-ну: лиса черно-бурая, сапоги — made in England… В руке “Беломор”. Как баба-яга в этой синей косынке с белым горохом… Вася?!.. Какой Вася?.. Кот? Чего они смеются?.. Ага… Значит, Надя все-таки вызвала Веснухина… А че это он… Разве у них живет? Не в общежитии… А вот и сам Вася. Здравствуй, молодой человек!.. Нормально он себя представил — “так сказать, Василий”… Так сказать, Татьяна… Руку жмет крепко, а в глаза не смотрит. Все хорошие люди при знакомстве смотрят в глаза… Девушка, придержите его руку. И заставьте посмотреть… Давно бы так. Табачные глаза. Пустые какие-то. Как у мальчишки-хулигана… Двадцать три года — и как пацан. Ей-богу, девятнадцати и то не дашь… Глаза пустые. А черт его знает!.. Ты не опаздываешь на работу? Еще насидимся вместе… Ну пошли, раз Вася еще не позавтракал… Сама рассказывай. Я потом… Правда! На одном заводе работаете?!.. А когда у вас светло бывает? В десять!.. Ничего себе. Дай-ка сюда руку! Давай, давай, давай!.. Что это за украшение? Бритвочкой?!.. Ладно. Потом расскажешь. Бегите на свой завод. Нет, скучно не будет… Я с твоей бабулей начну искать общий язык.
Как только за Надеждой и Василием захлопнулась дверь, Таня Елагина отправилась на кухню создавать контакт. Лидия Николаевна мыла посуду.
Таня села на табуретку, вытряхнула из головы все Надеждины оценки, губы-полоски для плевка, оценивающие глаза. Освободившееся место она заполнила доброжелательностью и услышала:
— Танечка, ты кушать хочешь?
— Нет, — приятно ответила Танечка.
— А спать? Устала, наверное, с дороги-то?
— Не знаю.
— Ты, наверное, сама не знаешь, чего хочешь. После дороги всегда так, — рассмеялась Лидия Николаевна.
— Точно, сама не знаю, — согласилась с нею Таня.
— А где вы, Танечка, с Наденькой познакомились? Кажется, в С. Но я тебя что-то не припомню.
Татьяна приступила к осуществлению своей задачи. Каждому человеку приятно, когда с ним говорят про него, и поэтому Таня сказала Лидии Николаевне:
— А я вас помню. Только тогда вы показались мне высокой. У вас еще завивка была и маникюр…
— Да… Когда-то я за собой следила. А сейчас… Сама видишь! — Лидия Николаевна показала на синюю косынку в белый горох.
— Нам тогда было по двенадцать лет. Мы валялись в траве перед вашим домом и разучивали приемы самбо. Вы вышли и спросили, в чем причина такого дикого визга. Надя ответила, что мы учим приемы самбо, чтоб при случае можно было дать отпор бандиту. А вы засмеялись и посоветовали бросить это занятие. “Никакого отпора вы не дадите, — сказали вы. — Разве что трусики придется менять”.
Тут, по Таниным расчетам, Лидия Николаевна должна была засмеяться благодарным смехом за то, что ее шутка хранилась в чьей-то памяти семь лет. Но она этого не сделала.
— Да… — вздохнула Лидия Николаевна. — Я за собой следила. Всегда завивка, маникюр, шпильки. Я, Танечка, была красивая: кожа смуглая, зубы белые, глаза большие…
— Я видела. Мне Надя показывала ваши фотографии. Вы действительно были очень красивы, даже…
И опять Таня ошиблась в своих расчетах. Лидию Николаевну не тронуло, что ее красоту оценили.
— Танечка, — сказала она деловым голосом и оставила мыть посуду, — ты не заходила перед отъездом к Виктору Сергеевичу, Наденькиному папе?
Таня никак не предполагала такого вопроса и поежилась на табуретке. Она не ожидала, что Лидия Николаевна заведет с ней разговор о мужчине, жестоко отвергнувшем ее дочь, когда та была уже в положении. Таня не ходила к Виктору Сергеевичу перед отъездом, она вообще не собиралась к нему заходить никогда в жизни. Но Лидии Николаевне объяснить все это было невозможно. Чувствуя свою правоту, Таня сказала жалкое оправдание: “Знаете, у меня времени не было” — полным достоинства голосом. Губы-полоски раздвинулись в понимающей улыбке:
— Можно, можно было найти время при желании.
И сознание собственной правоты не помешало Тане покраснеть от стыда.
— Я вот собиралась к нему ехать и не знаю, жив он или нет. Наденька рассказывала, что он очень болеет, а ты не нашла времени навестить ее папочку. Я бы ему написала, но он просил ему не писать: не любит писем.
Пораженная великодушием женщины, которая должна была ненавидеть Виктора Сергеевича, Таня решила сделать все возможное, чтобы спасти Лидию Николаевну от этой поездки:
— Знаете, лучше вам туда не ездить. Чувствуется, что когда-то Виктор Сергеевич был интересным, талантливым человеком. Но сейчас это обломок великого. Вам будет просто больно смотреть… И к тому же у него так изменен характер…
— Сколько лет его матери? — перебила Лидия Николаевна. — А ему шестьдесят. — Лидия Николаевна насмешливо улыбнулась. — Квартира-то государству останется… Мужик был широкий. Ничего не скажешь. Женщин любил. Надежду отсюда выписывать нельзя. А я съезжу, поговорю — может, он меня пропишет.
После этого просчета в голове Татьяны были такие мысли: “Ну вы, Лидия Николаевна, даете! Куда вам столько? Здесь же трехкомнатная…” Но вслух Таня подавала деловые советы по поводу выписки и прописки, не оставляющие для Лидии Николаевны сомнений в том, что сама она поступила бы на ее месте точно так же. Отсутствие предположенного великодушия не заставило Таню бросить доброжелательство. Лидия Николаевна вернулась к мытью посуды.
— Кто твой папа, Танечка? — спросила она.
— Инженер.
— А мама?
— Врач-психиатр.
— Семья, значит, интеллигентная. Да. Наденька мне рассказывала, что ты очень умная и очень начитанная девочка. Где ты, кстати, учишься?
— В Инженерно-строительном. Но в данное время я взяла академический отпуск и не знаю, учиться ли мне дальше.
Говоря это, Татьяна знала, что продолжит учебу. Академический она взяла, предчувствуя, что завалит сессию с Нинашевым в голове. Но внучка Лидии Николаевны никуда не поступала после школы и не собиралась. Поэтому Таня дала знать, что высшее образование не представляет для нее особой ценности.
Лидия Николаевна кончила мыть посуду и стала собираться за мясом. Надела старомодное пальто и шляпу, предупредила строго-настрого, чтоб на стук и звонки дверь не открывалась, ушла.
Оставшись одна, я начала ходить по пустой квартире и все рассматривать. В первой комнате стояла кровать и огромное множество чемоданов и ящиков. Из-под кровати виднелись бутылки. Заглянув за дверь, я увидела еще один ряд бутылок и, заинтересовавшись, просмотрела все промежутки между стопками чемоданов. И там не обошлось без бутылок. Причем поражала чистота чемоданов и аккуратность построения блестевших бутылок. Этим предметам неплохо бы было стоять в беспорядке, утопая в пыли.
Вторая комната была очень светлая, с двумя окнами. В ней стояли пианино, письменный стол и диван. На подоконнике были цветы и на многочисленных полочках, вбитых в стену, тоже.
В третьей комнате, самой большой, собралась старая и мрачная мебель. На столе лежали книги, нагоняющие тоску одними только названиями. В углу телевизор с маленьким экраном, сундук, покрытый плюшем, и проигрыватель на окне.
Я открыла его и, не глядя на название пластинки, поставила иглу:
Печальной будет эта песня
О том, как птицы прилетали…Я вспомнила, как мы спорили с Сергеем Нинашевым, просмотрев “Романс о влюбленных”. Мне фильм понравился, а Нинашеву нет. Почувствовав, что к единому мнению мы не придем, я перевела разговор на песни. Спросила, какая ему больше всех понравилась. Ссутулившись и шатаясь, он хрипло пропел: “Эх! Заг-загу-загулял, загулял мальчо-о-нка, парень молодо-ой, молодо-о-о-ой! В красной ру-ба-шоночке… Хорошенькой такой!” А я сказала, что мне понравилась песня про птиц.
…А в них охотники стреляли
И попадали в птиц небесных…
А птицы падали на землю…Я пошла за сигаретой, решив, что буду курить открыто. Во-первых, потому что курила сама Лидия Николаевна, а во-вторых, даже вдали от А “Таня, не волнуйся! Он к тебе пришел и расстраивается, узнав, что ты уехала” звучало неубедительно.
…И умирали в час печали.
А в них охотники стреляли
Для развлеченья и веселья…Я разревелась, выключила проигрыватель и уснула лицом вниз на диване в светлой комнате, которая понравилась мне больше всех.
Меня разбудила Надежда. Было уже светло, и, отвечая на мой недоуменный взгляд, Надя объяснила, почему пришла так рано:
— Деталей не привезли. Я ведь на сдельной работаю. Вожусь с эпоксидной смолой и еще какой-то дрянью. Так что заработать можно. Еще и за вредность платят. Сегодня не подвезли деталей, и можно было уйти в час.
— А я знаю, что ты сейчас будешь делать!
— Что? — спросила Надежда.
— Пойдешь мыть ноги, — торжествующе сказала я.
— Правильно. А ты откуда знаешь?
— Помнишь свое старое письмо, — ответила я, — где ты писала, как мама хотела прыгнуть с балкона? Так вот, после всего случившегося ты пошла мыть ноги. Ну, думаю, если после такой встряски она не забыла это сделать, то, видимо, это ее ежедневная потребность.
Надя поцеловала меня и пошла мыть ноги.
— Начнем с того, — сказала я, когда она вернулась, — что ты объяснишь мне про украшения на запястьях.
— Это я хотела задушить душевную боль физической. Василия вызвала к ноябрьским праздникам. Насовсем. Чего качаешь головой? Он уже прописан. Бабка за два дня все это дело провернула. В праздники он не приехал. А бабку я видеть не могла. Мне хотелось ее убить или задушить. Поэтому я жила у Нинки Сарафановой (у нее мать часто в командировках) или у Люды. Вася приехал четырнадцатого и зашел за мной к Люде. А бабка моя до того обнаглела. Пока они были наедине несколько часов, она такой поклеп возвела на Нинку и Людку, что они меня портят, что я дома не ночую. Представляешь! И это она говорила Васе, человеку, заставить которого мне поверить стоило стольких усилий. А Вася такой ревнивый! Когда мы с ним пришли домой, бабка заорала: “Ах ты проститутка! Ты его не ждала! Изменяла! Шлялась с кем попало”. Я ничего не говорила в свое оправдание. Молча воспринимала все гадости. Бабка поработала отлично. В следующую ночь Вася тихо произнес: “А ведь ты, Наденька, летом, в первый раз, нечестная была”.
— Сказал все-таки. Помнишь, в августе, когда мы легли спать, ты все начинала эту фразу и никак не могла довести до конца, потому что задыхалась от смеха. И когда мы вконец обессилели, ты выдавила: “Между прочим, я могу его потерять”. Я сказала: “А что в этом смешного?” — и мы снова заржали как идиоты.
— Он, оказывается, тоже тогда удивился, почему все было чисто. После того как мои руки зашили, я ему все по-научному объяснила (он ни черта не понимает), что такие случаи есть. А после тех его слов я была до того унижена его позорным недоверием…
— Да! Вы не расписаны?
— Мне же нет восемнадцати. В апреле распишемся.
— Ну давай дальше.
— Так вот, зашла я в туалет, перерезала лезвием руки, перевязала тряпкой и надела кофту. Васю сразу предупредила, что спать будем в отдельных комнатах. Он спросил — почему, и тут закапала кровь. Я очень глубоко пропахала. Вася закричал, двинул мне по морде. Бабка вбежала, спрашивает, в чем дело. А я ничего не могу сказать. Пытаюсь вернуть челюсть в исходное положение.
— Наденька! Ты очень интересно показываешь, как это выглядело, но мне почему-то не смешно. Зачем ты позволяешь ему себя бить?
— Он же испугался, Танюша! Ты знаешь, как он меня одел? За минуту, по-солдатски. И мы побежали в больницу. Врач попался молодой. Спрашивает: “Ну что с тобой?” “Ручку, — говорю, — порезала”. И протягиваю свои лапы, а на них разрезы ровные, как по линейке. “Порезала ручки? — спрашивает. — А чем?” Я ему отвечаю, что бритвочкой. Тут он говорит: “Эх ты, дурочка, дурочка! Ведь жизнь так прекрасна и удивительна… — Помолчал, подумал. — Верней, она больше удивительна, чем прекрасна”. На улице Вася заплакал. “Смотри, Наденька, — говорит, — я плачу. Неужели тебе этого мало? Неужели тебе этого мало? Ведь я же тебя люблю. Понимаешь ты это или нет?”
— Врач здорово сказал про жизнь… Знаешь что? Давай пойдем в большую комнату. Я там покурю. И возьмем альбом с твоими фотографиями. Я ужасно люблю смотреть альбомы, и чтоб непременно начиналось с детства.
— Давай. Сейчас я достану альбом… Какие у тебя сигареты?
— Уж не собирается ли Надя Черкасова курить вместе со мной?
— Собирается.
— Но ей же было неприятно в пятнадцать лет узнать, что Таня Елагина курит, а в шестнадцать — что начала мама… Да у тебя профессионально выходит! Не ожидала.
— Как приехала в августе из А, только этим и жила до Васиного приезда. Не дай бог он узнает. Терпеть не может курящих. Поцеловать курящую девчонку, говорит, все равно что облизать пепельницу.
— Эту фразу я говорила в тринадцать лет. Давай смотреть.
— Это я. Это опять я. Это меня мама держит. Здесь мне три года. Дальше все фотографии пойдут с таким хохолком. Он спадал на лоб и упрямо не хотел никуда зачесываться с трех до восьми лет. Вот вся наша семья: Черкасов, бабка, моя рожа. Это все моя мама шила: рубашку Черкасову, мою матроску… Я разве еще не показывала тебе фотографии моей мамы? Что ты! Она была бесподобно красива. Танюша, какая это была семья! Когда Черкасов ушел? Мне было пять лет. Мы с бабкой уехали на Черное море, а когда вернулись, его уже не было дома. Помню, перед разводом из меня хотели сделать рекламу покинутого ребенка. Я должна была крикнуть: “Папа! Почему ты не с нами!” И когда мы вошли в зал, у меня это так фальшиво вышло: “Пап! Почему ты не с нами?!” До сих пор смешно. Нет, я его не любила. Не знаю. Он был какой-то скучный. И мне всегда было стыдно ходить с ним по улице, потому что он был какой-то маленький. И ты ведь знаешь, Танюша, что мама заменяла мне все. Мы были с ней как подруги. Она обо всем со мной серьезно говорила: о неприятностях на работе, о ссорах с Черкасовым. Как со взрослой. Мне было пять лет, а я все понимала. Она развила во мне безумную любовь к животным и какую-то дикую привязанность к вещам. Один раз мне купили негритенка, маленького такого. Моя мама назвала его Дженни. Я с ним спала, ела, не разлучалась ни на минуту. А когда он потерялся, со мной случилось что-то ужасное: я не ела… Это мы с бабкой на Черном море… И только целыми днями плакала. Все советовали меня выпороть. А мама исползала весь детский сад в поисках Дженни и все же нашла. Вообще-то она меня здорово била. Но я нисколько не в обиде на нее за это. Не то что бабка. Эта всегда била с удовольствием каким-то. Помню, время было такое — детей отовсюду воровали. Меня отпустили играть на час, а я проходила до вечера. И вот стою в подъезде соседнего дома и вижу из окна, как бежит моя мама. В своем синеньком платьице. И столько у нее на лице тревоги… Ну тут уж и вспоминать страшно: она на мне даже топталась… Это все, между прочим, моя мама делала. Она изумительно фотографирует. Нет. Мама не любила Черкасова. Изменяла ему, наверное, страшно. А он, в общем-то, благородно поступил — взял ее с ребенком. И еще знаешь?.. Я недавно про это… узнала… Слезы не могу сдержать… Он очень просил мою маму… отдать… меня… ему. Говорил, что с ним… ребенку будет лучше… В общем… это так благородно… чужого ребенка… Это я с дядей Колей. А это мы с Людой. Знаешь, Танюша, я ей столько про тебя рассказывала. Она мечтает с тобой познакомиться. Га-а-а. Это мы в С. Ведем разбойничью жизнь. У тебя самый грозный вид. Это мы в классе. Вот наша четверка: я, Нинка Сарафанова, Люда Зайцева, Маринка Солдатова. Как мы на этой математике бесились!.. Чуть ли не башками о стенку бились. Ну, Нинка, эта еще что-то соображала. Людке было хорошо, у них с Нинкой вариант был общий. А мы с Маринкой еле выкарабкивались… Это я еду на пузе в спортзале — результат активной игры в волейбол. Знаешь? У меня в школе была вечно идиотская морда. Я принимала самые нелепые позы. Все думали, что я притворяюсь, а во мне просто бушевало детство… Вот мой принц. Помнишь, я тебе писала, что выдумала себе принца. Выбрала мальчишку из класса и заложила в него выдуманные внутренности… Как с кем? Это я с мамой. Последняя фотография, где мы вместе… Бабка!
В комнату заглянула Лидия Николаевна, сморщила нос и замахала руками:
— Фу! Надымили! Ты что это, Танечка, куришь? Ну, Вася придет — он вам задаст!
— Явилась! — прошипела Надя. — Теперь дыши одним с нею воздухом!
Лидия Николаевна позвала ее зачем-то на кухню. Надя вышла, и через минуту в комнату снова заглянула голова Лидии Николаевны. Сделав губами любезную улыбку, она тихо полюбопытствовала:
— Танечка, ты к нам на сколько дней приехала? — И, не дав мне раскрыть рта, приготовила варианты возможных ответов: — На два дня? На три?
Я пожала плечами.
— Чего ты там? — крикнула Надежда.
— Я говорю, что комнату надо проветрить! — закричала в ответ Лидия Николаевна. — Васенька, внучек мой, придет и задохнется здесь!
— Не твое дело, — хрипло сказала Надя, входя в комнату.
Лидия Николаевна, поставив ноги иксом, долго испепеляла взглядом Надину спину. Только я начала, когда бабка скрылась, сожалеть о том, что курила, как Лидия Николаевна снова появилась в дверях.
— Сходите встретьте Васеньку, внучка моего. Приятно ему будет.
— Кушать хочешь? — спросила Надя.
— Нет.
— Я тоже. Пошли тогда, встретим его?
— Пошли.
На улице было очень холодно. Я спрятала нос в мех поднятого воротника.
— Слушай, твоя мама сейчас в лагерях или ее оставили?
— Ее оставили. Бабка бегала, хлопотала, и мама осталась в здешней тюрьме.
— Это хорошо. В лагерях, говорят, ужасно… Да! Помнишь, ты написала, что твоя мама познакомилась в тюрьме с одним человеком, который моложе ее на восемь лет. Тот, который прочел ее записку Тольке, из-за которого она села. Он ей написал после этого, что твоя мама — это то, что он искал в своей жизни. Этот человек попал туда тоже глупо. И когда они выйдут, то зарегистрируются.
— Да, я помню. Их знакомство произошло до суда. Этот тип отколол. Он был на первом этаже, а моя мама на третьем. Там такие ужасные бабы. Наговорили про маму не знай чего. Этот тип быстро заткнулся.
— Ты не обижайся, но, честно говоря, такой конец мне нравится. Потому что я сразу ничего хорошего не предвидела и предупредила тебя об этом. Все это уже тысячу раз говорилось: чтоб сначала проверилось мозгами, основательно. В порядке? — выпускай свои чувства. Тебе семнадцать лет. Ты можешь жить со своей беспочвенной верой в хорошее. Но в сорок лет… каждое новое разочарование, каждый обман в надеждах, когда впереди ничего не светит, — это трагедия.
— Танюша, ты, как всегда, права, — сказала Надя без энтузиазма. Для нее всегда был важен факт того, что Таня говорит с ней. Но ей было совершенно наплевать, чту именно она говорит.
— А в этом ты не совсем права. Хочешь, я расскажу тебе про один опыт? Свиней загнали в комнату. Разных. И поставили им бочку с апельсиновым соком. Свиньи начали толкаться, и первыми прорвались, естественно, самые сильные. А был в этой компании самый ничтожный, самый забитый. Так ему вообще ничего не досталось. На следующий день поставили бочку с водкой. Опять началась давка, опять самые сильные напились первыми. Забитому тоже кое-что досталось в последнюю очередь. Потом свиньи страдали. На следующий день не подходили к водке, пили только апельсиновый сок. К водке подошел самый ничтожный и самый забитый. Он сделался алкоголиком.
— Здорово! В самом деле был такой опыт? Я бы хотела посмотреть на страдающих свиней.
— Так вот. Ты во всем обвиняешь свою бабку: и в том, что твоя мама пьет, и в том, что она сидит в тюрьме. Я не могу лишить умного, способного человека ответственности и за то, что он пьет, и за то, что сидит в тюрьме тоже. Зачем люди пьют? Чтоб развеселиться, убить скуку, отделаться от надоевшей робости, чтоб легче найти контакт, чтоб забыться и сделать жизнь на несколько часов легче. Понимаешь? Чтоб сделать что-то легче. А зачем человек должен о себе плохо думать?
— Моя мама восемь раз прыгала с парашютом.
— Правда?! (Надя сообщила этот факт совсем не торжествующим голосом. В нем было печальное превосходство оттого, что она знает что-то такое, чего Татьяне Елагиной не понять.) Вообще-то никак не ожидала, что твоя мама может прыгнуть с парашютом. Лично я сама никогда…
— Смотри, Вася! Замерз, бедненький.
Я увидела Василия, который бежал, зажав уши руками. Он нас не замечал. Надя остановила его и, встав на цыпочки, поцеловала в замерзшее ухо. Мне стало плохо. Я захотела вот так же, встав на цыпочки, поцеловать в замерзшее ухо Нинашева. Василий не обращал на меня ни малейшего внимания. Они шли с Надей и дурачились, ставя друг другу подножки. И вот тут я пожалела, что приехала, почувствовав себя лишней в этой дороге домой, где и без меня точно так же дурачились.
— Да, Надежда, — напомнила я о себе, — ты знаешь о том, что твоя бабушка собирается в город А?
— Знаю, — ответила Надя.
— Прописывать там кого-то: не то тебя, не то ее. Чтоб квартира государству не досталась.
— Квартира!!! — удивилась Надя. — Ни фига себе! Мне она свою поездку совсем не так подала. Когда после первого визита, весной, рассказала, что отец болен, покинут детьми, она так загорелась: “Человеку надо помочь! Человеку плохо!” А дело, оказывается, вот в чем…
Вася снова сделал Наде подножку. Я шла и думала о том, что мы с Сергеем никогда не делали друг другу подножек. Мы всегда были заняты разговорами. Я всегда выходила из себя и что-то доказывала, а Нинашев был спокоен и прилагал усилия к тому, чтобы не убедиться. Однажды у меня не хватило слов для доказательства своей правоты, и под ногами очутилась консервная банка. Я остановилась и от души пнула ее. “Еще, — попросил Нинашев, — еще!” “Хватит”, — сказала я. Тогда он сам пнул банку во второй раз, и она долго гремела после его пинка, катясь по асфальту.
Я посмотрела на себя со стороны и увидела никому не нужную девушку. Даже подруге, искренне просившей ее приехать. Подруга не знала о том, что девушка эта ей уже не нужна. Зато ее бабушка Лидия Николаевна сразу поняла.
Я подошла к дому в состоянии душевного дискомфорта.
“И зачем я сюда приехала?.. Чтобы греться у чужого огня?.. Господи, сколько радости! И Васенька. И внучек ты мой любимый… Даже целует… Почему она к нему хорошо относится? Чем он заслужил?.. Тем, что является будущим мужем ее внучки?.. Василий Веснухин балдел. Он кричал “ай-яй-яй-яй-яй!” с нисходящей интонацией и “ну это ж надо такое, а?” с восходящей… Полнейшее взаимопонимание. Безо всякого к тому умственного старания. Как у меня… Ладно, Василий, нравится вам это или же не нравится, а я пойду курить… Пусть все видят мое настоящее лицо… Бабке можно, а мне нельзя. Чем мы, в сущности, отличаемся? Налицо два одинаковых факта — женщина курит… Ну чего смотришь?.. Давай говори слова осуждения. Я тебя очень прошу. Серьезно. Я тебя после этого уважать буду… Ты же не любишь курящих. Чего ж ты улыбаешься фальшиво и кушать меня зовешь? Приехала какая-то проститутка неизвестно зачем… Спасибо, Вася. Сейчас пойду. Итак, за столом собралось счастливое семейство и Таня Елагина, которую пнул Сергей Нинашев… Очень смешно! Лидия Николаевна хочет прикурить, а ее внучек Василий отходит со спичкой. Медленно, но верно… Семейный юмор в разгаре — женщина, в прошлом со смуглой кожей и белыми зубами, упала на четвереньки. Она думает, что это смешно… Браво, Лидия Николаевна! Жаль, что вас не видят бывшие поклонники… Таня Елагина, какая у вас умиленная улыбка… Ай-яй-яй-яй! Подними ее, Вася, подними! Ну это ж надо такое, а! Зачем я сюда приехала?.. Кусок в горло не лезет… Ай-яй-яй-яй-яй! Ну что же ты это Васеньке, внучку своему любимому, припасла? И за что это ты его так любишь?.. Ну это ж надо такое, а! — стакан красного вина. Вот это любовь… Надя улыбается и говорит “юмористы, черти”. Ладно. Тогда Елагина тоже будет улыбаться… Зачем я сюда приехала?..
Спасибо! Пойду докурю свою сигарету, песню про птиц послушаю… Ого!
“Танька, иди-ка сюда!” Вежливую улыбку на рожу. Может, “Танька” — это хороший признак. Надвигающегося контакта… Рубль? Ваське не хватает? Сейчас… Старуха, а чего ты шепотом, чего шепотом?.. Вася, не смущайся и бери рубль… Точно, бабуля. Как это вы угадали, что я тоже буду? Точно. Что я — не человек, что ли?.. Ого! Убийственно широкий жест — Лидия Николаевна махнула рукой и сказал: “А, один раз живем!” Сама после ухода на пенсию начала пить. А Василию, между прочим, двадцать три года. Зачем же его спаивать, а? Педагог бывший… “А, один раз живем!” Рубль? Еще, что ли, не хватает? Сейчас. Да не шепчемся мы, Надя! Мой свою посуду. Ладно, Лидия Николаевна, так и быть, ничего не скажу Наденьке. Я ведь с вами заодно… Надежду не проведешь. Сразу догадалась, о чем мы шептались в прихожей… “Танька тоже с нами будет”. Нет, мне это “Танька” не по душе… Так. Не Танька, а Танечка… Вообще-то мне самой следовало это замечание сделать. Не дожидаться Надежды… А поди разберись, что лучше: Танька или Танечка. Все зависит от того, кто говорит. В данном случае говорит бывший педагог-алкоголик — Лидия Николаевна Багрянская. Вот если б я сама была бывшим педагогом-алкоголиком — вот тогда “Танька” очень даже подошло бы… И зачем я сюда приехала?..
А птицы знали-понимали, что означает каждый выстрел…
Невыносимо. Сейчас бы сидеть напротив Сережи и рассказывать ему про бабку, про то, что у нее рожа как для плевка… И глаза у Василия пустые… По всем приметам бесцветная личность… Зачем все это?!! — видеть, слышать, узнавать, если этого нельзя отдать Сергею?.. Зачем?..
Но не могли не возвратиться к родным местам,
У речки быстрой…Когда мы в последний раз вместе сидели в кино, я так хотела, чтобы он взял меня за руку. Все полтора часа смотрела не на экран, а на его руку, которая не шевельнулась…
И не могли не возвратиться к родимой северной округе,
И песню горестной разлуки весной веселой пели птицы…Но ведь было столько хорошего. Столько светлого… Почему все это не вспоминается? А это последнее, тревожное и непонятное, лезет и лезет в голову… Ай-яй-яй-яй-яй! Васенька пришел, внучек любимый пришел! Водочки принес… Сейчас посмотрим, что из себя представляет Лидия Николаевна в нетрезвом виде… Нет. Я пить не хочу. Совсем не хочу. Наденька? Она, кажется, мыться собралась. Воду набирает. “До чего же чистая девчонка!”… К чему вы это? И таким тоном, Лидия Николаевна, что я себя грязной чувствую. И у Василия, поди, такие же подозрения. Ну еще раз повторите. “До чего же чистая девчонка!” Да не хочу я пить. Ах вот оно что! Вам, Лидия Николаевна, мое настоящее лицо увидеть хочется… Ладно. Сейчас продемонстрирую, что в трезвом и нетрезвом виде мои лица совпадают… Ну и гадость!.. Сигарета в сто раз лучше… Василий идет тереть Надину спину. С ума сойти! Совсем как муж и жена… Че это за книга? Толстенная такая… Азбука глухонемых. Чья это? Ваша, Лидия Николаевна? Вы же вроде педагогом были… Зачем вам?.. Лидия Николаевна опрокинула еще одну рюмку и удобно расположилась в кресле. Таня, подпирай кулаком щеку — самое время быть чутким слушателем…”
— Я, Танька, не простым была педагогом, а дефектологом! Я учила слепых, глухонемых, умственно отсталых. Да… Профессия нужная, редкая. Я вот и Надьку на это дело толкала. Да Людка Зайцева, сволочь такая, отвлекла ее! …….!!!! Налей-ка мне еще. Больше всего, Танька, мне нравились слепые. Слепые — прелесть! Я у слепых преподавала в интернате в Таджикистане… Тяжело мне было с ними, Танька! Ох, тяжело… Жалко мне их было. До того жалко!.. Вот они спрашивают: “Лидия Николаевна! А что такое красный цвет?” Как ты им объяснишь, а?! А что такое зеленый цвет? Ну вот скажи! Как объяснить, что такое зеленый цвет?!! Не знаешь. Эх, Танька!.. Так их было жалко. Сидят в классе. Лица такие кроткие, к потолку подняты… Я им диктую, а они текст выстукивают. Любили они меня! Никогда я на них не кричала. Кто-нибудь скажет: “Лидия Николаевна, я не успел!” — подойду поближе, еще раз продиктую… Слепые — прелесть! Любили они меня! В класс войду, а они улыбаются: “Здравствуйте, Лидия Николаевна!” “Здравствуйте, — говорю, — мои милые! Откуда ж вы узнали, что это я?” А они мне объясняют: “Мы еще издали слышим. Вы по коридору идете, и каблучки у вас — цок-цок-цок! Другие не так ходят. Они сапогами — топ-топ-топ!” В этом интернате остальные преподавательницы были таджички, толстые, неуклюжие, в сапогах… Хотя, знаешь, Танька, есть среди таджичек красавицы — высокие, стройные. Но нечистоплотные… Ужас! Близко подойти нельзя. Воды там мало… Кто врет?! Кто врет?! Закрой, Васька, дверь с той стороны! Откуда ты знаешь, какие таджички?.. Ты разве в Таджикистане служил?.. Ну конечно! Так бы и схватил каждую. Вы же солдатня. В казармах. Вы бы и медведицу рады схватить! Закрой, Васька, дверь с той стороны. У нас с Танькой разговор по душам… Они бы и медведицу рады схватить — ничего не поделаешь, льется!.. Давай, Танька, еще выпьем… Да. Жалко их было. В классе пйкло, жара невыносимая. Как-то раз не вытерпела я и говорю: “Вот что, мои милые, пойдемте сейчас под дерево и урок там проведем. На свежем воздухе”. Они заволновались: “Как же так, Лидия Николаевна! Ведь директор, наверное, ругаться будет?” “Ничего, — говорю, — у директора я уже спрашивала. Он разрешил”. А плевать я хотела на директора! …….!!! Мне слепых было жалко… И вот идем мы, Танька: я первая и у меня на плече рука, все они в цепочку выстроились, руки друг другу на плечи положили… И так идем. Ох, Танька! Не дай бог тебе испытать, что я тогда испытала. А они меня еще предупреждают: “Осторожно, Лидия Николаевна, сейчас будет канава! Осторожно, Лидия Николаевна, скоро арык!” И вот дошли мы до дерева и урок там провели… Любили они меня! Только не могла я с ними. Тяжело было… Ох, Танька, тяжело! Как они меня просили не уезжать! Я им говорю: “Милые вы мои! У меня в В внучка. Мне ее повидать нужно. Вы не расстраивайтесь. Осенью я к вам вернусь. Обязательно”… Конечно же, я их обманула. Но больно уж с ними тяжело! А слепые — прелесть! Вот глухонемые — дрянь! Эти пакость! Лжецы. Трусы. Нагадят, нашкодят и тут же: “Меня не бей! Я глухонемой. Меня нельзя бить!” Знаешь, Танька, не могу говорить по-глухонемому, когда молчу. Если вслух то же самое произносить, то и на пальцах выходит. Как диктанты у слепых (они на алюминиевых дощечках гвоздями выстукивали) не могла проверить с открытыми глазами. Закрою глаза — все в порядке… Глухонемые дрянь! Один раз мой воспитанник, здоровый такой парень, кого-то прибил. Судить его надо. А переводчика нет. Тут, конечно, ко мне обратились: “Лидия Николаевна, пожалуйста!” Двадцать пять рублей в час давали. Пошла. Потому что мой воспитанник. А так просто сволочь какую-то защищать я бы и за сто рублей не пошла! Нужны мне эти деньги, ……!!!! Заступалась за него. Два года дали… Чему я их учила? Звуки им ставила. Ну и речь у них была, у моих учеников!.. Первую половину дня ставила им какой-нибудь звук. Потом сдавала детей воспитательнице. “Вот, — говорю, — милая, я им сегодня “р” поставила — изволь мне его закрепить!” Утром прихожу — где “р”? Нету “р”. “Ну, — спрашиваю воспитательницу, — изволь ответить, куда делось “р”? Я его вчера поставила, тебе закрепить велела. Где оно? Потеряла “р”!” Эх, Танька! Сколько людей меня ненавидели! Эти воспитательницы! Они мне глотку были готовы перегрызть. А я на них плевать хотела! Для меня главное — дети! Специалист я была отличный. Какую я речь делала… Правильно ты, Танька, сделала, что из института своего ушла. Профессию свою любить надо! Если ты свое дело знаешь, любишь, то тебя будут бояться, а не ты будешь людей бояться!.. Иди, Надька, отсюда! Мы тут с Танечкой по душам говорим. Иди целуйся с Васькой… Ох и любит он ее, Танька! До того любит… Мне даже экспериментальные классы доверяли. Новые методы осваивать. Сидит комиссия — министр образования (!), профессор (!)… “Куда, — говорят, — вам, Лидия Николаевна, столько детей? Не справитесь. Нужно всего десять, а вы уже пятнадцать набрали!” “Ничего, — говорю, — давайте еще”. Был один ребенок после полиомиелита. Никто его не решился взять. Я взяла. Только ничего у меня с ним не вышло. Пятьсот рублей за него мать давала — не взяла. Он другим детям мешал. Этот ребенок под себя и мочился, и все что хотите. Обмочится, штаны снимет и давай себе по лицу размазывать. Что делать? — прерываешь урок и берешь его в туалет подмывать. Все сама делала: и каки подмывала, и маки. Отманикюренной ручкой… Надька не знает. Нет, не знает. Сколько сил я на эту работу выложила… Вот Ирка, дочь моя, знает… Сколько я Надьку на это дело уговаривала. Нет! Не слушает. Вот Зайцеву, сволочь эту, слушает!.. Да что ты, Надька, поговорить не даешь с человеком? Всего десять. Сейчас ляжем. Утром, Танечка, увидишь, как я их будить буду. Одно мученье… Ну, спокойной ночи!
“Спокойной ночи… Я буду спать в комнате с цветами. Одна… А Надя будет спать с Василием. Как-то в голову не приходило. Хотя как должно было быть, если не так? У меня был Сергей. Вроде не должно быть обидно… Все равно. Как будто обокрали… Мы же всегда спали вместе. У меня на сеновале, у Лариски в сарае или у Нади во дворе… И в А мы тоже спали вместе на моей кровати… Будто прошлое дает мне какие-то права… С Надей спит Вася… Что вам, Лидия Николаевна? Что я собираюсь делать завтра? Нет, я вам не дам сказать: “Наверное, город осматривать”. Я вас опережу — пойду осматривать город. К приходу Нади с работы вернусь. Что вы говорите? Город у вас замечательный и в столовых отлично кормят? Учтем… Господи! Я одна. Ведь я же одна… Как я отвыкла быть одна. Какого черта Надежда называла меня своим другом? Вот я сижу в темной комнате одна и реву с сигаретой в руке… А ей сейчас с Васей хорошо. И не догадывается, что мне тошно… Что, она обязана, в конце концов, знать, тошно мне или нет? Она что — телепат?.. Со мной Сергея нет. Я чувствую, что он не со мной… Вот в чем дело”.
Утром меня разбудил крик Лидии Николаевны: “Вставайте! Уже полседьмого!” Я повернулась на другой бок, и минут через пятнадцать меня разбудил тот же самый крик: “Вставайте! Уже полседьмого!.. Я вам могу будильник показать”, — что прозвучало более убедительно. Послышались вздохи, стоны, шлепанье босых ног. Какое-то мгновение я чувствовала себя счастливой оттого, что могу спать в неограниченном количестве. Мгновение было коротким. После него я снова провалилась в крепкий сон, длившийся до девяти часов.
Лидия Николаевна любезно предложила мне позавтракать. Очень любезно. Но отчего-то все куски вставали поперек горла. Может, оттого, что она рассказывала про своих сестер и себя: какие они все были талантливые — одна профессор, другая изумительно играет на фортепьяно. И сама Лидия Николаевна прекрасный специалист. С кем она только не была знакома: с академиками, профессорами, начальниками. Потому что у больших людей были в основном дети неполноценные. Печальный факт, имевший место, как выразилась Лидия Николаевна, вследствие того, что жизненные соки шли к голове, а не туда, куда надо. Все это говорилось таким тоном, что нельзя было не почувствовать себя ничтожеством.
Это чувство можно было ликвидировать двумя путями. Первый, наиболее мне симпатичный: “Что вы говорите! Профессор! А моя двоюродная сестра — электрообмотчица, и подруга есть, поваром работает”; и второй, наиболее подходящий, на мой взгляд, для установления контакта с Лидией Николаевной: “Что вы говорите! Профессор! А моя тетя тоже профессор. Она преподает в университете Ломоносова. А еще у меня есть двоюродный брат, он работал с самим Королевым”.
Я выбрала второй путь и старухе, у которой в комнате ни одна щель не обходилась без бутылки, привела неопровержимые доказательства талантливости моих родственников. Вымыть посуду Лидия Николаевна мне не доверила. Я уходила и одевалась под перечисление самых лучших столовых города В.
День был холоднее вчерашнего. Он совсем не подходил для хождения по городу и ознакомления с его достопримечательностями. Я подняла воротник, уткнулась носом в мех и некоторое время раздумывала. Потом решила сесть на первый попавшийся троллейбус и кататься, пока не надоест.
В незнакомом городе, одна, я всегда чувствую себя неловко. Движения топорны от ежеминутной опасности сделать нелепость из-за стоимости проезда разницей в одну копейку и тому подобных мелочей. Свое вхождение в троллейбус я начала с того, что споткнулась и не легла на поверхность только благодаря вовремя вытянутым рукам. Стараясь не краснеть, я поспешила скрыться в глубине троллейбуса. Какой-то мужчина передал мне кучу мелочи. Опуская в кассу по пять копеек, я оторвала два билета и сообщила, что для третьего не хватает трех копеек. Интеллигентность мужчины спасла меня от маленькой неприятности. Выяснилось, что в В билеты на троллейбус стоят четыре копейки. Решив купить талоны, я направилась к кабине водителя. После первого усилия дверь не открылась, после второй попытки тоже. Я постучала. Водитель посмотрел очень сердито и ткнул пальцем куда-то вниз. Там я увидела щель и блюдце в виде сектора, вращающееся на цилиндрическом шарнире. Положила в него деньги и получила талоны.
Я села около окна, облегченно вздохнув. Можно было спокойно смотреть и изучать характер города. Случайно выбранный маршрут представил мне В как город контрастов. В целом он состоял из солидных прямоугольных кварталов и домов, облицованных серыми прямоугольными плитами. Они неизменно чередовались с прослойками старых, дореволюционных домов, таких же, впрочем, солидных.
Люди в В мне не понравились. Ничего не хочу сказать о них плохого, но, во всяком случае, они не были хорошими для того, чтоб смотреть на них из окна троллейбуса. Все неплохо одетые, одинаково деловые, они не вызывали никаких эмоций. Город А умел развлекать, и не только приезжих. Только обсмеешь дешевку с претензией на богемность, а рядом уже строгая недосягаемость из ряда вон выходящих шмоток. В городе В все были какие-то одинаковые. Но это я так считаю.
Очень скоро мне стало скучно. Я посмотрела на себя со стороны и увидела замерзшую девушку, вынужденную кататься по городу в троллейбусе по крайней мере часов до трех. После этого стало совсем тоскливо. Было так глупо ехать в троллейбусе без Нинашева, изучать характер города, смотреть на людей и не говорить с ним обо всем этом.
“Здравствуй, Сергей. Здравствуй, мой хороший. Я так давно тебя не видела, так давно с тобой не говорила. Ты уж извини меня за сентиментальность. Просто ужасно холодно и плохо… В чем дело, Сергей? Что случилось? Неужели ты уйдешь? Понимаешь, в чем дело? Есть мир наших отношений — и есть мир, окружающий нас. В первом я дала свободу своим чувствам впервые в жизни. Это было так трудно. Я хотела тебя гладить по голове и не могла, потому что второй мир ходил неподалеку и предупреждал: “Осторожней! Если мир ваших отношений умрет, ты с этим нелепым глаженьем головы очутишься в моих руках, и тут уж я все сделаю, чтобы ты помучилась от стыда и уязвленного самолюбия”. А мне так хотелось погладить тебя по голове, и поцеловать твою руку, и говорить эти идиотские слова — “мой милый”, “мой хороший”. Я решилась, потому что взяла пример со своей подруги Нади Черкасовой. Она всю жизнь так делала. Если хотелось сказать “я люблю”, говорила “я люблю”, если хотелось целовать — целовала. А у меня перед каждым проявлением чувства стояли преграды. И вот я их сломала. Вернее, они сами сломались. Если говорить честно, то мир, окружающий нас, часто на тебя замахивался. Он шептал: “Таня, а вон тот умнее, а тот добрее и благородней”. Но я не давала ему распускаться. А ты, кажется, заодно с ним. Впустишь этот мир в мир наших отношений и не представляешь себе, чту он там натворит: моя нежность станет глупостью, страдания — растоптанным самолюбием, наша любовь — связью… Ну ладно, хватит об этом. Я сегодня завтракала, и куски вставали у меня поперек горла оттого, что ни на минуту не выходила из головы девушка одна. Люда Зайцева. Она сидела в той же самой кухне, что и я. Ела за тем же самым столом с моей подругой Надей. И та самая Лидия Николаевна, которая мне предложила позавтракать не без приятности в улыбке, ворвалась на кухню и закричала: “Людочка пришла! Как всегда, покушать девочке захотелось! Что ж это за странности у твоей подружки, а, Наденька? Как Зайцева к нам приходит, так сразу вы садитесь за стол!” Я знаю, чту ты сейчас скажешь. Ты пожмешь плечами и с вызовом скажешь: “Ну и что?” Да не заставляю я тебя давить из себя удивление и возмущение. Не удивляйся, если не удивляет. Просто у меня потребность рассказывать, рассказывать обо всем тебе. А в другой раз другая девочка — Нина Сарафанова — попросила у Нади кофточку поносить. Надя завернула ей, и только они вышли за дверь, как выскочила Лидия Николаевна и закричала: “Девочке носить нечего?! Девочка нищая?! Что ж ты мне, Наденька, сразу не сказала? Я бы уж этой девочке поискала чего-нибудь из старья!..” Ну что ты скажешь про Лидию Николаевну? Вот теперь ты молчишь с самым загадочным взглядом. И можно подумать, что ты составил свое мнение про Лидию Николаевну. А, ты просто ждешь, когда выскажусь я, чтоб после твое мнение было обязательно вразрез с моим. Ну хорошо, я скажу первая. Бабка — дрянь. Но то, что свою работу знала и любила, уже неплохо. Этим мало кто может похвастаться. Так что, вполне вероятно, затраты окупятся. Ну давай твою руку. Мы пока еще в своем мире, и я могу поцеловать ее на прощанье. Сейчас вытряхнусь из троллейбуса, найду первый попавшийся кинотеатр с первым попавшимся кинофильмом. До свидания, Сергей Нинашев!”
Купив билет на “Незваного наследника”, я сидела в фойе кинотеатра “Победа”. В руках у меня были пирожки, которые я непринужденно пережевывала, разглядывая публику. Из кресла кинотеатра люди смотрелись такими же, что и из окна троллейбуса: никаких резких отклонений от неплохо одетого, неглупо взирающего на мир стандарта. Одиночество в незнакомом городе могло подарить мне непринужденность, с которой я жевала пирожки. Разглядываемая публика видела меня в первый и последний раз. Нужно было внушить себе это, и все.
Ничего хорошего я от фильма не ждала. И он мои предположения оправдал. Заставил юношу, шлявшегося без дела (в общем-то, он был хороший, просто не нашел себя), попасть на стройку, где прораба замучила текучесть кадров. С первых минут меня возмутило, что на стройке была куча красивых девушек в кокетливой спецодежде. Это было оскорблением для девушек, с которыми мне пришлось работать в августе на строительстве общежития. Рабочие кадры были на девяносто процентов из сельской местности. Поломка грузоподъемника и придирки бригадира превращали речь девушек, женщин в сплошную импровизацию из непотребных слов. Вряд ли красивый юноша с магнитофоном и гитарой рискнул бы появиться среди таких, в телогрейках, пятнистых от капель краски. Но среди красивых девушек от нечего делать почему бы и не появиться. И юноша веселит зал своими выходками, направленными на нарушение трудовой дисциплины. Заодно так, между прочим, он решает проблему текучести кадров, развернув самодеятельность. К удивленному прорабу поплывут люди с гармонями и другими музыкальными инструментами. Они горят желанием работать на стройке. Но прораб уже ничем не может их порадовать. Совсем недавно он выяснил, что этот бесшабашный, но, в общем-то, хороший юноша — его сын. И после этого он стал для прораба просто бесшабашным. Смотревший ранее на выходки сына вполне терпимо, он влепляет сыну ремнем по атлетически сложенной спине. После этого юноша уходит якобы навсегда. Но его неудержимо тянет к стройке. Он возвращается. Радостными лицами и криками его бригады закончился фильм…
После “Незваного наследника” я сделала обход попадавшихся на пути магазинов. Съела еще два пирожка и поехала на улицу Достоевского. Был всего один час, но я не смогла себе придумать ни одного развлечения.
Дорвавшись до блаженного тепла, Таня Елагина включила песню про птиц и закурила, усевшись с ногами в кресло.
— Ну как тебе наш город?
В комнату вошла Лидия Николаевна с “Беломором” в руке.
— Мне понравился, — ответила Таня. — Современный город. Чистый такой… — И она нахмурила лоб, отыскивая другие достоинства.
Но Лидия Николаевна не стала ждать, задав Тане неожиданный вопрос:
— Ну-ка ответь мне. Какое впечатление на тебя произвел Василий? — Таня увидела ее внимательные ждущие глаза. Уверенность в том, что искренность обернется против нее, заставила Таню скромно пожать плечами. — Только честно!
Лидия Николаевна не отступала. Таня еще раз пожала плечами.
— Что, интеллигентность не позволяет? — понимающе спросила Лидия Николаевна, совсем уничтожив возможность неискреннего отзыва. И Таня честно ответила:
— Впечатления не было. Пока.
— Правильно! — подтвердила Лидия Николаевна. — Чего-то в нем для Наденьки не хватает. Правильно ты, Танечка, заметила.
— Да… — вынуждена была сказать Таня под взглядом ее требующих глаз. — Чего-то не хватает. Надя как-то тоньше…
— А что ты, Танечка, хочешь? — перебила ее Лидия Николаевна. — Он мне и сам говорит: “Чего вы, бабулечка, от меня хотите? Я же деревенский”. Парень ведь всю жизнь прожил в деревне. Вначале он был очень груб. И не замечал этого. Стучится в дверь — Наденька его спрашивает: “Кто там?” А он: “Открывай давай!” Я его потом в сторонку отозвала и говорю: “Васенька, да разве же так можно?” А он удивлен: “Что я такого сделал?” Чего же ты хочешь? Он же в деревне жил. Ему на все глаза открывать надо.
Таня слушала Лидию Николаевну, как всегда, внимательно, понимающе кивая.
— А уж любит он ее!.. До того любит, Танька! Он даже к вещам ее ревнует.
“А к подругам тем более. Так что чем скорее отсюда умотаешь, тем лучше”, — сказала себе Татьяна.
— К подругам тоже. А подруги у Наденьки все такие сволочи. Она для них ничего не жалеет, чего им только не дарит, чего только не покупает. А из подруг хоть карамельки бы паршивой кто-нибудь принес. Ну слава богу! С приездом Васи они все меньше ходят.
Тане стало стыдно оттого, что она не привезла Наде даже паршивой карамельки. Потом она себя успокоила тем, что и Надя ей ничего не привозила. И в конце концов Таню взяло зло, что Лидия Николаевна взяла на себя право лезть в чужие отношения, где и без подарков было неплохо. И, в общем-то, пока ничего существенного по поводу претензий к Татьяне Елагиной лично сказано не было. Таня мрачно курила, ожидая, какой еще камень полетит в ее огород. Лидия Николаевна посмотрела на нее очень внимательно и, глубоко затянувшись, спросила:
— Слушай, Татьяна, у вас в семье есть кроме тебя дети?
— Есть, — ответила Таня, — младшая сестра.
— А ведь твою сестру гораздо больше любят, чем тебя? — Лидия Николаевна посмотрела еще внимательней и проникновенней.
Людям всегда приятно, когда про них что-то угадывают. И Таня удивленно протянула:
— Да…
— Эх, мать-то у тебя какая! — с болью в голосе сказала Лидия Николаевна. — Не обогрела тебя…
— Да… — протянула Таня во второй раз. И в этом повторном “да…” было уже больше благодарности, чем удивления.
— Жалко мне тебя, Танька! — Лидия Николаевна встала и прошлась по комнате. — Ох жалко! Погибнешь ты… Какая-то ты вся худая, истощенная… Вот курить начала. А человек тогда курит, когда у него на душе неспокойно… Жалко мне тебя, Танька. Жалко… Хорошая ты девчонка. Глаза у тебя такие… Столько в них страдания. Нет, не то.
Лидия Николаевна стремительно вышла из комнаты и, вернувшись, с болью в голосе произнесла:
— Столько в них ищущего!
О! Таня не в состоянии была протянуть свое благодарное “да…”. Она сдерживала слезы. Ни друзья из города А, ни Надежда, ни Сергей Нинашев не смогли сказать о ее глазах то, что она сама себе о них говорила.
— Кто же это тебя в клещи взял? — раздумывала Лидия Николаевна, взволнованно ходя взад-вперед по комнате. — Кто?!
Таня смотрела на нее с восхищением и уверенностью в том, что она сама ответит на этот вопрос. Глубоко затянувшись, Лидия Николаевна прекратила хождение по комнате и сказала без тени сомнения в голосе:
— Разлюбил!
Таня закрыла глаза в знак того, что все верно, и быстро прошла в комнату с цветами. Людям всегда приятна боль за их судьбу в чужом голосе. Таня Елагина плакала благодарными слезами. Она прощала Лидии Николаевне все камни в свой огород и многое другое, чего бы никогда не стоило прощать. Потому что установить с кем-нибудь контакт для Лидии Николаевны было все равно что раз плюнуть…
После того как раздался звонок, я услышала: “Ах, Васенька! Внучек мой любимый!” — и старательно вытерла слезы носовым платком.
— Ай-яй-яй-яй-яй! — приветствовал Лидию Николаевну Василий.— Ну это ж надо такое, а!
Я улыбнулась и подумала, что этот номер выходит у Васи бесподобно.
— Что с тобой? — спросила Надя, заходя в комнату. — Бабка душу изгадила?
— Ты что?!! Мы с ней так здорово поговорили. Знаешь, сколько она правды сказала?
— Странно! Как это бабка может говорить правду? Мне кажется, она вся пропиталась ложью.
— Не знаю. Значит, не вся.
— Может быть. Танюш! Ты одевайся. Сегодня у всех черная суббота, и Людины родители во вторую смену. Сейчас пойдем к ней. Посидим. Там еще будут ее брат Сашка и Нинка. Я пока с бабкой поговорю. Ты собирайся.
Через несколько минут я услышала хриплый голос Надежды, доносившийся из кухни:
— Где мясо?! Какое мясо?! На которое я тебе деньги давала! Чего врешь? Чего нету? Давай сюда десять рублей, а то я тебе в харю утюгом запущу! Где деньги? Пропила?! Снова пропила!
Я открыла дверь с целью прекратить ссору, не вставая ни на чью сторону. Но последовавшие слова Лидии Николаевны заставили меня отступить к подоконнику:
— Мясо покупать?! Мясо покупать, да?! Чтоб его Танька ела? Чтоб эта сволочь, Зайцева, приходила сюда и тоже ела?!! А Ирочка, доченька моя любимая, за решеткой сухари глодала! Ты этого хочешь, да?!!
— Молчи! — крикнула Надежда. — Молчи про маму! Из-за тебя она там сидит!
— Что??!! — оскорбленно произнесла Лидия Николаевна. — Я?!! Я посадила Ирочку? Ведь это же ты! Ты ее, Надька, посадила!! Ты! ……….!!! Мне следователь давал твои показания читать! Тебе алиментами нужно было без матери распоряжаться! Пьянствовать на эти деньги с Зайцевой. Подарки везти Таньке своей и с ней водку пить! — Тут Лидия Николаевна перешла на плаксивый голос: — Из-за тебя Ирочка за решеткой сидит… Доченька, моя единственная!
И под восклицания: “Какая мерзость! Какая пакость! Какая гадость!” — старуха удалилась в туалет.
Я стояла у подоконника и трясла головой, когда ко мне подошел Василий и сказал:
— Ты не слушай ее слов. — Он не обращал на меня ни малейшего внимания, а тут смотрел внимательным взглядом, и я увидела, что у него вовсе не пустые, а очень добрые глаза. — Это ж такая дурочка. Я раньше тоже слушал, что она говорит. Как ты. Я же вижу. А сейчас плюю. Дурака с ней валяю все время. Это ж такая дурочка! Ей ничего не стоит у незнакомого человека на улице денег попросить. Вот увидишь. Сейчас выйдет из туалета как ни в чем не бывало…
Когда мы стояли в коридоре и одевались, к нам подошла веселая Лидия Николаевна и ласково спросила:
— И куда ж вы идете? И куда ж вы Васеньку, внучка моего любимого, ведете?
— Ай-яй-яй-яй-яй! — закачал Василий головой, подмигивая. — Ну это ж надо такое, а!
Я понимающе подмигнула в ответ. То, что создавало видимость семейного юмора, для Василия было броней. Но чем оно было для Лидии Николаевны?
Об этом я и спросила Василия, когда мы вышли из дома. Его добрые глаза завоевали мое дружеское расположение. Хотелось с ним поговорить. Я подумала, что выбрать: задавать вопросы на тему его жизни или, заинтересовав собой, самой отвечать на его вопросы. Говорить на отвлеченные темы мы не могли хотя бы потому, что на его столе лежали книги, нагоняющие тоску одними только названиями. Он был мужем моей подруги, и я решила задавать вопросы, хотя, общаясь с мальчиками, я предпочитаю отвечать на их, заинтересовав собой.
— Слушай! С первого дня не могу понять, как бабка к тебе относится. Во всяком случае, она старается показать, что любит тебя. Но чувствуется, в голове у нее другое. От бабки всегда надо ждать удара. Правда, ты не знаешь, с какой стороны он будет. Но отчего-то всегда уверен, что будет.
— Я сам об этом думаю, — взволнованно сказал Василий. — Ничего не могу понять. Иногда терпение мое кончается. Все, думаю, уеду! А нельзя. — Василий кивнул на Надю.
Я задала второй вопрос, третий, и неразговорчивость исчезла. Я очень многое прощала ему из дальнейших ответов во имя тех добрых глаз. Но за время дороги до Людиного дома моего расположения к Василию сильно поубавилось.
— Друзья? Нет. Здесь у меня друзей нет… Не знаю. Телевизор смотрю, с Надей разговариваем… Зачем Наде краситься? Я ее и такую люблю. Да ничего хорошего. Ну, черным обвести — ладно. А синим-то зачем? Попадет такая девушка под дождь — и… тьфу! Все течет. Вот после армии хотела меня маманя женить. Девку выбрала: все, что надо, по деревенским понятиям, — корова есть, девка сама в магазине работает… А мне все равно было. Посмотрел — вроде симпатичная. Ну и загулял с ней. Пошли как-то раз на речку. И я решил побаловать — раз ее с головкой в реку! Смотрю — вылезает из-под воды не моя девушка. Страшная, аж жуть! После этого дня, как меня маманя ни ругала, как ни заставляла к ней ходить, ни разу не пошел…
Нас в семье семеро. Шесть мужиков и девка. Я третий. Два старших брата уже женаты. А маманя больно уж Надежду любит. Хоть ни разу еще ее не видела, но все равно любит. И то верно. Любить первых двух невесток не за что. Вот у старшего брата. До замужества жена была симпатичная. Хотя мордуля у нее и сейчас ничего… Но растолстела! Это ж такая бочка! Вот смотри. Мой брат получает сто семьдесят рублей. Сто десять отдает ей. Нормально ведь? А ей мало. И через это идут у них каждый день скандалы. А что моему брату?.. Он по девкам ходить начал. Или вот при мне был случай. Затеяла жена братнина ремонт делать. Брат ей помогал сколько мог. А ей мало! Всю жизнь ей все мало. Взяла самолет игрушечный пластмассовый и по голове моего брата… Ну, после этого… Самолет-то сломался. После этого брат ее здорово прибил. До вечера стонала… Как нельзя? Она должна своего мужа слушаться. Да чего там не права! Что муж говорит, то и надо делать…
Мечта? Была вроде. Моряком я хотел стать. В училище речное поступил. А потом… Девчонка одна была… Да Надежда уж тебе, поди, рассказывала. Не дождалась она меня из армии. Посмотреть на нее захотелось, и все тут. Бросил училище и домой поехал… А потом я в другое училище поступил. Это уж там, где мы с Надей познакомились… Общежитие было плохое. В комнате по восемь человек жили. А в первом училище по двое. Ну я и бросил… А мечта была… Ну да, из-за общежития. По восемь человек в одной комнате! Куда ж такое годится!..
Прихожу домой. Пьяный. Никогда еще так не напивался. Брякнулся на кровать — и до сих пор не могу в толк взять, как я умудрился влезть в пододеяльник. Ведь хотел под одеяло. И вот барахтаюсь там, кричу. Маманя пришла. Вся изба собралась на меня посмотреть. А я уж на пол упал в этом пододеяльнике. Вся семья на ушах от хохота ходила…
Когда в армии служил, был с нами один еврей. Я ихнюю нацию до того ни разу не встречал. Один раз делать было нечего — я давай к нему приставать: “Ах ты сволочь, еврей! Когда в Израиль побежишь?” Зачем? Просто так. Делать было нечего. А он покраснел. Как на меня замахнется… Я его за уши взял, пинков надавал. Да просто так. Скучно было в армии. “Еще, — говорю, — замахивается! Еврей! Сам в Израиль собирается удрать”… Да ничего он мне плохого не сделал. Я же говорю, скучно было.
— Да… Надежда, никак не думала, что твой муж может быть таким жестоким по недомыслию, — сказала я.
На что Надя ответила, что Вася — это Вася и ничего тут не поделаешь.
— Люда мечтает с тобой познакомиться, Танюша, — сказала она, когда мы входили в темный подъезд Людиного дома. — Я тебе уже говорила. А ее брат Саша очень умный. Ты их всех очаруешь. Я уверена.
В ответ на ее слова я споткнулась (в подъезде было очень темно). Необходимость очаровывать Люду и ее брата вывела меня из состояния душевного равновесия.
Спасибо, Наденька. Спасибо большое! Оправдывай теперь ее восторженные слова обо мне, которые я и не просила говорить… Очаровывай теперь, как вы выражаетесь… Дверь открывает, по всей видимости, Люда… Нам, много друг о друге слышавшим, мечтающим друг с другом познакомиться, предстоит волнующая минута встречи… Что мы должны делать? Обняться? Пожать руки? Или просто поздороваться? Пока мы смотрим друг на друга. Но уже надо что-то делать… Люда неопределенно протягивает руки: не то для объятья, не то для пожатья. Я их пожму. Очень сердечно. И улыбнусь, значительно посмотрев в глаза… Мол, очень много о вас слышала хорошего… Глаза ничего. Застенчивые… И, спасибо этой Надьке, уже очарованные… Ага. Это Нина… Как хорошо пожимать руку, не заботясь о количестве тепла, вкладываемого в рукопожатие… Ого! А юноша ничего… Взгляд и в самом деле умный. Надя не ошиблась. Вот этого, пожалуй, стоит очаровывать из всей компании… И если б не Сережа… это было бы интересным мероприятием. Плечи красивые… Куда мне садиться? Ты смотри, какой у Саши взгляд заинтересованный… Что это там, на полке? “Государство и право”. Все ясно. Юрфак… Зря он короткие волосы носит… Да, Таня, у тебя он еще не спрашивал… Передо мной свой человек. Из стада заурядных интеллектуалов… Как мне понравился город?.. Я не в восторге, откровенно говоря. Все такое прямоугольное… Как патриота своего города, Саша, я тебя оскорбляю заслуженно. В моем городе прямоугольного хватает тоже. Где сейчас без него обходится? Но чтоб хотя бы через два квартала взгляд не порадовала церковь или еще что-нибудь в этом духе… О боже мой. Две “Экстры”. Народ рехнулся. На пять-то человек! Где я учусь? В данное время я нигде не учусь. И не работаю тоже. Я прожигаю жизнь… Сама знаю, что нехорошо. Я не буду спрашивать, где учишься ты. Потому что я знаю об этом с той самой минуты, как зашла в эту комнату… Точно. “Государство и право” тебя выдало. Вот уже второй день Тане Елагиной приходилось пить ненавистную ей “Экстру”… О чем бы таком поговорить? Перешвыряем пластиночки… С анекдотами? Не пойдет. Для Саши дешево. Про “Мастера и Маргариту”? Не пойдет. Книгу достать трудно. Вряд ли читали… “Романс о влюбленных”! Это всем интересно, и я это не раз с успехом проигрывала. Товарищи! Прошу внимания! Сейчас вы все в порядке очереди выскажете свое мнение о художественном фильме “Романс о влюбленных”. Мне это очень важно. Я коллекционирую отзывы. Давай, Василий, начнем с тебя. Не смотрел. Люда!.. Ничего. Ничего — это пустое место. Первая девушка, нашедшая середину между “очень понравилось” и “не понравилось”. Нина!.. Ерунда. Как резко. Но в отличие от Люды честно. Надя!.. Не понравилось. И наконец Саша… Очень понравился. Другого ответа я от вас не ждала. Этот юноша говорит мои мысли. К фильму нужен особый настрой. Люди приходят посмотреть правдивую историю жизни человеческой и с этими же мерками лезут к “Романсу”… Предлагаю выпить за “Романс”!.. Вот все осуждают Таню за то, что она быстро забыла Сергея. Только и привык наш зритель рассуждать по окончании просмотра: кто хороший, а кто плохой, кто понравился, а кто нет. Некоторые энтузиасты даже берутся подсчитывать, сколько месяцев Сергей считался погибшим, чтоб доказать легкомысленность Тани.
Этого я не знала. Так вот зачем в кадр включаются осветительные приборы и съемочная группа. Нам тычут в нос условностью происходящего… Саша! А ты не понял сцену смерти? Как она тебе? Очень понравилась. А ты понял, что ее не было? Да не было. Сергей все это представил, сидя перед бутылкой кефира. Это уж условность в условности. Спасибо тебе, теперь понятно, для чего там осветительные приборы на каждом шагу… Саша, ты сейчас так пропел: “Но кровь течет, за что меня? Что я не сделал?”… Как будто испытал подобную смерть… Ладно. Не будем лезть в душу… Я доскажу свою мысль про зрителя, который только и может рассуждать, кто хороший, а кто плохой. А вот понять новизну и своеобразие изобразительных средств, выигрышность их для данной темы — это ему недоступно… Таня Елагина, вы, кажется, того… Перегнули. За столом, окромя Саши, другие люди. А он тоже хорош. Смысловая нагрузка, которую несет разделение кадров на цветные и черно-белые…
Не могу я больше пить, честное слово. Я лучше покурю. Здесь можно?.. А я не ожидала, что Надина Люда курит. Хотя все сейчас курят. Кроме Нади, когда рядом Василий… Да поняла я эту смысловую нагрузку! Очень поняла. Когда после цветных кадров появилась черно-белая жующая морда Сергея, я чуть не закричала от восторга… Может быть, Саша. Может быть, я и испытала что-то подобное. Не будем лезть в душу… Надя с Ниной куда-то отправляются. В маленькую комнату… Так я и поверила, что спать Наде захотелось после трех рюмок. Она курить захотела… Ну наконец-то и Вася подал голос: “Курила Надя когда-нибудь или нет? Ай-яй-яй-яй-яй! Вдруг я по нечаянности пепельницу облизал?” Люда, держись! Не выдавай подругу… А зачем меня Саша зовет в маленькую комнату? Там темно… Нехорошо в дружеский по характеру вечер создавать интимную обстановку… Черт возьми! Таню Елагину уже плохо держали ее длинные тощие ноги. Точно! Саша тушит свет и зажигает свечу… Во всяком случае, Люде будет легче защищать подругу. Девочка застенчивая. Еще покраснеет… Таня Елагина прошла за чуваком в темную комнату неровным шагом… Ты смотри! Закрылись на диване одеялом и думают, что ничего не видно. Надежда курит! Точно. Каналья… Саша все еще сомневается в том, что сцена смерти героя придумана Сергеем. Мне это уже надоело. Ага. И зажигает настольную лампу… Тане Елагиной, ожидающей гнусных происков мужской сущности, стало жалко, что их не состоялось. Так как в жизни Тани был Сергей Нинашев, то оставалось жалеть о том, что имелась возможность сойти за недоступную девочку дешевой ценой, и этого не состоялось. Но если б Сергея Нинашева не было… Кто знает — может, жалко было бы по другой причине. Человек, даже хороший!.. это такая ерунда!.. Да придумана эта сцена Сергеем. Вот смотри — едет он в электричке. Окраина Москвы… Вдруг тут и Альбатрос, и Таня прибегают, и Трубач… Ты только в мыслях можешь столкнуть всех, кого тебе надо, нос к носу. Чего ты меня сюда позвал?.. Писать адрес?! А зачем?.. Нет, я не подумала, что ты в меня влюбился. Я еще не успела… Чего-чего, а это ты успела. Ну и чувак!.. Мне тоже было очень приятно с вами поговорить. Будем обмениваться впечатлениями по поводу просмотренных фильмов. Мы так хорошо заполнили друг другу пробелы в “Романсе”… Сейчас я приду. Только воды холодной попью… Че это такое!.. Точно… Обнаглели. Даже слышно… Таня Елагина стояла в дверях и смотрела, как муж ее подруги целуется с подругой ее подруги… Саш, где этот листок, куда надо писать адрес?.. Раздумала я пить холодную воду — на меня только что ведро холодной воды выплеснули. Даже больше… Прекрасно. Надежда встает. Сейчас вещи встанут на свои места… Уф! Слава богу! “Вася, проводи Нину…” Или не заметила, или эти подонки прекратили… А что Нину провожать? Она, оказывается, в этом же подъезде живет, на втором этаже. Сама дойдет… Люда! Давай выпьем со мной… Эх! Сейчас бы тостик ей предложить! Типа “за дружбу и за честность в дружбе”. Чтоб у этой застенчивой девочки мороз по коже! Ладно, жалко. Вид у нее растерянный какой-то… Пьем, Люда, за то, что ты не предала Надежду и не сказала, что она курит! Боже мой, Люда побледнела. Тайный смысл в первой части тоста вышел произвольным… Я пойду в подъезд проветриться. Голова трещит ужасно! Якобы! А на самом деле вдребезги пьяная Таня Елагина шла к дверям пятой квартиры… Черт! Темно, как в танке!.. Она хотела посмотреть, как муж ее подруги провожает подругу ее подруги… Таня зажгла сигарету и затянулась. Тут она заметила, что ход событий теоретически заставляет ее мрачно затягиваться, а ежели честно и откровенно, то все происшедшее заслуживает здорового смеха. А вообще-то чертовски пьяна эта Таня Елагина!.. А вот и он! — муж ее подруги… Темным силуэтом… Сношается у стены с подругой ее подруги… Они тоже чертовски пьяны! Наверх, Таня Елагина!.. Все пьяны, и это может оправдать что угодно… Таня продвигалась на пятый этаж от перил к стене. Она вообще-то могла бы прямолинейно. Но ей хотелось от перил к стене! Она изволила дурачиться… Итак! Перед входом в квартиру примите, девушка, подобающий вид. Ходите по прямой, улыбайтесь приятно, пепел на ковры не роняйте!.. На Надьку смотреть не хочется. Всю жизнь! Всю жизнь около нее всякая ерунда разводится!.. Че это Саша сел слишком рядом? Может, нечаянно?.. Ну конечно. Кто это делает нечаянно… Сейчас изъявим желание идти домой… Вот и Васенька пришел! Скотина несчастная!.. Ничего не поделаешь — льется… Да. Мне только этого не хватало. Чтоб Люда пришла ко мне в понедельник. Да как я ей буду в глаза смотреть! Таня! Улыбку на рожу! — девушка потратит на вас свой отгул. До свидания, Саша. До свидания, Люда! Очень приятно было познакомиться. Чрез-вы-чайно! Оч-чень!
Холодный воздух улицы быстро освежил голову. Василий шел в недовольном расположении духа. Надежда молчала, прижавшись ко мне. Я завела с ней маловажный разговор о шмотках. Всю дорогу до дома Вася молчал. Он думал о том, что раз Надеждины подруги проститутки, то и сама она не лучше. Самобичеванием он не занимался. Это я гарантирую.
— Ты курила?! Курила, дрянь! — услышала я за дверью возмущенный голос Василия. — Признавайся! Я видел!
Потом в его голосе появилась неподдельная горечь:
— Какая ты была раньше! Когда мы с тобой познакомились. Ты даже целоваться не умела. Я мамане говорил: “Это ж мраморная девчонка! Она жизни не видела”. А ты!
В ответ на его претензии Надя виновато молчала. Я услышала глухой звук затрещины и, зло пожав плечами, пошла в свою комнату. Больше всего я была зла на Надежду.
“Ну что вы, Сергей Нинашев, скажете на все это? Нет, ничего не говорите. Мне тоже соблазнительно посмотреть на все происшедшее ироничными, ничего не берущими всерьез глазами… Черт возьми! Гениальная мысль! Я всегда тебе говорила, что все уходит корнями в материальную основу. В данный момент меня интересуют человеческие чувства. А конкретней — ирония. Что, вот просто так взяло это чувство и стало самым привлекательным в глазах современников? Ироничных людей уважают. Ироничными людьми восхищаются. И вообще с ними отчего-то хорошо. Серьезный подход к вещам чуть ли не глупость и инфантильность. Все дело в том, что двадцатый век, стремительный и быстро меняющийся, истощает запасы адаптационной энергии человека. И он спасается тем, что берет на вооружение иронию. Раньше было не то. Она была какая-то действенная. А сейчас — пассивное зубоскальство. Это про вас, Сергей Нинашев! И ревность тоже — прямое проникновение собственничества в человеческие отношения. Идиотское чувство! Свершилась Октябрьская революция, собственность перестала быть святыней. Но ревность процветает!.. Как бы хотелось быть ироничной! Как легко! И все обсмеять. Но я буду выше иронии. Я возьму все сегодняшнее идиотство и пойму его. Я сделаю так, чтоб оно не повторилось. Слышишь?!.. А сейчас спать…”
“Солнце… Где я?.. Ах да, в городе В… Сергей… Сережа! На этом белом свете есть Сережа Нинашев… Неужели будет когда-нибудь так, что я проснусь и начну думать про что-нибудь другое? И день не будет начинаться со слов: “На этом белом свете есть Сережа Нинашев”… Ха! А может, и такой день будет, когда я его вообще не вспомню. Это просто смешно… Отчего так хорошо?.. А один раз я проснулась первая, а он еще спал. И его профиль на белой подушке рисовался как картина… Волосы так красиво рассыпались. Я его толкнула чуть-чуть и в ухо прошептала: “Вставай”. А он, не открывая глаз, припечатал мою голову к подушке. Я его поцеловала и предупредила, что сейчас скину одеяло и пускай он мерзнет, если хочет. Утро было такое холодное, после дождя. И как я отдала его спину влажному воздуху, так сразу содрогнулась от холода в надетой шерстяной кофте. “Нет, — покачала я головой. — Жалко”. А он снова взял меня за шею и положил рядом с собой… Отчего так хорошо? Вчера… Что было вчера? Всякая ерунда. И все равно хорошо. Причина в биологических ритмах. Просто в организме наступил самый благоприятный период жизнедеятельности. И мне никакая гадость настроения не испортит… Почему гадость? Как это можно унизить человека словом “гадость”? Он ведь не виноват, бедный, что на него инстинкты навесили. Он что, просил?.. Все бы было в порядке, если б не Надежда. Если ее откинуть в сторону, то к Люде у меня никаких претензий. Выпила. Чувак рядом сел. Свет погасили. Я ее очень понимаю… И в то же время — “Люда! Я не мыслю без нее жизни, я люблю ее больше себя! Могу пожертвовать всем ради нее”. Вот рядом с этими самыми Надиными словами Люда самая обыкновенная сволочь! И никакая она не сволочь: смотрела на меня совсем не бабским оценивающим взглядом, а доброжелательно… Вася? Его я тем более понимаю. Все мужчины так устроены. Их в этом отношении простить легче, чем женщин. Выпил. Сел рядом с чувихой. Свет погасили. И вот тут снова появляется Надя — “Я так хочу, чтобы этот человек был счастлив. Я для него все. Теряя меня, он теряет весь мир. Больше всего на свете он любит правду, а потом меня”. Ежели Надежду отбросить, то перед нами самый обыкновенный чувак. Немного отставший от жизни, но с типичным подходом к вещам. Уважает девочку за чистоту. С Нади требует ого-го сколько, а ему черт-те что вытворять можно. Значит, все дело в Наде. Зачем она связалась с этими людьми? И в первую очередь с Василием. Ведь он же тупой! Если назвать вещи своими именами… И на этот вопрос я отвечу. Ей всегда надо кого-то любить, обогревать, заботиться. А вялый Василий подходит для этого наилучшим образом… Вывод — все в порядке. Ничего не произошло. Но Надежде я все же расскажу. Спасала ее один раз святым умалчиваньем…”
Завтрак был таким же хорошим, как и пробуждение. Лидия Николаевна, накладывая Васе лучшие куски, называла его любимым внучком. А он кричал свое неизменное “ай-яй-яй-яй-яй! ну это ж надо такое, а!”. В конце завтрака Надя попросила Лидию Николаевну не чавкать у нее под ухом.
— Купи мне новую челюсть. За пятьдесят рублей, — засмеялась Лидия Николаевна. — Вот тогда не буду.
— Давайте я на своем станке выточу, — предложил Василий. — Какую вам надо челюсть?
Услышав это, Надя схватилась за живот, перегнулась и долго смеялась в таком положении, пока не смогла выговорить:
— Он тебе выточит! Клыки…
Я представила, как маленький подбородок Лидии Николаевны оттянет стальная челюсть, а поверх губ-полосок хищно заблестят два клыка, и сделала то же самое, что и Надежда: схватилась за живот и перегнулась.
Я поглядывала на скучающее лицо Василия, когда мы с Надей одевались и уходили покупать мне билет. Она упрашивала остаться еще, но в среду я должна была приступить к работе, куда меня устроили. Бодрым голосом я посоветовала Васе завести друзей или чем-нибудь увлечься. На предложение коллекционировать марки Василий ответил бесцветной улыбкой. Как всегда, не обошлось без того, чтобы не влезла Лидия Николаевна:
— Скучно будет Васеньке! Взяли бы его с собой… Ух ты! Как Надька на меня свои глазищи вытаращила! Идите, идите… Вертите хвостами. А Васенька пускай скучает.
Захлопнув дверь, Надя выругалась. Я сама вворачивала при случае крепкое словцо, но в Надежде не могла к этому привыкнуть и поэтому укоризненно ее толкнула.
— Не ругайся. И приготовь себя к серьезному разговору.
— Я готова.
— Один раз летом я решила пощадить твою нежную душу. Вышло из этого что-нибудь хорошее? Нет, не вышло. Теперь я не повторю своей ошибки. К тому же ты очень огрубела.
— Я уже знаю, о чем твой серьезный разговор. Можешь не щадить мою нежную душу. Я все видела, — сказала Надя убийственно спокойным голосом. — Я себе внушила, что ничего не было. Понимаешь? Ничего. И к тому же Люде я могу все что угодно простить.
— Понятно. Значит, если б на ее месте была шлюха какая-нибудь с улицы, ты бы ей никогда в жизни этого не простила?
— Нет. Не в этом дело. Просто я знаю, что Люда меня любит, и мне от нее больше ничего не надо…
— Ясно. А как же Вася? Думаешь, я ходила проветриваться в подъезд? Нет. Меня понесло к пятой квартире.
— Да, я заметила, что он слишком уж долго ее провожал. А Нинка уже не девочка, я знаю. У нее был парень один, друг детства…
— Ты только пойми меня правильно. Вовсе я не ставлю своей задачей кого-то осудить и отнять твою незаслуженную любовь. Я просто волнуюсь за тебя и удивляюсь, как предвидела все случившееся вчера. Помнишь, я тебе в августе давала советы?
— Танюша, извини, не помню. Ты же знаешь, какая у меня дырявая память.
— Я тебя извиняю. Я так привыкла к тому, что ты внимательно и с удовольствием выслушиваешь все, что я тебе скажу, с тем, чтоб через минуту забыть. А я, между прочим, кое-что от тебя беру. В моих отношениях с Сережей пятьдесят процентов тебя. А в августе я тебе сказала: “Наденька! Если Василий будет тебе изменять, отнесись к этому спокойно. Мужчины так устроены”. Измена почему-то считается отрицательным поступком. А нужно искать в реально существующем положительное. Меня тоже не устраивает такой порядок вещей. Но так природа завинтила, что мужчина изменяет. Значит, измена — это неплохо. Не будем говорить “хорошо”. Всегда цепляйся за реальность. Ты чего улыбаешься?
— А ты не предвидела в августе, что я сама изменю Васе. Не пугайся, пожалуйста. Не до конца. Но тогда я больше изменила Васе, чем он мне вчера, хотя и не было всего такого…
— Нет, этого я не предвидела. Этого я просто не могла ожидать. Но теперь, когда я познакомилась с Василием, нисколько не удивляет, что ты могла ему изменить.
— Он был летчик с вертолета.
Надя Черкасова была в своем амплуа: самые романтические фигуры и волнующие моменты она лепила неуклюжими словами.
— Да, Танюша. Язык у меня не развит. Ты ведь знаешь.
— Ладно-ладно.
— Мы пошли в кафе справлять Людин день рожденья. Мы были там первый раз в жизни. Танцевали, курили, разговаривали. Как только я села за столик и немножко огляделась, мне сразу бросился в глаза он.
— Летчик с вертолета!
— Ему было лет тридцать. Он, в свою очередь, взглянул на меня. Надо сказать, я была очаровательна. Гладко зачесанные волосы с выпущенными прядями, яркие губы. Длинная юбка и черная гладкая кофта. Я вся такая черная с огромными черными глазами, похожая на кого угодно, но только не на саму себя.
— Оказывается, ты можешь называть себя очаровательной! Раньше ты говорила — идиотская морда, нелепая рожа… Нет, ничего. Именно сейчас ты к себе объективна.
— Я ни о чем не думала. И, честное слово, ничего не хотела. Когда заиграла музыка, ноги сами собой понесли меня к этому человеку. “Почему так скованно?” — спросил он, держа меня за талию. “Отчего такая злая?” — был его следующий вопрос. А мне было все равно, и я молчала. Как он выглядел? Крепкий, сильный, с серыми серьезными глазами, точеным носом и крепко сжатыми губами. От него так и веяло… благородством, мужеством… и силой. Я курила. Бог мой! Сколько я курила! Сигарету за сигаретой. А он смотрел на меня, и в его глазах нарастала безотчетная симпатия ко мне. “Ты цыганка?” — спросил он во второй танец. Я покачала головой… Танюша, нам налево. Он был такой хороший. Не приставал со всякими дурацкими вопросами: зачем много куришь да зачем пьешь? А надо заметить, что под конец я сделалась изрядно пьяна. Он мне подал пальто, и мы вышли. Сели около подъезда. Он мне рассказал, что здесь в командировке, а сам с Севера. У нас они застряли, потому что их вертолет чуть не грохнулся и его чинили. Правую руку Виталий изрядно зашиб и извинялся…
— Надь, ты извини, что я перебью. А когда он тебе все это рассказывал, у тебя не было чувства, что ты знаешь его всю жизнь?
— Да! Было. Именно это я и чувствовала…
— Он извинялся…
— Он извинялся за то, что не может обнять меня по-человечески, потому что болит рука. Мы поцеловались. Хотя я и была пьяна в доску, но почувствовала искренность, которую сохранил человек в двадцать шесть лет. Но он выглядел старше. А потом было самое интересное…
— Надь! Ты не можешь смеяться потише? На нас все смотрят.
— А потом меня три раза выхлестало.
— Ну вот, чего ж интересного. Все испортила. Летчик, от которого веяло благородством, девушка в черном с цыганскими глазами… и три раза выхлестало.
— Может, это и некрасиво, но выхлестало меня бесподобно. А Виталий возился со мной как с ребенком и говорил: “Дурочка, зачем надо было столько пить?” Потом мы сели в такси, и он отвез меня домой. Сказал свой адрес в аэропорту и уехал. Я доползла до пятого этажа и впервые в жизни обрадовалась, что бабка пьяная и не в состоянии заметить, что я тоже пьяная.
— Вот это агентство?
— Может, ты все-таки возьмешь на среду утром?
— Нет, Надя, не стоит… Один, пожалуйста, до А. Вот мой студенческий… Спасибо. Слушай, Надя, давай не пойдем домой. Так не хочется сидеть в четырех стенах. Найдем какой-нибудь сквер…
— Давай. Только сначала зайдем в магазин и купим Васе пива. А то он обидится… Конечно же, я к нему поехала. Чтоб хотя бы извиниться за вчерашнее. Нашла его комнату, и он нисколько не удивился моему приходу. Своему другу коротко сказал: “Это моя невеста”… Сколько будем брать?
— Бери три. И еще я тебе советую взять щи в банке. Ты не представляешь себе, какие они вкусные. Там даже мясо есть.
— Подержи, пожалуйста, сумку. А может, Васе еще папирос купить, или не надо?
— Не надо. Курить много вредно.
— А потом мы пошли в ресторан. Сидели вдвоем в укромном уголочке и пили водку.
— И даже здесь без водки не обошлось. Без нее не обходилось ни одно мероприятие во второй половине двадцатого века.
— Да. Мы пили водку, и он без конца говорил: “Наденька! И почему ты такая хорошая?” Он мне рассказал, что был женат. Но как только его жена узнала, что он сломал позвоночник и протянет еще лет десять, сразу ушла. Знаешь, Танюша, он это так говорил! Совсем без злобы и горечи. Потому что был сильный и сам в себя верил. Он сказал: “К черту этих врачей — жить надо!”
— Давай сядем на эту лавочку? Курить будешь?
— Буду, конечно. Потом я Виталию сообщила, что собираюсь замуж. А он сказал: “В твои-то годы…” И с такой нежностью, что мне стало не по себе. Я была ошарашена. Неужели есть на свете такие люди? Его улыбка, добрые глаза (я как сейчас помню) казались мне вечно знакомыми. Мы сидели, склонив друг к другу головы, и он тихо произнес: “Наденька! Может, не надо замуж, а?” Под конец я снова напилась. Мы сели в такси, и он высадил меня, ничего не успев сказать. Через день я к нему пришла. Дверь была закрыта. Узнала, что вертолет починили и все улетели. Плакала, как дите…
— Слушай, Надя! Ведь ты же не любишь Васю. Я ума не приложу: за что его можно любить?
— Что ты, Танюша! Я его люблю. Сейчас я его точно люблю. Так хочется отдать ему всю себя. Всю до конца! И невозможно. Не знаю, конечно, что будет дальше.
— Что будет дальше? Об этом сказал летчик с вертолета. Васю ты любишь и знаешь, что он не заслуживает этого. Но любить можно двадцать раз в жизни. А тот единственный и неповторимый, созданный специально для тебя, встречается только один раз в жизни. По всем приметам — ты его прозевала. А признаки одни и те же для всех — улыбка, глаза… все вечно знакомое.
— Только Васю я ни за что не брошу. Для него это будет конец. Пострадаю, помучаюсь…
— Ну и глупо. Во всяком случае, я тебе завидую. Этот единственный и неповторимый у тебя впереди. Ты еще можешь жить с надеждой на встречу с ним. А для меня таким человеком был Сережа Нинашев. Тот, с которым хорошо-хорошо, которому все можно сказать. И теперь, когда Сережа меня разлюбил, Тане Елагиной нечего ждать от этой жизни. Понимаешь?
— Не понимаю. Как это разлюбил?! Я не торопилась тебя о нем расспрашивать, зная, что ты начнешь сама, потому что была уверена, что у вас-то с Сергеем все в порядке. Это мы с Васей два идиота. А ваши отношения были для меня тончайшим изучением нравов, характеров, взглядов. Да и как тебя можно разлюбить?
— Очень просто. Я замерзла.
— Тогда вставай, и пошли.
— Я не видела его уже двадцать восемь дней. Двадцать восемь! Когда-то встречи бывали каждый день. Мы целовались в последний раз, и я не почувствовала в нем, как ты выражаешься, неподдельной искренности. Приоткрыла глаза. Он целовал меня, а глаза его были далеко-далеко… И тогда я спросила: “Где твои глаза?”
— И что он ответил?
— Ничего. А еще мы пошли в кино. Всегда, когда в зале гас свет, наши руки были вместе. Глаза смотрели на экран, головы переваривали события фильма, а руки жили сами по себе и говорили на своем непереводимом языке. Так вот, в тот последний раз, когда мы с ним забрели в кино, он забыл взять мою руку. Все полтора часа я смотрела не на экран, а на его руку, которая не шевельнулась.
— Знаешь, Танюша! Ты вроде ничего существенного не сказала, а мне тоже стало не по себе. Что-то с ним не то.
— Что-то не то… Все то. Называется словом “разлюбил”. Я за эти дни без него много передумала. Так много, но, к сожалению, поздно поняла. Я сама во всем виновата. Знаешь, оказывается, в чем дело? У мужчин и женщин любовь очень даже разная. У женщин это любовь-привязанность, любовь-понимание, любовь-самоотдача… Которую не надо доводить до предельной точки. Предельная точка — это всегда страшно… А у мужчины это любовь-атака! Я все стараюсь убедить себя в том, что это хорошо, раз так обстоит. Но если честно, то на нервы действует ужасно. Потому что вся хитрость заключается в том, чтоб затруднять окончательную победу. Тогда мужская любовь будет очень долго длиться. Я его как мужчину не уважала. Мне самое главное было дорваться до полноты своей любви. А знаешь, какая у меня любовь?.. Любовь — переделать. Не для своего удобства. Я хочу, чтобы он научился любить людей. Это очень трудно по двум причинам: первая в несовершенстве людей, а вторая в его требовательности.
— Мне бы так хотелось вас послушать. Вас, наверное, очень интересно слушать? Когда вы говорите и ты отдаешь ему самые дорогие мысли.
— Очень. И не только послушать, но и посмотреть тоже. Как я выхожу из себя, пинаю консервные банки, а он спокоен и по-прежнему убежден в своем.
— А если б ты узнала про атаку раньше?
— Все было бы по-старому. Я всегда знала, что это в моей жизни произойдет до свадьбы. А то выходит что-то наподобие сделки: я тебе чистоту и нетронутость, а ты за это на мне должен жениться. Какая, к черту, чистота! Один расчет и эгоизм. Еще осторожность… Ой! Я ведь совсем не уважала его как мужчину. Страховку я оформляла на нашу будущую жизнь. Сейчас, думаю, все в порядке. Я прихожу модная, девушка французского типа. Но ведь когда-то меня ждет домашний халат и совместная жизнь с общим санузлом… Я его заранее к этому готовила. Вечно рассказывала, где упала и при каких обстоятельствах. Как ко мне пришла соседка ругаться, и сколько я из кожи ни лезла, все равно она меня победила в споре. А сам он нет. Себя он преподносил красиво.
— Давай покурим в этом подъезде.
— Давай… У меня сомнений не было в том, что мы будем вместе. Нам было так хорошо вдвоем. Не с первых минут знакомства, конечно. Я же тебе рассказывала, что когда мы встретились на дне рождения у одного юноши, Сергей вывел меня из себя. Сам молчит и только каждый душевный порыв присутствующих пришмякивает… А когда он пошел меня провожать, сразу стало хорошо. Еще ни с кем так не было. Я так испугалась этого. Представляешь картину? Темная комната, музыка, лохматый юноша с девушкой на разных концах кровати. И девушке совсем не давит на мозги лозунг “надо чуваку нравиться”. В августе он меня поцеловал. Я тогда сказала: “Сергей, мне с тобой так хорошо! А когда хорошо, только и ждешь того, что оно кончится. А кончится обязательно — сами испортим. Давай поэтому не будем больше встречаться. Чтоб всю жизнь друг друга со светлой улыбкой вспоминать”. Он так закричал: “Что я без тебя буду делать?!” После этих слов я его полюбила. И как раз приехала ты.
— Да. К тебе, я помню, прибежала Инга и сообщила, что видела Сергея в доску пьяного на улице.
— Как проводила тебя, сразу пошла к Сергею. В тот же день все и получилось само собой как-то… Можно тебя попросить?
— Конечно, Танюша.
— Спи сегодня со мной, ладно? Одной ужасно плохо. Я всю первую ночь проревела.
— Правда? Чего ж ты сразу не сказала. Я была уверена, что все хорошо.
— Ну вот мы и дома…
В коридоре нас встретил мрачный Василий, и лицо его не стало радостней оттого, что мы купили ему три бутылки пива, которые Надежда вместе со щами понесла на кухню.
— Танька! — шепотом сказала Лидия Николаевна. — Ваське рубля не хватает.
— Прекратите! — подал голос Василий.
А Таня Елагина полным достоинства голосом сообщила Лидии Николаевне, что все деньги отдала Надежде. На что Лидия Николаевна понимающе погрозила пальцем. Возмещая потери своего достоинства, которые неизбежно повлекли поиски контакта, Таня сделала лицо порядочного человека и сказала, что никогда не врет.
— А мы с Васенькой выпьем! — произнесла Лидия Николаевна довольно громко. — Надька с Танькой гуляют, а мы выпьем. Тебе, Васенька, на “Экстру” не хватит. Ты уж красного бери.
После того как Василий мрачно сказал, что возьмет еще денег, Лидия Николаевна перешла на доброжелательный шепот:
— Ладно-ладно, я Наденьке ничего не скажу.
— Прекратите! — громко оборвал ее Василий. — Эй, Надежда! Я хочу выпить и беру деньги.
— Хорошо, — ответила Надя из кухни.
Я прошла к ней и начала варить щи из банки.
— Как же она все-таки к нему относится? — рассуждала я вслух. — То, что любит она его, это бред. То, что делает из него союзника, это ясно как день. Но зачем? В борьбе против кого? Уж не против ли своей внучки? Ведь это же нелепость!
— Знаешь, Танюша, на этот вопрос очень хорошо ответила моя мама. Она Васе из тюрьмы прислала письмо. Я тебе дам его почитать, после того как покушаем.
— Да! Я должна вручить тебе свои деньги. Зачем? Ничего не поделаешь. Только что я сообщила твоей бабке, что отдала свои деньги тебе, и еще я сказала, что никогда не вру. Так что бери. Да у меня три рубля всего… Суп уже готов. Он быстро варится. Слушай, а где мясо? Ты ведь видела мясо, когда я содержимое банки вытряхивала?
— Видела.
— Странно. Куда оно делось? Придется обойтись без мяса. Лидия Николаевна, не желаете ли откушать с нами?
Она появилась с “Беломором” в руке и, поставив ноги иксом, поинтересовалась, чем ее будут угощать.
— Щами из банки, — ответила Надежда. — Говорят, очень вкусно.
Но Лидия Николаевна пришла к другому мнению. Хлебнув из тарелки, она признательно сказала, толкнув меня локтем:
— Вот, Танька, гадость это. Дрянь! А все-таки горячее блюдо. Желудку полезно.
— Не Танька, а Танечка, — поправила ее Надя. — А мне нравится. Всегда буду эти щи покупать.
— Васенька к этой гадости не притронется, — возразила Лидия Николаевна. — Ему нравится, как я готовлю. Что б вы без меня здесь делали? Ума не приложу.
— Да обошлись бы как-нибудь, — сказала Надежда голосом, который становился хриплым и грубым всякий раз, когда она разговаривала с бабкой.
Когда пришел Василий с водкой, она попросила у него прощения, сама не зная за что. Своим молчанием он ее за что-то не простил, и Надя, расстроенная, достала мамино письмо из пианино, где хранились все ее письма.
— Ты видела когда-нибудь такой почерк? Это же чудо! Уже по почерку можно сказать о том, что за человек моя мама.
— В самом деле красивый почерк. Женственный какой-то.
— Васе сейчас плохо. Я знаю.
— Ай-яй-яй-яй-яй! — донеслось из кухни. — Ну это ж надо такое, а!
— Я пойду мыться.
— Иди. А я буду читать.
“Здравствуй, дорогой мой Васенька! Дружочек мой, вот ведь все как получилось. Мне бы нужно говорить с тобой в домашней обстановке, глядя в твои глаза. Но все сложилось иначе. Я разговариваю с тобою на бумаге. И это наш первый с тобой нелегкий разговор. Милый мой Васенька! Видел бы ты сейчас мою голову. Она вся седая. Жизнь так сложна, мой дружочек, что нельзя в ней рубить сплеча. Ты не обижаешься на мой намек? Когда ты в первый раз приехал к нам в июле, все вышло ужасно нехорошо. Я не успела тебя разглядеть как следует, не то что поговорить. Потому что ты в самом начале ссоры убежал из дома. Ты бросил Наденьку, которая, ты знаешь, любит тебя. Ты должен был в первую очередь подумать о ней. Что она должна пережить, не увидев тебя в квартире. Ведь Наденька могла подумать, что ты, не выдержав домашней атмосферы, бросил все и… ее тоже. Но для тебя в тот день была важней всего твоя собственная обида. Ты не обижаешься на меня, дорогой мой Васенька? Ведь теперь мы с тобой не чужие. Теперь я твоя мама, доверившая тебе самое дорогое, что есть в моей жизни, — свою дочь Надежду. Все удивлялись нашим отношениям. Еще пятилетним ребенком Наденька была для меня не просто дочерью, но и подругой. Повзрослев, она ответила мне тем же: во всем была со мной откровенна и все мне рассказывала, зная, что я пойму ее, и если не сразу, то постараюсь и все же пойму.
Я горжусь Наденькой. Лучшей дочери я и не могла воспитать. Ты не знаешь, Васенька, каким сокровищем обладаешь. Наденька — самое доброе создание на этой земле, и сущность ее в том, чтобы любить. Она у меня гордая, чистая. Да ты и сам знаешь, Васенька. Поэтому береги ее. Слышишь? И в первую очередь от Лидии Николаевны. Наденька написала мне, что ты не одобряешь ее дружбы с девочками. Я не сомневаюсь в том, что это работа Лидии Николаевны. Прошу, Васенька, не верить всему, что она умело выдает за правду. Я знаю Наденькиных подружек с детских лет. Все они достойнейшие девочки. Они добрые, честные, и лучших подруг для своей дочери я не могла бы желать. Я прошу тебя: не дай Лидии Николаевне торжествовать над Наденькой, не запрещай этим девочкам бывать у нас.
Ты молодой член нашей семьи. И я хочу, чтобы ты не повторял тех ошибок, которые делали мой первый муж и второй. А для этого я должна рассказать тебе, что из себя представляет Лидия Николаевна — женщина, которая, к великому несчастью, приходится мне родной матерью. Долго я ломала голову, долго изучала, искала то главное в Лидии Николаевне, которое движет ее жестокими поступками. И я пришла к выводу, что это потребность властвовать. В прошлом красивая и остроумная женщина, она привыкла к успеху и восхищению со стороны мужчин. Лидия Николаевна была замечательным педагогом. Она всегда поступала так, как считала нужным, и ее боялись даже директора. И вот представь себе — эта женщина выходит на пенсию, где ее замыкают четыре стены. Но, к сожалению, в этих стенах проживает еще и молодая семья. Вот тут эта женщина понимает, что никому не нужна. Никто о ней не вспоминает, никто к ней не приходит. Красота исчезла. И даже мать Лидии Николаевны, которую та хочет взять к себе, с ужасом отвергает ее. Я сама, взрослый, самостоятельный человек, совсем не нуждаюсь в ее пошлых наставлениях, подсказке каждого шага. Лидия Николаевна видит, что и своей дочери она не нужна. Но желание властвовать, с которым эта женщина прожила всю свою жизнь, крепко засело в ней. И она сосредоточила все силы своей деятельной натуры на том, чтоб доказать своей дочери, что она, Лидия Николаевна Багрянская, все та же сильная женщина, без которой я не проживу, которая еще может влиять на мою судьбу. Да ты и сам все это видишь, дружочек мой. Как она делает все возможное, чтоб вы зависели от нее. Не принимай, пожалуйста, всех ее добрых слов и услуг за любовь к тебе. И моим мужьям она часто ставила на стол угощение, после которого им становилось неудобно за меня вступаться, когда Лидия Николаевна на меня нападала. Я очень ждала, что хотя бы дядя Коля будет мужчиной и встанет наконец на мою сторону. Но он молчал, и я начала пить. Вот так, мой милый Васенька, не повторяй их ошибок. Прошу тебя, береги Наденьку. Помни, чью жизнь тебе приходится защищать и от кого. Ведь Лидия Николаевна не остановилась на мне. Она хочет властвовать над всеми, кто в поле ее зрения. Когда была работа, страдали сослуживцы. Дома она хочет властвовать над каждым членом семьи. Не остановится ни перед чем, чтоб доказать, что она сильна настолько, чтоб править чужими жизнями. И для своей цели ни перед какими средствами она не остановится. И одно из них — ложь. Ведь наверняка Лидия Николаевна наговорила тебе такого, что ты в полной уверенности, что дела обстоят именно так, как о них рассказали, запретил Наденьке общаться с подругами. Тебе нужно было самому посмотреть, и ты бы увидел, что это замечательные девочки, что они любят Наденьку.
И еще я хочу вам дать несколько практических советов. Вы с Наденькой взрослые люди. Вы работаете и зарабатываете свои деньги. Лидия Николаевна будет делать все возможное, чтоб вы от нее зависели. Но вы в состоянии сделать так, чтоб не зависеть от нее. В первую очередь разделите продукты. Покупайте себе все сами. Л. Н. наверняка предложит вам свои услуги в приготовлении пищи. От этого не отказывайтесь. Готовит она вкусно. Но как только начнет упрекать, сразу откажитесь. Пусть Наденька сама готовит. А ты потерпишь, если сначала будет не очень вкусно. Сразу же пресекай все ее мелочные советы и замечания, с которыми она будет ежедневно лезть в вашу жизнь. Можешь в этом быть груб. Я тебе разрешаю. Но Л. Н. сразу же надо дать почувствовать, что у вас своя собственная жизнь, которую она (я уверена) будет стараться разрушить. Будь с Наденькой помягче. Каждую трещину в ваших отношениях Л. Н. постарается превратить в пропасть. Вот вроде и все, что хотелось сказать тебе, сынок. Так уж получилось, что не могу я с тобой поговорить, приходится писать. 26-го будет свидание. Придете ко мне, там и наговоримся. А пока до свидания, сынок. Помни же, Васенька, о чем просила тебя твоя мама Ира. Крепко тебя целую”.
— Ай-яй-яй-яй-яй! — В комнату зашел пьяный Василий. Не глядя на меня, он открыл пианино, бросил ладони на нижнюю октаву и пропел: — Ну это… — Потом ударил по средней: — …на-а-до ж… — И на верхней закончил: — …такое, а-а-а!..
— Дурак ты, Васька! — ласково сказала Лидия Николаевна. — Ей-богу, дурак. У тебя вторая степень умственной отсталости.
“И только Василий увидел в этом шутку…” — сказала я про себя.
— Ай-яй-яй-яй! — пел Василий, ударяя по клавишам. — Ну-у это-о ж надо-о та-а-кое…
— Васька, — сказала Лидия Николаевна, — отойди от музыкального инструмента!
— Ну это ж на-а-до та-а-кое… — пропел в ответ Василий.
— Не порти инструмент, Васька! — уже совсем неласково предупредила Лидия Николаевна. — Я его для Ирочки покупала. Он пятьсот рублей стоит!
— Прек-ра-а-тите-е! — пропел Васька, ударяя по нижней октаве. — Не вме-е-ши-ва-ай-тесь в жи-и-знь мо-о-ю…
Лидия Николаевна скрестила руки на груди, поставила ноги иксом и начала испепелять взглядом спину пьяного Василия, который продолжал извлекать звуки из пятисотрублевого инструмента.
— Вот, полюбуйтесь! — Она показала в его сторону рукой, и губы-полоски превратились в губы-линию. — Любуйтесь! А чего вы еще хотите — деревня! Все эти выходки уже знаю. Все это уже не раз было. Ничего не поделаешь — деревня!
А Василий, ударив несколько раз по верхней октаве, рухнул на клавиши и сказал:
— Подлец я, бабулечка! Подлец!
— Да что ты, Васенька?! — ласково сказала Лидия Николаевна. — Какой же ты подлец? Ты простой хороший русский парень. Вставай, Васенька, пошли. Какой же ты подлец, раз даже плакать умеешь? Я ведь знаю.
— Подлец я, бабулечка! Подлец! — не соглашался с ней Василий, уходя в большую комнату.
Я постучалась в ванную и поинтересовалась, как Вася реагировал на мамино письмо. Оказалось, что он был до того расстроен, что даже заплакал. Надя велела мне взять в нижнем ящике стола под красной тетрадью другое мамино письмо, пришедшее вместе с Васиным и адресованное ей. Я вернулась в комнату, открыла нужный ящик, достала письмо и прочла следующее:
“Здравствуй, мое солнышко, моя радость! Здравствуй, моя доченька! Ты, конечно, догадываешься, о чем пойдет разговор. Он будет о Васе. Ты приняла первое значительное решение в своей жизни, вызвав его к нам насовсем. И все же ничто — ни то, что ты любишь его, ни то, что он сам любит тебя, — не заставит меня хорошо к нему относиться. Мне кажется, что он относится к категории людей твердолобых, которых трудно в чем-либо убедить. Оценила ли ты, измерила ли все трудности, которые неизбежно вытекают из совместной жизни с таким человеком? Но тебе, я чувствую, не нужны мои советы. Иначе бы ты попросила их у меня, перед тем как совершить свой первый значительный поступок в жизни. Я очень на тебя обижена. Ведь я не чужой тебе человек. И ничем не заслужила такого пренебрежения.
Наши с тобой отношения с детства всех удивляли. Ты была для меня не просто дочерью, но и подругой, которой все можно было рассказать, которая постарается меня понять. И до сих пор ты платила мне тем же. Но вот, решив связать свою жизнь с человеком, которого полюбила, ты даже не спрашиваешь разрешения у своей мамы. Это было большим несчастьем для меня. Видела б ты сейчас мою голову. Да ты видела ее — она вся седая. В общем, если ты выйдешь за него замуж, я повешусь!”
— Долго вы еще будете пить?! — донесся из большой комнаты хриплый голос Надежды.
Я заглянула туда и увидела Лидию Николаевну, машущую руками. Она гнала Надю из комнаты, мотивируя свой приказ тем, что у них с Васей разговор по душам. Надежда решительно прошла к подоконнику и, схватив первую попавшуюся пластинку, кинула ею в Василия. Пластинка врезалась в полированный стол и раскололась.
— Чтоб завтра такая было! — закричал Вася голосом, который уже не склонял и не спрягал. — Слышала?!! Чтоб завтра такая было!
Я подобрала осколки. Это была песня про птиц.
Мы с Надеждой ушли в комнату с цветами. Ее сотрясала дрожь. Она курила и дрожала.
— Зачем вы живете с этой бабкой? Ведь знаете, что ничего, кроме гадостей, от нее не дождешься.
— Да, да. Надо размениваться! Но это невозможно, пока не вернется мама. Я и сама в отчаянии. Потому что все то хорошее, что я отдаю Васе, буквально в тот же день стирается бабкой и заполняется ее влиянием, гадким и мерзким.
— Помнишь, мы лезли на колокольню? То есть это, конечно, глупо — спрашивать “помнишь?”. Просто хочется узнать: есть ли у тебя в жизни воспоминание лучше этого?
— Нету…
— И у меня тоже. Помнишь этот солнечный свет? Еще никогда не было так много света! Иногда мне даже Сергей кажется маленьким-маленьким рядом с тем, что мы лезли на колокольню.
— Ты говори. Говори! Тебя так хорошо слушать.
— Надь, ты не плачь. Все будет хорошо. Вот увидишь! Я с сегодняшнего дня чувствую, что все будет хорошо. Сергей не мог меня разлюбить. Это какое-то недоразумение. Есть только взаимная любовь, а все остальное бред, который человек вбивает в свою голову. Я сегодня проснулась, и было много солнечного света. Я поняла, что еще никогда не любила Сергея так сильно, как сегодня. Значит, он тоже меня любит.
— Знаешь что? Давай этим летом поедем в С. Я возьму Васю, а ты Сергея. И мы все вместе полезем на колокольню! Они у нас еще узнают, что такое солнечный свет! Они у нас почувствуют, что такое Русь! Не родину, не отчизну, а именно Русь можно увидеть с колокольни. Небо будет голубое, с огромными белыми облаками, плакучие ивы и церкви… Я буду этим жить. Тань, ты не плачь.
— А ты знаешь, я тебя очень не любила в детстве. Не удивляйся. Чем больше ты говорила, что любишь меня, тем больше копилось в душе раздражения. Я все время достраивала в голове якобы принадлежавшие тебе мысли. Вот ты рассказывала, как мама подарила Люде золотое кольцо, — а что было в моей голове? А у Тани мама никогда золотых колец не дарит. У Нади в жизни все необыкновенно, как в книжках, а у Тани нет.
— Эх ты! Я этих самых книжек никогда не читала. Я бы подумала: “Как в кине”.
— Вот с моими подругами в А до сих пор такая же история. Друг без друга не можем обойтись, но как идиоты сидим в засадах и караулим тщеславие друг друга. А хороший человек тем и характерен, что какой-нибудь дряни обязательно дождешься. Вот сегодня мы шли, и ты сказала, что была очаровательна…
— И ты подумала: “Ах вот какого она о себе мнения! Сама говорила “идиотская морда”, а на самом деле…”
— Я не подумала. А это сказала. Но если подобные мелочи долго в себе копить, то они обязательно съедят отношения. Ты выше меня в этом. Я бы не простила своих подруг так, как ты Люду. В дружбе ты тоже дошла до предельной точки. И пожалуй, ты не выше меня, потому что в этой точке слово “дружба” потеряло свой смысл. Но я тебя понимаю. Главное — относиться к человеку по большому счету: любит он тебя? жизнь за тебя отдаст? если враги схватят, будет молчать под пыткой? А все остальное можно и нужно прощать… А сейчас все такие мелочные.
— Знаешь, Танюша, все, что ты сказала, я знала. Но это как-то было в моей крови. Ты мне всегда помогаешь себя понять… Давай позовем к нам Васю.
— Давай.
И мы хором закричали: “Вася!!!” Но он не откликнулся, и, вспомнив, что хотим есть, мы пошли на кухню. Было уже десять часов. Наш ужин сопровождал разговор по душам, доносившийся из-за двери:
— Подлец я, бабулечка. Подлец!
— Дурак ты, Васька! Ей-богу, дурак. У тебя вторая степень умственной отсталости.
Утро четвертого дня пребывания в городе В началось для Татьяны Елагиной криком Лидии Николаевны: “Вставайте! Уже полседьмого!” Под боком Тани заворочалась ее подруга Надя Черкасова. Они спали вместе эту ночь по причине тяжелого душевного состояния Тани. В большой комнате застонал муж Нади Василий, обиженный неизвестно на что. То ли на тяжесть в голове после вчерашней выпивки, то ли на Татьяну Елагину, которая отбирала принадлежавшее ему — любовь и расположение Надежды. Тане нужно было спросить у Васи, но она плевать на него хотела. А может, были другие, неизвестные причины? Таня от всей души растолкала подругу, чтоб не дай бог та не опоздала на работу, а сама продолжала крепкий сон, длившийся до девяти часов.
В девять Татьяна встала, умылась, оделась, наложила косметику и, не дожидаясь, когда Лидия Николаевна любезно предложит ей позавтракать, сама достала из холодильника все необходимое. Татьяна приехала к подруге, которая зарабатывала деньги. Подруга сама звала ее к себе. Почему же завтраки должны вставать у Тани поперек горла? Уж не оттого ли, что рядом сидит маленькая, высохшая старуха с “Беломором” в руке и внимательно смотрит черными глазами? Пусть смотрит. Таня Елагина имеет право спокойно съесть пару бутербродов в доме своей подруги. Можете, Лидия Николаевна, подчинять своей власти таких идиотов, как Василий. А Татьяна, слава богу, если и подчинилась вашей власти, то сознательно, потому что ей хотелось найти контакт с вами. Татьяне Елагиной была приятна мысль, что она приручит зло. Да, признаем, что найти контакт ей не удалось. По той простой причине, что Лидия Николаевна и Татьяна говорили на разных языках. То, что на Танином языке означало “любимое дело”, на язык Лидии Николаевны переводилось — “боязнь людей”. Уже с одного переведенного слова Тане стал ненавистен этот язык, и она ни в коем случае не собиралась на нем изъясняться. Ее непринужденные самоутверждающие движения, с которыми она уничтожала завтрак, говорили о разрыве всех дипломатических отношений. В маленькой кухне два мира с разными языками готовились к жестокой схватке.
Лидия Николаевна курила и, улыбаясь губами-полосками, рассказывала о том, как много она сделала для Наденьки. И где только Наденька благодаря ей не побывала! И на Черном море, и в Прибалтике, и на Украине… ну и в Москве, само собой разумеется. О! Там они исходили все музеи. Видели зернышко риса, на котором китаец написал что-то количеством в четыреста слов. Как?!! Танечка не видела этого зернышка?! Ужасно. А ожерелье “Дар Нила”? Танечка не знает, что такое “Дар Нила”? А Наденька Лидии Николаевне рассказывала, что Таня очень развитая девочка: много видела и много знает. “Дар Нила” — это большая редкость. Их всего два на земном шаре. Рабы ныряют на дно Нила десятилетиями за камнями для этого ожерелья. Там их душат спруты, и, полузадохшиеся, рабы появляются на поверхности с камнями в руках. Ценная информация, не правда ли? Как оно попало в Советский Союз? Это очень интересная история. Хрущев поехал в Америку и взял с собой многочисленную делегацию: жену Нину Петровну, Аджубея… Лидия Николаевна выразила надежду, что Аджубея Танечка знает. К счастью, она знала, кто он такой, и доказала это поспешным высказыванием: “Он зять Хрущева. Написал книгу └Лицом к лицу с Америкой””. То, как поспешно все это Таня говорила, пытаясь опередить слова: “Как?! Ты не знаешь, кто такой Аджубей? Мне Наденька рассказывала, что ты очень начитанная девочка”, не оставило сомнений в том, что инициатива завязавшейся борьбы принадлежит Лидии Николаевне. Таня оборонялась.
Да… Лидия Николаевна много ездила по стране. И везде у нее были знакомые и друзья. Возвращаясь с юга, она меньшую площадь, чем купе, не занимала фруктами, которые везла в подарок родственникам и друзьям. Одна ее знакомая, работающая кассиром на станции неподалеку от С, каждое лето получала от Лидии Николаевны копченую колбасу, рыбу, фрукты… За что? Просто так, от широты сердца. Лидия Николаевна с Наденькой ехали в С, и поезд стоял на этой станции всего минуту. Так что кассирша только и успевала сказать “здрасте”, взять продукты и смотреть, как лицо добрейшего человека удаляется с нарастающей скоростью. Зачем она это делала? Да потому что жизнь надо прожить чисто, делать добро. Надо дарить людям подарки! Зато один раз (один ли?) Наденьке нужно было срочно уехать из С. А на этой станции стоять за билетом дня три. Доехав туда автобусом, Наденька вовсе не стояла за билетом. Его ей приготовили по просьбе Лидии Николаевны, изложенной в телеграмме. Наденьку хорошо встретили — накормили салатом, пельменями, компотом, дали на дорогу пирог. Благо Лидии Николаевне было что перечислять, а то бы не дождалась в следующее лето кассирша копченых колбас. Таня Елагина сделала перевод второго слова: “делать добро” — “дарить подарки”. Именно его надо было знать для поставленной задачи. Вот Лидия Николаевна всю жизнь делала добро, всю жизнь всех жалела. А ее никто не жалеет. И вот в данный момент надо идти в магазин, а потом мыть полы. А полы ей мыть ох как трудно. Просто невыносимо трудно. Таня предложила свои услуги. Она понимала, что никакой необходимости в мытье полов нет. Но надобно было показать Лидии Николаевне, что Таня Елагина никогда не отказывается помочь старой женщине, если она говорит: “Мне трудно”. И Таня старательно моет полы, в то время как Лидия Николаевна ходит по магазинам. По возвращении Таню очень любезно благодарят.
Они сидят и курят. Временное перемирие. И вот Лидия Николаевна продолжает свою мысль о том, что жизнь надо прожить чисто и делать добро. Вот случилось один раз такое! На троллейбусной остановке в страшный холод стоял молодой человек в осенней курточке и ботиночках на тонкой подошве. На него внимательно смотрела пожилая женщина и не выдержала. Подошла к молодому человеку с предложением своей безвозмездной помощи. У женщины в сундуке лежали теплые ботинки и пальто от второго сбежавшего зятя, и, преисполненная жалости, она предложила их молодому человеку. Он застеснялся. Ему хочется тепло одеться, нет возможности, и брать неудобно. Но уж больно женщина задушевно просит! И в восемь часов вечера они встречаются на этой же остановке, где происходит безвозмездное вручение теплой одежды. Молодой человек слов от благодарности не находит. А женщина? Она ничего с него не взяла. И никогда его больше не видела. Эта женщина — Лидия Николаевна. Наденька вся в нее. Тоже доброе сердце, широкая натура. Все что угодно может раздать, подарить. А подруги этим пользуются. Да, да! Пользуются. Во всем стараются Наденьку обделить: и в питании и в одежде. Дело доходит просто до нахальства. Как придут к Наденьке в гости, так сразу им надо есть. А сами хитрые! Собрались как-то на дачу к Зайцевой, к скотине этой. Ну уж если ты зовешь человека на дачу, будь добр, обеспечь его питанием! А эти Зайцевы ничего с собой не взяли. Совсем ничего. А Наденька накупила и пельменей, и пряников, и еще чего-то. И вот все три дня, которые жили на этой даче, Зайцевы питались Наденькиными продуктами! А знаете ли вы, какая сволочь эта Люда Зайцева? Таня мужественно говорит: “Нет. Не знаю”. А знаете ли вы, какая она чистоплотная? Не знаете. Да как только она появлялась в доме Лидии Николаевны, становилось невозможно дышать. И Ира, дочь Лидии Николаевны, всегда говорила: “Давай, Люда, мойся. Руки мой, ноги мой. Потом спать ляжешь”. Вот какая она чистоплотная! А вы знаете, кто ее родители?.. Самые обыкновенные спекулянты. Мать каждое лето ездит в тайгу и бракованные шкуры у охотников за бесценок покупает. А в городе продает втридорога. Еще и золотишком спекулирует. Много темных дел вокруг этой женщины… Между прочим, у Зайцевых в кладовке стоит самогонный аппарат! Сашка вместе с отцом самогонку гонит. Да, да! А летом они эту самогонку дают рыбакам в обмен на рыбу, из которой делают воблу. Да, воблу!.. Лидия Николаевна своими собственными глазами видела: студент четвертого курса юрфака продает по пятнадцать копеек около пивного ларька. А вы знаете, сколько у него баб? Не знаете? Лидия Николаевна частенько видит его по утрам опухшим от перепоя, и на вопрос: “Откуда так рано?” — Саша чистосердечно выкладывает: “От баб, Лидия Николаевна. От баб”. Может, вы не поверите в то, что Люда и другие девочки портят Наденьку! В то, что они спаивают ее, тащат принять участие в грязных оргиях. Так Лидия Николаевна может сводить вас в школу и показать протокол педсовета, на котором за неблаговидные поступки речь шла чуть ли не об исключении из школы всей компании. Да вы знаете, сколько у Зайцевой мужиков? Не знаете. Она до того обнаглела, что пришла на половое свидание со своим волосатым кавалером в дом Лидии Николаевны. А запуганная Наденька робко попросила: “Бабулечка! Не могла бы ты сегодня уйти к кому-нибудь ночевать?” На что Лидия Николаевна ответила, что она в своем доме и спать будет на своей кровати. И вот лежит Лидия Николаевна, а через тонкую стену ей все слыхать, в частности просьбу Зайцевой трусы не рвать и за волосы не тянуть, ибо она сама в состоянии снять трусы. Наутро Наденька была предупреждена, чтоб половые свидания Зайцевой в последний раз устраивались. Лидия Николаевна, слава богу, дом терпимости не держит. Убедились? Таня Елагина нет, она точно знает, что Люда девочка. Но вот Сарафанова — это конченая проститутка. На пару с матерью работают. Они как проститутки и то не высший сорт! Если на вопрос: “Девошка, девошка! Что тебе надо?” — другие отвечают: “Двадцать пять рублей и ресторан”, — то Сарафанова с матерью менее требовательны: “Трешку и бурьян”. Уф! Как трудно защитить добро. Ведь не закричишь же Лидии Николаевне в ответ: “У Нины был только один парень, друг детства! Да еще этот идиотский промах с Василием. Может, она с ним только целоваться хотела?” Ну а то, что Сарафанова нечистоплотна, вам ясно как день? В противном случае можно убедиться. Один раз сидела Наденька вымытая, в красивой трикотажной рубашечке на кровати. Тут ввалилась Сарафанова. От нее несло самогонкой, и брюки были по колено белые от пыли. Ввалилась и сразу брякнулась на кровать рядом с Наденькой в красивой трикотажной рубашечке. Лидия Николаевна, конечно же, предложила ей “руки мыть, ноги мыть” и лечь отоспаться. Но Сарафанова была не в состоянии. Ну, тут, слава богу, появился Василий, и Лидия Николаевна с его помощью всех сволочей и проституток отвадит от своего дома. Видели ли вы собаку? Ну да, игрушечную собаку, которая стоит на полированном столе в большой комнате. Слава богу, не знает Василий, от кого эта собака, а то бы в клочья разорвал. Надо ж такое — пять (!!!) человек сложились и подарили Наденьке на день рождения эту ничтожную собаку. А как кому другому, так по пять рублей складываются. За что?! За что все так ненавидят Наденьку?! Таня Елагина на этот вопрос сказала, что в чем, в чем, а в этом ее никак обвинить нельзя. Но на самом деле и она и все остальные просто завидовали Надежде черной завистью. Фигура у нее красивая, бюстик тоже. Василий ее безумно любит, на руках носит. Какое право Таня Елагина имела сказать, что все это неправда? А что она хорошего для Наденьки сделала? Что хорошего, если даже к отцу своей подруги не могла зайти перед отъездом? Если даже ничего не смогла привезти в подарок, даже паршивой карамельки? А сама Елагина живет в доме Лидии Николаевны уже четыре дня. И все четыре дня ест. Будьте уверены! Наденька же когда в первый раз была в А, то питалась у отца. А во второй раз она к Елагиной вообще только перед отлетом зашла, а так все у папочки жила… Оборону прорвали. Дрожащим голосом Таня начала оправдывать себя. Она показывала истинное положение вещей: сколько дней действительно жила Надежда в А и сколько она сама здесь живет. Надя прожила у Тани больше и, следовательно, съела больше, хотя никаких претензий на этот счет не имеется, потому что приезд Надежды был подарком сам по себе, безо всяких паршивых карамелей. Лидия Николаевна выслушала все это с понимающей улыбкой и похлопала Таню по плечу. Наденька ей все рассказала: сколько она у кого жила и что ела. Елагина съела больше за эти четыре дня. Лидия Николаевна ей это доказала. Она достала из-под матраца своей кровати толстую тетрадь, где все было записано и подсчитано. Там не только сводились балансы съеденного Надеждой у кого-либо и съеденное этим человеком в доме Лидии Николаевны. В ней фиксировалась каждая грубость со стороны Надиных подруг. В тетради были разделы, посвященные Зайцевой, Сарафановой, и Тане была отведена менее солидная часть. Отправленные и полученные посылки, оказывается, старательно отмечались в течение нескольких лет. Конечно же, отправленных Танею посылок было намного меньше, чем полученных. А может, так оно и было. Елагина не считала. Таня ничего не слышала из длинного списка съеденного за четыре дня пребывания в доме Лидии Николаевны. Она только знала о том, что ее ознакомляют с этим чудовищно большим списком. Все это время она всматривалась в лицо Лидии Николаевны, и в конце концов ее посетила гениальная мысль: уж не сошла ли эта бабка на почве алкоголизма с ума? Но мысль недолго сидела в Таниной голове.
Зазвенел звонок, и Лидия Николаевна пошла открывать дверь. Таня услышала сказанное шепотом “Надьки нет!”, возню и Людин голос: “А я не к Наде пришла, а к Тане” — и дверь захлопнулась. Таня вяло поинтересовалась, кто это там приходил. Лидия Николаевна так же вяло ответила: “Мужик какой-то пьяный”. Услышав повторный звонок, они наперегонки бросились к двери. Победила молодость — Таня добежала первая и впустила Люду, которой Лидия Николаевна очень обрадовалась. Из нее посыпались ласковые вопросы:
— Как дела? Как мамочка, здорова? А как Сашенькины успехи?
— Все нормально, — ответила Люда, улыбаясь, и после Таниного предложения снять пальто в коридоре запахло духами.
Взорам Тани и Лидии Николаевны открылась чистая кофточка и модная удлиненная юбка. Пока Татьяна одевалась в комнате с цветами, бабка курила и оценивающе рассматривала Люду.
— Что это ты, Людочка, — спросила она, — юбки начала длинные носить?
— Это сейчас модно, — сказала Таня, вызывая огонь на себя. — Очень модно. У меня тоже есть длинная юбка, совсем до пят. Называется спираль.
Лидия Николаевна смерила ее с головы до пят и сказала:
— Длинные юбки хороши для красивой фигуры.
— Точно. — Таня повернулась к Люде. — А короткие юбки для некрасивых фигур и уродливых ног.
— Да что ты мне, Танечка, говоришь! Для длинной юбки отличная должна быть фигура. Что-то как у Анны Карениной.
— А у меня как раз самая отличная фигура. Правда, вам этого не понять. Сейчас в моде девушки французского типа: стройные, стройные и ничего больше. Никакого лишнего мяса.
— Одной фигуры мало. Походка должна быть соответствующая. Величественная такая. Умение себя держать.
— Ну знаете! Наденешь такую юбку, каблуки нацепишь — и твоя походка поневоле превращается в величественную.
— Да, Танечка, тебе-то, конечно, пойдет. Есть в тебе что-то такое…
Таня Елагина победила в мелочном бабском споре, и это не доставило ей ни малейшего удовольствия. Покидав немногочисленные шмотки в сумку, она сказала: “Прощайте”, но дверь не успела захлопнуться. Лидия Николаевна втянула ее обратно без Люды, которую Таня попросила подождать в подъезде.
— Оставляй сумку! — приказала бабка шепотом.
— Я не собираюсь здесь оставаться, — возразила Таня. — Я сегодня улетаю.
— Оставляй сумку, — железным голосом сказала Лидия Николаевна. — Наденька сразу подумает, что что-то не то, раз ты с сумкой ее встречаешь. — Старуха дернула сумку к себе.
— А мне наплевать! — Таня дернула сумку обратно. — Просто больше не желаю видеть вашей рожи.
— Попробуй Наденьке что-нибудь рассказать! — Бабка вцепилась в сумку обеими руками. — Я такую обработку над Васей проведу!.. Надьке достанется!
Она изо всех сил потянула сумку, которую Таня нарочно неожиданно выпустила, чтоб не отказать себе в удовольствии посмотреть, как бабка отлетает к стене.
— Достанется?! — переспросила она. — А какое он имеет на это право, ваш Василий? Раньше муж был основным кормильцем, а жена, которая не работала, от него зависела. Она была его собственностью. Ей могло доставаться. А сейчас Надежда на сдельной работе даже больше него зарабатывает. Не имеет права Вася ее бить!
Старуха улыбалась и жадно слушала, как прорывается неприязнь Тани к Василию.
— Ты все же помни, что я тебя просила! — предупредила бабка еще раз. — А то я Васе все про тебя скажу. Вызову милицию, будет скандал, и ты из В не уедешь сегодня. Плакали твои денежки.
— Ай-яй-яй-яй! Как страшно! — сказала Таня, соединяя и разъединяя колени согнутых ног. — Прямо коленочки дрожат!
Хлопнув дверью, она оставила в квартире свою сумку и Лидию Николаевну с новыми замыслами в голове.
Люда спросила, о чем мы так долго говорили. Я вздохнула и сказала, что мы говорили по душам. Потом Люда поинтересовалась, обедала ли я, и, узнав, что нет, предложила идти к ней, а к трем часам подойти к заводу и встретить Надежду. Я согласилась. Она взяла меня под руку, и я завела с ней разговор на тему “Лидия Николаевна Багрянская”, одинаково интересную для обеих и злободневную.
— Ты знаешь, мне Надя с детских лет про нее рассказывала. А я все как-то не верила. Ну не может, думаю, так быть, чтобы ни за что, просто так к человеку можно было плохо относиться и делать ему гадости. Значит, думаю, Люда, Нина, сама Надежда в чем-то виноваты. Теперь я увидела все собственными глазами. Вот скажи, что я этой старухе сделала?! Чем встала поперек дороги? После сегодняшнего дня меня, конечно, есть за что ненавидеть. Но ведь она же сама меня заставила делать и гадости и грубости. Буквально выдавила из меня дрянь. Зачем ей это надо?
— Змея! — сказала Люда. — Лучшего слова для нее не подберешь. Ты правильно заметила, что она сама вынуждает других и хамить и грубить. Тетя Ира и то лучше, чем эта сволочь. Один раз мы пришли к ним вместе с моей двоюродной сестрой. А она здорово играет на пианино. Сидим в комнате: я, Надя, тетя Ира и ее этот… — Люда покрутила рукой, отыскивая нужное слово, и не нашла, — дядя Толя. Моя сестра играет. Тут является бабка, на роже улыбка, и начинает показывать, что она в музыке разбирается: “Ах! Какая прелесть! Как изумительно!” Тетя Ира ее слушала-слушала, а потом попросила бабку удалиться. Мол, и без тебя мы тут хорошо посидим. А бабка как заорет: “Ах так! Это мое пианино! Я его на свои деньги купила!” Моя сестра оборвала игру и крышкой так хлопнула, что даже себе по пальцам. Тут тети Ирин этот… дядя Толя встал и двинул бабке по морде. Она грохнулась и орет: “Меня Зайцева убивает!!!” Главное — Зайцева. Дядя Толя ее поднял и снова как двинет. Бабка лежала и не двигалась, пока тетя Ира не взяла ее за ноги и не уволокла в другую комнату.
Я выслушала этот рассказ с нарастающей симпатией в сердце к дяде Толе. Вскоре Люда показала мне на невысокую белобрысую девочку с голубыми глазами.
— Летом я ходила с одним парнем, а после того как мы с ним поругались, он с этой девчонкой загулял. Сейчас он ее бросил, а она, говорят, ходит к нему чуть ли не каждый день. Его мать ужасно ее ненавидит за это.
— Правда? — сказала я, провожая глазами сутулую фигурку девочки. — Конечно, это нехорошо. Ерунда какая-то. Самой бегать за парнем. У нее гордости никакой… А вот, между прочим, если бабке захотеть, то ей ничего не стоит в душу твою залезть и к себе расположить.
Люда меня поддержала:
— Точно. Когда Надя уезжала в августе, бабка слезно умоляла меня навещать ее: “Я, Людочка, боюсь одна”. Ну, я и приходила, раз ей страшно. Она со мной так ласково беседовала. На жизнь жаловалась, что никто ее не жалеет. А когда Надя вернулась, бабка мне вскоре выдает: “Ты, Зайцева, за последние полгода была у нас семьдесят девять раз, а Надя у тебя тридцать”. И давай мне перечислять, сколько я у них съела.
— Сегодня она мне выкинула тот же самый номер — достала тетрадку из-под своей перины и прочла все, что я уничтожила в ее съестных припасах за четыре дня.
— Разве у нее для этого есть тетрадка?! — удивилась Люда. — Ну и змея!
Потом она показала мне на парня и скромно сообщила, что с этим дураком она ходила когда-то. Дурак имел неплохой внешний вид, я его рассмотрела, пока они с Людой приветствовали друг друга.
— Симпатичный парень, — одобрительно сказала я.
В подъезде с ней поздоровался еще один юноша, и после того как он спустился на значительное расстояние, Люда сообщила, что и с этим дураком она ходила когда-то. Я в свою очередь заметила, что и этот с подходящими внешними данными.
На звук открывающейся двери появился Саша, и как мне показалось — опухший.
— О! Кто пришел! — приветствовал он меня. — А я завтра экзамен сдаю, к сожалению. — И Саша скрылся за плотно закрывшейся дверью. В трезвом состоянии у него не было желания со мной переписываться.
Люда пошла подогревать обед, а я не отказала себе в удовольствии заглянуть в кладовку. Там лежало то, что положено для кладовок: чемоданы, тряпки, старые пальто.
За обедом я спросила у Люды:
— Много у тебя парней было?
— Не очень, — ответила она. — Видела, как бабка на мою фигуру намекала? Что, мол, не с твоей фигурой длинные юбки носить. Она у меня, конечно, не очень. В школе я ни с кем не ходила. Сейчас веселюсь. Может, времени свободного больше? Ну, человек семь было.
А потом позвонила Надежда. Она сообщила, что по дороге на работу встретила одноклассника, который пригласил ее и Люду к себе, поэтому мы должны ехать к трем часам на улицу Маяковского и ждать ее около продуктового магазина, в два часа она отпросится с работы.
Мы вышли из Людиного дома в меру накрашенные, вежливо уступая друг другу дорогу в дверях. А в автобусе мы поспорили из-за свободного места. Каждая настаивала, чтоб другая села. В конце концов я заняла сиденье, и к трем часам мы молча подъехали к улице Маяковского. Говорить было не о чем.
— Привет, Надежда! — крикнула я около продуктового магазина. — А твои подруги проститутки.
— Что, — догадалась Надежда, — бабка душу изгадила?
— Еще как! По большому счету. Бедная Наденька! Мне так тебя было жалко, когда ты сидела вымытая, в красивой трикотажной рубашечке, и Нина Сарафанова ввалилась к тебе, дыша самогонкой. Свалилась на кровать в брюках, по колено белых от пыли.
Надя с Людой загоготали.
— Нина была, — сказала Люда.
— И рубашечка была трикотажная, — сказала Надя. — А вот брюк по колено в пыли что-то не припомню.
— Она тогда, — проговорила Люда, задыхаясь от смеха, — подошла к Нинке и, взявшись двумя пальцами за чистые брюки, сказала: “Нина! Встань с кровати! У тебя на брюках бациллы холеры… и прочие венерические заболевания”.
Гоготали уже все трое.
— Так и сказала, — подтвердила Надя. — “Бациллы холеры… и прочие венерические заболевания”.
В эти минуты Лидия Николаевна казалась Тане Елагиной маленькой и слабой, беспомощной в своих попытках разлить потоком грязи троих людей, которые шли по улице, весело смеясь и желая друг другу только добра.
Перед тем как позвонить, Надя не забыла высказать уверенность в том, что я всех очарую. Она не понимала, что красиво рассуждать в письмах — задача несравненно более легкая, чем подать те же самые мысли в кругу людей, иронично настроенных.
Дверь открыл длинноволосый мальчик, высокий, с нежным лицом, я узнала в нем Надиного “принца с выдуманными внутренностями”. Надо заметить, что его бледная кожа, маленький рот и глаза с длинными ресницами как нельзя больше подходили к этой обязанности.
В комнате сидели двое других ребят. Они приветствовали одноклассниц непринужденно и радостно. С магнитофона лилась музыка, ноги мальчиков обтягивали джинсы. И я тоже почувствовала себя непринужденно. Общего языка для такой обстановки искать было не нужно. Существовал универсальный молодежный. Я подошла к тумбочке, на которой лежали коробки с записями. Принц заметил мое заинтересованное лицо и спросил:
— Увлекаешься?
— Да, — ответила я. — А у тебя есть…
Тут замелькали английские слова — мы кидались друг в друга названиями групп и концертов, пока в глазах не засветилось взаимное уважение. Потом я подошла к мальчику спортивного типа, Володе, который угощал девочек “Filip Morris’ом”. Я выразила удивление по поводу белой упаковки, так как была знакома с серой.
— А сигареты часто имеют разные пачки. — Володя протянул мне фирменную упаковку с улыбкой. — Вот, например, “Pall Mall”.
При наступившем молчании я вытянула отечественные “Столичные”. Мое разочарованное лицо доставило присутствующим несколько веселых минут. Фирменная пачка была знакома всем уже полтора года. С Володей я произвела обмен информацией о сигаретах и описанием их упаковок. Потом на столе появилась неизменная “Экстра”, и все выпили.
Принц вынес стул на середину комнаты и, усевшись, начал ударять себя по коленям в ритм звучащей музыке.
— Итак, — сказал он, — кто что хочет? Говорите. Я исполняю желания.
Он ждал, пока я не предложила свое желание послушать анекдоты, которых знала великое множество. Так что правильней было бы прокричать: “Хочу, чтоб слушали мои анекдоты!” Я мельком взглянула на Надежду и увидела ее напряженные глаза на улыбающемся лице, но тут же увлеклась анекдотами. Мой запас оказался самым оригинальным и неисчерпаемым. Когда и он кончился, принц продолжал отбивать ладонями ритм. Он исполнял желания. Люда полулежала на диване, закинув ногу на ногу, рядом с мальчиком спортивного типа. А у Нади стали напряженными не только глаза, но и все лицо. Глядя на нее, я не могла загадать другого желания, кроме этого: принц, сделай, пожалуйста, так, чтобы мы очутились дома, рядом со звереющим Василием! Ведь то, что мы здесь сидим, это Надина забота о том, чтобы мне не было скучно. Надежда, встретив мой внимательный взгляд, села на ковер и попросила:
— Танюша, расскажи чего-нибудь.
Что я могу рассказать? Рассказывать — это редкий дар в женщине. Тургенев отметил. Зачем мы здесь сидим? Вася наверняка окосел от злости. Бабка времени терять не будет — работает…
— Что же вам рассказать?.. Я человек в вашем городе новый. Вам, конечно же, интересны мои впечатления и сопоставления со своим городом. — Таня Елагина! Выметайте из голоса серьезность! — Мне ваш город не понравился. Все прямоугольное. Там, где я влачу свое существование, больше разнообразия. Но все же между нашими городами гораздо меньше различий, чем можно предположить после первого впечатления. В городе А и в городе В рождаются люди. Неизвестно зачем: и не для радости и не для горя. Это всё побочные продукты нашего существования. Истинная цель как в городе А, так и в городе В неизвестна. Достигнув нужного возраста, рожденные люди отправляются в ясли, а потом в детский сад. В семь лет как и в вашем, так и в нашем городе детям положено в одно прекрасное осеннее утро отправиться в заведение под названием… Каким названием?.. Правильно, школа. И целых десять лет их руки будет оттягивать темный кожаный предмет под названием?.. Ну как его? Точно, портфель! А после школы самое грандиозное в жизни молодых людей не только города А и В, а всех без исключения городов — поступление в высшее учебное заведение. Поступают все: и те, у кого есть мечта, и те, у кого ее нет, те, кто учился на пять, и те, кто на три, тоже пытают счастье… (Надя уже вся напряженная. И спина и руки. Курит как паровоз!) Какая точка?.. А… Где собирается так называемая золотая молодежь. У нас это по-другому называется — пятак. Вот видите, и в этом тоже сходство всех крупных городов. Создаются центры по одинаковым законам и распадаются тоже. Социальный состав… Какой у вас состав?.. То же самое и у нас: дети начальников, преподавателей вузов. — О том, что золотая молодежь — ребята обыкновенные, только спеси в них чуть побольше, Таня Елагина судить не могла, так как никогда не бывала на пятаке, но подтвердила с видом знатока. — Сначала там публика что надо, но потом нефирменных джинсов становится все больше и больше. Сорт девочек все ниже и ниже… Зачем мы здесь сидим?..
Мы еще побесились на улице. Надя с напряженным лицом ставила принцу подножки. Отряхнувшись от снега, распрощались. Люду я тоже видела в последний раз. Она уходила гулять с мальчиком спортивного типа. С ней мы обнялись и поцеловались. Остались я и Надя, ушедшая глазами в себя. Она улыбалась мне, подтверждала, что посидели замечательно, но думала совсем о другом. Она чувствовала, что Васе сейчас очень плохо. Я купила пачку “TU” и положила в Надин карман, так как своего не было. Сказала уже у самого дома, что меня можно не провожать. Но Надя возразила, и глаза ее были далеко-далеко…
Таню Елагину и Надю Черкасову встретило недоброе молчание Лидии Николаевны и Василия Веснухина. Таня посмотрела в его глаза. Они были злы и пусты, как у мальчишки-хулигана. Василий рванул к себе Надежду. Достал из ее кармана пачку “TU” и вместе с мелочью и криком: “Где пила?!” — бросил их в ее лицо. А Надежда стояла, сжавшись в комок, и молчала. “Где надо, там и пили!..” — храбро начала Таня Елагина, но Василий взял ее за воротник и повел к сумке, стоящей у стены, и она заткнулась.
— Вот что, Татьяна! — сказал он. — Сматывайся на ……!!! а то как двину …….!
Слова-отмщение разбивались о превосходство его тупой силы. Татьяна посмотрела на Надежду, которая стояла, сжавшись в комок. Она не собиралась посылать Василия к собачьим чертям, и глаза ее были далеко-далеко… Татьяна перевела взгляд на Лидию Николаевну. Ее лицо светилось улыбкой победителя. Тане показалось, что она большая-большая и величественная в своей синей косынке с белым горохом. Может, оттого эта старуха была такая большая, что ее несли на своих руках Люда Зайцева, Нина Сарафанова и Василий Веснухин. Побежденного вывели за шиворот в коридор. Надя протянула трехрублевую бумажку и сказала Василию, что это Танины деньги. Танины деньги очутились за воротником Таниного пальто. Лидия Николаевна кричала, поставив ноги иксом:
— Не давайте ей три рубля! Она и без того наши деньги крала! Надо бы ее сумку проверить!
— Все! — сказал Василий Веснухин и захлопнул дверь.
Таня Елагина осталась в подъезде с трехрублевой бумажкой за воротником, сумкой в руках и дрожью в ногах. Она заигрывала со злом и доигралась. Тщательно овладевайте языком зла в том случае, если нужно предотвратить подобную сцену. Два слова уже имеются.
“Все! С Тани Елагиной хватит! Мотать отсюдова! Мотать!.. В сумке должна была быть пачка “Ту-134”… Ладно, потом покуришь. А сейчас мотать отсюдова. Мотать! Из этого дома, из этого города поганого… Сейчас встану посередке, и пусть таксист останавливается или давит в лепешку. Одинаковая радость…” Таня Елагина достала из-за воротника три рубля. Она должна была их гордо кинуть в веснухинскую рожу, если б у нее была смелость и другие деньги. Хотя бы рубль.
— Мне в аэропорт.
“Мотать отсюдова! Мотать! Скорее, скорее! Чтоб все дома этого дурацкого города В превратились в один. Такой длинный! До самого аэропорта… Да, Наденька! Нашу дружбу, конечно, стоило возродить, чтоб чокнутая старуха помои на нее лила, чтоб идиот этот Василий матом ее обложил. Чтоб ты сама ее предала. Черт возьми!.. “Я для Васи все!”, “Теряя меня, он теряет весь мир!”, “Рядом с ним я себя чувствую такой сильной”. Как благородно! Она принесла себя в жертву его счастью… Чего вы хотите, Таня Елагина, от Нади Черкасовой? Чтоб она прыгнула выше своей головы? Чтоб ее посетил какой-нибудь тип разумной любви, которая пользу приносит тому, кто любит, и тому, кого любят? Нет у нее мозгов. Нет. Они у нее в сердце. Можете мотать из города В в своем такси, ей на это наплевать. Она никогда вас не слушала. Она продолжает стремить свою любовь-самоотдачу на предельной точке. Ведь сама жизнь грандиозно ткнула ее в лоб, что там грязь, уродство, страх! Любовь теряет свой смысл… А вам не пришло в голову, что ей в самом деле лучше с Василием?.. Ну и пошла к черту, раз так! Хорошо бы посмотреть на этого летчика с вертолета. Это уж точно — рядовой потаскун наряжен в тряпки силы и благородства. И все! Все! Люда эта — типичная самочка. И мама! “Женщина, полная благородства!” Только и может обитать в душевной тонкости, а дочь свою, между прочим, еще надо одеть и обуть. Очень приятно! — у меня потряснейшие сапоги, а у Нади валенки. Алкоголик! Опустившаяся женщина!.. Меня из такси выкинут, если я закурю? Всем досталось. Таня Елагина никого не обидела. Ах да! Виктор Сергеич — бедный папочка! Обломок великого. “Нужно сделать все, чтоб этот человек был счастлив!..” Таня, вы забываетесь! Вы становитесь ироничны… Не имеете права. Ни по отношению к Надиным слезам и надеждам, ни по отношению к слову “любовь” в ее устах… Надо быть выше иронии”.
Надежда спасла нашу дружбу. После девяти месяцев разрыва я получила от нее письмо, которое не ждала:
“Я не могу поверить, что твое формирование закончилось на последнем образе, который хранит моя память. Ты взрослела с каким-то странным переломом. Все получилось бы намного проще, если б не наше прошлое. И я бы не ломала голову над тем, почему ты так изменилась, и не считала тебя прозрачной, сквозь которую ежесекундно вижу своего дорогого, милого друга с добрыми печальными глазами. Нас было пятеро, но никто мне не стал так дорог, как ты. Что так сильно привязало меня к тебе? Ведь я безумно любила тебя и уверена, что мое чувство не было безответным. Я знаю, в тебе не было той пылкости и обнаженности, но тогда я мало над этим задумывалась. И все объясняла тем, что ты взрослее меня и со временем во мне тоже уймутся ребячество и наивность. Но оказалось иначе. Я осталась такой же. Значит, мой образ становится все более нелепым по отношению к твоему возрасту.
Вот так я и живу, а может, и существую. Я прошу тебя: не сердись на меня. Не думать о тебе я не в силах. Ибо ты тогда лишишь меня самого больного, но самого дорогого. Ты бы не стала возиться со мной, если б не наши прежние отношения. Такие глупые и недалекие люди, как я, и сейчас встречаются тебе. Ты не имеешь с ними ничего общего. Но нас связало что-то. И это что-то не дает нам быть абсолютно посторонними людьми. Надлом в моей безгорестной жизни произошел летом, когда я не находила себе места в ожидании и томлении. Обстоятельства убивали меня постепенно: сначала мучение разлуки, потом приезд твоей мамы, от которой узнала, что ты не хочешь ехать. Потом… ты сама. Теперь я готова ко всякому. Ради бога, не будь со мной груба! До свидания. Целую (можно?). Твоя Надя”.
Я вспомнила, что есть на свете Надя Черкасова со своими непонятными “обожаю”, “люблю”, и ее образ в самом деле показался мне нелепым. Он меня даже оскорбил. Таню Елагину подчинила себе романтика хипарства. Она запоминала названия фирменных джинсов, которыми не могла обладать, сигарет, которых не удалось покурить, концертов, которых никогда в жизни не слышала, с тем чтобы щеголять ими в кругу людей менее осведомленных. Это была мучительная от ежедневной опасности попасть впросак романтика. Таню Елагину оскорбило то, что Надя Черкасова никоим образом от нее не страдает.
Я решила возобновленной перепиской избавить Надю от нелепости, раскрыв глаза на окружающее время:
“Здравствуй, Надя! Только что я зачеркнула кучу слов типа “дорогой”, “хороший”. Понимаешь, в чем дело? Я не могу писать этих слов. А если и пишу, то обязательно сопровождаю гримасами. Так что давай сразу договоримся: я не буду писать подобные слова. И не говори, что любишь меня. Я этого не заслужила, хотя бы тем, что не могу сказать тебе в ответ этих же самых слов. Ты познаёшь мир только чувствами, а я только разумом. Ты любишь Люду, маму, животных, а я ни одного человека на земле. Да. Ни одного. Мне давно приходила в голову эта мысль до твоего письма, которое неожиданно пришло и поставило передо мной вопрос: любишь ли ты кого-нибудь? Я ответила, что никого, к сожаленью; и мне стало страшно.
У меня есть друзья. Мы друг другу признались, что не можем жить друг без друга. Да, я не мыслю своей жизни без них. Но я их не люблю. Может, это и есть любовь, когда не можешь жить без человека. Но мне кажется, что любовь должна сжимать сердце, наполнять его нежностью и все в этом духе. Что-то подобное я испытывала в детстве. Но мои чувства отчего-то умерли одно за другим. И вот к сегодняшнему дню мы имеем следующий скудный набор: злость, веселье, балдеж (это разновидность веселья, но с вином). Этого мало. Я знаю, что обедняю себя. Но мне надо большой любви или вовсе никакой, большой нежности или ее совсем не надо. Но большие чувства требуют достойного приложения. Не разменивать же их на таких же эмоционально тупых, как я. А их большинство. Они заняты своей успеваемостью, своим благополучием и т. д. Часто среди них становится тоскливо.
И в то же время мне сознательно не хочется быть такой, как ты. Человека делает не только родительское воспитание, но и время. Каждый век требовал от людей определенного процентного соотношения чувств и разума. Ты совсем не хочешь прислушаться к своему времени. А если прислушаешься, то оно скажет тебе о своем предпочтении разумного начала. Все уходит корнями в материальную почву. Это предпочтение основывается на развитии средств коммуникации, транспорта, ритме современной жизни. Количество контактов между людьми увеличивается, но глубина их уменьшается.
Есть два вида общения: фактическое — это общение низшего типа, ему можно обучить электронно-вычислительную машину — и общение высшего типа, при котором происходит обмен собственными частями души. Тем не менее по вышеизложенным причинам именно общение низшего типа становится общением века. А чтоб владеть им в совершенстве, чтобы обмениваться информацией равноправно, необходимо очень много знать, быть эрудитом.
В каждом веке есть свои лишние люди, процентное содержание чувств и разума у которых резко отличается от требуемого временем. Мне кажется, что это ты, Надежда. Современность должна быть во всем, даже в фасоне юбки”.
“В моих руках письмо взрослого человека, и, откровенно говоря, я оробела. Ты так умна, что я не смею вести разговор о жизни с тобой, думая, что каждая моя мысль будет осмеяна.
Все правильно. Все меняется. И если ты писала о лишних людях, то меня можно назвать обыкновенным жизненным отбросом. Я сама и произвожу и потребляю продукты собственных воображений. Поэтому мне нередко кажется, что я элемент выдумки и нереальности. Дело в том, что я живу всем тем дорогим, что было в моей жизни, тем, что кончилось тяжело или радостно. Сейчас, когда я все острее ощущаю все, что происходит в повседневной жизни людей, я все чаще ухожу в свое убежище: раздумья, мысли, память. И, по-моему, стремление к чему-то необычному, сказочному овладело мною раньше, чем я успела почувствовать недовольство окружающим миром.
Ты понимаешь, Танюша! Не жизнь, а сплошное забытье и отрешенность. Казалось бы, я неплохо устроилась. Но отдельные обстоятельства, например общение в транспорте или ответ у доски, буквально стягивают меня вниз и тут же колют со всех сторон, вызывая окончательное раздражение. Ты скажешь: “Как же так? Ведь тебя будут считать просто-напросто идиоткой”. Именно так, Танюша, я и выгляжу: дурная, смешная, вечно с заскоками, ужасная непоседа.
Меня постоянно раздражает то, что меня все одергивают, пытаются втянуть в колею современной жизни. Я не хочу вариться в общем котле. Я хочу сделать то, что желает душа. И оттого, что я иду по следам своих внутренних желаний, создаю дикое впечатление…”
В письме была Надина фотография. Я была поражена ее повзрослевшим лицом: длинные волосы уложены в пышный узел, в огромных глазах печаль. А в уголках маленького рта твердость. И как посмотришь после этих уголков на глаза, так в них вроде бы не печаль вовсе, а сила. На обратной стороне фотографии я прочла стихи:
Подкралась грусть к подножию раздумий
И незаметно душу вовлекла
В мир, застилающий след тяжести угрюмой,
И нежной болью грудь обволокла.
Живу я днями теми, что навеки
В порыве жизни ветер оборвал
(Как обрывает листья с крепкой ветки)
И в памяти моей их очертал.
Я не живу, а лишь слегка касаюсь
Своими крыльями поверхности земли.
Я не живу, а только молча маюсь
На этом свете, полном грусти и тоски.Я долго вертела в руках фотографию, пытаясь собрать воедино человека, изображенного на ней и писавшего стихи. Наконец они слились: первый, сильный в такой степени, чтоб не вариться в общем котле, защищал второго, который варился в собственном соку и писал стихи, которые мне ужасно не понравились. Друг без друга они смысла не имели.
Избавлять Надю от нелепости, которая, оказывается, сознавалась и старательно культивировалась, было бесполезно из-за силы первого человека. Идеям, которые я кинула в своем письме, Надя развития не дала, как я это привыкла делать со своими друзьями. Но тем не менее переписка продолжилась. Я познакомила Надежду со своим творчеством:
Мне мочи нет переносить квартирную тоску!
Сквозь зубы цедить учебников микстуру!
И на экзамене, ворочая язык-доску,
Терпеть учительскую диктатуру!Создавалось общение не в духе времени — шел обмен составными частями души.
Подъехав к стеклянной коробке аэропорта, я отдала шоферу три рубля и вошла в помещение. Стулья, вдоль которых брели мои ноги, были заполнены людьми. Я не могла найти ни одного свободного сиденья. Где-то наверху сверкнула вывеска “Зал ожидания для военнослужащих”. Я поднялась и увидела бесчисленное множество свободных сидений, и только устроилась в самом дальнем углу, как почувствовала, что голова нестерпимо болит. Казалось, что в ней сидит маленькая Лидия Николаевна и колотит по моему черепу изнутри молотком. Я закрыла глаза и встретила пустой, злой взгляд Василия: “Вот что, Татьяна! Сматывайся на …..!!!” “Сматывайся! Сматывайся!” — радовалась маленькая Лидия Николаевна в голове. Я открыла глаза. Напротив спал курсант, запрокинув голову и раскрыв рот. Попытавшись вздремнуть еще раз, я встретила злые глаза Василия и решила больше ничего не делать. Лидия Николаевна овладевала новыми методами издевательства: взяла мои нервы за концы и стала приводить их в волнообразное движение. Ноги задрожали, каблуки начали стучать по плиткам пола. Я прижала колени руками, но задрожало все вместе. Мне осталось сжаться как можно сильнее и смотреть на спящего курсанта с запрокинутой головой.
На первом курсе института выяснилось, что Надин отец, которого она никогда в жизни не видела, живет в городе А. Я предложила свои услуги на тот случай, если наличествует желание иметь представление, как выглядит родной отец. Надежда прислала адрес и предупредила, чтоб я не пугалась, увидев дряхлого старика. Ибо отцу недавно стукнуло шестьдесят.
Окна, которые, по моим расчетам, должны были принадлежать квартире Надиного папы, сразу бросились в глаза среди благополучных тюля и штор. Они были занавешены простынями. Только нажимая на кнопку звонка, я задала себе вопрос: а что я, собственно, скажу? Ответа не приходило в голову, и, обрадованная молчанием за дверью, я выбежала из подъезда.
Во второй раз я пришла дней через десять и уже заранее знала, что буду спрашивать, здесь ли живут Ивановы. Окна были занавешены все теми же простынями. И все то же молчание встретило меня после нажатия на звонок. “Все ясно, — думала я, звоня еще раз. — Уехали. Окна простынями занавесили”. И вдруг молчание безо всякого предшествующего шарканья шлепанцев сменилось громким криком:
— Кто там?!
— Это я, — ответила я голосу.
— Кто я? — спросил голос.
— Откройте, пожалуйста! — попросила я.
Голос был страшно сильный. От него хотелось присесть, выложить быстренько всю правду и смотаться. Но хозяин его не собирался себя показывать. Он еще раз громко спросил, что мне нужно, и добавил уже возмущенным голосом:
— Девушка, я не могу долго стоять! У меня нога больная!
Сильный голос сделал ударение на слове “меня”. Поняв, что хозяина увидеть не удастся, я решила компенсировать скудость полученной информации длительностью разговора. Прозвучал вопрос, стоявший в плане первым после предполагаемого открытия двери:
— Здесь живут Ивановы?
— Какие Ивановы?! — закричал голос за дверью. — Это вы, девушка, десять дней назад сюда приходили?
— Нет, — ответила я нетвердым голосом.
Мне казалось, что сильный голос видит меня насквозь даже через дверь и понимает, что я все вру. Он до того парализовал мою фантазию, что я не смогла объяснить, какие мне нужны Ивановы. Поэтому пришлось оборвать разговор быстрым “до свидания” и, прыгая через ступеньку, слышать, как сильный голос не переставал греметь:
— Девушка! Объясните, какие вам нужны Ивановы?!!
Я пришла домой и сделала выводы для себя. Наверняка Надин отец был большим начальником. Иначе с чего бы стали мои колени подгибаться после его крика? И потом, эта возмущенность по поводу того, что потревожили больную ногу его собственной персоны.
Затем я взяла листок бумаги и сделала выводы для Надежды. Отец находится в бедственном положении, он по всем приметам болен: от моего звонка до его появления у двери прошло минуты три, он сам сообщил, что болит нога. Ну, и дверь не открывалась по причине того, что отец был поднят звонком с постели. По другим приметам он одинок: у него на учете каждый стук в дверь. И за десять дней мои, видимо, были единственными. Вдобавок эти простыни на окнах свидетельствуют о том, что нет в доме заботливой женской руки.
Я выдвинула романтически окрашенную версию: сильный человек болен и одинок, но он все еще сильный человек, потому что его голос не утратил могучей силы, которая даже из-за двери заставляет повиноваться ему.
Объявили регистрацию билетов. Я встала и медленно пошла. В сознании проступали лишь молотки, бьющие по черепу изнутри, а люди, кресла и чемоданы проплывали однородной расплывчатой массой. Перед посадкой я покурила в туалете, а в кресле самолета ко мне пришло спокойствие. Мысли вернулись к Сергею Нинашеву, к которому я решила идти сразу же, как только прилечу. Таня Елагина была просто уверена, что там ее встретит добро, потому что в ее голове не оставалось места для зла, вернее, для его осмысления.
Надежда прилетела через месяц после моей романтически окрашенной версии. Был конец марта. Мы шагали по тающему снегу к дому ее отца. После двухгодичной разлуки я молчала рядом с ней, как и прежде.
Когда мы выходили из подъезда, к нам пристали двое парней. Загородили дорогу и не пускали. Я остановилась и смотрела на их наглые рожи испуганно и заискивающе. А Надежда, взяв меня за руку, толкнула одного из них плечом и, глядя только перед собой, сама прошла между парнями и меня провела. Я вспоминала ее стихи. Девушка, которая только что толкнула парня плечом и взяла меня за руку, не могла писать таких стихов.
Надежда с сильным красивым телом и огромными черными глазами восторгалась по поводу того, как я похорошела. А я видела ее красоту, не выпускала из головы того, как решительно взяла она меня за руку, и чувствовала ее превосходство. Поэтому в искренность Надиных слов трудно было верить. Ведь не могла же она сама не чувствовать своего превосходства.
Мой благополучный мир снова дал трещину, после того как Надежда сообщила о том, что ее мама сидит в КПЗ за то, что стащила в универсаме бутылку вина. Она это сообщила вовсе не спокойным голосом. Слегка раздраженным. Я таким выгоняла по утрам из ванны младшую сестру. Может, оттого, что о женщине, стащившей в магазине бутылку вина, рассказывала Надежда, не хотелось спешить с осуждением. Я старалась понять маму этой чистой, гордой девушки. Но как и несколько лет назад, в голове не укладывалась женщина, преподававшая в школе литературу, а потом утащившая из дома последнюю ценность — книги. Она нигде не работала. Каждый вечер домой приходил новый мужик. Играла музыка, опустошались бутылки. И хотя я уже не пыталась делать сравнения, и со своей мамой тем более, от этого Надина мама не становилась мне понятней.
В подъезде Таня Елагина встала у подоконника, чтобы не мешать трогательной сцене первого свидания дочери с отцом. Надежда позвонила. И взволнованное дыхание, закрытые глаза и лоб, прислоненный к двери, превратили ее в ту самую Надежду, которая писала стихи. После второго требовательного звонка, разрушая возвышенность происходящего, за дверью раздался знакомый Тане громкий голос:
— Кто там?!!
— Я, — ответила Надя. — Это я!
— Кто я?! — загремел голос.
— Откройте, пожалуйста, дверь. Я вас очень прошу.
Сильный голос попросил не морочить ему голову.
— Мне нужно на вас посмотреть! — сказала Надежда.
Каждое слово она произносила очень бережно и значительно, но голос за дверью вопреки законам душевной тонкости не желал ни о чем догадываться и еще раз возмущенно спросил:
— Кто вы такая?
Таня Елагина, как человек знающий, посоветовала взволнованно дышавшей Наде сказать правду.
— Я ваша дочь! — громко произнесла она. — Ваша дочь Надежда.
За дверью раздались возгласы, в которых к сильному голосу примешивался еще чей-то. Дверь отворилась, и Надя зашла. До Тани доносился взволнованный сильный голос, объяснявший, что сию минуту брюки будут надеты. Она стояла у окна в подъезде и размышляла, чего в данном случае требует от человека врожденная деликатность. А увидеть хозяина сильного голоса очень хотелось. Поэтому Татьяна не замедлила подняться наверх, когда Надежда позвала ее. На кухне сидели трое: Таня Елагина, Надя Черкасова и старуха с тревожными глазами, у которой беспокойно урчало в животе. И наконец в конце коридора появился высокий широкоплечий старик. Он стремительно вошел на кухню, вздымая ногами трехсантиметровый слой пыли, которая серым ковром лежала всюду, за исключением тропинок, проложенных по наиболее употребляемой поверхности пола.
— Ну, здравствуй, здравствуй! — сказал Виктор Сергеевич громко и красиво, протягивая Надежде руки. На нем было какое-то рванье, но в сочетании с бородой и откинутыми назад седеющими волосами это очень эффектно выглядело.
Надя взяла его протянутые руки, закусив губы, и сделала, по мнению Тани Елагиной, совершенно не нужное в данной встрече — обняла своего отца и расцеловала. А нужно это было или нет, об этом надо судить исходя из целей, которые поставила перед собой Надежда. У нее была одна-единственная цель — любить отца. А Таня видела единственно возможную цель поездки в том, чтобы узнать, что он из себя представляет. И поэтому все, что делала Надя, казалось ей игрой не на публику, а для себя. Виктор Сергеевич познакомил свою мать со свалившейся с неба дочерью. Ее Надежда тоже поцеловала и обняла. Потом он вспомнил про Таню и спросил:
— Это кто?
Надя объяснила, что это ее подруга, которая проживает в городе А.
— Виктор Сергеич. — Надин отец протянул Тане Елагиной руку.
Она назвалась и протянула свою. Виктор Сергеевич и Таня взглянули друг другу в глаза с изучающей жадностью. Глаза Надиного отца были пронзительными и не то чтобы молодыми, а тридцатилетними.
— Это ты два раза приходила к нам? — спросил он.
Таня подтвердила, после чего Виктор Сергеевич сообщил, что это она во всем виновата. Слова недоумения, готовые вырваться из ее раскрытого рта, подавил его громкий голос:
— Молчи! Я сейчас все объясню… Мамочка, сидите! Нет, нет, здесь сидите, в углу. А ты, Наденька, сюда сядешь, к окну. Вот так. Сейчас я вам все объясню. — Виктор Сергеевич встал в центр кухни, откинул волосы назад, и на некоторое время его взгляд ушел в стену. — Дело в том, что я болен. У меня фобия. Я боюсь черного цвета. Я не подхожу к окну, потому что не дай бог по улице в это время идет кто-нибудь в черном. У меня перехватывает дыхание и пот выступает на лбу. Молчите! Я знаю, что это глупо! Но ничего не могу поделать с собой. Вот вы… Кто из вас звонил в дверь? Ты, Наденька? Вот ты держалась за черный звонок, а руки после этого не вымыла. Давай, голубушка, пойдем! После черного цвета нужно всегда мыть руки.
Наденька с серьезным лицом вымыла руки, старательно вытерла их полотенцем, и Виктор Сергеевич посадил ее на прежнее место. Сам встал в центр кухни и продолжил:
— Еще я боюсь новых вещей. Посмотрите, в чем я! А там! В шкафу! Лежит новый костюм и шлепанцы чехословацкие. Три года лежат. Все уже, наверное, моль съела…
Он ткнул в Таню пальцем во второй раз и повторил, что это она во всем виновата. Виктор Сергеевич сказал это таким ужасным голосом, что Таня, не чувствуя за собой никакой вины, готова была извиняться за что угодно.
— Ты пришла ко мне тринадцатого!!! Это число!.. Вы знаете, что все несчастья в моей жизни происходят именно тринадцатого?! Поэтому в первый раз я и сам не пошел открывать, и мамочку не пустил. Потом я посмотрел в окно и увидел… девушку в черном пальто. Я тогда догадался, что все это неспроста: и тринадцатое число, и черное пальто. И вот через десять дней, двадцать третьего… двадцать третьего умер мой папочка!.. снова приходит девушка, и снова в черном пальто. Ты можешь себе это представить?!!
Виктор Сергеевич потряс ладонями перед Таниным лицом.
— Как ты меня перепугала! Я решил выяснить, кто ты такая, и когда спросил: “Какие Ивановы?” — ты сделала вот так. — И он очень похоже изобразил одну из Таниных гримас. — Я по профессии режиссер. Быстро схватываю суть людей. А тебе нужно было сказать: “Я от Наденьки” — и все бы было в порядке. У меня после твоих визитов болело сердце!
Таню не покидало чувство того, что этот эффектный старик над ней издевается. Но взгляд его серых тридцатилетних глаз был стопроцентно серьезен. Виктор Сергеевич привлек Надю к себе, которая не замедлила броситься ему на шею и осыпать поцелуями, и распорядился оставить меня со старухой на кухне, а самому уйти в большую комнату с Надеждой и поговорить наедине.
Оставленная один на один со старой женщиной, я с ужасом ждала, что сейчас начнется описание жизни со всеми дорогими ее сердцу подробностями. Случилось так, как я предполагала. Пришлось, написав на лице житейскую мудрость, просидеть с четырех до семи вечера. В квартире был ужасный запах, клеенка, на которой покоился мой локоть, подпиравший щеку, готова была рассыпаться от дряхлости. На полу, утопая в пушистом ковре пыли, стояли бесчисленные банки и бутылки. И старухина жизнь со всеми ее обидами и операциями под непрерывное урчание живота нагнала на меня невероятную тоску. В семь часов описание жизни кончилось рассказом о Витиной болезни, которая заставляет его сидеть взаперти и ее тоже никуда не пускать. На кухне наступило молчание. Был слышен голос Виктора Сергеевича, с жаром о чем-то рассказывающий Наде. Я попросила показать семейный альбом, если таковой имелся. Не успели мы с бабушкой ступить в комнату с вывернутыми лампочками, как Виктор Сергеевич, выплывший из темноты, закричал, чтоб мы ни в коем случае этого не делали. Он нам на следующий день обещал объяснить почему. До половины девятого перед моими глазами снова были банки, ковер пыли, дряхлая клеенка и урчание старухиного живота. В 1938 году ей там что-то вырезали.
Что было потом? Потом Надежда безумно полюбила своего отца. Все пять дней она проводила за разговорами с ним, пока в четыре часа я не приезжала к ним с занятий. И все пять дней на клеенке, готовой развалиться от дряхлости, стояла бутылка вина. Действие алкоголя благоприятно сказывалось на болезни Виктора Сергеевича: черный цвет переставал бросать его в дрожь. С вымытыми после черного звонка руками я все пять дней неизменно с ним выпивала. Он торжествовал: “Я же вам в первый день сказал, что Танечка обязательно будет со мною пить!” Поднося к губам рюмку, Виктор Сергеевич хватался за маленькую икону в кармане. На просьбу объяснить, что сие означает, он говорил: “Потом” — и, рассадив всех в неизменном порядке на кухне, откинув волосы назад, начинал что-нибудь рассказывать. Со всей страстностью и неистовостью своей натуры он поведал нам, как бесчеловечно его обманули при покупке мебельного гарнитура девять лет назад. Своим сильным красивым голосом он громил строителей за неправильно привинченную к ванне трубу. Рассказы о работе в театре, сделанные по моей просьбе, тоже были интересными. Виктор Сергеевич по-новому поставил и сам сыграл чеховского “Медведя”. Сделал из весельчака и балагура фигуру немного трагическую и навевающую раздумья.
Он очень много и интересно рассказывал и ничего не спрашивал. Потом мы с Надеждой отправлялись ко мне домой. Ночи были заполнены разговорами.
— Фобией он заболел, после того как умер его отец. Это было большим потрясением для папы. Он совсем не хочет видеть людей. Потому-то ненавидит их. Они причинили ему много зла. В первую очередь его жена. По ее вине умер пятилетний сынишка. Она выкупала его и плохо одела. Он умер от воспаления легких. После этого он ненавидел свою жену, а к дочери у него никогда привязанности не было. Сейчас он совсем один…
Приехал на машине узбек, лет тридцати. Красивый. Собирались с мамой ехать куда-то и варить плов. Бабка вертелась около него, как всегда. Мужики вино притащат, она свое урвет, напьется — и ничего ей больше от этой жизни не надо. Остались мы с этим узбеком в комнате одни, и он начал со мной разговаривать: “Какая ты хорошая девочка! Как ты учишься?” Я ему отвечала в таком же шутливом тоне. Тут он говорит: “Ах ты умница. Дай я тебя поцелую”. Я подошла. Думаю, что он меня сейчас шутливо в щечку… Он меня поцеловал! Я его оттолкнула, а он начал говорить, что любит меня, что только из-за меня сюда приезжает…
С Васей мы познакомились прошлым летом, когда с Людой поехали отдыхать. В первый раз он мне ужасно не понравился. Подошел пьяный на танцах и пригласил. Я вообще ужасная противница всяких случайных знакомств. И поэтому, как он пристал ко мне после отказа с ним танцевать, я исколола его словесными язвами. В следующий раз он был трезвый, и Люда посоветовала мне с ним задружить. “Парень, — говорит, — симпатичный”. Я с ним в первый раз поцеловалась… До того намучилась с ним, что не могу этот период жизни вспоминать. Слишком больно. Знаешь, как вспоминаю? По запахам. Повеет иногда чем-то таким, как тогда пахло. Или музыка заиграет, под которую мы с ним танцевали. Я до сих пор не могу понять, как он встречался со мной и в то же самое время с другой девчонкой. Когда я узнала и обо всем откровенно спросила, он сказал: “А… это был маленький Ташкент”. Ты чего-нибудь понимаешь?..
Я очень хочу, чтобы ты познакомилась с моей мамой. Она была такой начитанной, образованной, так любила музыку. А сейчас это не моя мама. Пьет до того, что у нее зрачки закатываются. Она никогда не видела от своей матери ласки, поэтому трудно судить о плохой стороне моей мамы. Это человек со сломанной судьбой. И указательный палец моего разума указывает на бабку. Я ее ненавижу за это и не раз об этом бабке говорила. Она, конечно, ни хрена не поняла. Твердит: “Я столько добра ей сделала за всю ее жизнь”…
Знаешь, как я с ним намучилась? Он был ужасно разочарован в жизни. Когда уходил в армию, девушка обещала его ждать, а через год замуж вышла. И после этого он перестал верить всему белому свету. Знала бы ты, скольких усилий мне стоило его отогреть, заставить поверить в меня. Он понимал это и сам боролся с собой, но неуверенно и с боязнью за то, что обманется еще раз. Находясь рядом с ним, я была такой сильной. Когда мы расставались, я прочитала ему стихи, которые написала специально для него. Танюша, он даже заплакал…
Я мало что знаю о бабкиной молодости. Она была красивая, а ее муж был на двадцать лет ее старше. Начал за бабкой ухаживать, когда она была еще в седьмом классе. Любил мою бабку безумно. Дедушка погиб в Великую Отечественную войну. А бабка так ни за кого и не вышла. Может, оно и к лучшему: в гроб бы загнала со своим характером. С дедушкой они очень плохо расстались. Он работал директором школы в провинциальном городишке. Однажды после охоты он зашел на мельницу, где с мельником они немного выпили. Мельник уснул, а у мельничихи оказались бабкины глаза, большие, черные. Они согрешили. Дедушка вернулся, встал перед бабкой на колени и во всем признался… И после этого они два года вместе не спали. Потом началась война… Женщина была гордая…
Люду я люблю больше жизни, вернее, жизнь я люблю не очень, но все же именно мысль о Люде удерживает меня от всяких поступков. Один раз я все же проглотила ртуть из градусника. Нинка Сарафанова довела. Ей надо было писать сочинение, иначе по литературе выходил трояк, а сама она не может на четыре. Все как-то отказались, прикрылись делами, и вышло так, что я должна была писать это сочинение. Самое паршивое для меня занятие. Именно меня она назвала эгоисткой и еще как-то. Дома я разбила градусник и проглотила каплю ртути. Я всегда считала, что от нее можно умереть. Потом пошла к Люде прощаться. Только вышла из дома — Нинка с Людой идут. И когда я их увидела, то никакого раскаяния в душе не возникло. Вот, мол, глупая, что я наделала. Спокойно сообщила, что выпила ртуть, и мы сели в автобус кататься. Я не умирала. Наутро Людка пришла в класс злая. У нее волосы светлые, а глаза черные, как смородины. Она в меня ими стрельнула и не поздоровалась. Сашка ей сказал, что вредна не сама ртуть, а ее испарения…
Таня Елагина не молчала, она тоже рассказывала. Правда, не про себя. Например, про одну знакомую девочку, которая курит со школьной скамьи вместе с мамой. Обе потрясающе красивы. А отец семейства ничего об этом не знает. Или вот такой есть знакомый — мечтал поступить в духовную семинарию, сейчас учится в консерватории и подрабатывает в церковном хоре. Произвел небывалый фурор, пройдя по главной улице в рясе. А другой знакомый пришел на демонстрацию с зеленым надувным крокодилом на веревочке. Причем был трезв как стекло. Надя удивлялась и восторгалась этими историями, которые уже года два, как истасканные вещи, ходили среди молодежи города А. Тане было плохо.
Надежда уезжала, твердо уверенная в том, что приедет к отцу еще раз, поможет сделать ремонт, развеселит его и встряхнет. И еще была у нас идея: сходить к тридцатидевятилетней дочери Виктора Сергеевича (ровеснице Надиной мамы) и постыдить ее за то, что она бросила своего отца.
Со дня отъезда Надежды до ее второго визита я получила два письма. В первом она рассказывала о встрече с мамой в КПЗ:
“Ждала как на иголках свидания с мамой. Увиделись в воскресенье. Она такая свежая, беленькая, пополнела. Выглядит просто отлично. За два часа я рассказала, что могла. Главное, я говорила о папе: о его болезни, одиночестве, о желании приехать к нему еще раз. Я смотрела на маму и поражалась. Сколько перенесло в жизни это хрупкое, кроткое, не приспособленное к жизни существо! На ее глазах были слезы, когда я передала просьбу отца приехать к нему. Откровенно говоря, я боялась, что она скажет “нет”. Это было в ее праве. Но я прочла в ее лице готовность опять принести себя в жертву. Мама сказала: “Я согласна”. Когда у меня все поплыло от слез, она добавила: “Я это сделаю ради тебя”. Потом мы начали представлять нашу семью. Наконец-то мы будем все вместе. “Я почему-то все эти годы верила, что он поймет и оценит все, но я боюсь, что это случилось слишком поздно”, — сказала она. Я тоже понимаю это, но сейчас мне кажется, что нашему счастью никто не может помешать. Моя мама без колебаний решила ехать. Ее выпустят в мае, и она сразу поедет. Но в свое время она так жестоко была им отвергнута, что ей не верилось, что он ее зовет. Они познакомились, когда один из маминых знакомых привел ее в театр на репетицию. Вышло так, что папа повез ее до дома на такси. Мама говорит, что ей с ним было очень хорошо. И когда уже на седьмом месяце она пришла к нему и попросила: “Виктор Сергеевич, возьмите меня к себе”, он отказался. После того как родилась я, на моей маме сразу женился Черкасов. Его родители были против, но он очень любил ее”.
Собралась в один прекрасный майский вечер Таня Елагина делать доброе дело. Сжала зубы и зашагала к отцу своей подруги. Навестить, так сказать, старичков. Подруга очень просила хоть изредка это проделывать. Пять дней, проведенных за разговорами в грязной комнате, вонявшей мочой, заставили ее полюбить этого эффектного шестидесятилетнего старика с бородой. Так вот, Таня сжала зубы и пошла навстречу большим приключениям. Этого она, правда, не подозревала.
Поцеловала по захождении в комнату старушку мать и через пять минут уже бежала по улице, сжимая в руке деньги. Старик решил выпить. Принеся бутылку емкостью в 0,75 литра, Таня опустошила ее наполовину. Простим ее за это. Ей было невыносимо сидеть среди ковра пыли, облокотясь на дряхлую клеенку, и слушать, как Виктор Сергеевич рассказывает со всей страстностью и неистовостью своей натуры о том, как бесчеловечно его обманули при покупке того же самого мебельного гарнитура. Танины робкие попытки сорваться домой подавлял могучий режиссерский голос. “Я люблю выпить, — говорил Виктор Сергеевич, потрясая руками перед ее лицом. — Душу свою развернуть!” — и начал рассказывать наизусть толстовское “Воскресение”, изображая в лицах Катюшу Маслову и Нехлюдова. Девушка раскрыла рот, но это не помешало ей заметить, что старик останавливается на сексуальных моментах больше чем надо.
В десять часов Таня снова выбежала на улицу. Ее фигура чертила синусоиду по направлению к ресторану “Заря”. Виктору Сергеевичу захотелось выпить еще. И хотя все магазины были закрыты и в переполненные рестораны не пускали, Таня нимало не сомневалась в том, что она достанет бутылку. Этому хитрому искусству — доставанию бутылки в двадцать два часа ночи — ее научил бывший режиссер драматического театра. Около дверей ресторана стоял строгий швейцар и сдерживал напор толпы, желающей прорваться и достать горячительных напитков. “Мне к Алле Алексеевне”, — деловым голосом бросила пьяная Таня швейцару, и стеклянные двери беспрекословно раскрылись для нее. Она шла среди громкой музыки, пошлых мужиков и старательно отштукатуренных девиц по направлению к буфету. За стойкой скучала дама с огромной грудью и злым лицом. Около нее вертелся потертый тип, и на его шикарную просьбу: “Дайте, пожалуйста, пару тех шоколадок, таких же симпатичных, как вы сами”, — Алла Алексеевна с ненавистью крикнула: “Я злая, некрасивая женщина!!” Таня явилась в тот момент, когда раздражение буфетчицы было на пределе и, наверное, ей хотелось стрелять в ежедневно повторяющиеся грязные рожи, но не было рядом автомата. Таня разлеглась на стойке и сказала: “Пжалста, дайте бутылку вина. Виктор Сергеевич просит. Я подруга его дочери”. Алла Алексеевна испуганно посмотрела на девушку, которая никак не годилась в подруги законной тридцатидевятилетней дочери Виктора Сергеевича, и дала ей бутылку марочного вина…
Выпили еще.
— Танечка, ты куришь, — сказал Виктор Сергеевич, а не спросил. — Только не ври.
— Да… — протянула Таня удивленно, хотя только пьяный мог увидеть в этой догадке большую проницательность.
Старик сообщил, что она девушка в его вкусе, и шикарным жестом протянул “Беломорканал”. Далее этот красноречивый дяденька учил Таню жить. Говорил красиво и замечательно о том, что нельзя объять необъятного, нужно уже сейчас выбрать, из чего ты в своей дальнейшей жизни будешь черпать наслаждение. Сам лично он чтил женщину. И к выбранному тобой надо идти любыми путями, стараясь не задевать других людей. А если кто-нибудь сделает тебе гадость (гадких и подлых людей ох как много!), ты этого человека забудь! Выкинь из головы! Не замечай! Но и щеку вторую… нет!.. не подставляй!!!
— Ты знаешь, Танечка, что пятидесятилетний мужчина сделает для тебя все, если ты сядешь рядом и юбочку свою на пять сантиметров выше задерешь. Пять сантиметров! Он сделает для тебя после этого все. Он больше ничего не потребует. — Старик подвинулся совсем близко. — Я бы очень хотел написать книгу о себе. И назвал бы ее “Человек-никто”. Это здорово звучит, правда? У тебя умные глаза, ты должна понять, как это здорово — Человек-никто! Я был маленьким и уже тогда читал на митингах стихи. В школе меня носили на руках. Все предсказывали мне великое будущее. И вот теперь кто я такой?! Я никто! Никто!
Не успела девятнадцатилетняя девушка высказать утешительные соображения по этому поводу, как очутилась на раскладушке под шестидесятилетним стариком, который повторял:
— Мне с тобой хорошо. Я просто хочу тобой кончить.
А Таня была до того пьяна, что не испугалась. Она решила, что надо бы заплакать, и так, чтобы старушка мать в соседней комнате услышала.
— Я милицию позову, — хныкала она. — Я Наденьке скажу.
Появилась старуха, повторяющая: “Витя! Витя!” — и Тане удалось принять вертикальное положение. Тут она начала обкладывать двух стариков матом таким, знаете, грубым и сильным голосом.
Может, кому и посчастливилось увидеть эту девушку где-то около двенадцати, бредущую по асфальту. Она то кусала руки, то громко хохотала, раскачиваясь на полусогнутых ногах из стороны в сторону.
В конце мая от Нади пришло второе письмо:
“Я ничем не могу тебя порадовать. Сейчас мне кажется, что все рухнуло: все планы, вера в лучшее. Чем ближе подходил день маминого возвращения, тем сильнее нарастала в моей душе тревога: какой она придет и что будет дальше? Дома ей надо было создать такую обстановку, чтобы она не нервничала, а для этого я бабке строго-настрого запретила пить. Ох и намучилась я с ней за это время. Напьется до моего прихода, и тут хоть лупи не лупи — бесполезно. В день маминого возвращения я пошла в школу, сунула, как обычно, бабке кулак под нос: “Попробуй напейся!” Нынче эта фраза прозвучала более угрожающе. Когда вернулась, услышала мамин голос, и мне показалось, что она такая ласковая, домашняя, будто никуда не отлучалась. Посвежевшая, полненькая, только седины в волосах много. Рассказывала о жизни в тюрьме. Говорила, что собрала всю выдержку и ни с кем там не общалась. Незаметно целый день проговорили. А бабка уже успела купить две бутылки и одну опустошить. Я оскалила зубы, как собака, и втихаря подлетела к ней. Мама сказала, чтобы я не унижала ее подозрениями, что она очень много передумала обо всем там, когда мыслям была предоставлена полная свобода. Но под вечер она попросила у бабки выпить, и я поняла, что то, чего я так боялась, свершилось — все начинается сначала. До начала экзаменов пошли сумасшедшие дни, нервы мои натянулись до предела. Обе они напивались как хотели. Мама ушла к своему дружку, с которым ходила до ухода туда. Однажды, когда никого не было дома, а ключ от дома мы ей не дали, этот тип залез по балкону на наш, разбил стекло и вошел в квартиру. Опять музыка, пьянка. Голова моя пошла кругом. Я зашла в тупик. Что делать дальше, не знаю. Я-то думала, что она поедет к папе, подбодрит его, развеселит, как мы решили в день, когда она была трезвая. И куда делась ее свежесть? В эти дни она свернулась, как сухой лист. Под глазами морщины, работать не хочет. На почте алименты я придержала. Женщина сказала, что выдаст деньги мне, когда мы придем вместе, и пристыдит ее. Если эти деньги не попадут ко мне, то ни туфель, ни платья к выпускному не видать. Как там папочка? У него сейчас одна надежда на меня. В начале июля должен приехать Вася. И я не знаю, как быть. Ведь я должна быть у папы после выпускного бала. Скорей бы отделаться от школы и быть готовой к любым трудностям, лишь бы два этих человека были счастливы”.
Родной город встречал меня холодной ночью, будто предупреждал, что ничего хорошего в мое отсутствие не приготовил.
Я просидела в зале ожидания до восьми часов. Ждала, когда проснется Нинашев, чтобы сразу ехать к нему. В туалете, где я курила, меня встретило серое страшное лицо, но было наплевать на внешний вид. На улице схватывало дыхание от сорокаградусной температуры. Я шла к троллейбусной остановке сгорбленная и твердила себе, что все будет хорошо, что Нинашев приходил ко мне, но меня не было дома, и он расстроился, узнав об этом. Что он прижмет меня к себе, и я спрячусь в его плече от пустых глаз Василия, от крика Лидии Николаевны: “Она у нас деньги крала!” — от всего на свете.
…Тогда я не знала, чту написать Надежде. Искала слова — насмешливые, добрые, деликатные, — но с их помощью нельзя было передать того, что я хотела сказать, вернее, крикнуть. Меня крутили свои дела — сессия, экзамены. В середине июля я познакомилась с Нинашевым. И между всем этим я не переставала искать слов для ответного письма. Надя молчала. Я не ожидала ее увидеть за буднично звеневшим звонком в начале августа. И вот тут я сказала то, для чего не могла найти слов. Я крепко схватила Надежду, рванула ее к себе и, захлопнув ногой дверь, не отпускала Надиных рук. Я хотела стоять, вцепившись в нее, всю жизнь и никуда не выпускать. В глазах Тани Елагиной были слезы. Ха! Наконец-то.
Я отпустила Надю, когда узнала, что она уже четыре дня живет у отца. Меня немного обидело, что Надя зашла к нему первому. Мы не касались темы “Виктор Сергеевич” по какому-то молчаливому согласию. Я рассказывала про Сергея Нинашева, о том, как пытаюсь возродить его веру в людей, которых он презирает и от этого много пьет. Надя говорила про Васю, который к ней приезжал в июле, о том, что мама при нем напилась и устроила с бабкой скандал. Вася был до того потрясен всем увиденным, что убежал из дома, и Надя нашла его плачущим у забора детского садика. А я решила великодушно молчать о склонностях Виктора Сергеевича.
— Он сыграл на моей любви и жалости к нему. Он говорил, что старый, что к нему никто не ходит, что он один.
Эти слова были сказаны в следующую ночь. Они приоткрыли Елагиной обратную сторону любви, страшную и непонятную.
Утром мы с Надей поехали на стройку, где я работала со своей институтской группой. Около самой стройки мы увидели голубя, тощего и страшного. Он лежал на земле, раскрыв клюв. Зная Надино сострадание к несчастным животным, я сама первая предложила Наде облагодетельствовать птицу. Мы подобрали голубя и положили на пол в бытовке, где переодевалась моя группа. Налили воды, накрошили хлеба, но раскрытый клюв был не в состоянии ни пить, ни есть. Все это происходило под насмешливыми взглядами моих подруг. “Какие хорошие девочки! Как они любят животных! Все смотрите, как они любят животных”, — думали мои друзья.
А я меньше всего хотела, чтоб на нас смотрели. Я хотела, чтоб Надя облагодетельствовала птицу. К концу смены голубь подох. Кто-то стоял на его трупе, не отличив от тряпки. После возмущенных криков: “Кто его сюда приволок?!” — я взяла труп двумя пальцами и выкинула в окно. “Вот твоя любовь к животным!” — констатировала Инга.
А ночью, когда родители и сестра уехали на дачу, с нами случился какой-то припадок. Вспомнили голубя, и Надя сказала по его поводу:
— И на хрена мы его подобрали?
Смеялись долго, бесконечно, не могли остановиться. На несколько мгновений я успокаивалась и, слушая одинокий Надин смех, думала, какой же он страшный. Мы забрали из квартиры Виктора Сергеевича вещи и жили у меня еще два дня. Надя говорила о Васе, я — о Нинашеве. Отца своего Надежда уже не любила. Я обещала приехать в город В.
Надина мама снова оказалась в КПЗ. На этот раз за хранение наркотиков без употребления. В октябре был суд.
“Что я могу написать тебе? Меня нет. Осталась тень, ничто, сухарь, в каждую дырочку которого дует сквозной ветер октября.
За полчаса до начала суда я получила твое письмо — твою частицу, мою жизнь. Прочитав его, я пошла на суд.
Что было на моей душе? Пусто. Я ни о чем не думала: ни о маме, от которой отвыкла, ни о последствиях, ни о чем. Я давно сделала для себя правильный вывод: неправильный, неумелый шаг мамы — это вина бабки. Поэтому я ко всему была готова и ко всему мой разум отупел.
Нас было двое в коридоре: я и бабка. Машину с мамой ждали два часа. Мое состояние не изменилось за это время. Я не способна была думать ни о чем. Вдруг в конце узкого коридора распахнулась дверь. Это была моя мама в своем вишневом пальтишке и белом беретике. “Доча! Доча! Где она?” — успела произнести мама, проходя мимо бабки, которая была ближе. Я подошла к двери, куда ее завели. Поскольку из нее то выходили, то входили милиционеры, я устремила свой взгляд на маму издали. Увидев меня, она прислонилась к решетке и, закусив губы, смотрела. Я чувствовала, что ее душат слезы. В глазах моих помутилось, и я едва сдерживала рыдания. Она умоляюще сказала: “Доча, скажи, чтобы меня не наказывали. Скажи, что я зарабатывала шитьем”. Сначала мама была с ними одна, потом вызвали бабку, а уже потом меня.
— Кто распоряжался алиментами?
— После маминого прихода из тюрьмы я получала алименты сама и распоряжалась ими в полной мере.
— Какой образ жизни вела мать?
— Все бы было хорошо, если б она не выпивала под влиянием этого Малахова, часто бывавшего у нас и водившего своих друзей.
— Мать работала после прихода?
— Она зарабатывала шитьем.
— Сколько?
— Не знаю.
— Что можете сказать о порошке?
— Накануне обыска бабушка сказала, что Малахов что-то прячет в аптечке, но так как мы его побаивались, то в ответ на мое предложение: “Давай посмотрим?” — она сказала: “Что ты! Он нас убьет!” Когда произвели обыск, мы узнали, чту именно там хранилось.
— Замечали ли вы, что ваша мать курит что-то подозрительное?
— Мама курила только сигареты.
— А он?
— Он не знаю.
Танюша! Моя мама действительно никакого отношения к порошку не имеет. Это порошок Малахова. А она его прикрыла, сказав, что нашла в ботинке одного из друзей и спрятала, чтобы он не курил. А тот в свою очередь на допросе сказал, что не знает никакого порошка. Малахов же, как его только схватили, сказал: “Порошок хранит Ирка”. За хранение без употребления от одного года до трех. Ей дали год.
Когда вынесли приговор, она повернулась ко мне и поцеловала. Я пошла, ничего не видя и не слыша. Я не оглядывалась, зная, что сзади бабка и что если я увижу ее, то разорву на части. За что?! За то, что она бабка, сгубившая сызмальства свою дочь, разорившая две семьи.
Смерть мамину легче перенесла бы, потому что знала бы, что ей легче станет. А тут сколько пережить ей придется?! Боюсь, не вынесет она. А без нее мне нет жизни, без такой, какая она есть — хрупкая, неопытная, несчастная, бесконечно любимая мной. Все снесу, все вытерплю не из благородства, которым она была полна, когда бабку, мать свою, брала с собой жить (у меня его и нет!), а из любви к ней, к матери своей.
Если Вася не приедет, я физически не вынесу. Сдохну, как собака. Это куда легче, чем жить вот так, как сейчас. А жить надо. И от этого иногда завыть хочется”.
Я вышла из троллейбуса и побежала. Задыхалась, но бежала до самого дома Нинашева и все твердила себе в такт шлепкам сапог о землю: “Он встретит меня с тревогой. Он спросит, где я была все это время. Он скажет, что приходил ко мне, но меня не было дома. Он не может этого не сказать. По всем законам гармонии меня должно ждать добро, чтобы уравновесить весь тот ужас, все зло, все двадцать девять дней без него. Я поднимусь на четвертый этаж и позвоню. Он откроет дверь и встретит меня с тревогой. Он спросит, где я была все это время. Он скажет, что приходил ко мне, но меня не было дома… Танечка! Милая моя. Хорошая моя! Понимаешь, что не может быть иначе. По законам гармонии противоположности друг друга уравновесят. Не бойся. Он встретит тебя с тревогой. Он спросит, где… Ну звони! Звони!.. Сергей… Почему он отводит глаза? Дай мне твои глаза. Они веселые. Почему они веселые? Кажется?.. Ты меня разлюбил, да? Чего ты пожимаешь плечами? Тогда скажи, какая сегодня температура?.. Я не сошла с ума… А ведь градусник ваш врет, молодой человек. Показывает всего минус тридцать восемь по Цельсию. А дело-то к двумстам семидесяти трем идет, к абсолютному нулю. Ты разлюбил меня, да?.. Он сказал, что вряд ли любил. Как это! Что это! Сергей, ты обожди! Давай сядем, разберемся. Я тебя люблю! Понимаешь? Если одно тело действует на другое с какой-нибудь силой, то оно отвечает первому с такой же силой. Я тебя точно люблю. Я знаю. Значит, ты тоже любишь меня… Дура… С каким наслаждением сказал он это “дура”. Я в чем-то провинилась? Я что-то не так делаю? Ты объясни. Я пойму. Я все-все постараюсь понять и сделаю, чтобы тебе было хорошо!.. Господи! Какое у него лицо — мужчины, пресытившегося женской любовью. Тупое!.. Сереженька! Не бросай меня. Что хочешь делай: бей меня, топчи меня, только не отнимай себя у меня… Девушка! Вставайте с колен. Нинашев отвернулся. Я себя убью! Убью! Понял?.. Да. На похороны приглашаю… Что, это все?! Зачем я плачу? Распускаю слюни?.. Я тебя не любила! Понял? Ты просто красивый. Вот и все!.. Конечно же, я вру. Тебе очень просто сейчас быть и умным и не теряющим достоинства. Это ведь не у тебя, у меня из глаз слезы текут. Уходи отсюда!! Скорее… Как стыдно. За все стыдно”.
Я заставляла себя успокоиться. Несколько раз по дороге домой я упала и, не отряхиваясь, шла дальше, задыхаясь от холодного воздуха и невысказанности. Со мной остались и Лидия Николаевна, и пустые глаза Василия, и Надины глаза, ушедшие от меня далеко-далеко. Еще были Сашины мысли по поводу “Романса”. Их было нужно отдать, чтоб и Нинашев тоже знал, отчего в кадр входят осветительные приборы. И сознание того, что он никогда об этом не узнает, мучило меня больше всего. Но я упорно пыталась взять себя в руки. Дома сняла с полки “Психиатрию” и решила занять свой мозг доказательством того, что Лидия Николаевна сошла с ума.
“Не существует двухсот семидесяти трех. Сейчас я это докажу. Можно только приближаться. Общая симптоматология психических расстройств… Психические нарушения при инфекциях. Не пойдет… Эпилепсия. Не пойдет. Во! Психические нарушения на почве алкоголизма… Нету двухсот семидесяти трех. В природе нету и в жизни нету. Все на единых законах гармонии. Хронический алкоголизм. Это про Лидию Николаевну. Похмельный синдром… черт его знает! Может, и был. Утрата самоконтроля. Это не про Лидию Николаевну… Конфликтность выступает в качестве характерной черты (взыскания по службе, ссоры в семье). Хорошо. Сужение круга интересов, эстетические потребности отходят на второй план. Тоже верно… Так как запои… Ослабевает суждение, в неточном и искаженном воспроизведении прошлого сознательная ложь смешивается с истинным положением вещей. Здорово… Ну вот. Все насмарку. Легкая внушаемость больных, податливость постороннему влиянию. Это же не про Лидию Николаевну… Алкогольные психозы. Белая горячка. До нее старуха не допилась… Параноид, галлюц… Стоп. Наркомания. Таня, вы все еще на двухстах семидесяти трех. Ну и плевать на эту старуху. На всех плевать. Дайте мне Сергея!.. А ну-ка! Брось его из головы! Выкинь. Займись делом. Смотри, что еще подходящее… Опухоль мозга. Может, у старухи опухоль. Нарушения при травмах. Может, у бабки травма?.. Старческие психозы. Двести вторая страница… Инволюционная меланхолия. Какая красивая болезнь. Тревожно, тоскливая депрессия с частым присоединением бредовых идей самообвинения и уничижения. Это не про Лидию Николаевну… Инволюционный параноид. Бред ущерба. Развитие бреда на фоне ясного сознания и внешне упорядоченного поведения. Типична структура бреда и его фабула. В бредовую идею вовлекается узкий круг лиц (соседи, знакомые). Лед тронулся. Они обвиняются в умышленном причинении всевозможных неприятностей. Тематики бредовых построений обычно не распространяются за пределы узких бытовых отношений (бред малого размаха). Вначале претензии больных воспринимаются как реальные житейские дрязги, однако со временем вырисовывается их явно патологическая сущность. Больные убеждены в том, что соседи портят их вещи… Кто там?”
Это была мама, пришедшая с работы. Она выразила удивление по поводу моего нездорового вида. Я сидела и слушала, что говорит моя мать, но смысл сказанного не улавливала. На глаза накинулась какая-то пелена, изредка нескольким словам удавалось пробиться до моего сознания, и тогда я выдавливала из себя предложения, нужные по смыслу. Под вечер мать вспомнила:
“Помнишь, ты просила меня спросить у участкового психиатра про родственника какой-то девочки? Соловьева Виктора… как там? Я все забывала спросить с августа месяца. А вчера участкового психиатра встретила на конференции и спросила. Махровый шизофреник. В квартире, говорят, грязь ужасная и вонь. Он в туалет не ходит. У него для этого баночки специальные”.
“Эта девушка хотела быть выше иронии! Она хотела быть выше всего на свете… Как это Сергей сказал — что вряд ли любил меня. Он что, врал? Тогда он гений, раз не только языком, но и руками умеет врать. Мои руки не простят его рукам… Что делать?! Был мир. Были радости и огорчения. Пришел Нинашев. Я бросила мир, где поступками двигало самолюбие, и стала жить в мире наших отношений. В нем поступками двигала любовь. Любовь у меня отняли. Где мне теперь жить? Там? В мире, где самолюбие? А что мне в нем делать? За что мне уцепиться? Я не хочу жить — эти слова как черная пропасть без дна. За что уцепиться? Учеба? Диплом? Платье красивое? Все тусклое, все ненужное. Все обваливается из-под уцепившейся руки. Я не хочу катиться в эту пропасть! За что уцепиться? Всё родители. Их работа. Зачем в мою детскую голову вбили лозунг “надо любить людей”? Почему мне не говорили: “Наплюй на людей”? Сейчас бы было так хорошо. К первому я привыкла. Я не хочу его менять. Но надо. А то меня сейчас убьет, придавит, задушит… Что делать? Как жить? Что любить, что ненавидеть? В этом мире, где даже руки умеют врать… Не могу!!! Не могу жить! Но ж-жить н-надо! Я напьюсь. Утром встану и напьюсь. Вдребезги! До потери сознания! Пока адаптационная энергия не накопится. Всю жизнь не накопится — всю жизнь буду пить. Иначе нельзя. Как мне книгу с полки взять, если я не знаю, что любить и что ненавидеть!.. Ж-жить надо!”
Таня Елагина пила. До потери сознания. Много дней или мало, она не помнит. Она только одно помнит: мужики какие-то со снега ее подбирают и тащат в теплый подъезд. Ноги волочатся по земле, а Таня кричит: “Я поняла тетю Иру!” И еще она помнит чьи-то чистые голубые глаза, полные брезгливого страха.
Все это я написала для тех чистых голубых глаз.
1977.