ЮЛИЯ ЛАТЫНИНА
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1994
ЮЛИЯ ЛАТЫНИНА
*
ДЕМОКРАТИЯ И СВОБОДА
1
Почти две с половиной тысячи лет назад Аристотель, классифицируя политические режимы, выделил шесть способов государственного устройства — три “правильных” и три “неправильных”. Тремя правильными способами государственного устройства он назвал монархию, при которой власть принадлежит одному человеку, аристократию, при которой власть принадлежит немногим, и политию, при которой власть принадлежит всему народу. “Неправильными” — тиранию, олигархию и демократию. При правильной форме правления те, кому принадлежит власть, действуют для общей выгоды, при неправильной — для собственного блага.
Любой режим античной и средневековой Европы мог быть описан в этих шести категориях, что и делали историки, философы и богословы — от Полибия до Фомы Аквинского, — не сходясь разве что в конкретных наименованиях. Например, Аристотель различал “политию” и “демократию”, Платон, создавший прототип аристотелевской классификации, различал демократию “плохую” и “хорошую”, Полибий — демократию и охлократию.
В течение многих столетий история была постоянна и предсказуема. Царства возвышались и упивались богатством, и капризы богов или фортуны посылали им завистников и врагов.
Цари властвовали над протяженными пространствами. Демократия или олигархия процветали в пределах городов-государств. Разраставшиеся города-государства начинали управляться единолично, император, как субъект власти, замещал народ.
Пятьсот лет назад, на пороге нового времени, Никколо Макиавелли насмешливо заметил, что на самом деле режимов не шесть, а три. И одно и то же называется демократией или охлократией в зависимости от того, говорят о нем друзья или враги этого режима.
Классификация Аристотеля по-прежнему оставалась действенной, но изменился моральный климат: этическая оценка режима, столь характерная для античности, и этическая оценка личности правителя, столь характерная для средневековья, была выкинута из политических уравнений.
Народовластие по-прежнему входило в число всем известных форм правления и не вызывало у королей решительно никакого беспокойства. Короли и императоры поощряли коммуны, заключали союзы с республиками и охотно финансировали при случае народные восстания за границей.
Прошло еще два-три столетия — и классификация Аристотеля перестала отвечать какой-либо реальности. Самоуправляющиеся города — полисы, коммуны, республики с их режимом прямого народовластия, к которому только и относился термин Аристотеля, — исчезли.
Мощь государства в Европе непрерывно росла, и вместе с ней росла свобода индивида. Появились режимы представительного правления, не имевшие ни малейшего филологического права на то, чтобы именоваться демократиями, потому что демократией в античности назывался только тот режим, при котором народ непосредственно принимает участие в управлении государством. (Цицерон, например, просто противопоставлял выборное правительство оптиматов и прямую демократию). В политическом лексиконе появились новые слова: “национальное государство”, “правовое государство”, “свобода личности”, “права человека”.
И в то же время продолжало оставаться очевидным: государство всегда будет злом для отдельного человека и благом для общества в целом. Основной задачей демократии стало не защитить права народа от посягательств олигархов, которые, будучи неравны с народом в имущественном отношении, желают сделать народ неравным также и в политическом отношении, но защитить свободу, под которой разумеется суверенное право личности на защиту от власти, опирающейся на насилие, и от массы, опирающейся на свое право большинства.
Что такое демократия сейчас? Исполнение воли большинства, как то говорил Руссо? Но тогда приходится считать сентябрьские убийства 1792 года в Париже или еврейские погромы демократической процедурой. Что, кстати, и делали защитники террора и черносотенцы.
Что такое демократия? Представительное правление, при котором народ сам избирает своих депутатов в парламент?
Но ведь весь смысл представительного правления — именно в том, чтобы народ не сам управлял государством. История выборов — это история предвыборных махинаций. Если бы народ действительно голосовал за кого хотел, а не за предварительно одобренных истеблишментом кандидатов, если бы он пользовался хоть тенью того могущества, которым пользовалась афинская чернь времен Пелопоннесской войны, то выборы были бы периодической государственной катастрофой.
Недоверие к диктатору опирается на очень здравое соображение: один человек не в силах вынести правильное решение.
Вернее всего будет сказать, что современная демократия есть уважение к правам меньшинства. Это идея законности оппозиции, которая возникла очень недавно и которой в политической мысли предыдущих эпох нет места: должность лидера оппозиции представлялась таким же нонсенсом, как должность официального отравителя короля.
Но что делать, если оппозиция, как это случилось в нашей стране, сама не признает правил демократической игры и не подозревает о существовании слова “компромисс”? Если в государстве все еще не существует посреднических структур между государством и обществом в виде реальных развитых политических партий и объединений, которые являются гарантом современной демократии? Если интересы народа и поведение политиков весьма далеки от тех образцов, по которым живут США или Англия, и слишком близки к тем образцам, по которым жили Афины или Флоренция?
Простая причина, побуждающая меня взяться за эту статью, заключается в том, что мы можем творить будущее, не опираясь ни на какие аналогии с прошлым, но умозаключение о будущем возможно только по аналогии с прошлым.
Знание о будущем в какой-то мере доступно лишь одному роду людей: политикам. Доступно постольку, поскольку будущее страны является частью их личных и не всегда исполняющихся планов. Прогнозы всех прочих обитателей земного шара в основном построены по принципу знаменитого врачебного диагноза: “Больной или выживет, или умрет”. Они справедливы, но банальны.
Именно такого рода прогнозы вот уже несколько лет безошибочно предсказывают России — кризисные ситуации, тяжелое экономическое положение, умеренно-авторитарное правление и постепенный переход к рыночной экономике, создавая у публики и у автора неправомерное чувство компетентности, и при этом он полностью обходит в своих предсказаниях все, что касается не хронических болезней, а, наоборот, тех кратковременных катастроф, которые и определяют течение большого времени.
Но наши знания о прошлом широко открыты каждому, кто пожелает.
Власть по природе своей парадоксальна, но ни с какой формой власти в истории не связано столько парадоксов, сколько с властью народа — демократией.
Почему современной демократии — немногим более двухсот лет, а слову — две с половиной тысячи?
Почему мы, собственно, называем демократией режим, которого не знала античность и который она ни при каких обстоятельствах демократией бы не назвала?
Почему возникновение цивилизации, то есть государства, повсеместно сопровождалось умиранием примитивного равенства и демократии?
Почему античные и средневековые историки единодушно подозревали народовластие в том, что это — одна из самых несовершенных форм правления?
Неужели не существовало никаких других механизмов контроля, кроме “власти народа”?
Участвовал ли народ в управлении государством на Востоке, и если да, то не компрометирует ли это идею “власти народа”?
И хороша ли она, власть народа, или, как говорил Макиавелли, в истории нет ничего истинного самого по себе, но все — в зависимости от обстоятельств?
2
Президент Саддам Хусейн мог бы с полным основанием провозгласить Ирак родиной демократии, ибо первые города-государства, в управлении которых участвовало народное собрание, появились именно в Месопотамии еще пять тысяч лет назад. Собственно, это и были первые города планеты и первые ее государства. Возникла новая, принципиально иная форма человеческого общежития, по превосходному описанию Гордона Чайлда — “место сосредоточения людей, извлекающих средства к существованию не непосредственно из охоты, рыболовства или сельского хозяйства, а из ремесла, торговли и других занятий”. Институты власти и торговли, антагонизм между которыми, пожалуй, более реален, чем пресловутый антагонизм между буржуазией и пролетариатом, родились одновременно.
Знаменитый шумеролог С. Крамер, правда, немного преувеличивал, называя “собрание мужчин города Урука”, описанное в поэме о Гильгамеше, “первым парламентом”, ибо, строго говоря, парламент есть форма представительного, а не прямого народоправства, а именно представительные органы правления зародились в истории человечества совсем недавно: в средневековье.
Разумеется, не все шумерские города имели народные собрания. Некоторые управлялись царями безо всякой оглядки на мнение граждан. Некоторые управлялись тиранами. Некоторые тираны, как Урукагина, захватив власть у предыдущих тиранов, утверждали, что они “искоренили рабство и водворили свободу”.
Как и большинство других политических режимов, ранние городские демократии возникали не из экономической, а из военной необходимости. Они зарождались там, где основой войска продолжало оставаться вооруженное пешее ополчение свободных людей. Быть гражданином и принимать участие в народном собрании и означало быть воином. Как только над свободным народом возвышалась группа привилегированных воинов (всадники или люди на колесницах, имевшие вооружение, слишком дорогое для простого человека), строй начинал приближаться к аристократическому или феодальному. Как только правитель города набирал свое личное войско из лично обязанных ему людей, купленных им рабов или просто наемников, он превращался в тирана.
Воины, которым государство выдает дотацию и провиант, селит на специальных, выделенных им землях, служат военным основанием бюрократической империи.
Словом, классическая Эллада не обладала монополией на демократическую форму правления, и в том же V—IV веках до н. э., когда Платон и Аристотель создавали свою классификацию политических режимов, индус Панини различал государства под властью одного правителя (raja-adhina) и под властью городского собрания — ганы (gana-adhina).
Слово “демократия” стало широко распространенным к концу V века до н. э. Оно обозначало афинский образ правления в устах консервативных писателей, по крайней мере настороженно к нему настроенных. Таким образом, первоначально это слово (как и, скажем, слова “круглоголовые” или “санкюлоты”) носило несколько осуждающий оттенок в отличие от слова “исономия” — равенство перед законом, каковым и обозначался правовой режим, установленный в Афинах Клисфеном. Зато — в отличие от нынешнего его словоупотребления — оно обладало совершенно определенным содержанием. Демократия означала форму правления, существующую лишь внутри города-государства, когда носителем законодательной власти является народное собрание, в котором участвуют все, даже самые бедные граждане полиса. Всякие ограничения, связанные с имущественным цензом, превращали данный политический режим в олигархию или аристократию.
Собственно, основным конфликтом, раздиравшим на части Элладу, стал конфликт между демократическими Афинами и олигархической Спартой. Между тем с современной точки зрения оба государства являются демократическими.
Разбирая этот спор, мы обнаружим, что крупнейшие философы и историки — Платон и Аристотель, Фукидид и Ксенофонт — во-первых, жили в Афинах. Во-вторых, отдавали предпочтение Спарте.
Итак, с одной стороны, идеал свободы — как центральное понятие культуры, столь необычное для окрестных культур, ставивших на первое место идеал славы, чести, служения роду или Богу, — родился именно при демократии. С другой стороны, для многих мыслителей свобода как понятие и демократия как политический порядок оказались несовместимы.
И хотя Спарта не выдвинула мыслителей, в должной мере способных восславить ее собственное государственное устройство, странно было б думать, что неприязнь очевидцев и свидетелей Афинской демократии не имела под собой веских оснований.
Нельзя не признать, что история Афин представляла собой не только цепь блестящих культурных успехов, но и цепь политических и экономических катастроф. Если в современном правовом государстве свобода означает стабильность, то при господстве черни и особенно господстве силы свобода и стабильность были несовместимы.
Говоря о безрассудствах афинского народа, обычно вспоминают казнь Сократа. От этой казни, однако, политического ущерба не вышло.
Политическая история афинской демократии — это история систематических изгнаний или судов над победоносными полководцами. Мильтиад, победитель при Марафоне, приговорен к штрафу и умер в тюрьме, Фемистокл осужден дважды, Аристид изгнан на всякий случай, Кимон, который заключил мир, ознаменовавший собой высшую точку морского могущества Афин, также был изгнан судом.
Словом, ничто так не способствовало катастрофическому положению Афин в Пелопоннесской войне и утрате ими гегемонии в Элладе, как афинская демократия.
За все время существования Афинской демократии не было ни одного сколько-нибудь выдающегося политического деятеля, не считая Перикла, который бы не был осужден на смерть или изгнание.
Зависть народа была, казалось, неизбежной спутницей прямой демократии.
Полководец Эпаминонд восстановил в Фивах демократию, разбил при Левктрах повелевавших всей Элладой спартанцев, восстановил свободу Мессении и сделал Фивы — в первый и последний раз — гегемоном всей Эллады. Наградой освободителю Фив стало судебное преследование: воюя со Спартой, Эпаминонд удержал власть беотарха на четыре месяца дольше положенного срока, что грозило ему смертью. Впрочем, народ помиловал своего освободителя, хотя впоследствии отомстил ему, поручив следить за мощением городских улиц, — а это была самая презренная в Фивах должность.
Античная демократия не означала свободу всех партий и уважение к оппозиции. Демократия означала нечто очень конкретное: победу демократической партии над олигархической.
Фукидид оставил нам знаменитое описание того, как водворена была демократия на Керкире:
“Узнав о подходе аттических кораблей… демократы… принялись убивать в городе тех из своих противников, кого удалось отыскать и схватить. Своих противников, согласившихся служить на кораблях, они заставили сойти на берег и перебили их всех. Затем, тайно вступив в святилище Геры, они убедили около пятидесяти находившихся там молящих выйти, чтобы предстать перед судом, и осудили всех на смерть. Однако большая часть молящих не согласилась выйти. Когда они увидели, что происходит с другими, то стали убивать друг друга на самом священном участке. Некоторые повесились на деревьях, а другие покончили с собой кто как мог. В течение семи дней… демократы продолжали избиение тех сограждан, которых они считали врагами, обвиняя их в покушении на демократию, в действительности же некоторые были убиты из-за личной вражды, а иные — даже своими должниками из-за денег, данных… в долг”. Бойня на Керкире “произвела ужасное впечатление, особенно потому, что подобное ожесточение проявилось впервые. Действительно, впоследствии весь эллинский мир был потрясаем борьбой партий. В каждом городе вожди народной партии призывали на помощь афинян, а главари олигархов — лакедемонян…”
Фукидид в высшей степени пессимистично относился к самой возможности справедливого правления во времена гражданских раздоров.
“Действительно, у главарей обеих городских партий на устах красивые слова: “равноправие для всех” или “умеренная аристократия”. Они утверждают, что борются за благо государства, в действительности же ведут лишь борьбу между собой за господство. Всячески стараясь при этом одолеть друг друга, они совершали низкие преступления, но в своей мстительности они заходили еще дальше, руководствуясь при этом не справедливостью или благом государства, а лишь выгодой той или иной партии. Достигнув власти путем нечестного голосования или насилием, они готовы в каждый момент утолить свою ненависть к противникам. Благочестие и страх перед богами были для обеих партий лишь пустым звуком, и те, кто совершал под прикрытием громких фраз какие-либо бесчестные деяния, слыли даже более доблестными. Умеренные граждане, не принадлежавшие ни к какой партии, становились жертвами обеих, потому что держались в стороне от политической борьбы, или вызывали ненависть к себе уже самим своим существованием… И как раз люди менее развитые и менее образованные большей частью и одерживали верх в этой борьбе. Ведь, сознавая собственную неполноценность и опасаясь, что в силу духовного превосходства и большей ловкости противников попадут в ловушку, они смело прибегали к насилию… Многие из этих злодеяний возникли впервые на Керкире. Одни были вызваны местью правителям, которые управляли неразумно… другие порождало стремление избавиться от привычной бедности и беззаконными способами овладеть добром своих сограждан”.
Итак, еще раз подчеркнем: демократия в античности не была формой правления, при которой обеспечивается мирное сосуществование правящей и оппозиционной партий: это было просто правление партии демократов, а попросту говоря, толпы, которая “того, кто ей потакает, влечет к гибели вместе с собой, а того, кто не хочет ей угождать, обрекает на гибель еще раньше” (Плутарх).
Результаты недолгого века демократии лучше всех подытожил, пожалуй, писавший после ее заката Полибий: возрастание Афин и Фив было неправильно, цветущее состояние их непродолжительно и расцвет Афин был связан с Фемистоклом и Периклом, так же как расцвет Фив — с Эпаминондом и Пелопидом. Демократия противоречила сама себе, достигая расцвета лишь тогда, когда только по форме была демократией, а по сути — единоличным правлением.
Однако еще неустойчивей, чем положение политика, было в античных демократиях положение человека имущего.
Как это отчетливо сформулировал Аристотель, афинские бедняки, “будучи равны в одном отношении, а именно, поскольку дело идет о свободе… полагают, что, благодаря этому, они равны во всех отношениях”.
Граждане из фратрии трех оболов скоро отвыкли от всякого производственного труда и начали смотреть на судейское жалованье как на главный источник пропитания. Дележ стал основным социальным институтом демократических Афин. “Афиняне выходят из народного собрания не как из политического товарищества, но как из заседания промышленного товарищества, на котором состоялось распределение чистого дохода”, — замечает Эсхин в своей речи против Ктесифона. “Эти люди, — утверждает Исократ, — должны прямо-таки жить на выдачи за участие в судах и народных собраниях. Нужда же обращает их в слепых приверженцев агитаторов и сико