Комедия. Публикация М. А. Платоновой. Подготовка текста и комментарий Н. В. Корниенко
Из литературного наследия
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 1993
Из литературного наследия
*АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ
*
НОЕВ КОВЧЕГ
(Каиново отродье)
Комедия
Д е й с т в у ю щ и е л и ц а:
1. ШОП Эдмонд, ученый, руководитель американской археологической экспедиции.
2. ЕВА, глухонемая, 20 лет.
3. СЕКЕРВА Иезекииль, член экспедиции, разведчик.
4. ПОЛИГНОЙС Генри, инженер экспедиции, радист и буровой мастер.
5. ИАКОВ, брат Иисуса Христа, брат Господень.
6. АГАСФЕР, вечный жид.
7. КЛИМЕНТ, нунций папы римского.
8. ЧЕРЧИЛЛЬ.
9. ЧАРЛИ ЧАПЛИН.
10. БЕРНАРД ШОУ.
11. АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН.
12. МАРТА, голливудская кинозвезда.
13. ДЕЙПОН, миллиардер.
14. ИВОННА, международная проститутка.
15. ШНАПХАУ, министр.
16. АЛИСОН, кинооператор.
17. МАРГАРИТА ОССКАЯ, разведчица всех государств.
18. СИМОНЯН, председатель колхоза “Арарат” из Армянской ССР.
19. ПЕТРОВ, советский корабельный инженер по монтажу ковчега.
1-е ДЕЙСТВИЕ
Гора Арарат. На склоне палатка американской археологической экспедиции. С большой высоты видно пространство мира, видно небо. Палатка открыта в сторону зрителя. В палатке научные инструменты и бытовая утварь для долгой комфортабельной жизни; тут же радиопередатчик и радиоприемник.
На сцене Ш о п и Е в а. Шоп глядит в бинокль по очереди в разные страны света. Ева стоит на земле на коленях и рассматривает там что-то, занимается чем-то: крошит крошки, трогает пальцем на земле какое-то маленькое, невидимое существо.
Ш о п. В Армении пашут… В Иране — там богу молятся, народ нищенствует у мечети… А в Турции что? В Турции люди волнуются — вон движется целая толпа в той деревне; землю делят или хоронят кого. А черт с ними: мне забота!.. (Оставляет бинокль.) Обедать пора! (Подходит к Еве, глядит, чем она занимается.) Ева, ты что делаешь? Зачем ты скорпиона кормишь, зачем ты гладишь его? (Шоп, отстранив Еву, растаптывает скорпиона толстой подошвой башмака.) Ведь это же скорпион, он гад! Корми лучше фалангу. Вот она, фаланга, — она добрее скорпиона. (Шоп целует в лоб Еву, затем нежно гладит ее волосы; для Евы, видимо, привычны ласки людей, она к ним равнодушна.) Корми фалангу!.. Ах, Ева, Ева, — кто ты такая, прелесть ты наша!
Ева быстро копается в земле: образуется маленький могильный холмик, в него Ева втыкает крестик из двух связанных палочек. Шоп следит за ней.
Это ты скорпиона похоронила и крест ему поставила?.. Ева, ты добрее самого бога! Бог лишил тебя языка, лишил слуха, а ты гадов его любишь!
Появляются С е к е р в а и П о л и г н о й с с легкими геологоразведочными и рекогносцировочными инструментами. Полигнойс дарит Еве апельсин, Секерва — цветок.
(К ним.) Все в порядке?
С е к е р в а. Конечно — да! Ведь нам нужно немногое, начальник!
Ш о п. Я знаю. Нам даже ничего не нужно.
С е к е р в а. Возможно, что так. Нам нужно сверить данные об Арарате, которые у нас были, с натурой и кое-что выяснить более точно.
Ш о п. И что же? Нам теперь все ясно?
С е к е р в а. Я думаю — да, я предполагаю, что так, я предвижу — именно так: нам все ясно! Эта гора Арарат вполне пригодна для создания в ее недрах современной сверхмощной американской крепости, неуязвимой для противника и постоянно громящей его всеми видами оружия.
Ш о п (к Полигнойсу.) А вы как думаете?
П о л и г н о й с. Я думаю так. Он прав, Иезекииль Секерва. Но он и не прав…
Ш о п. Это очень хорошо!.. То есть, я хотел сказать, это очень интересно. Продолжайте!
П о л и г н о й с. У Арарата всегда будет одна слабость… Когда он станет нашей крепостью или мощным дотом, то ведь он будет так же далек от Америки, как и сейчас далек… В этом будет слабизна крепости!
Ш о п. Неужели? Что вы говорите?!
С е к е р в а. Конечно — нет! Американская крепость и на краю света неуязвима! А вот что Генри Полигнойс уязвим для большевизма, так это конечно — да!
П о л и г н о й с (к Секерве.) Как вы смеете?
С е к е р в а. Америка все смеет!
П о л и г н о й с. Но вы не Америка!
С е к е р в а. Я почти она! А вы конечно нет!
Ш о п. Стоп! Мы на работе, а не в баре! Кроме того, зачем вы берете на себя обязанности президента? Охота вам! И вот еще что — день кончается. Не пора ли нам поехать вниз и доставить себе какое-либо удовольствие? Что такое американец без удовольствия? Нужен ли он кому-нибудь и самому себе?
С е к е р в а. Это изменник!
Ш о п. Правильно! Умываться мы не будем…
С е к е р в а. Не будем, нет. Здесь не Америка!.. (К Политойсу.) Генри, вы конечно будете дуться?
П о л и г н о й с. Да нет, не буду. Деваться все равно некуда. Да я и не знаю, прав я или нет.
Ш о п. И отлично! Вы обратили внимание на духан турка Селима, он как раз у нашего четвертого репера? У Селима неплохое вино, а еще лучше две его турчанки-помощницы. Вы обратили внимание?
С е к е р в а. Мы уже обратили внимание. Конечно — да!
П о л и г н о й с. А как Еву оставим? Может быть, прислать сюда наших рабочих?
Ш о п. Ничего, она не скучает. Она живет сама по себе. Мы ей привезем снизу сладостей и подарков. (Напевает.)
Весь мир — трактир,
Веселые мы янки.
Пропьем мы мир,
Пропьем его до дыр!
Идем мы к вам, прекрасные турчанки!Резко стучит радиопередатчик, работающий на прием, сверкает сигнальная лампа вызова.
П о л и г н о й с. Внимание! Там Америка! (Он подходит к аппарату, принимает передачу.)
Ш о п. Интересно! Пустяки какие-нибудь! Нам некогда…
П о л и г н о й с. Нет, не пустяки. Или пустяки! Я не понимаю… (Читает радиотелеграмму.) Шеф просит профессора Эдмонда Шопа ответить — есть ли возможность отыскать на горе Арарат останки Ноева ковчега. Их следует искать, начиная с высшей точки горного пика, а также и ниже, имея в виду сползание останков Ноева ковчега под действием собственного веса и других естественных причин. Обратитесь к первоисточнику — Библии и собственному религиозному чувству. Шеф пишет далее: этим делом интересуется Вашингтон. Что ответить шефу, профессор?
Ш о п. Вашингтон интересуется! Вашингтон!.. Отвечайте: американская палеонтологическая экспедиция на горе Большой Арарат открыла останки ковчега нашего праотца Ноя, некогда спасшего человечество от всемирного потопа! Высотные отметки расположения останков: 1412, 1632 и 644,2 метра над уровнем Черного моря. Все! Добавьте, уточните: главная масса останков ковчега находится под 39╟ 40′ северной широты и 61╟ 56′ восточной долготы от Гринвича. Вы передаете?
П о л и г н о й с. Нет еще, профессор… Разрешите сказать: ведь это ложь, мы не искали Ноева ковчега и не нашли его. Да его и нету! Его и быть не может, профессор! Дерево не сохраняется четыре-пять тысяч лет. Вы сами это знаете… Весь мир будет смеяться, нам стыдно будет, пожалейте нашу родину Америку!
С е к е р в а. Я вас конечно понимаю, профессор Шоп… Это великое научное открытие, это будет новая гордость Америки! Это не менее, чем атомная бомба! Конечно это так, конечно — да! Но ведь ничего же нету у нас! Где эти останки Ноева ковчега, я пока их не вижу! Я не вижу их пока!
Ш о п (Секерве). Вы что, вы тоже болван?.. Полигнойс, передайте нашему
шефу в Америку то, что я вам продиктовал…I
Полигнойс начинает работать на передатчике.
Неужели вы не понимаете: в самом вопросе было желание положительного ответа, а в желании было приказание, а приказание мы должны исполнить!
П о л и г н о й с. Но позвольте!.. Я не понимаю!..
Ш о п. Стучите ключом, Полигнойс. Умрете — поймете! Или поезжайте в Америку и там скучайте об Арарате… Боже, как можно быть счастливым среди глупцов! Невозможно!
С е к е р в а. Я уже понял! Я уже понял! Конечно я понял. Я вам сказал: я пока их не вижу, останков ковчега! Пока! Но они будут, они будут! Раз они нужны, они будут! Такова воля Америки! Они там вон лежат, где обрушилась древняя скала, — я их, кажется, уже вижу! По-моему, это бушприт ковчега!
Ш о п. Поглядите внимательней: вы и камбуз увидите. Вы жить хотите — вы правы. (К Еве.) Ну, что ты тут делаешь, моя радость?.. Дай я тебя в лобик поцелую. Освежи меня от этих чертей! Погляди на меня своими глазами!.. Что ты здесь сотворила? Целый мир из камешков, из глиняных комочков, целый мир тишины и детской истины. А могила скорпиона цела? Ага, вот она! Ишь ты как убрала ее! Помолимся за вечное упокоение души безыменного неведомого раба божьего скорпиона, из тьмы пришедшего и во тьму ушедшего! (Крестится, кланяется. Ева глядит на него и повторяет его действия: крестится и кланяется до земли.)
С е к е р в а (вдруг — к Шопу). Обождите, профессор, обождите! Я прошу вашего внимания!.. Ведь можно и так подумать! Конечно можно! — А не будет ли это в пользу русских?
Ш о п. Что в пользу русских? — Ноев ковчег, что ль?
С е к е р в а. Ну да, ну да! Наше великое всемирное открытие останков ковчега, — не пойдет ли большевикам на пользу?
Ш о п. Пойдет! Наверно пойдет!
С е к е р в а (постепенно приходя в неистовство). Ах, пойдет! Ага, пойдет!.. Так зачем же нам открывать, чего нету? Зачем? Я вас спрашиваю, профессор, — отвечайте мне, или вы ответите за свою ложь, за свой этот Ноев ковчег в Америке, — ответите в худшей, в суровой обстановке, уверяю вас! Конечно и так точно — да!
Ш о п (как бы про себя, лаская Еву как дочь). Зачем мне нужен весь этот штат, целая экспедиция, большие затраты? Мне нужна только Ева! Всю работу я сделаю один, потому что и работы нет…
С е к е р в а. Отвечайте мне, профессор! Оставьте Еву прочь, в стороне! Отвечайте мне, отвечайте, я говорю как честному американскому гражданину, дрожащему за судьбы Америки! Я не могу оставаться в этом сомнении как в мешке!
Ш о п. Вы про русских? Им ковчег на пользу.
С е к е р в а. Тогда — нету его! Видите — нету?
Ш о п. Есть!
С е к е р в а. Нету!
Ш о п. Есть!
С е к е р в а. Нету! Скажите — нету, дайте радио в Америку: нету! — или вас самого не будет!
Ш о п. Отойди от меня, болван! Отойди на четыре метра!.. Ты должен знать, что русским все на пользу. Будет здесь ковчег или не будет, — им одинаково выгодно. Русским теперь все на пользу! В этом, дураки, великая тайна нашего века, и в чем разгадка этой тайны — я не знаю… Полигнойс, вы готовы? Едемте обедать!
П о л и г н о й с. Я давно готов. Надо там выпить немножко…
С е к е р в а (пытаясь понять и размыслить). Ну да, если так, конечно, тогда так точно! Если буду я сегодня обедать — русским хорошо, не буду обедать — русские все равно сыты. И так хорошо, и наоборот приятно. Это им, а не мне! Я понимаю. О, я все понимаю, пока мне ясно!
Ш о п. Секерва! Обедать к Селиму! В Америке давно пообедали!
С е к е р в а (взглянув на часы). Верно, верно! Это нехорошо, нехорошо с нашей стороны!.. Америка везде заботится о своих сынах. — Обедать!
Сигнал — вызов радиопередатчика: звук зуммера, свет сигнальной лампы. Полигнойс принимает депешу.
Ш о п. Опять Америка! Когда же обедать!
П о л и г н о й с (читая постепенно ленту телеграммы, по мере передачи). Профессор, шеф в восторге от нашего открытия. Он жмет всем нам руки и целует нас. Он считает открытие останков ковчега великим всемирным научным событием, более важным, чем все открытия Шлимана и Эванса. Шеф пишет: это величайший факт культурно-исторического и религиозного значения, это сущий след божий на грешной земле…
Ш о п (прерывая). Какой след?
П о л и г н о й с. Сущий…
Ш о п. Благодарю вас. Продолжайте.
П о л и г н о й с. Шеф считает открытие останков Ноева ковчега несравнимым даже с открытием атомной энергии. Оно более значительно, чем атомная бомба, оно есть новое торжество американского гения, великое деяние самого мирного, самого боголюбивого народа на земле…
Ш о п. Дальше… Что им нужно? Опасно, когда начальство много болтает. Сейчас оно требовать будет.
П о л и г н о й с. Уже требует… Шеф считает необходимым восстановить часть огромных расходов Соединенных Штатов, вложенных в создание системы обороны, путем небольшой оплаты другими народами тех величайших культурных ценностей, которые им дарит Америка…
Ш о п. Понятно… Следует строить военные базы за счет прочих государств. Крепость должна быть на самоокупаемости.
С е к е р в а. Так на так! А как же? Это разумно-правильно и правильно-разумно! Точно так, а не иначе! Это правильно, как Америка!
Ш о п. Неправильно: так на так — этого мало!
С е к е р в а. Мало, пожалуй! Лучше — больше!
Ш о п. Лучше, чтоб и чистый доход еще был: хотя бы 6 процентов годовых. Наш шеф — великий коммерсант.
С е к е р в а. Великий вполне!
Ш о п. Под землей крепость, а на земле бал-маскарад и касса наша.
П о л и г н о й с (продолжает прием). Американская академия наук готовит поздравительное послание… Шеф ожидает предложений профессора Шопа в отношении наилучшего, экономически целесообразного использования открытых мировых ценностей…
Ш о п. Сам он и думать не хочет… Даже продать товар поручает мне… Копеечник он, сукин сын! Нет, мы продадим своей товар дорого, очень дорого. Правда, Ева? (Он гуляет по нагорью, обняв за плечи Еву.)
П о л и г н о й с. Какой товар, профессор?
Ш о п. Ноев ковчег… Ева, тебе скучно с нами? Скучно… Я вижу, что скучно. Терпи, терпи еще немножко… Мы тебя танцевать научим, ты вино будешь пить — хорошее только, нарядим тебя, замуж отдадим… Что еще тебе нужно?
Ева кротко улыбается.
Подарить-то тебе нечего! Ноев ковчег? — Это человечеству, тебе он не нужен!.. А вот развлечь тебя нужно! Ты ведь живешь в вечной тишине, грустны наверно твои мысли, а душа твоя почему-то прекрасна!.. Ты только видишь: тебе надо показать взрыв атомной бомбы, — там много света, тебя это может развеселить.
П о л и г н о й с. Шеф ожидает вашего ответа, профессор. Что следует сообщить?
Ш о п. Сейчас… Пусть обождут. Я сейчас. (Шоп идет с Евой по нагорью, останавливается вдалеке, но еще видимый зрителю. Свистит, засунув два пальца в рот; хлопает несколько раз в ладоши, зовет.) Джоржи! Джоржи!
Г о л о с Д ж о р ж и (снизу). Я здесь, шеф!
Ш о п. У тебя мотоцикл на ходу?
Г о л о с Д ж о р ж и. Всегда, шеф.
Ш о п. Свистни вниз — пусть там звонят во все колокола! Понятно?
Г о л о с Д ж о р ж и. Нет, шеф. Сейчас пойму!
Шоп. Свистни вниз… Там есть чья-то церковь, — армянская, что ль, — на ней колокола, большие и маленькие… Пусть звонят во все, в маленькие и в большие, — у нас сегодня большой праздник. Свистни им, американцы велят.
Голос Джоржи. Есть, шеф! Слушайте колокола!
Ш о п (возвращаясь; к Полигнойсу). Отвечайте… Отвечайте так. “Благодарим за приветствие. Останки корабля нашего праотца Ноя открыты нами, американцами, не случайно. Не случайно! — отнюдь нет! Они есть знак и прямое, руководящее указание бога на пути Америки. Америка, подобно Ноеву ковчегу, должна вторично спасти человечество от потопа большевизма, уничтожающего радость, удовольствие, всю светлую легкую сущность жизни…” Передали?
П о л и г и о й с. Одну минуту… Зачем я работаю, не понимая, что делаю? Что я такое?
Ш о п. Ничто. Передавайте. Итак, “если бы останки ковчега имели только культурно-историческое, научное и религиозное значение, они были бы вечно-священными реликвиями человечества; в одном этом отношении ценность их бесконечно велика. Однако останки имеют еще современное политическое боевое значение; останки могут воодушевить цивилизованное человечество на борьбу против большевизма и обеспечить нам победу. Поэтому, если ценность останков и без того бесконечно велика, все же она должна быть удвоена…” Передали?
П о л и г н о й с. Есть! Странно…
Ш о п. Потерпите. Скоро поедем обедать. Прекрасное вначале странно. Заканчивайте. Приобрести останки может лишь правительство Соединенных Штатов, беднякам это имущество не по карману…
П о л и г н о й с. Правительство не купит этот хлам…
Ш о п. Купит… Сейчас купит… Необходимо теперь же, немедленно, на горе Большой Арарат, под этими вечными снегами, в этой вечной точке человечества…
П о л и г н о й с. Скучно тут… Что дальше?
Ш о п. Необходимо созвать всемирный культурно-религиозный чрезвычайный конгресс всего цивилизованного человечества, на который прибудут все лидеры современной цивилизации, все отцы церкви — и папа римский, и вселенский патриарх, и цадик, и прочие могучие старики… Конгресс соберется вокруг останков ковчега, а обсудит всю судьбу нашего мира. За это вот наше правительство дорого заплатит! Понятно? Останки как цемент нашей цивилизации! Этого не передавайте. Все!.. Пусть приедут сюда разные люди, это любопытно. Еве будет интересно, она очень умна и наблюдательна, а мы ей надоели.
С е к е р в а. Так нужно Америке, а не Еве! Что такое Ева! Кому нужна Ева?
Ш о п. Вам нужна, мне нужна, всем!
С е к е р в а. Необходимости нет! Не вижу, нет!
Ш о п. В ней первая необходимость! Для чего вы дома держите собаку? У вас есть собака?
С е к е р в а. Дог, профессор. Дог! У меня дог есть, жена есть, недвижимое имущество…
Ш о п. И жена есть! Так зачем вам собака? Пусть жена будет вам другом!.. Однако вам мало жены, нужна и собака! Зачем?
С е к е р в а (искренно удивляясь). Зачем?
Ш о п. Затем, чтобы остаться немного человеком. Вот для чего нужна собака человеку, а нам нужна Ева. Без нее мы сопьемся, порежем друг друга…
Снизу раздается торжественный колокольный благовест: звонят все колокола церкви под горою Арарат.
С е к е р в а. Это в нашу честь! Вот она, Америка! Всюду Америка!
П о л и г н о й с. Далее… Что еще передавать?
Ш о п. Обождите… Нам давно пора обедать!
С е к е р в а. Давно пора! Служишь-служишь родине, обедать некогда!
Ш о п. Поглядите в справочник, нам нужна фирма, которая делает эти…
С е к е р в а. Ковчеги?
Ш о п. Что-нибудь подобное… Что-нибудь родственное… Поглядите!
С е к е р в а (листуя толстую книгу). Вот! И вот! “Анонимное общество Иван Ной и Компания. — Древние вещи. Реликвии. Реставрация. Любые заказы на уникальные предметы, по предметам в возрасте от ста до ста тысяч лет”.
Ш о п. Подходит! Полигнойс, давайте заказ этой фирме. Предмет заказа: останки Ноева ковчега. Исполнение срочное, доставка самолетом, расчет франко, гора Арарат.
П о л и г н о й с. Есть! Живем дальше! (Работает на передатчике.)
Ш о п. И хватит. Пусть все отправляются к чертовой матери!.. Обедать к
Селиму! Кончайте, господа, — и поехали!..
Колокольный благовест стихает, теперь он звучит еле слышно, работают только маленькие колокола.
С е к е р в а. Обедать! Прекрасна жизнь, Америка всесильна!
Из-под горы медленно появляется б р а т Г о с п о д е н ь.
Ш о п. Это что еще за черт! Нам некогда!
Ева первой подходит к брату Господню, здоровается с ним, брат берет ее за руку, несколько позже опускает ее.
Секерва. (к брату). Американец?
Б р а т. Нет.
С е к е р в а. А тогда вообще зачем ты? Здесь запретная зона! Кто такой — я спрашиваю!
Б р а т. Брат господень.
С е к е р в а. Кто? — не слышу!
Б р а т. Я Иаков, брат господа нашего Иисуса Христа, только я порочного зачатия.
С е к е р в а. Порочного?
Б р а т. Порочного.
Ш о п. А разве был брат у Иисуса Христа? И главное — Иаков, порочного зачатия?
С е к е р в а. Да наверно был, — черт его знает, — раз вот он есть.
Ш о п. Но позвольте, позвольте… Сколько же вам лет, брат Господень?
Б р а т. Я немного моложе бога. Мне тысяча девятьсот сорок восемь лет, девятый пошел. Я чуть-чуть моложе его.
Ш о п. Правда, вы моложе. Но вы-то не бог?
Б р а т. Нет.
Ш о п. Почему?
Б р а т. Я простой человек.
С е к е р в а. Он простой человек!.. А брат у него — бог!
Б р а т. Бог. Так точно.
С е к е р в а. А может быть братом у бога простой человек? Это ведь вопрос!
Ш о п (брату). И неужели вы не приобрели себе солидного положения? Вы могли быть императором, папой римским, акционером всех церквей, миллиардером. А кто вы такой?
Б р а т. Нищий.
Ш о п. Ну вот. В брата пошли?
Б р а т. В брата.
Ш о п. Жаль, Но это ваше дело.
С е к е р в а (отводя Шопа; брат отходит от них к Еве и занимается с нею). Что вы думаете, шеф?.. Этот брат — разведчик, ясное дело.
Ш о п. Конечно.
С е к е р в а. А чей?
Ш о п. Этого сам черт сразу не узнает.
С е к е р в а. А вдруг он наш — от Федерального бюро расследований? Это его за нами следить прислали. Разведка за разведкой, крест на крест, так вполне бывает.
Ш о п. Ну?
С е к е р в а. Бывает. А за ним, за братом, тоже следят, а за тем, кто за ним, тоже… Это великая система!
Ш о п. Так ведь не поймешь тогда ничего!
С е к е р в а. Не поймешь — не надо!
Ш о п. Верно! — понимать не надо, жить надо. Нам что! Мы научная экспедиция. Пред нами факт неизвестного значения: брат Иисуса Христа. Скажите Полигнойсу, — пусть он запросит богословское отделение Американской академии наук: как быть?
С е к е р в а. Совершенно верно, и мы будем ни при чем. Пусть Академия отвечает за бога.
Ш о п. Академия должна дать нам инструкции… А когда же мы обедать поедем?
П о л и г н о й с. Я кончил…
С е к е р в а. Не кончили. (Отходит к Полигнойсу.) Исполняйте свой долг — трудитесь для отечества. Успеете нажраться. Передайте, что сказал шеф.
П о л и г н о й с. Я слышал. Я напиться хочу… А вдруг он большевик! Интересно! (Работает на радиопередатчике.)
Ш о п. Кто? Этот? А пусть!
С е к е р в а. То есть как это пусть? Как это пусть? Он замыслы наши узнает. Это нетерпимо!
Ш о п. А какие у нас замыслы? — Всем по зубам, и все — весь замысел! Его и воробьи знают.
С е к е р в а. Пусть так, пусть не так, — но что он будет делать у нас?
Ш о п. Работа найдется. Я его назначу капитаном ковчега. Брат бога — капитан Ноева ковчега. Это нормально!
С е к е р в а. Пожалуй, да, это нормально.
Б р а т. А обедать когда? Обедать будем? (На Еву.) Она есть хочет и я!
Ш о п. Вы правы, брат Господень! Сейчас! Надо свистнуть вниз, пусть Селим сюда принесет.
С е к е р в а. А ей-богу он простой человек, брат Господень. Он есть хочет, он с Евой играет, другой бы брат бога говорить с нами не стал.
Ш о п. Жулик, должно быть. Ну как все, конечно, иначе бы он умер.
Благовест утих; слышится приближающаяся торжественная музыка оркестра на местных национальных инструментах.
Не дадут нам сегодня пообедать! Сколько работы!
Б р а т (поглядев под гору). Турки обед несут!
Ш о п. Разумно! (К брату.) Вы какой марки предпочитаете вино? У нас есть “Мельбурн” — три звезды. Рекомендую — нечто загадочное, но приятное.
Б р а т. Мне хлебного…
Ш о п. Разве есть такая марка — хлебная? Не пробовал! Очень жаль! Это что — виски, шнапс, водка?
Б р а т. Оно.
Являются Селим и две его помощницы девушки-турчанки. Они несут судки и различную посуду с пищей. Селим несет большую суповую вазу на голове, Ева и брат быстро собирают обед на походном разборном столе; им деятельно помогают Селим и его турчанки. Одновременно на радиопередатчике сверкает лампа, звучит зуммер, Полигнойс манипулирует там.
П о л и г н о й с. Внимание! Прием! Слушаю Америку!
Ш о п. Потом, потом… (Садится за стол.) Мы умрем с голоду!
П о л и г н о й с (читает ленту). “Богословское отделение Академии извещает вас, что второй сын богоматери Марии по имени Иаков родился от плотника Иосифа, то есть он является простым человеком и зачат обычным нормально-порочным путем…”
Б р а т (разливая половником суп из вазы-миски по тарелкам, которые подает ему Ева). Я забыл, а они помнят!
П о л и г н о й с (продолжая чтение ленты). “Иакову, брату Господню по матери, исполнилось ныне от рождения одна тысяча девятьсот сорок восемь полных лет, два месяца, одиннадцать дней…”
Б р а т (разливая суп по тарелкам). Они знают! Мне тысяча девятьсот сорок девятый пошел…
П о л и г н о й с (продолжая чтение). “Установите эти факты в открытом вами человеке. Независимо от окончательных выводов науки сохраните брата Господня, младшего брата Иисуса Христа, в здоровом неизменном виде: в нем, возможно, сокрыта неизвестная истина, — Передняя Азия полна древних тайн. За президента доктор протопресвитер Феофилакт Смит…”
Б р а т. Слыхали?.. Садитесь есть, малолетние! Потом опять шалить будете!.. Играйте, турки, музыку! Турки!
Ева садится на колени к брату, они едят с ним из одной тарелки. Все обедают. Селим и две турчанки пляшут и поют под музыку местного оркестра, скрытого за сценой.
2-е ДЕЙСТВИЕ
Место 1-го действия, но иначе установленное и теперь более украшенное. Прямо перед зрителем, выше американского лагеря, останки Ноева ковчега. Это, как можно догадаться, несколько бесформенных, неопределенных предметов, вроде лесного бурелома или домашних поваленных стульев, покрытых золоченой церковной парчой, огороженных посеребренными столбиками с цепью из разноцветных ярких звеньев. На одном столбике табличка с надписью: “Священно. Не прикасаться”.
Невидимый оркестр играет религиозную мелодию; на протяжении действия музыка звучит или утихает, соответственно смыслу и ходу действия. Сейчас из-под горы слышится временами шум голосов, игра оркестров, гудки машин и крик ослов.
Предстоит торжество. На сцене сейчас одна Е в а. Она подметает листвяным веником дорожку к ковчегу. Затем она скрывается на минуту в палатке и волочит оттуда пустой ящик. На ящике прочитывается надпись: “Секретно. Срочно. Самолетом. Арарат — профессору Шопу. Киль-ковчега. Не кантовать. Не бросать. Анонимное общество. США”.
Ева устанавливает ящик плашмя перед останками ковчега; сдергивает с ковчега один кусок золоченой парчи, покрывает им ящик с надписью. Ковчег теперь немного обнажен: оттуда высовывается ветхое бревнышко. Ева принимается украшать ящик цветами, выкладывает на нем горные камешки, занимается своим хозяйством. Появляются Ш о п, С е к е р в а, П о л и г н о й с.
Ш о п. Господа! Усилия наши увенчались всемирным успехом! Я доволен, я доволен… Я чувствую необходимость немедленно доставить себе какое-либо удовольствие. Иначе я не могу. Мне нужно утешить чем-нибудь самого себя. Я этого заслужил, и вы заслужили. Вы чувствуете это?
С е к е р в а. Я чувствую это. Я давно это чувствую. Я всю жизнь сам себя хочу поцеловать.
П о л и г н о й с. А я думал, вы Америку хоть немного любите. А вы любите только самих себя.
Ш о п. И что же! Я же часть Америки! Как вы не понимаете? Я обязан себя любить! Самого себя!
С е к е р в а. Он не понимает! Надо любить себя как часть Америки! А он не понимает!
Ш о п. Да, да, это необходимо! Нужно ценить и уважать себя, я немедленно должен доставить себе радость… Но мне некогда! Нам некогда наслаждаться — вот в чем драма жизни! Вся забота о всем мире лежит на нас! Прошу, господа, не упустить чего-либо из виду: сейчас начнется всемирный религиозно-культурный конгресс… Будьте на своих постах! Прибыл Конгрессмен!
За сценой усиливается шум голосов, раздаются звуки торжественного оркестра.
П о л и г н о й с. Он болван!
С е к е р в а. Не забывайтесь, Полигнойс! Конгрессмен есть частица правительства Америки! Вы клеветник!
П о л и г н о й с. А он болван, хоть и частица! Он частица и болван.
Является К о н г р е с с м е н.
К о н г р е с с м е н (Шопу). Это вы здесь?
Ш о п. Это мы здесь!
К о н г р е с с м е н. Где сие?
Ш о п (указывая на ковчег). Здесь сие!
Конгрессмен направляется к ящику, у которого одиноко играет Ева.
К о н г р е с с м е н. Убрать девчонку!
Ш о п (Секерве). Убрать девчонку!
С е к е р в а. Убрать девчонку! (Он хватает за руку Еву и отталкивает ее.) Прочь, девчонка!
К о н г р е с с м е н (он становится на ящик, покрытый парчой; достает из внутреннего кармана маленький портативный флаг Соединенных Штатов; снимает шляпу и трижды подымает флаг вверх). Ура! Ура! Ура!
Надевает шляпу; складывает флаг и прячет его в карман. Брат Господень, спавший в палатке, просыпается от шума, выходит наружу.
(Сойдя с ящика.) А где здесь он?
С е к е р в а. Кто, ваше превосходительство? Кто есть он?
К о н г р е с с м е н. Этот!
С е к е р в а (указывая на брата). Вот этот — брат Господень? Вот он!
К о н г р е с с м е н. Да, конечно! Это он. (К брату.) Отвечайте, как он смел, этот мерзавец, ваш отец?
Б р а т (кротко). Не знаю.
К о н г р е с с м е н. А надо знать, спросить надо было! Как он смел, этот мерзавец, ваш отец, какой-то плотник-старик, жить с богоматерью и рожать от нее детей, — вас, например? Как вы смели родиться?
Б р а т. Не знаю. Дело было не мое.
К о н г р е с с м е н. Не знаете? Две тысячи лет живете, ничего не знаете! Зачем живете?
Б р а т. Не помирается. Хлеб-соль-кипяток бесплатно. Живи, говорят. Я живу.
К о н г р е с с м е н. А кто вам говорит — живи?
Б р а т. Начальство говорит.
К о н г р е с с м е н. Начальство? А кто твое начальство?
Б р а т. Вы! Кто же теперь?
К о н г р е с с м е н. Мы?.. Ну конечно! Это хорошо, это правильно. Живи пока.
Б р а т. Спасибо, не помру.
К о н г р е с с м е н. Живи, живи, — это ничего, это пока можно допустить — жизнь. А там мы посмотрим. (Всем другим.) Позовите сюда всемирный религиозно-культурный конгресс! (Поглядев на часы.}У меня в четырнадцать десять самолет.
Ш о п (свистнув сначала, кричит вниз). Джоржи!
Голос Джоржи. Есть, шеф!
Ш о п. Давай конгресс.
Г о л о с Д ж о р ж и. Есть конгресс.
Являются папский нунций К л и м е н т; за ним вослед: г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я, 75 лет, в шлеме и полном костюме летчика, она только что из самолета, которым, видимо, управляет сама; К н у т Г а м с у н; еврейский цадик С а у л А б р а г а м; Ч е р ч и л л ь; С у к е г а в а, японский православный священник; супруга Ч а н К а й-ш и; М а р т а Т а к с, кинозвезда; А г н е с с а Т е в н о, международная старуха; А л и с о н, кинооператор; Л е о н Э т т, урод-карлик-вундеркинд, универсальный мудрец. На втором плане являются другие члены конгресса: ученые старики, священники, красавицы, старухи, молодые люди, журналисты и другие; среди них находится и Г р е г о р Г о р г, вор.
К л и м е н т (становится на ящик, на золоченую парчу, делает жест рукой, благословляющий всех, произносит речь, которая доносится до слушателей как звуки, то подымающиеся до рева, то снижающиеся до шепота). Ва-вв! Доворивалиум-стевервим! Ориховарим! Аливан-тево-эрго-гориум! Э-э-эвмвм! Тиво-ливайе, тиво-мерханто, тиво-рекугейро, э-э-эйвем! Анстун-анстун-алейво, инстерейберейро-квоок! Сихон-теос-альбиги-шпо-фоорх! Ище-кве, ище-хве, элентоманиарум-гвак!.. (Сходит с ящика, идет вокруг ковчега, освящает его; на ящик всходит Конгрессмен.)
Ч е р ч и л л ь (к брату Господню). Что он сказал?
Б р а т. Что нужно! Элентоманиарум-гвак: слушайтесь бога!
Ч е р ч и л л ь. Он глупец?
Б р а т. Кто же еще? Должно быть!
Ч е р ч и л л ь. Так. А вы кто?
Б р а т. Я кто? Я брат бога.
Ч е р ч и л л ь. Так. Ясно.
Вслед за нунцием Климентом, освящающим останки ковчега, идут чередою вокруг ковчега все члены, все гости конгресса; кинооператор Алисон снимает конгресс, вопрошая: “А не брат? Где брат Господень? Дайте мне брата Господня!” — Черчилль, взяв брата под руку, идет с ним вслед за другими.
К о н г р е с с м е н (говорит с ящика). Господа! От лица Америки приветствую вас в сей великий торжественный час! Почему именно Ноев ковчег и почему именно Америке он дался в руки? Вот вопрос! А что нам вопросы, когда у нас на все есть ответы? Велика Америка, велика, все у нас есть. А чего у нас нету, то нам не нужно, только потому его и нету. Одного у нас не было, одного не хватало: вещи или предмета бога, какого-либо имущества прямо из библейского хозяйства, из божьего инвентаря. А эта вещь нам необходима! Так вот она, эта вещь бога, вот факт — сейчас она в моих руках! (Конгрессмен выхватывает бревнышко-головешку, торчавшую из-под парчи останков, и показывает его всем.) Вот она — божественная штука! Наука открыла нам ее в сей древней горе! Слава науке, открывающей все, что нам нужно. А почему именно Ноев ковчег? А потому, что это есть знак и прямое указание бога Америке, бог говорит: Америка, строй новый ковчег, спасай человечество! Это всем понятно!.. А если бы бог думал что-нибудь не то, то он бы дал нам в руки что-нибудь другое, а отнюдь не останки Ноева ковчега, отнюдь нет!
Г о р г (он очутился вблизи Конгрессмена, почти вплотную к нему). Что же именно?
И отбирает у него из рук остаток ковчега; Конгрессмен машинально отдает ему этот останок; Горг мгновенно, с неуловимой, почти невидимой ловкостью прячет останок к себе, внутрь сюртука.
К о н г р е с с м е н. Это богу известно. Одно ясно: бог говорит с Америкой! Он говорит ей: собери человечество в один ковчег, спасай его от врага!
Ч е р ч и л л ь. От какого врага? Кто враг?
К о н г р е с с м е н. Богу и Америке известен сей враг, и каждый простой человек знает его. Только один человек не знает его. Это вы — господин Уинстон Черчилль. Уинстон Черчилль его не знает?
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. А разве здесь Уинстон? Это удивительно! Он всюду, наш Уинстон, — где бог и где дьявол! Где вы, Уинстон? Подойдите ко мне!
Ч е р ч и л л ь. Я приветствую ваше высочество! Как вы путешествовали, какова была погода на трассе?
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Ах, что мне теперь погода? У меня ракета, скорость шестьсот!.. А зачем вы сюда явились, старый большевик? Что вам здесь надо среди нас, простых религиозных людей? Вы же друг генерала Сталина, вы его старый боевой конь! Так точно — не правда ли? Думаете, мы не знаем! Вы хитрейший большевик! Подите же прочь от меня, уйдите отсюда, со святого места!
Ч е р ч и л л ь. Благодарю вас, ваше высочество!
А г н е с с а Т е в н о (свирепо). Пустите меня! Пустите меня вперед! Где большевики? Где они, я спрашиваю!
К о н г р е с с м е н. Пропустить старуху вперед!
Ч е р ч и л л ь. Я здесь, старуха!.. Ах, это вы! Пожалуйте, мадам Тевно!
Т е в н о (подойдя к Черчиллю). Да какой же это большевик? Это Черчилль-старичок! Он притворяется большевиком! Я видела большевиков, — они совсем другие мужчины! Пустите меня отсюда в Москву! В Москву меня, я в Москву хочу! Я бомбу брошу в нее, — мне бог велел!
К о н г р е с с м е н. В Москву старуху!..
Ш о п. Она вооружения требует — бомбу.
К о н г р е с с м е н. Невооруженную! Не вооружать старух!
Т е в н о. Я здоровее бываю, я моложе себя чувствую, когда вижу большевиков и ненавижу их. Я в Москву хочу! Помогите мне уничтожить их, а не поможете — я одна их размозжу. Вперед! Вперед!
Ч е р ч и л л ь. Вперед, сударыня!
Конгресс к этому моменту превратился в парад людей, которые заняты тем, что показывают себя друг перед другом или любуются сами собой; они разбрелись по горе Арарат и забыли, зачем они здесь присутствуют; ковчег им уже не нужен, да и ничего им не нужно, кроме того, что обещает им личное удовольствие или наслаждение. Явившийся С е л и м и его помощницы обслуживают делегатов религиозно-культурного конгресса: они продают им напитки, сласти и легкую пищу. Ева вынимает из-за пазухи Горга украденную им частицу ковчега. Горг не обижается: он целует Еву в лоб. Затем тут же выхватывает частицу ковчега и подает ее Агнессе Тевно.
Г о р г. Возьмите вещь бога! Возьмите ее себе на помощь! Сокрушайте врага!
Т е в н о. Где эта вещь? (Хватает ее из рук Горга.) А как она действует?
Г о р г. Бог сам научит вас. Осторожно! Это сильнее атомной бомбы!
Т е в н о. Отлично! Мне годится!
К л и м е н т (резко). Энтимпаторум-гвак-энтимпаторум-гвак!
К о н г р е с с м е н. А? Ну да! Конечно. Это… Ясно, это гвак, это конечно гвак и кощунство! Откуда она взяла кусок ковчега? Отымите его у старухи! Это кощунство!
Г о р г. Вы сами держали его в руках!
К о н г р е с с м е н. Так это я! Я держал и буду держать! Ковчег наш, а не твой. Откуда эта лишняя старуха?
Ш о п. Из Европы. Это знаменитое международное существо! Мы сами себе враги — и от этого погибнем.
К о н г р е с с м е н. Прочь старуху в Европу!
С е к е р в а. Прочь старуху в Европу!
А л и с о н. Где старуха? Дайте мне старуху! (Снимает Тевно киноаппаратом.)
Общий шум. Горг бросается к Тевно, пытается отнять у нее частицу ковчега. Тевно бьет Горга по голове частицей. Горг вырывает у Тевно частицу. Все присутствующие направляются к Тевно, окружают ее как центр скандала.
Горг, когда внимание всех сосредоточено на старухе Тевно, исчезает из толпы. Вот он у останков ковчега, где сейчас никого нет. Он вползает на четвереньках под золотую парчу — и выползает оттуда, держа в охапке все останки ковчега. Скрывшись на мгновение, он является вновь. Теперь у него в охапке вместо останков камни. Он их складывает под парчу и накрывает, как прежде было. Потом вмешивается в общую толпу.
Г о р г (как нунций Климент, тем же тоном). Энтимпаторум-гвак! Энтимпаторум-гвак! Мы победим! С нами бог и вещи его!
Конгресс снова приобретает вид парада эгоистов.
Ч е р ч и л л ь (прогуливаясь об руку с братом и Кнутом Гамсуном, продолжает разговор с братом). Вы подумайте, я не тороплю вас. Вы нам необходимы, именно сейчас, в тяжелые опасные годы! Вы понимаете меня?
Б р а т. Нет, ничего не понимаю.
Ч е р ч и л л ь. А ведь это же ясно. Я вам говорю ясно, дорогой мой. Вы брат Иисуса Христа, вы родственник нашего господа бога! (Мелко скороговоркой крестится.) Да святится имя твое, да будет воля твоя, яко на небеси, тако и на земли… Раз ты брат господа бога — этого нам достаточно. По этой причине ты величайший авторитет современного мира. Понятно теперь?
Брат. Нету!
Ч е р ч и л л ь. Вы будете императором земного шара: всякому болвану понятно. Вот он, всемирный император Иаков!
Г а м с у н. Ах, прекрасно, прекрасно: император! Это великолепно:
император! Тогда будет всемирный очаг, а у очага один хозяин — старик, брат бога. Это хорошо. Это превосходно! А где я? А я тогда буду возле вас, я буду советником всемирного императора. Порядок, тишина, девушки в белых платьях, сосновая хижина, и мы с вами — два старика! Утром мы будем есть хлеб с молоком, а вечером хлеб с молоком и сыром…
Ч е р ч и л л ь (брату). Соглашайтесь на императора! Это вам прилично.
Б р а т. А большевики! Они не любят всемирных императоров: они мне голову оторвут. (Пробует руками свою голову и поворачивает ее.)
Г а м с у н. Бог сильнее большевиков, господин брат бога по матери!
Б р а т. Да ведь забот будет много — с этим человечеством. Надоест оно мне.
Ч е р ч и л л ь. А я! Я где же! Я буду при вас! С человечеством я один управлюсь. Вам ничего не надо будет делать. Будете чувствовать одно удовольствие.
Б р а т. Неохота… Подумаю, однако.
Ч е р ч и л л ь. Не спешите, подумайте… Может, папой римским решитесь быть? Вам это вполне к лицу. А мы устроим.
Г а м с у н. Папой римским! Великая мысль! Так он уже есть римский папа! Самый лучший наместник Христа — это брат самого Христа. Вот и все! Он — папа!
Ш о п (он подходит к Черчиллю под руку с кинозвездой Мартой Такс, отвлекает Черчилля в сторону). Господин Уинстон! Простите меня, но я надеюсь, вам ясно, какой он брат Господень! — вы понимаете меня?
Ч е р ч и л л ь. Я понимаю. Вы же, однако, открыли останки ковчега! — вы понимаете меня?
Ш о п. Понимаю, господин Черчилль.
Ч е р ч и л л ь. Мы идем с вами к одной цели — к истине. Не правда ли?
Ш о п. Это правда, господин Черчилль.
Ч е р ч и л л ь. Продолжайте свой путь, господин ученый!
Ш о п. Куда?
Ч е р ч и л л ь. Туда же.
Г а м с у н (Шопу). Приветствую великого ученого и сердечно, вдохновенно поздравляю с мировым открытием, — поверьте, я желаю вам личного счастья и славы.
Ш о п. Благодарю вас, искренно благодарю.
М а р т а Т а к с (отойдя с Шопом). Кто это? Такое знакомое лицо!
Ш о п. Божий племянник.
М а р т а. А кто? Он смотрел куда-то ниже меня. Как его зовут?
Ш о п. Он на ваш таз смотрел, он понимает в женском инвентаре. Это Кнут Гамсун, дорогая, он пишет книги посредством лирического расслабления желудка.
М а р т а. Фу! Все янки — грубияны! Они умываются кое-как, едят руками, говорят чепуху… А что делать! С кем нам водиться?
Ш о п. Со мной! Утешьте меня, дорогая, доставьте мне радость. Я так много добра сделал человечеству, я так устал, что мне теперь необходимо счастье, просто для здоровья необходимо.
М а р т а. Да пожалуйста, — а в чем ваше счастье?
Ш о п. В возвышенном! В чем-то возвышенном!
М а р т а. Как жаль!.. Как жаль, что я не могу вам помочь!
Ш о п. Помогите! Помогите мне скорей! Утешьте меня, ради бога! Я не могу оставаться без удовольствия. Чего ради!
М а р т а. Я понимаю вас. Только во мне нет ничего возвышенного, есть одно низшее только. Что поделаешь!
Ш о п. Я добрый. Давайте низшее. Следуйте за мной.
Марта. Куда, дорогой мой?
Ш о п. В уединение. Скорее!
М а р т а. Скорее? А что там?
Ш о п. Там что? А там любовь! Вы глупы, что ли? Вы немка?
М а р т а. А любовь что?
Ш о п. Щекотка!
М а р т а (гневно, в другой игре). Отойди от меня, отойди, негодяй! Тебе страдать нужно, а не наслаждаться, пошлая тварь!
Ш о п (в раздражении). Тише ты, животное! Здесь всемирный конгресс, здесь ковчег стоит! (Хватает ее за руку.) Успокойся — и за мной!
М а р т а (толкает его в грудь с большой силой). Не прикасайся! Здесь ковчег стоит… Молись!
П о л и г н о й с (подбегая). Держитесь, шеф!
Ш о п (еле удерживается на ногах). Это не считается. Она дура!
П о л и г н о й с. Как не считается? — Она бьет умело. Считается!
Внимание некоторых лиц привлекается в сторону Марты. Марта закрывает лицо рукою.
Успокойтесь, успокойтесь. Что вы хотите?
М а р т а. Я хочу… Я хочу ударить его еще раз. Ах, как жить стало скучно, как подло!
П о л и г н о й с. Ого! Да вы человек! Слава богу!
Ева подходит и обнимает Марту. Марта обнимает ее в ответ.
М а р т а. Милая моя… Ты кто? Как тебя зовут? Я тебя видела где-то, давно когда-то, и забыла… Забыла я самое лучшее!
Ева стенает в ответ, словно стараясь сказать что-то.
Я поняла, я поняла… Прекрасная моя! Прости меня, прости меня. (Целует Еву в губы.)
Ц а д и к (подходя к Марте). Кого вы ударили — это главный, нет ли?
М а р т а. Главный! Нет, я не знаю.
Ц а д и к. Главный, главный! Он свободный, нахальный человек, — значит, главный. Я прав.
Ш о п (цадику). Что вам угодно? Скорее говорите, времени нет. Видите, времени нет.
Ц а д и к. Вижу, конечно, — времени нет. Дайте мне, пожалуйста, кусочек ковчега, — нашему государству!
К о н г р е с с м е н (подходя к Шопу). Он и у меня просил кусочек. Дать ему или нет — вы подумайте.
Ш о п. Подумал: нет! Гнать его к черту! А за что ему давать?
Ц а д и к. А зато— мы евреи и Ной есть наш родной еврей. Весь ковчег наш, а я прошу кусочек. Поймите меня — кусочек!
Ш о п. Это ложь и старомодная чепуха! Ной американец! Экспедиция Боба Спринглера доказала в тридцать втором году, что Ной был живой американец. Вы помните, господа, эту экспедицию? Ее организовала компания машиностроительных заводов — “Бабкок и Вилькос”.
Ц а д и к. Не помню. Я этого не помню. А Ной еврей!..
Ш о п. Американец!
С е к е р в а (внезапно явившись). Американец! И наш президент верит так, а не иначе: Ной — американец!
Ц а д и к. И я также верю! Ну маленький дайте кусочек! Один маленький:
больше не надо, будет уже много!
С е к е р в а. Идите и слушайте! Не раздражайте наше руководство!
Ц а д и к. Тогда парчу подарите. Парчу с ковчега!
К о н г р е с с м е н. Парчу можно. Пусть берет, и у них государство.
Ш о п. После конгресса только… После конгресса пусть сдернет с ковчега.
Ц а д и к. Я сдерну! Парчу я сдерну!
К л и м е н т (возглашает с ящика-трибуны). Гирги-горги-георгиорум!
Ш о п. Хочется мне чего-то!.. Полигнойс!
П о л и г н о й с. Шеф! Я вас слушаю!
Ш о п. Полигнойс! Закажите для меня телеграфом фирме “Зигфрид” вечерние полуботинки типа “альфа” уфиолевого оттенка, вне сорта и стандарта, мой номер сорок два.
П о л и г н о й с. Я исполню, шеф.
Ш о п. Легче стало!
П о л и г н о й с. Я все исполню. (Про себя.) Хорошо, что будет война. Пусть поразят нас большевики. (Уходив к радиопередатчику.)
С у к е г а в а (с ящика-трибуны). Я православный священник святой церкви… Я верю в бога как русский человек. Русский человек говорит: тело у него большевистское, а дух у него божий. Он говорит: не надо ему тела, пусть умрет на войне, а надо ему один дух божий, больше ничего ему не надо!..
Б р а т (к японцу Сукегаве). Слушай — ты чей? Ты откуда?
С у к е г а в а. Мы японский православный священник токийской епархии. А вы?
Б р а т. А мы — брат Божий. Сходи прочь!
С у к е г а в а. Не буду сходить!
Б р а т. Врешь — сейчас сойдешь!
С у к е г а в а (к ближним, слушавшим его). Как мне быть?
К о н г р е с с м е н. Брат Господень авторитетней вас — уйдите!
Сукегава исчезает с трибуны.
С у п р у г а Ч а н К а й-ш и (появляясь на трибуне). Человечество! Я к тебе обращаюсь, человечество! Вели отдать моему супругу Китай! Его у нас взяли неправильно, мы думали — так не может быть! Отдайте Китай моему супругу, а мы его больше никому не отдадим!
К о н г р е с с м е н. Ладно! Пожалуйте, Леон Этт!
Э т т (с трибуны). Господа! Я хочу возвестить вам: что будет завтра с миром и людьми…
Г о л о с а: Что же? Ну говори! Пожалуйста, скажите нам! Отчего раньше не говорил?
Э т т. Господа! Завтра будет война. Большевики нападут на нас!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. А где мы тогда будем?
Э т т. Герцогиня! Мы будем там же, где бывает мясо, пожранное псом, где сейчас находится мясо, скушанное вами вчера.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. В желудке? Пса?
Э т т. Дальше, герцогиня, после желудка!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Не понимаю. Где дальше, где после?
Э т т. Простите, герцогиня… Итак, господа, завтра, возможно ранее полудня или позже него, начнется мировая война.
Т е в н о. Старо, глупо, господин профессор! Завтра — значит никогда.
К о н г р е с с м е н. Глупо! Прошу вас, мистер Уинстон!
Ч е р ч и л л ь (появляется на ящике-трибуне; Этт исчезает). Правильно, мадам Тевно: завтра — значит никогда; война теперь начаться не может, она уже началась… Леди и джентльмены, господа! Все мы — дети единого небесного бога-отца, — да святится имя его! — но непослушные дети. Бог дал нам в руки атомную силу, сказав этим: приведите жизнь на земле в порядок, — а мы не послушались его!..
К л и м е н т (ставши на ящик рядом с Черчиллем, провозглашает в подтверждение). Энтимпаторум-гвак!
Ч е р ч и л л ь. Бог указал нам на блоху как на смертоносного солдата, — и мы опять не послушались его…
К л и м е н т. Энтимпаторум-гвак!
Ч е р ч и л л ь. Ныне бог в третий раз обратился к нам с прямым своим словом. Дав нам открыть сокровенную тайну святой древности — Ноев ковчег, — Бог явственно говорит: спасайтесь немедля, спасайте тех, кто должен быть спасен, а врагов утопите в бездне…
К л и м е н т. Энтимпаторум-гвак!
Ч е р ч и л л ь. Гибель миру, если мы не услышим последнего слова божия!
К л и м е н т. Энтимпаторум!
Ч е р ч и л л ь. Война начнется не завтра и не сегодня, а раньше: она началась вчера! Большевики нас бьют!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Так что же нам делать, Уинстон! Чего вы медлите? У вас есть атом, блоха и ковчег, — и с нами еще бог! Достаточно! Чего вы боитесь?
Г о л о с а. Так что же нам делать? Боже, спаси нас!
К л и м е н т. Энтимпаторум!
Ч е р ч и л л ь. Я вас спасу!
Ш о п. Пусть лучше бог!
К о н г р е с с м е н. Или мы — Америка!
С е к е р в а. Лучше мы — Америка!
Ч е р ч и л л ь. Не сумеете… Большевиков надо уничтожить трижды, чтобы они погибли один раз. Я знаю, как это делать. Я знаю большевиков, я научился у них отваге, а ненависть у нас своя. Нет лучшей жизни, как их смерть, их горе, их кровь, последний возглас их потомков! Боже, дай нам их теплые трупы! Боже, бей их!
Черчилль зашелся в крике; искусственная челюсть вылетела у него изо рта; находившаяся поодаль Ева увидела упавшую возле нее челюсть, подняла ее, оглядела, подержала и равнодушно забросила в горную пропасть.
К л и м е н т. Гвак-гвак-энтимпаторум!
Ч е р ч и л л ь (шипит беззубым ртом). Восславим бога перед битвой! Объединимся вокруг святыни!
К о н г р е с с м е н. Ура!
Делегаты конгресса берутся за руки и идут хороводом вкруг останков ковчега; одна Ева занимается камешками в стороне, и Полигнойс сидит один у радиоаппарата.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я (к нунцию Клименту). Святой отец, разрешите приложиться к святыне.
К л и м е н т (с разрешающим жестом). Энтимпаторум!
К о н г р е с с м е н. Это можно. Снимите покрывало!
Ц а д и к. Это я! Я сдерну!
Он сдергивает парчу; под парчой горка голых камней. Цадик быстро сворачивает парчу в трубку и берет ее себе под мышку.
К о н г р е с с м е н. А где ж ковчег? Где святые останки?
Ц а д и к. Это святотатство!
Г о р г. Это кощунство! Большевики украли ковчег!
Ш о п. Несомненно, несомненно. Они похитили великое открытие.
К л и м е н т (в неистовстве, взойдя на ящик-трибуну). Гирги-горги-гвак-гвак! Эмфалисто-стеворвариум!
Конгрессмен (ко всем). Ну кто взял — отдайте! Ведь это действительно империализм! Отдайте, пожалуйста, Ноев ковчег!
Всеобщее молчание; пауза.
(К нунцию Клименту,} Отец, прокляни тогда всех к черту, пусть земля сейчас содрогнется, а то мне одному придется отвечать! Проклинай!..
К л и м е н т (подняв очи к небу). Антремовельтано, интремовеле, жау-жау-зорх!
Б р а т (поглядев на небо). Боже, дай им!
К о н г р е с с м е н (брату). Проклинай сильнее! Бог вас не слышит!
Б р а т. Боже, дай им как следует: мошенникам, убийцам, обманщикам, мучителям и прочим всем разнообразным стервецам. Боже, дай им скорее гневной рукой!
Волны ослепительного разноцветного света, в том числе и черного света, содрогаясь, побежали по небу. Возник, тихий вначале, далекий звук; вот он усилился до страшного вопля и постепенно спал до безмолвия. Но волны разноцветного света по-прежнему бегут по небу. Все люди на сцене в ужасе пали ниц, даже Полигнойс. Лишь брат остался стоять на ногах как был. Теперь он взял за руку Еву и держит ее, чтобы она не боялась. Пауза.
Первым поднимается Горг. Он уходит со сцены; возвращается с охапкой останков ковчега и кладет их на прежнее место; никто не интересуется действием Горга. Вторым очнулся Полигнойс. Он настраивает радиоприемник.
Р а д и о. Бук-бук-бук! Где твой зад, где перед? Вот и муж твой идет! Привет, идиот! Бук-бук-бук!..
Полигнойс переключает радио.
…вительственное сообщение. Правительство Соединенных Штатов передает для всеобщего сведения. С целью показать пример разоружения правительство решило уничтожить свой запас атомных бомб. Уничтожение бомб производится в международных водах Атлантики. Впредь до указания всем самолетам и кораблям Атлантического бассейна не начинать рейсов во избежание возможной гибели или повреждения. Самолеты и корабли, находящиеся в движении, прекращают рейсы и заходят в ближайшие базы и порты. Правительство Соединенных Штатов призывает человечество к спокойствию.
К о н г р е с с м е н. Ура! Вставайте, господа! Жизнь идет нормально!
Ч е р ч и л л ь. Не совсем. Это война, господа. А где моя челюсть?
Б р а т (к Еве, прижавшейся к нему). Чего ты? Неба боишься? Не бойся, не бойся, сирота.
Ш о п. Полигнойс! Вы исполнили мое поручение?
П о л и г н о й с. Да. Башмаков уфиолевого цвета фирма временно не изготовляет. Я заказал цвета Индийского океана.
Ш о п. Прекрасно. Я стерплю этот цвет, я стерплю! (Напевая.) Бук-бук-бук, бук-бук-бук! Вот и муж твой идет… вот и муж твой идет…
П о л и г н о й с. Привет, идиот.
М а р т а. Опять война… На небе фейерверки, на земле могилы. Как интересно, черт вас возьми!
3-е ДЕЙСТВИЕ
То же место на горе Арарат. Тот же американский лагерь. Но теперь все пришло в другой вид: все обветшало, износилось, постарело, одичало, люди и предметы. Люди находятся здесь явно вынужденно, над ними грозное бедствие.
Кроме американской палатки, теперь здесь много землянок, шалашей, временных убежищ. На сцене те же действующие лица, что и во 2-м действии; теперь их, однако, словно стало еще больше.
Е в а, Г а м с у н и Г о р г вешают два котелка, разводят под ними из нескольких щепок костер. Другие люди тоже занимаются хозяйственным бытом. К о н г р е с с м е н и нунций К л и м е н т стоят на кучах житейского мусора и алчно обгладывают мясо с костей. Количество людей меняется на сцене, — они уходят по другую сторону горы, затем возвращаются; они занимаются житейскими делами. На заднем плане, как и во 2-м действии, лежат останки ковчега, теперь открытые.
Ш о п. Когда же придут за нами корабли?
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я (Конгрессмену). Неужели мы здесь погибнем? Неужели вы не можете устроить нам спасения? Зачем тогда вы хвастались — мы, Америка! мы, Америка! — при нас, когда у руля стояла Великобритания, подобного безобразия не было… Ах, где мой самолет? — улетела бы я отсюда на своей ракете!
К о н г р е с с м е н. Утешьтесь, ваше высочество! Вместе с нами погибнут и большевики! Это прекрасно!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я (к Черчиллю). Уинстон! По-моему, он глупец!
Ч е р ч и л л ь. Это естественно, ваше высочество. Задача в том, чтобы погибли только одни большевики, а мы должны процветать!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Ну конечно! Ну конечно! Вообще, по-моему, вся ихняя Америка это — как бы так ясно, популярно сказать?..
Г о р г. Шпана, ваше высочество! Популярно!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Шпана? — я не понимаю — это что. Но возможно, это правда: Америка — шпана!
Т е в н о. Ясно, шпана! И стрелять они не умеют. Попали в земной шар — и раскололи его, вода потекла. Вот большевики стрелять умеют! Те бы не промахнулись!
С е к е р в а. Америка сразу во всех бомбой попала. Вот она — Америка!
П о л и г н о й с. И в себя тоже попала!
Ш о п. Скучно, Полигнойс! Когда же придут за нами корабли?
Б р а т Г о с п о д е н ь приносит охапку кустарника и опускает топливо около Евы, возле тлеющего костра. Ева, Гамсун, брат и другие стараются разжечь принесенные прутья, но они не горят.
Ч е р ч и л л ь (Полигнойсу). Радист! Дайте Москву! Что думают сейчас большевики?
П о л и г н о й с. Трудно, господин Черчилль, но я попробую. Америка забивает все станции, она слушает только самое себя.
Ч е р ч и л л ь. Это обычно, это стало нормальным: всякий слушает самого себя. Но вы настройтесь на другого. Попробуйте.
Полигнойс работает у радиоаппарата.
Слышите кого-нибудь?
П о л и г н о й с. Слышу вопль! Москвы не слышу.
Ч е р ч и л л ь. Ищите Москву… Интересно и странно. Но этого даже я не понимаю. Почему большевики совершенно спокойны, когда весь мир гибнет, и они тоже?
П о л и г н о й с. Стоп! Нет, опять исчезло.
Ч е р ч и л л ь. Москва? Кто там?
П о л и г н о й с. Трио баянистов: Кузнецов, Попков и Данилов… Опять все исчезло…
Ч е р ч и л л ь. Нужнее всех нам сейчас Москва, нужнее всех Москва. Баянистов не нужно.
Б р а т (у костра). Не разгорятся! Одна вода. А что же? Всюду сыро стало, грунт насквозь промок.
Г о р г. А мы сейчас сухим подожжем.
Берет одно бревнышко из останков ковчега, зажигает его. К костру подходит нунций Климент.
Отец, мы вам кофе варим. Не обижайтесь, а то помрем скоро — свободная вещь!
К л и м е н т (берет из останков другое бревнышко и подает его Горгу). Надо больше огня!
Ч е р ч и л л ь (подходя к костру). А мне готовите что-нибудь?
Б р а т. Вам кашку и лапшичку такую приготовим. Чего же беззубому человеку…
Черчилль. Можно кашки, можно лалшички.
Г о р г. Оно бы лучше бекон, бифштекс, а коньячком бы заправить!
Ч е р ч и л л ь. О, да! О, да!
Г о р г. Да где же взять? Папский нунций сглодал последний мослак.
Б р а т. Вот до чего добаловались: сами империалисты не евши живут, и курить нечего! Горе!
П о л и г н о й с. Господин Черчилль! — Москва!
Р а д и о. Американское правительство решило ужаснуть социалистические нации массовым взрывом атомных бомб, чтобы затем атаковать эти нации и поработить их. Как известно, в результате разрушительного взрыва атомных бомб в базальтовой оболочке земного шара образовались скважины и трещины. Через них из глубочайших недр Земли начали фонтанировать могучие извержения девственных вод. Наступил всемирный потоп. Низменные части материков уже покрываются первым слоем воды. Расчет показывает, что через месяц вода достигнет вершины таких гор, как Альпы, Арарат, и им подобных. Советское правительство направляет свои корабли и продовольствие в районы наибольшего бедствия. Советское правительство примет решение направленное к спасению человечества, в том числе и американского народа.
Молчание. Общая пауза. Многие молятся.
Ч е р ч и л л ь. Какое же решение примут большевики? Такого решения нет и его не будет. Всему должен быть конец; хорошо, что весь мир кончается при мне, на моих глазах…
По л и г н о й с. Неужели мы такие?.. Неужели я должен стать изменником?
С е к е р в а. Вы что там, Полигнойс? Вы что такое сказали там в двух смыслах? — и даже в трех? Отвечайте!
П о л и г н о й с. Ничего… Мне стыдно жить!
С е к е р в а. С кем, где, когда вам стыдно жить? — говорите с точностью!
П о л и г н о й с. С тобою, стервец!
К о н г р е с с м е н. Прекратить разложение! Мы еще в опасности, мы еще не спасены! Радист, дайте нам голос родины!
П о л и г н о й с. Даю!
Р а д и о. Бук-бук-бук! Бук-бук-бук! Где твой зад, где перед?..
К о н г р е с с м е н. Другую станцию!
Р а д и о. Век-пек-интержек! Иря-иря-бирьбирьбош…
К о н г р е с с м е н. Третью!..
Р а д и о. Выясняется, что значительное количество воды, затопляющей весь мир, обладает щелочными, лечебными свойствами; она может быть использована для лечения желудочных и нервных заболеваний…
П о л и г н о й с (прервав радио). Вот она — Америка, жирная дура! Лечите понос водой всемирного потопа!
К о н г р е с с м е н. Радист Полигнойс! Вы арестованы с исполнением служебных обязанностей! Вы близки к измене Америке, мерзавец! Я чувствую это!
П о л и г н о й с. Ладно. Мне теперь утопать неохота! Мне жить надо, чтобы все негодяи погибли, при мне погибли — и не жили больше никогда!
Ш о п. Господа, отложим этот вопрос… Вода подымается выше! Когда же придут корабли?
К о н г р е с с м е н. В свое время, в свое время, профессор! Америка знает, когда нас спасать.
С е к е р в а. Она все знает, Америка!
Ш о п. А когда будет свое время? Глядите, лягушки, жабы, змеи — все лезут к нам на гору. И сколько бабочек на вершине! — бедные прелестные твари!
Ч е р ч и л л ь. Бедные, но прелестные! В раннем детстве, помню, я тоже хотел стать бабочкой. Да как-то не вышла, как-то не вышла из меня бабочка!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Не надо, Уинстон, вам не надо быть бабочкой… Уинстон, спасайте нас наконец! Неужели я умру от сырости, в какой-то щелочной, в содовой воде? Что думают ваши большевики в Москве?
Ч е р ч и л л ь. Они не думают утопать в потопе, ваше высочество. Им не хочется.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Очень хорошо. Молодцы — большевики! И я не хочу утопать.
Ч е р ч и л л ь. Но большевики утонут, сударыня.
К о н г р е с с м е н. И отлично!
Ч е р ч и л л ь. И мы все утонем.
К о н г р е с с м е н. Большевики сказали, вода к нам подымется через тридцать дней. Это же не скоро, господа! Америка вполне успеет нас спасти. А мы пока будем отдыхать на горном воздухе. Отдыхайте, господа.
Ч е р ч и л л ь. А курить будем что? Нас никто не спасет. Чудес нет.
М а р т а. Чудес нет, а разум вот, наверное, есть. Без него почему-то нельзя.
Ч е р ч и л л ь. Где же он, сударыня?
М а р т а. Не знаю… Где-нибудь он должен быть. Неужели есть только одна глупость и смерть? Как вы думаете?
Ч е р ч и л л ь. Спросите у большевиков.
М а р т а. Хорошо, я у них спрошу… Старый вы тюлень! (К Полигнойсу.) Радист!
П о л и г н о й с. Я вас слушаю, сударыня!
М а р т а. Сообщите в Москву… Напишите так, только лучше: “Москва, господину Сталину, — извините нас и спасите”.
К о н г р е с с м е н. Не сметь! Это измена!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. А почему — не сметь? Как вы смеете при мне кричать?
К о н г р е с с м е н. А я здесь главный, я из Вашингтона! Вам понятно?
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Замолчать! Я герцогиня, а вы мошенник… (К Черчиллю.) Уинстон! Послушайте, обратитесь вы к генералу Сталину, в самом деле. Ведь он вас прекрасно знает. Объясните ему наше положение, это просто невозможно. Как вы думаете, мадам Тевно?
Т е в н о. Конечно — и немедленно! Большевики даже обязаны нас спасти. Пусть они теперь за все отвечают. Сейчас же пусть шлют сюда корабли и продовольствие! Это безобразие!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Вы слышите, Уинстон? Вам ведь … курить нечего, — большевики должны прислать вам табаку.
Ч е р ч и л л ь. Должны, должны, ваше высочество.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Так действуйте! Я вот уверена, что большевики не утонут, они слишком коварны, они и природу обманут. Ну что ж! На это время мы ухватимся за них и тоже не утонем. Действуйте, Уинстон!
К о н г р е с с м е н. Без меня действовать запрещается! Я сказал, а вы слышали! Америка помнит своих детей, и они не утонут. А вот те сукины дети, которые забыли Америку, тех мы и после потопа утопим.
С е к е р в а. Есть таковые!
Являются С е л и м со своими двумя турчанками и еще несколько турок; они несут, держа их на головах, гробы и небольшие новые лодки; каждый гроб и лодку несут двое людей. Всего приносят два гроба и две лодки. Они ставят свой товар на землю, устроив небольшой базар.
Б р а т Г о с п о д е н ь. Турка! Почем гробы?
С е л и м. Один доллар, один доллар, — всего только. Хороший гроб, всякому покойнику полезен.
Б р а т. А лодки почем?
С е л и м. Одна лодка — сто тысяч долларов.
Г о р г. Сколько?
С е л и м. Сто тысяч. Бери! Жить будешь во время потопа, плавать будешь, а кругом все утонут. Не за лодку беру деньги — за жизнь: недорого! Покупай и живи!
Г о р г. Значит, гроб — один доллар, а лодка — сто тысяч долларов?
С е л и м. Так — верно!
Ш о п. Что это за турецкая торговля? Что это за корабли?
С е л и м. Турецкая, турецкая… Бедному человеку тоже купить что-нибудь надо. А что он купит, когда всемирный потоп? Ему гроб надо! А другому человеку и на потопе жить нужно, он купит себе лодку, и с него за жизнь сто тысяч долларов. А сколько жизнь стоит? Купите ее дешевле?
Б р а т. Обожди, турка. Значит, богатому жизнь, бедному гроб.
С е л и м. А что? Так конечно! А турку деньги!
Б р а т. А турку деньги! А турку деньги, ты говоришь?
П о л и г н о й с. А турку убыток! Турку будет убыток!
Полигнойс приподымает гроб за один конец, брат за другой — и они бросают его в пропасть. Горг и Абрагам помогают им в этой работе, и весь турецкий товар летит в пропасть.
С е к е р в а. Так, Полигнойс! А ты немножко американец! Молодец!
К о н г р е с с м е н (Селиму). Базара нет. Уходи прочь отсюда, уходи вниз!
С е л и м. Там сыро стало, там вода!
К о н г р е с с м е н. Утопай!
Ш о п (Селиму). Разве так торгуют кораблями во время потопа?
С е л и м. А что не так?
Ш о п. Во-первых, дешево. Во-вторых, недемократично: богатых и бедных нет; это тайна, дуралей.
С е л и м. Это правда. Твоя правда, что дешево. А во-вторых, гробы были сшиты прочнее лодок, на них тес суше. Лодки сразу бы утонули на воде, богатый жил бы в лодке минуты две или четыре, только всего; за это — сто тысяч долларов, и вышло дешево; надо мне думать лучше, плохая голова у турка. Иди домой!
Ш о п. Подожди, Селим… Достань там, обжарь и принеси, знаешь, такой тентерь-вентерь с хлебом и луком.
С е л и м. Какой тентерь-вентерь? Нету тентерь-вентерь, помирай!
Ш о п. Шашлычок, шашлычок — мясная, печеная жизнь на длинной такой железке!
С е л и м. Нету шашлыка, и лука нет, и хлеба нет, и табаку нет. Одна вода есть, — сам хотел, пей воду! Селим пошел.
Ш о п. Ступай к черту.
Селим уходит, и за ним уходят все турки и турчанки.
Ч е р ч и л л ь (Шопу). Шашлычок хорошо покушать. И суп мясной хорошо покушать — густой чтоб был. Вспоминаете, профессор?
Ш о п. А какие были соусы, кремы, напитки, вина из виноградных гибридов Зондского архипелага!
Ч е р ч и л л ь. А печень! Печень тихоокеанского кашалота!..
Ш о п. Да, велика земля, а жрать нечего!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Уинстон, я кушать хочу!
Т е в н о. Кормите нас, мерзавцы, или сейчас же обращайтесь к большевикам! Я супа хочу!
Б р а т. У большевиков всегда щи мясные!
Т е в н о. И нам щи мясные!
Ч е р ч и л л ь. Молитесь богу, сударыня!
К о н г р е с с м е н (Клименту). А чего ты тут без дела ходишь? Ты зачем сюда явился? Это ты “гвак” кричал?
К л и м е н т. О, это я! Я прибыл сюда на религиозный всемирный конгресс, здесь был наш праотец Ной в ковчеге.
К о н г р е с с м е н. Какой Ной? А где же он?.. Вот что, ты свяжись с богом. Можешь?
К л и м е н т. Могу, конечно. Я архипастырь!
К о н г р е с с м е н. Свяжись с богом, архипастырь! Пусть он накормит людей чем-нибудь, — супом, хлебом, фасолью, чем хочет! Можешь?
К л и м е н т. Я помолюсь.
К о н г р е с с м е н. Да нет, что там молиться! Это долго: туда-сюда, пока ответ придет. Ты свяжись по радио. Пусть папа римский свяжется, ты его попроси, если бог тебя не примет.
К л и м е н т. Я обращусь к святейшему отцу.
К о н г р е с с м е н. И еще так сделай. У нас здесь есть люди старые, больные и прочие разные, которым давно пора на тот свет. Ведь на этом свете потоп, ты сам видишь, тут деваться некуда! Чего их задерживать! Отведи их туда! Рай там есть?
К л и м е н т. Есть, конечно.
К о н г р е с с м е н. Уведи их в рай, я тебе список дам, кого увести. И сам туда с ними. Понятно тебе?
К л и м е н т. Непонятно. Нет. Мне непонятно. Мне нельзя сейчас в рай, мне некогда, я здесь в командировке. Мне отчет надо сделать святейшему отцу.
К о н г р е с с м е н. В рай ему не хочется, а жить не евши хочется, — ишь ты гвак какой! Не веришь ты в бога! Ну, займи всех молитвой, чтоб я вас не слышал никого… Мне некогда! Гвак!
С е к е р в а (Клименту). Молись, тебе говорят! И всем вообще молиться, делом заниматься, а не болтаться, не разлагаться: глядите, я вас вижу, Америка все учтет!
К л и м е н т (провозглашая). Элимпаториум!..
Опускается на колени в молитве. За ним опускаются на колени и молятся Сукегава, Этт, Абрагам и другие,
К о н г р е с с м е н. Полигнойс! Работайте на Америку! Вызывайте Вашингтон: я прошу прислать за нами миноносец!
Конгрессмен и Полигнойс работают у радиоприемника.
Т е в н о. Ваше высочество, неужели этот дурак поумнел? Он вызывает корабль!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. От страха, мадам. От страха умнеют иногда, только на короткое время.
Б р а т (у костра). Лапшичка готова!
Ч е р ч и л л ь. Давай, давай, брат Господень! Не остыла бы она, лапшичка!
Брат снимает с костра два котелка; один подает Черчиллю, другой оставляет себе; из одного котелка едят брат, Ева, Горг, Гамсун, к ним втискивается со своей ложкой и Секерва; Черчилль садится на землю несколько в отдалении от них и начинает есть один из своего котелка.
Э т т (подползая на коленях, — он молится, — к котелку брата). А мне дадите ложечку? Я говорил, что будет война!
Б р а т (вытерев свою ложку концом своей бороды, ударяет ею Этта по лбу и отдает ему ложку). Ешь молча!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я и Т е в н о (одновременно). А нам?
Ч е р ч и л л ь (поспешно подходя к ним с котелком). Простите, ваше высочество! Простите, мадам! Я увлекся!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Чем, чем вы увлеклись? Ах, Уинстон, Уинстон! Дайте нам…
Т е в н о. Ложки!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Лохки! (Обе вместе.) Ложки давайте!
Ч е р ч и л л ь (к Марте Такс). И вам ложку?
М а р т а. Нет, благодарю. Я лапшу не люблю. Я мясо люблю, у меня зубы есть.
Ч е р ч и л л ь. И я, и я мясо люблю, — превосходная вещь, полноценный белок!
В это время Черчилль ставит котелок с лапшой возле Тевно и герцогини и приносит им от брата две ложки. Старухи жадно, быстро едят.
Б р а т (Черчиллю). Мясной навар я тебе сделаю. Будет вроде густого говяжьего супа, и вкус будет.
Ч е р ч и л л ь. Свари, пожалуйста, мне нужен говяжий суп.
Брат. Сними один башмак!
Черчилль снимает правый башмак, отдает его брату.
Австралийская кожа! Эта подойдет, — живи пока в одном башмаке. А на правую ногу портянку накрути. Дай я тебе покажу. Вот так нужно, — и ходи! Мягко?
Ч е р ч и л л ь. Мягко, удобно.
Б р а т. Ходи спокойно.
Черчилль ходит; одна нога обута в башмаке, на другую накручена портянка. Брат режет башмак Черчилля на мелкие ломти. Резко стучит радиоаппарат.
П о л и г н о й с. Принимаю Америку!
Ш о п. Читайте вслух, Полигнойс. Когда там пришлют за нами корабли?
П о л и г н о й с (читает ленту радио). “Уполномоченный президента выражает осуждение всем американцам, которые находятся за пределами отечества и требуют для своего спасения корабли. Все означенные американцы должны любыми средствами приобрести, построить или конфисковать за границей корабли и немедленно направить их в Америку без лишних пассажиров — для спасения цвета нашей нации. Американцев за границей должно призвать к самопожертвованию, помня, что каждый может освободить место на корабле для спасения своего соотечественника и тем увековечить свое имя как герой. Президент помолится о них. Лицам неамериканского подданства спасение обеспечивают правительства по принадлежности”.
Ч е р ч и л л ь. Хорошо!
К о н г р е с с м е н. Хорошо! Отлично!
Ч е р ч и л л ь. Не Америка нас, а мы все должны спасать Америку. Это мудро!
С е к е р в а. А то как же! У нас в Америке так! У нас мудро!
П о л и г н о й с. Слушай, Секерва. Хочешь быть героем?
С е к е р в а. А ты?
П о л и г н о й с. Я хочу… Пожертвуй собою, освободи место на корабле! Ты не бойся!
С е к е р в а. Ишь ты! А как пожертвовать?
П о л и г н о й с. Это не больно. Ты не бойся. Я тебе покажу. Это не страшно.
С е к е р в а. Покажи!
Полигнойс и Секерва идут на край пропасти.
П о л и г н о й с. Я тебе покажу.
С е к е р в а. Покажи. Ты не бойся. Зато польза будет отечеству, — как ты думаешь?
П о л и г н о й с. Польза будет отечеству.
Полигнойс бьет мощным ударом Секерву в спину; тот летит в пропасть.
Не страшно и полезно…
К о н г р е с с м е н. А где Секерва?
П о л и г н о й с. Пожертвовал собою, освободил одно место на корабле. (Садится за радиоаппарат.)
К о н г р е с с м е н. Отлично! Это отлично! Ура! Сообщите сейчас же об этом в Вашингтон. Скажите, чтобы Секерву этого наградили чем-нибудь и увековечили его, сообщите — у нас уже освободилось одно место на корабле. Вот уже я кое-что сделал!
М а р т а. Скажите, а на каком корабле у вас освободилось место? Я займу его!
К о н г р е с с м е н. Сударыня, чем задавать вопросы, жертвуйте лучше собою! Не будьте эгоисткой!
М а р т а. А я не американка, я эгоистка.
Ш о п. Тем лучше, тем выше ваш подвиг: швыряйтесь в пропасть, мадам. Не придут за нами корабли!
К о н г р е с с м е н. Правильно, профессор. Жертвуйте собою все, господа, всякая национальность может жертвовать собою. Кто еще желает пожертвовать собою? — тех я запишу в особый список. Записывайте, Полигнойс!
П о л и г н о й с. Открываю запись жертв в пользу Америки. Первый был Секерва, кто — второй?
Общее молчание. Пауза.
К о н г р е с с м е н. Никто… Сукины вы дети!
Б р а т (он варит на костре суп в котелке, суп из башмака Черчилля). А может, так, начальник, сделаем, — так оно еще лучше будет…
К о н г р е с с м е н. Как? Говори, старик!
Б р а т. А так! Ты первый кидаешься в пропасть, — ты нам будешь в пример, — а мы все туда же за тобой. Кувырк — и нет задачи!
К о н г р е с с м е н. Кувырк — и ты дурак!
Б р а т. Ну? Иль правда?
К о н г р е с с м е н. Это глупая мысль старика. Как государственный человек, я должен сперва организовать всеобщее самопожертвование. А себя принести в жертву последним.
Б р а т. Вот тебе раз! Тогда-то к чему же? Тогда уж живи один как гад.
К о н г р е с с м е н. Глупый старик не понимает интересов Америки.
Б р а т. А она понимает: весь мир топит и себя самое. Эко дура, откуда такова?
К о н г р е с с м е н. Молчать, а то кувырк в пропасть головой!
М а р т а (напевает и танцует).
Кувырком-кувырком
Темечком о камень.
Хорошо лежать ничком
В бездне под волнами.Хорошо себя убить
И Америку любить;
Плохо, жить вот хочется,
Жить мне, сладко жить мне хочется!К о н г р е с с м е н. Надо в пропасть броситься!
М а р т а (механически повторяя). Надо — в пропасть броситься…
Ш о п. Песня хорошая, исполнение хуже, артистка толста. А где нам достать корабль? — миноносец, линкор, крейсер, дредноут, авиаматку, плот, плашкоут, шхуну, — что-нибудь! Вода, господа, подымается.
К о н г р е с с м е н. Корабль? Сейчас мы организуем корабль! Позвать ко мне турок! Мы их день и ночь заставим строить корабли…
Ч е р ч и л л ь. Турки? Им топор не по руке. Этот народ живет для отдыха.
К о н г р е с с м е н. А персы? Пусть персы работают…
Ч е р ч и л л ь. Еще курды есть… Это несерьезно, господа. В Шотландии наш король был посажен на бриг при поддержке артиллерийского огня с берега, но вскоре король был сброшен за борт. Вы слышали вчера сообщение. Вот что означает сейчас корабль… Есть один народ; он злодей, но он работник; может, он вам сделает корабль.
К о н г р е с с м е н. Кто? Где этот работник-злодей? Пусть работает сейчас же, мы ему за это простим кое-что. Кто это?
Ч е р ч и л л ь. Большевики. Прощать их не надо.
К о н г р е с с м е н. Не надо. А корабли пусть делают, мерзавцы.
Ч е р ч и л л ь. Конечно. Они же добра хотят человечеству Пусть делают добро.
К о н г р е с с м е н. Пусть делают! А то мы бомбой по ним!
Ч е р ч и л л ь. Естественно.
Ш о п (смотря в бинокль). А большевики пашут! — представьте себе, господа! Пашут по взгорью.
Ч е р ч и л л ь. Пашут? Во время всемирного потопа пашут? Удивительно, что я не могу понять их поведения. Неужели пашут?
Ш о п. Что поделаешь, пашут… Я вижу. Крестьянин сидит за рулем трактора и курит трубку.
Ч е р ч и л л ь. Курит трубку? (Грызет пустую трубку.) Пусть бы только пахал. Зачем же он еще курит?
Б р а т (кладет в костер последнюю часть останков ковчега). Садись под дым. Подыши!
Черчилль садится на корточки за костром; брат раздувает костер; дым идет на Черчилля, тот усиленно вдыхает и выдыхает дым, засовывая его через свою пустую трубку.
А л и с о н (являясь из-за горы с киноаппаратом). Господа, разрешите мне погибнуть последним. Мне нужно заснять самый последний момент жизни человечества, последний взор последнего человека. Вы понимаете? Это великолепно, этому кадру цены нет! Можно?
Б р а т. Можно, это допускается. А кому ты продашь свой последний кадр?
А л и с о н. Да, — это вопрос!.. Может, большевикам?
К о н г р е с с м е н. Большевикам? Так значит, они уцелеют, болван?
А л и с о н. Не знаю. А пожалуй уцелеют! С ними это бывает.
М а р т а. Без них просто нельзя.
Б р а т. Без них куда же… (Черчиллю.) Поспел твой суп.
Ч е р ч и л л ь. Густой, наваристый, питательный, мясной, — да?
Б р а т. Сейчас попробую. (Пробует суп на вкус.) Хорош! Бери, питайся, —
не спеши, не обожгись…
Черчилль жадно питается.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. А нам? Уинстон, я слышу аромат мясного бульона… Правда ли это? Почему же нам давали пустую похлебку?
Ч е р ч и л л ь. А суп, ваше сиятельство, в Америке, вон там!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я (к Конгрессмену). Послушайте, как вас? Подайте нам супу, или нет — лучше бульона!.. Только навару не снимайте, пусть он уж остается…
К о н г р е с с м е н. Старухи! Вам умирать пора. К богу обращайтесь, к архипастырям, к святым отцам, они здесь. Америка отдала им весь суп, весь навар и бульон, — на небо! Ступайте, ешьте!
Ч е р ч и л л ь (наевшись). Прекрасно, отлично!.. Еще несколько дней — и ни одного большевика не будет на свете! Итак, оправдался смысл моей жизни, брат Господень, — полностью оправдался!
Б р а т. Через несколько дней никого не будет… Так что же это значит? — Чтоб убить большевиков, нужно всех людей убить?
Ч е р ч и л л ь. О, да! О, да! Лучше у бога в могиле, чем на земле у большевиков. Понимаешь?
Б р а т. Не понимаю. Ты бы испробовал, потом говорил! Это ты накурился, наелся — и опять ошалел, озверел…
М а р т а. И я не понимаю… Ах, нет, — я теперь понимаю! Теперь понимаю!.. Большевиков захотели одних погубить, а погибает человечество. Они в середине жизни. Вот что такое!
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я (к нунцию Клименту). Архипастырь, это так или не так?
К л и м е н т. Гвак!
М а р т а (на нунция). Отойди прочь. Мне некогда! Радист, дайте Москву!
П о л и г н о й с. Кому Москву?
М а р т а. Мне!.. Зачем спрашиваете?
П о л и г н о й с. Простите… Что передать?
К о н г р е с с м е н. Ничего!
М а р т а (радисту). Приготовьтесь!
К о н г р е с с м е н. Не сметь!.. Кому ты нужна там? Разве будет тебя слушать Москва? Ты подумай!
М а р т а. Будет!
К о н г р е с с м е н. Дурочка! Меня, федерального конгрессмена, государственного деятеля Соединенных Штатов, слушаются уже не все, — а тебя? Как ты сюда попала?
М а р т а. Не помню… Я иду! Я не хочу умирать, мое сердце полно силы, оно может чувствовать счастье…
К о н г р е с с м е н. Слушайся меня! Попала ты сюда просто за хорошее телосложение, мы подумали — это для Ноева ковчега кстати, и ты артистка, на вид не совсем дурна, а так ведь ты дурочка. Это хорошо, однако!
М а р т а. Это правда. Я дурочка. Мы все бедные, дурные и умираем от вас… Радист, пусть из Москвы пришлют мне корабль!
Ш о п. Ну и глупа!
М а р т а. Уже нет, не глупа!
Ш о п. Простите!
М а р т а. Прощаю… Мне пришлют корабль. В Москве любят кино, а я артистка, во мне есть талант. Если я не утону, я покажу им всю человеческую душу, я в одном образе сыграю целое умирающее человечество, чтобы его не забыли, — и большевики будут смотреть меня. А вам не дадут корабля! Кто вы такие? Конгрессмены, нунции, архипастыри, ученые мошенники, шпионы, политики, и все вы одно и то же — убийцы, теперь ясно! Ах, боже мой, зачем, зачем мы доверили вам жизнь?.. Большевики ничего вам не дадут, а нам дадут, мне и ей! (Она берет за руку Еву, привлекает ее к себе.) И ей дадут! А конгрессменов, политиков, нунциев из кого угодно можно сделать, вы — пустяки! — и шпионов можно. Я сама была шпионкой! Пишите, радист…
Полигнойс стучит ключом.
К о н г р е с с м е н. Стоп! Прекратить самовластие! Здесь я, а не вы!
Ш о п. Здесь вы, шеф, конечно, вы! Но можно попробовать. Это не вполне
глупо.
Ч е р ч и л л ь. Можно в виде опыта… Ничего не значит.
М а р т а. Глупцы! Я на борт вас возьму. Черт с вами! А то не стану звать Москву!.. Жить с вами еще в будущем — неохота!
К о н г р е с с м е н. Ступай, зови! Попробуем в вице опыта. А корабль я угоню в Америку. Ступай!
М а р т а. Сейчас!
К о н г р е с с м е н. Ну ступай. Иди, тебе говорят, к передатчику.
М а р т а. Ну я иду.
К о н г р е с с м е н. Ну иди! Ты иди бегом! Опять ты дурой стала!
М а р т а. Опять… (Полигнойсу.) Пишите так. (Бормочет Полигнойсу, тот
стучит ключом.)
П о л и г н о й с. И все?
М а р т а. Все. Подпишите: Ева и я, Марта.
П о л и г н о й с. Надо сказать, что вы знаменитая артистка.
М а р т а. Не надо. В Москве хвастаться ничем нельзя.
Нарастает вопящий звук летящего предмета. Все замирают. Затем все действуют соответственно своему характеру. Горг свистит. Архипастыри падают на колени. Все стараются прижаться к земле, убежать, скрыться от опасности. Некоторые остаются в спокойствии: брат, Ева и другие.
К о н г р е с с м е н. Бомба!
К л и м е н т. Большевицкая!
Т е в н о. Большевицкая, атомная! Вот она! Вот она! На нас идет! (Визжит — и ей вторит герцогиня Винчестерская.)
Б р а т (глядит на небо). И где? Нету!
Шоп отталкивает Еву от Марты, обнимает Марту.
М а р т а (борясь с Шопом). Что вам нужно? Идите прочь!
Ш о п. Мы умрем сейчас. Отдайтесь мне. Я не могу.
М а р т а. У меня нет ничего! Что вам отдавать?
Ш о п. О, дура!
М а р т а. Нас видят.
Ш о п. Не важно. Они все сейчас будут покойники.
М а р т а. Мы не успеем.
Ш о п. Успеем. Бомба еще летит. Пока она взорвется, пока волна ее нас достигнет, пока мы умрем, туда-сюда… Успеем!
Звук летящего предмета то словно приближается, то сразу удаляется, многократно отражаясь в горных пропастях.
М а р т а. Я боюсь!
Ш о п. Бойся! Только молчи!
Б р а т. Обождите! Опомнитесь!
Звук теперь явно и быстро удаляется в гулкой горной пропасти. Все прислушиваются в надежде, хотя испуг никого еще не оставил.
И брызги грязные откуда-то сверху летят!
Э т т. При атомном взрыве всегда дождь идет!
Б р а т. Молчи, специалист…
Звук замирает вдали. Тишина.
С е л и м (голос его — сверху). Эй, нижние! Кто там есть? Америка, ты там?
К о н г р е с с м е н. Америка здесь! А ты кто, — отвечай!
С е л и м. А мы турки. Мы здесь выше живем, тут суше будет. Потоп сначала вас утопит, Америку, а до нас не дойдет, пожалуй, мы выше, — как вы думаете?
Ч е р ч и л л ь (забывшись). Молчать, мерзавец! Открыть по ним артиллерийский огонь!
К о н г р е с с м е н (также забывшись, командует). Огонь!
Краткая пауза.
С е л и м. А огня нету, пожалуй! Ну вот, опять нету!.. Америка, слушай меня, Америка! У нас железная бадья сорвалась, отдай назад!
Б р а т. С чем твоя бадья была?
С е л и м. С чем была, того не отдавай. В ней хозяйственная, житейская жидкость была, нам ее не жалко.
Ч е р ч и л л ь (Конгрессмену). Америка! Твой сателлит мочится на тебя! Орошает тебя помоями.
К о н г р е с с м е н. О, изменники! Эх, если бы не надо было нам утопать! Мы бы тогда показали всему этому миру, стервецу! Теперь нам ясно!
В это время из-за другого склона Арарата тихо и неожиданно подходит глубокий, однако быстрый на походку, привычный к ходьбе, старик.
Ты кто? Откуда явился?
А г а с ф е р. Агасфер.
К о н г р е с с м е н. Кто?
А г а с ф е р. Вечный жид, говорю тебе: Агасфер!
К о н г р е с с м е н. Это вот туда иди — к тому. Он заведует загадками природы и истории.
А г а с ф е р (к Шопу). Низом ходить сыро стало, земля замокла. А ноги старые, больные, ведь сколько лет земля меня держит… Мне бы сухих портянок в запас, шерстяных чулок можно, белья теплого, варежки, два свитера и еще что у вас есть.
Ш о п. А у тебя что есть?
А г а с ф е р. У меня список есть, что мне нужно. Я хочу…
Ш о п (Конгрессмену). Шеф! Нам Агасфер, вечный жид, нужен сейчас?
К о н г р е с с м е н. Это ваше дело. Годится он для славы Америки, можно из него что-нибудь сделать?
Ш о п. Не сейчас… Сейчас он едок, сейчас он шерстяное белье просит и все, что есть у нас… Курящий?
А г а с ф е р. Курящий.
Ш о п. Значит, и табак ему нужен.
Ч е р ч и л л ь. Мерзавец! Шпион! В пропасть его!
К о н г р е с с м е н. В пропасть его! Откуда он взялся среди потопа?
С е л и м (голос его сверху). Эй, Америка! Слушай меня, Америка! Отдай нам старичка! Мы его покормим чуть-чуть, а он нам сказки будет рассказывать. Нам сказки надо.
К о н г р е с с м е н. Бери его, бери его к черту отсюда скорее! (Агасферу.) Ступай кверху, там тебе суше, теплее… Пошел вон, — в пропасть сброшу!.. Откуда берутся негодяи, когда ничего нету? Что?
А г а с ф е р. Я молчу.
К о н г р е с с м е н. Нет, ты говоришь, мерзавец!
А г а с ф е р. Я говорю: считай себя покойником! (Уходит.)
Раздаются позывные радиоприемника.
П о л и г н о й с ( у аппарата). Это Москва!.. Москва, господа!.. Телеграмма для Евы, для Марты Такс. (Пауза. Полигнойс принимает телеграмму.)
М а р т а (в волнении). Боже мой, боже мой!.. Неужели жизнь прекрасна?
П о л и г н о й с. Сейчас увидим… Кажется, прекрасна! “Местным советским властям дано указание смонтировать у подножья Арарата для вас и ваших спутников корабль на сто пассажиров с запасом продовольствия. Желаю Еве и Марте долгой счастливой жизни. Сталин”.
Всеобщее безмолвие. Все опустили глаза, словно великий стыд охватил всех.
М а р т а (обняв одною рукою Еву, она стоит с нею на коленях на земле). Я уже счастлива. Я уже долго-долго прожила в эту минуту. На земле живет человек, которого можно любить бесконечной любовью; теперь я счастлива, потому что узнала его, а раньше я думала, таких людей нет, и погибала… Ах, Ева, услышь меня, что я говорю!
К о н г р е с с м е н (Черчиллю). Вас я возьму конечно на борт. Еву эту и Марту мы возьмем временно, Америке они не нужны.
П о л и г н о й с. Как временно? Что значит, вы возьмете их временно?
К о н г р е с с м е н. Я им разрешу совершить подвиг самопожертвования, когда мы будем в океане. Корабли должны теперь приходить в Америку пустыми, — таков приказ правительства. Вы слышали?
П о л и г н о й с. Слышал. Но этот корабль советский, он для Евы и Марты…
К о н г р е с с м е н. Он советский, пока его нет. А потом он сразу будет американский, и еще с запасом продовольствия. Отлично!
П о л и г н о й с. Нет, он не американский! Он русский! Зачем ты из Америки, из моей родины, делаешь воровку, убийцу?..
К о н г р е с с м е н. Молчать, изменник!
П о л и г н о й с. Пусть теперь с тобой расправится мое сердце! Вы отняли у меня радость жизни, возьмите и мою ярость…
Он наносит сильный удар Конгрессмену. Тот припадает на мгновение к земле, подымается, сбрасывает пиджак, Полигнойс делает то же самое, начинается жестокая драка. В драке они двигаются; проходят по тропинке над пропастью, скрываются по ту сторону Арарата.
Ш о п (вынимая из бумажника деньги, кладет их на землю под камень). Сто долларов на Полигнойса против шефа. Шеф будет на земле.
К л и м е н т. Сто, говорите? Гм, гвак! Двести за шефа против радиста.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я. Учтите пятьдесят моих за радиста!
Т е в н о. И я! И я! Десять за того, кто помоложе.
Ч е р ч и л л ь. Пятьсот! За нашего великолепного шефа!
Другие также держат пари, складывая деньги под камни. Шоп записывает ставки. Из-за той стороны горы показываются Полигнойс и Конгрессмен. Они идут в драке по тропинке над пропастью. Конгрессмен хватает Полигнойса поперек туловища, приподымает его над пропастью с торжествующим лицом; Полигнойс обхватывает шею Конгрессмена, рвет его на себя — и оба летят в пропасть.
Ш о п. Господа! Выигравших нет. Возьмите свои ставки.
С е л и м (голос его сверху). Кто же теперь у вас будет Америка?
Ш о п. Я очевидно. Очевидно я. А тебе что нужно. Селим?
С е л и м. Ничего не нужно, ничего… Две Америки у вас погибли. Одну мне жалко, другую нет. Жалко мне одну Америку, ах, как жалко! А другую нет, не жалко почему-то. Эх вы, железопрокат, Форд и компания, патефоны и зажигалки… Дедушка, брат Господень, иди к нам по делу.
Б р а т. Чего тебе. Скажи оттуда.
С е л и м. Иди, дедушка… Я тебе два хлебца дам. Покушайте хлеба, помяните души погибших.
Брат встает. Ева подает ему руку. Они медленно идут к Селиму наверх.
4-е ДЕЙСТВИЕ
Арарат. Та же обстановка, что и в предыдущих действиях; но есть и разница. Люди повеселели. Слышится непрерывная смешанная музыкальная мелодия от птичьих голосов, жужжанья жуков, звука стрекоз, кузнечиков, стрекотания незримых насекомых. Все эти твари поднялись сюда, кверху, на сухое место, чтобы спастись от потопа, и здесь существуют, занимаясь жизненными обычными делами. Это создает праздничную обстановку. И люди выглядят теперь более счастливыми.
На сцене та же американская палатка. Но нет общего запустения, что в 3-м действии. Людей мало:
они расселись по горе со всех ее сторон; по временам слышны их голоса. Невдалеке, чуть ниже под горою, слышно, как горят дрова в походной кухне и как жарится мясо на сковороде.
Изредка доносятся звуки автоматических молотков, шипенье газовой сварки — работа над монтажом большой металлической конструкции. К этим звукам более всего и прислушиваются действующие лица.
На сцене: Селим, две турчанки и Ш о п. Затем — другие.
На переднем плане нечто подобное ресторану на открытом воздухе: два-три столика под белыми скатертями, на столиках накрытые салфетками яства, у столиков работают Селим и его две помощницы-турчанки; они ставят кушанья.
Ш о п. Тише вы там гремите посудой!
С е л и м. А что, шеф? А почему нельзя греметь тарелкой, чашкой, ложкой? Ведь тут у нас пища, яство, счастье, жизнь! Это прекрасно!
Ш о п. Пусть советская власть гремит и стучит, — ты слышишь?
С е л и м. О, я слышу, шеф! Я все слышу и все понимаю!.. Пусть стучит советская власть! Пусть большевики делают нам корабль. Ведь надо жить, а то потоп. Тонуть нам некогда.
Ш о п (прислушиваясь). Тонуть конечно нам некогда… А большевики стучат! Хорошо, превосходно! Пусть стучат!
С е л и м. А расчет со мной в два с четвертью раза! Меньше мне нельзя. Вы помните?
Ш о п. Мы помним.
С е л и м. Значит, так. Я вам один килограмм мяса, — один! — а вы мне два килограмма с четвертью, — два с четвертью! Я вам литр вина, а вы: Селим, получай два с четвертью литра! И за соль, и за сахар — мне в два с четвертью раза больше. Так или не так?
Ш о п. Так, Селим, так, мошенник.
С е л и м. Зачем мошенник? Жизнь — мошенство, я тоже. Мы тут жили на горе — худо, а сухо! А вы прилетели — вам надо всемирный потоп. А турка что может? — он Америке не ровня. Турка берет в два с четвертью раза больше за все, — а потом он еще набавит, он будет постепенно…
Ш о п. А мы потом взорвем атомную бомбу в потопе и сварим суп из турок.
С е л и м. Хорошо. Это будет потом. А кто мне теперь заплатит в два с четвертью раза больше? — такой вопрос!
Ш о п. Большевики, конечно. Из запасов на корабле.
Селим. Это я знаю. А где тут большевик, или — пусть — хозяин: кто платит, кто умный?
Ш о п. Хозяйки у нас две: Марта и Ева: Сталин им подарил корабль, а мы у них гости. И запасы продовольствия, которые погрузят на корабль, это их добро! С них и получай.
С е л и м. Ты не знаешь. Марта уже назначила главным капитаном на корабле Якова — брата Господня, у него и хлеб будет, и говядина, и консервы. Ты не знаешь.
Ш о п. Получай с брата.
Селим. Получу, получу, сполна получу! Старик — справедливый человек.
Ш о п. А ты с утопающих проценты берешь! Откуда ты взял эту цифру — в два с четвертью раза?
Селим. Как откуда?.. Ваш главный шеф, господин Конгрессмен, сказал, что наши турчанки в два с четвертью раза — как раз ровно так! — лучше и красивей американок!
Турчанки слышат и повизгивают от удовольствия.
Отсюда я и взял курс вашей валюты. Наша фондовая биржа вот где — в женщинах.
Являются К о н г р е с с м е н и е ним С и л ь в е с т р Ч а д о-Е к.
К о н г р е с с м е н (Селиму). Накормите его… И покруче, погуще ему что-нибудь: это наш солдат-космополит, бесстрашный солдат, новый человек всемирной американской нации.
Ч а д о-Е к. Керь-герь-герь! (Подпрыгивает в судороге, а затем сразу усаживается за столиком — и ест и пьет с большой жадностью и скоростью.)
Ш о п. Шеф! А они стучат!
К о н г р е с с м е н (прислушиваясь). Стучат! Отлично! Пусть стучат! Вот скажут теперь в Вашингтоне: неглупый, скажут, наш Конгрессмен на Арарате. Эх, скажут, великий там существует старик: большевиков заставил корабли строить для спасения американцев!
Ш о п. Это неглупо! Весьма и весьма неглупо! Может, и в самом деле вы старик великий!
К о н г р е с с м е н. Конечно, я старик великий! Это видно! Не спасти ли мне человечество от потопа?
Ш о п. Охота вам! Нам и на корабле будет неплохо, а вода когда-нибудь сама высохнет.
К о н г р е с с м е н. Неверно говоришь, это мне в убыток! Тут дело, тут карьера! Упустить всемирный потоп мне нельзя, как бы он не просох, я что-то должен получить за него… Это так! Однако пусть меня запросит Вашингтон: как спасти человечество? А я отвечу. Это будет солидней!
Ш о п. Это солидней, шеф.
К о н г р е с с м е н. Я тоже думаю: солидней.
С е л и м. А слушайте меня: где я буду, если буду?
К о н г р е с с м е н. Буфетчиком.
С е л и м. Подумаем, ответим позже… Угощайтесь, господа, — кушайте в долг! Пища моя, но большевики отвечают в два с четвертью раза. Турка согласен.
Ш о п (в счастливом настроении). А там стучат! Вот-вот и корабль готов!
К о н г р е с с м е н. А там стучат! Большевики работают! Это отлично!
Ш о п. Отлично! Они готовят нам жизнь.
С е л и м. Они дадут нам жизни! Факт будет!
К о н г р е с с м е н. Но ими надо руководить!
Все садятся и кушают.
Ч а д о-Е к. А сколько там большевиков — на сборке корабля?
Селим. Сорок шесть! Сорок шесть! Там два инженера-женщины, они собою хороши, как наши турчанки! Обратите внимание! Только не чешись, американец!
Ч а д о-Е к (судорожно зачесавшись всем телом). Сорок шесть! Это мне мало!
С е л и м. А для чего мало?
Ч а д о-Е к. Это пока не твое дело, турка!
Появляются Ч е р ч и л л ь, г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я, П о л и г н о й с, б р а т Г о с п о д е н ь, он в фуражке морского командира.
Г е р ц о г и н я В и н ч е с т е р с к а я (возбужденно — к Черчиллю). Нам теперь надо обедать с утра и здесь же ужинать. Это естественно. Ведь потоп усиливается, вода может подмочить продукты, как вы не понимаете, как вы управляли страной!..
Ч е р ч и л л ь (ко всем). Господа! Потоп усиливается. Прибыль воды увеличилась в пять раз. (К брату.) Капитан! Когда большевики соберут корабль?
Б р а т. Кто ж их знает? Через неделю, должно бы! Да они могут и скорее, у них все зависит от них же.
К о н г р е с с м е н (брату). Прикажите им свинтить, склепать, сколотить, оснастить, запустить корабль немедленно — раз! Выдать пищу пассажирам вперед в сухом и твердом виде — два!
Б р а т. Это я сам соображу — как быть.
П о л и г н о й с. Я запрошу Москву.
Б р а т. Не нужно. Москва сама помнит… Вот идет хозяйка.
Являются Т е в н о, за нею М а р т а с Е в о й.
Т е в н о. Я говорю — пусть лучше они отдадут нам корабль! Мы поплывем на нем. Ведь он только немножко недостроен. Это ничего! И продукты в трюм положите. Глядите не забудьте чего-нибудь от страха! Где мои вещи? Что за безобразие, жить нельзя стало!
М а р т а. Подайте ей кушать!
Т е в н о. Да, и кушать подайте, конечно! Вот сюда подайте, вот сюда.
М а р т а. Не волнуйтесь, господа! Большевики следят за потопом, нам корабль подадут вовремя! Кушайте и не сердитесь!
Б р а т (к Чадо-Еку). А ты откуда явился и чужое ешь?
Ч а д о-Е к (снисходительно подавая документ). Вам это нужно? Вы верите в бумагу и печати?
Б р а т. Верю, когда она грамотная… Возьми. Кто ж ты таков, Чадо-Ек номер 101?
Ч а д о-Е к. А ты кто?
Б р а т. Я брат Господень.
Ч а д о-Ек. Ага! Ясно! (Вскакивает в конвульсии, содрогается и успокаивается.) Значит, ты то же самое, что я. Брат Господень! Привет! Это хорошо:
керь-герь-герь!.. А я спецчеловек Соединенных Штатов Америки, воин авангарда, космополит земного шара и новый человек будущего мира. Тебе понятно теперь? (Изводится.)
Б р а т. Понятно… Полигнойс!
П о л и г н о й с. Я вас слушаю, капитан!
Б р а т. Кто этот Чадо-Ек? Может быть, это новое научное явление: ишь, его блохи грызут.
П о л и г н о й с. Не знаю, капитан. Мы спросим у профессора.
Ш о п. Этот? А это солдат- блоха. Он полон блох. На нем специальная герметическая одежда, и блохи вылезти оттуда не могут. А блохи заражены новой смертной болезнью… быстрой смертью.
Ч а д о-Е к. Так-так, именно так! А дальше не знаешь?
Ш о п. Не помню. Сейчас много в Америке таких изобретений.
Ч а д о-Е к. Я откармливаю своей кровью насекомых двадцать четыре дня, сегодня прошло двадцать три. А потом иду в район противника, отмыкаю одежду, пускаю насекомых на волю, одежду закапываю в землю, а сам домой. Врагу смерть, мне награда.
Б р а т. А тебя самого блоха не трогает?
Чадо-Ек. Трогает. Вот сейчас она жрет меня. (Изводится и стонет.) Но я терплю, я герой. Так надо, блоха растет и размножается. А умереть я не могу от блохи, у меня есть прививка.
Б р а т. Вот ты кто!
Ч а д о-Е к. Я спецчеловек. Все будут такие!
Б р а т. А сам ты американец?
Чад о-Е к. Нет. Отец из Сирии, мать — неизвестно. (Он снова изводится;
однако все время алчно ест; турчанки меняют ему блюда.)
Б р а т. Не хватит тебе жевать?
Ч а д о-Е к. А блох кормить чем?.. Однако надо пойти повоевать. Дайте мне проводника в район противника. (К брату.) Пойдем со мной, старик! Это интересно. Были большевики — и вдруг не будет! Керь-герь-герь!
Ч е р ч и л л ь (жуя). Разумно! Идите, Чадо!
Б р а т. Нельзя! Большевики нам строят корабль, они кормят нас. Куда нам деваться без них?
Ч а д о-Е к. Старик — идиот. Три зла, три удара сильнее одного! Или ты изменник, — так я тебя блохе отдам! (Изводится.)
П о л и г н о й с (в размышлении, про себя). Неужели, чтобы быть человеком, надо быть убийцей?
Б р а т (к Марте). Хозяйка! Чадо-Ек — американский спецсолдат. У него приказ — убивать большевиков блохою.
М а р т а. Разве?.. А вы кто здесь?
Б р а т. Я кто? Я здесь капитан корабля, я комендант Арарата…
М а р т а. Я вас смещу с должности, капитан!
Б р а т. Действовать, что ли?
М а р т а. А то как же! Нельзя кушать даром большевистский хлеб.
Чадо-Ек быстро собирает продукты в дорогу, укладывая их в вещевой мешок. Брат подходит к нему, подобрав по дороге добрый камень.
Марта и Ева садятся кушать.
Б р а т. Подыми руки вверх!
Ч а д о-Е к (соображая). Что ты? Я занят!
Быстро шарит по своей одежде, ища оружие, выхватывает маленький пистолет. Однако рука его с пистолетом уже находится в руке брата, и брат подымает ее вверх; другую руку, в которой камень, брат заносит над головой Чадо. Брат скручивает руку Чадо, пистолет его падает на землю. Брат бросает свой камень и свободной рукой вздергивает над головой Чадо-Ека и другую его руку.
Б р а т. Ты арестован!
Чад о-Е к. А ты убит! Я блоху выпущу!
Б р а т. Селим, Полигнойс, Шоп… вяжите его! Вяжите его втугую, чтоб он не чесался.
Селим, Полигнойс, Шоп, герцогиня Винчестерская и сам брат скручивают Чадо ремнями, которые подали им турчанки из инвентаря ресторана.
“…УВЛЕКАЯ В ДАЛЬНЮЮ АМЕРИКУ”
…ты будешь изгнанником и скитальцем на земле.
Быт. 4, 12.
Ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег,
И не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, — так будет и пришествие Сына Человеческого.
Мф. 24, 38-39.
Горе им, потому что идут путем Каиновым… Иуд. 1, 11.
1
Над “Ноевым ковчегом” Платонов работал в последний год своей жизни.
Сейчас он внимательно всматривался в будущее мира, ради которого он и его сверстники и друзья годами шли против смерти; он ревниво следит, чтобы разбитые огнем враги, охладевшие сердца его павших товарищей оставили после себя на земле тепло счастья и свободы.
Это — из черновиков повести “Молодой офицер” 1946 года.
“Как из зла в человеке сделать добро?” — над этим вечным вопросом размышляют в 1946 году герои чудно-страшной сказки “Добрый Тит”:
Агафон и Тит заблудились и попали в темный лес — в страну разрушенных предметов и враждебных душ. Этот мир, знаменующий собою, если понимать обобщенно, всю землю после войны, населен страшными существам.
“Вся земля после войны” перенасыщена в платоновском художественном мире знаками нового Чевенгура. Это и сироты окончившейся войны в рассказе “Семья Иванова”, незабвенный Петрушка, в образе, которого проступают черты Прошки Дванова с его недетским рационализмом. “Клеветнический рассказ А. Платонова” (В. Ермилов), “лживый грязноватый рассказ”, автор которого “не видит и не желает видеть лица советского человека” (А. Фадеев), — такова была реакция официальной литературной общественности в 1947 году. Знаки Чевенгура — и в страшной засухе и голоде 1946 года. Платонов вспомнит в эти годы мелиоративный опыт своей юности, времени борьбы с поволжским голодом, — написанная им статья “Страхование урожая от недорода” будет отклонена в 1946 году — “Новым миром”, в 1948 — “Литературной газетой”. Взрыв американцами в августе 1945 года атомной бомбы над Хиросимой воскресит эсхатологические сюжеты его фантастики 20-х годов, в которой уже описано, как колеблется ось мира, сорванного с привычной орбиты страстными усилиями героев-ученых. В 1946 году Платонов создает пьесу о советских физиках — “Настоящее и будущее”.
И все послевоенные годы — Пушкин. Пушкин как “образ высшего творческого деятеля”, как “образ художника, творящего душу народа”, как “деятель, благодаря усилиям которого в значительной степени сложились внутренние качества, так называемая конструкция русского народа, определившая его внутреннюю судьбу”. Пушкин как “образ таланта”, этой “формы любви к миру, преобразующей его”, Пушкин как символ “духа народа”, отвечающего на все гонения — “нарастающей мощью поэтической образности”…
Сегодня мы можем обозначить лишь контуры творческого поиска Платонова последних лет жизни. Возможно, он и отступил на время от плана всемирной истории — “будущего, мира”, в которое всматривается автобиографический герой повести “Молодой офицер”. Тревожный лик будущего присутствует в сказках 1948 — 1949 годов, живет в напряженном, трепетном и удивительно светлом мире рассказов для детей, в открытках из больницы для маленькой дочки Маши. Чевенгурское время — “время, как путешествие Прошки от матери в чужие города”, “это движение горя” — постоянно всплывает в его записях 1950 года.
В начальной жизни человека бывает краткое время, когда его детскому сознанию словно впервые открывается внешний мир — во всей его действительности, резкости и несхожести с тобой, во всем, чем он подобен тебе и чем отличен от тебя, во всей его тайне и прелести. Это краткое время можно назвать духовным рождением, или временем, с которого начинается воспитание и образование человека, когда закладывается основание его будущей деятельной жизни, его гражданской судьбы. Такое первоначальное ознакомление с реальные миром, не загороженным любовью матери, обычно навсегда, до конца жизни запечатлевается в памяти человека. Чем далее отдаляется во времени этот момент, тем более он представляется человеку как день радости и торжества, но это лишь тушующее, смягчающее влияние времени. На самом деле — это дни труда и напряжения для юного существа, хотя, несомненно, в этих днях, когда мир впервые приобретает ясный образ и нарекается именем, есть торжественная радость, остающаяся на всю жизнь.
Эти строки написаны в первые месяцы 1950 года. В это время он сделает и первые записи к “Ноеву ковчегу”. Первый ненумерованный лист в папке с рукописью пьесы:
Д<ействие> пьесы
Эпоха воинов прошла, наступило время шпионов
Сделайте ветхость допотопную, буквально, т. е. эпох<и> Ноя [нрзб]
Другая сторона мошенничества — идиотизм; обязательно
Ноев ковчег
Эдмон Стивенсон — ученый-мошенник (открыв<ает> и закр<ывает>, что удобно)
Шоп Эдмон
Алисон — кинооператор, идиот
Секерва Иезекииль — разведчик
Фарч Теодор — ученый-дурак, циник, жизнелюб, [нрзб]
Ева Осская — секретарь экспедиции
Полигнойс Генри — инженер-геолог (?)
Ной
Бог-отец
Адам
Ева
Брат Господень Иаков
(А был такой? — да кажется был, — черт его знает! Только порочного зачатия)
Папа римский
Иуда? — [вычеркнуто. — Н. К.]
Веч<ный> жид
Рукопись пьесы состоит из 159 страниц: 21 развернутого листа, двух школьных тетрадей (I, II) и двух самодельных (III, IV), сшитых из машинописных листов, — возможно, так писателю, уже прикованному к постели, было легче писать.
Список действующих лиц уточняется и в рукописи. Исчезает фамилия ученого — Стивенсон, напоминающая героя европейца, что прибыл в Россию в год “великого перелома” (пьеса “Шарманка”, 1930). Американский статус героя возникает не сразу:
слово “американской” вписывается сверху, а Ева, первоначально племянница ученого, теряет родство с ним и превращается сначала в немую, а затем в глухонемую. Первоначально седьмой персонаж — “Иуда, бывший апостол Христа” — заменяется на Агасфера; восьмой персонаж — папа римский — на нунция папы римского. Рядом с Чарли Чаплином Платонов сбоку записывает возможное “слово” этого героя: “Я ничего не делаю: ищу прообраз великого человека вместо маленького, маленький умер или убит”.
Первые страницы рукописи отмечены уточнениями американской темы. Запись на полях: “Хулиганство ам<ерикан>цев, поведение в мире как в трактире”. Первые слова Шопа (по поводу убитого им скорпиона): “Хорошо! Первая жертва американской агрессии на древней горе Арарат”. Фраза вычеркнута здесь же.
Еще сокровенный человек Фома Пухов, прошедший по дорогам гражданской войны, придет в 1927 году к мысли, что появилась особая порода людей — “идейных людей”: “…везде шляются — новую войну ищут”. Это зоркое наблюдение Пухова осветтит всю работу писателя над коллективным портретом “идейных людей” нового времени. Здесь особых затруднений в рукописи не отмечено. В черновиках Платонов оставит лишь некоторые штрихи к этим персонажам, носящие однозначную оценку:
Агнесса Тевно, международная старуха, представляющая к у л ь т у р у и с о в е с т ь (л. 38) — последняя часть фразы вычеркнута.
Че р ч и л л ь. <…> Я знаю, как это делать. Радость моего сердца — ненависть. Нет лучшей жизни как их смерть, их горе, их кровь, последний возглас их потомков (л. 63).
“Хоровод”, — записывает Платонов на полях страницы, посвященной диалогам Черчилля и Гамсуна о новом императоре всего земного шара и о новом — мировом — очаге, диалогам, удивительным образом воскрешающим замысел великого инквизитора Прошки Дванова о царстве “интернациональных пролетариев”, “классе первого сорта”, который легко вести вперед, в светлое будущее, ибо “они не русские, не армяне, не татары, а — никто!..”. В традиции этого “замысла” создается и своеобразный замятинско-оруэлловско-платоновский новый герой — Чадо-Ек № 101: “Это наш новый человек, солдат-космополит, бесстрашный солдат всемирной американской нации” (л. 144). Как своеобразный метагерой этого “хоровода” идеологов новой генерации предстает Агасфер. В черновиках остались некоторые его реплики.
А г а с ф е р. <…> без малого две тысячи лет живы, сколько лет земля меня держит <…> Я хочу получить по плану Маршалла (л. 126).
В отличие от этих персонажей — всех веков и всех народов, которых можно назвать “окаянно отступившими от матери” (“Чевенгур”) мучителями Евы, — работа над маленькими людьми, занесенными властью государств на Арарат, шла труднее. И все-таки Платонов нашел их, так же как нашел маленького человека в обезумевшем от коммунистической идеологии мире русской провинции (“Чевенгур”), в разрушенном западноевропейском мире (“Мусорный ветер”), в угрюмом восточном мире царства Аримана (“Джан”). В обстановке греха людского, распущенности, политической оглашенности Платонов находит для темы маленького человека его евангельские прообразы — Еву и брата Господня, светлых и чистых персонажей, которые милы и добродетельны абсолютно ко всем: “святые люди”, “убогая”, “простой человек” и т. д. На протяжении всей рукописи он делал пометки к образу Евы, приближая героиню к ее библейскому прообразу прародительницы рода человеческого (“Ева — жизнь”):
Ева говорила во сне (л. 5)
Ева нужна (л. 9)
Еве скучно (л. 15)
Ева видит невидимое (л. 33).
В первоначальном списке действующих лиц уже зафиксировано — через диалог, — что Платонов будет вводить брата Господня в неведомой версии. Ее он дважды воспроизводит на полях рукописи.
Среди записей Платонова 40-х годов есть такая:
Христос как образ, созданный из чистого очарования — без новаторства, без теории, без чудес… Для художника великий клад.
Чевенгурские метаморфозы проступают в эскизах “простых” американцев. Так, смущенный откровенной ложью Шопа радист Полигнойс задает следующий вопрос:
Зачем я работаю? Что я делаю? Неужели я такое ничто? (л. 18).
Платонов убирает последнюю фразу и выправляет монолог в диалог:
П о л и г н о й с. <…> Что я такое?
Ш о п. <…> Ничто.
В черновиках остались и многие прозрения актрисы Марты, бунт которой удивительным образом напоминает бунт русской Суениты — бунт женщины против власти и диктата идеологии: после слов “старый вы тюлень”, адресованных Черчиллю (3-е действие), вычеркиваются следующие реплики:
Всю жизнь вы разводили смерть на земле.
Ведь вы даже при смерти думаете, что вы правы.
А принцип свой при себе храните.
Все остальные люди дураки, а принцип свой при себе держите.
А весь принцип ваш — смерть людям.
Сам уже под водой, а принцип у него за пазухой.
Вы думаете — один вы умный, а все дураки, и этот принцип при себе держите. А весь этот принцип ваш — смерть людям — вот что! (лл. 84 — 85).
В черновой рукописи сохранились и первые наброски песни Марты:
Хорошо себя убить,
Чтоб Америка жила.
Пусть Америка живет.Мертвым мать — земля
Гамлет думал: быть — не быть,
Свободной жизнь была.Плохо, жить вот хочется.
Надо — в пропасть броситься.
Жить мне, жить мне хочется (л. 107).Не сразу нашел Платонов образ для современной России. Первоначально радист Полигнойс распознает голос Москвы, когда слышит знаменитую песню М. Исаковского.
Полигнойс. <…>Я расслышал их. Гармонисты [играют — нрзб] песенку “Одинокая гармонь” (л. 74).
Однако этот почти символический “одинокий голос человека” из России убирается и заменяется текстом, в котором узнаются не только современные для тогдашней советской России политические лозунги, но и пророчества Платонова 30-х годов — о природе и власти техники над живым ее телом (“О первой социалистической трагедии”).
Радио. Американские империалисты задумали запутать, деморализовать прогрессивное человечество массовым взрывом своих атомных бомб устаревшего образца. Они хотели заранее подорвать дух свободных людей, сокрушить их волю к сопротивлению, чтобы тем легче военным нападением уничтожить их, пойти на них войною. Но вышло иначе. Природа и история устроены по законам, не соответствующим целям империализма (л. 81).
Этот текст остается в черновой части рукописи.
Работа над 4-м действием шла тяжело. Исчезает привычная твердость платоновского почерка, пишутся и вымарываются целые страницы. Несколько раз он помечает на полях, что необходимо вернуться к финалу 3-го действия: “согласовать” смерть Конгрессмена и Полигнойса в финале 3-го действия и их “возвращение” — в 4-м. Однако Платонов уже не сможет этого сделать, как не успеет ввести в действие комедии заявленных “героев”: Чаплина, Эйнштейна, Шоу — и упорядочить список действующих лиц. Рукопись обрывается на странице 159. Лист, на котором Платонов записывает — 160, остался чистым…
В 70-е годы Мария Александровна говорила, что в последние месяцы жизни, работая над “Ноевым ковчегом”, Андрей Платонович просил читать ему Библию и “Бесов” Достоевского. У его постели всегда лежали и газеты. Календарь событий первых послевоенных лет узнаваем в коллизиях пьесы, жестах и словах ее персонажей. Вот лишь некоторые из событий, зафиксированных советской периодикой и самым невероятным образом преображенных в пьесе.
5-марта 1946 года — речь Черчилля в Фултоне: “Если Россия не будет вести себя соответствующим образом, то она будет разрушена” (“Новое время”, 1945, № 8, стр. 20). 14 марта “Правда” печатает интервью Сталина, в котором речь Черчилля в США (в присутствии президента Трумэна) названа призывом к войне.
В июне 1947 года госсекретарь США Маршалл объявил о плане экономической помощи странам Европы. 12—13 июля в Париже проходит конференция по “плану Маршалла”, на которой обсуждается “программа реконструкции Европы”. 14 мая 1948 года — в соответствии с решением ООН — было провозглашено создание государства Израиль.
23 апреля 1949 года — народно-освободительная армия Китая занимает основные провинции страны; бегство Чанкайши на Тайвань. 3 октября 1949 года в Чикаго открылась американская профсоюзная конференция в защиту мира. С требованием “прекращения холодной войны против Советского Союза” выступил видный деятель негритянского движения Поль Робсон. “Делегат Питтсбургского отделения профсоюза рабочих электро- и радиопромышленности Том Фитцпатрик заявил, что Трумэн и его правительство предали интересы американского народа. Вместо обещанного Трумэном “нового курса” и мирного сотрудничества, сказал Фитцпатрик, американское правительство приняло “доктрину Трумэна”, провозгласило “план Маршалла”, заключило Северо-Атлантический договор, вооружает и готовит Западную Европу к войне” (“Правда”, 4.10.49). 30 ноября 1949 года — визит личного посланника Чанкайши в США, “заключение секретного соглашения между правительством США и гоминдановцами” (“Известия”, 5.1.50). Январь — февраль 1950 года: празднование тридцатилетия советской кинематографии; в газетах постоянно цитируется сталинское приветствие советским кинематографистам (1935), свидетельствующее о внимании партии, советской власти и “лично товарища Сталина” к кинематографу. Напомним, что в декабре праздновалось семидесятилетие Сталина и газеты были заполнены поздравительными приветствиями вождю. В 1949—1950 годах газеты густо сообщают о судебных процессах: в США — над руководителями компартии; в Будапеште — над “агентами американской и английской разведок”; в Болгарии — над “группой разоблаченных американских шпионов”, в Париже… И еще — постоянные разоблачения современного мальтузианства. В “Известиях” от 20 января 1950 года читаем, что Берч, директор Бюро по изучению вопросов народонаселения (США), “требует сокращения населения Европы и расселения его в соответствии с потребностями американского генерального штаба. Еще год назад Берч требовал стерилизации населения маршаллизованных стран. Теперь в научно-популярном журнале “Сайенс ньюс леттер” он занялся перенаселением Британских островов. <…> “хлестаковская легкость” решения судьбы целых народов”.
По вопросам международной политики на страницах газет постоянно выступали И. Эренбург, А. Фадеев, К. Симонов, А. Сурков, С. Михалков, Б. Лавренев и другие.
О чем думал писатель-фронтовик Андрей Платонов, что слышал он в этом яростном шуме времени, мы не знаем. В 1943 году в рассказе “Взыскание погибших” красноармеец произнесет перед умершей чужой матерью тихие слова: “Сейчас нам некогда горевать по тебе, надо сперва врага победить, а потом весь мир должен в разуменье войти, иначе нельзя будет, иначе — все ни к чему”.
Мир не входил в разумение “нужды матери, рождающей и хоронящей своих детей и умирающей от разлуки с ними”. Пространство вселенной все более приобретало у Платонова черты теперь уже мирового Чевенгура, который обрел и свою всечеловеческую генеалогию — “Каиново отродье”. Апокалиптическая тема связала все миры — Восток, Запад, Россию, Америку — в какое-то единство, где мир с печатью Каинова греха предстал на грани уничтожения и исчезновения. С этим предчувствием Платонов уходил из жизни, зажигая в последних крохотных рассказах для детей свет очага, свет России в мире, все более погружающемся во тьму.
Через две недели после смерти Платонова “Ноев ковчег” поступит в редакцию журнала “Новый мир”. “Всерьез говорить об этой вещи, по-моему, нельзя, как бы ее ни рассматривать” — это оценка К. Симонова. В пространном письме на имя Твардовского рецензент пьесы критик А. Тарасенков писал:
“А. Твардовскому. Александр Трифонович!
Я прочел пьесу А. Платонова “Ноев ковчег”. Ничего более странного и больного я, признаться, не читал за всю свою жизнь. Не сомневаюсь, что эта пьеса есть продукт полного распада сознания.
Вот ее сюжет вкратце: на горе Арарат американцы делают вид, что нашли остатки Ноева ковчега. Вслед за этим на Арарате созывается антисоветский религиозный конгресс, на который прибывают Черчилль, Гамсун, папский нунций, шпионы, кинозвезда из Голливуда и другие лица. Их разговоры — пьяная шизофрения. Действуют также глухонемая Ева, брат Иисуса Христа и другие. Внезапно радио приносит сообщение, что США бросили запас атомных бомб в Атлантику, треснула земная кора и начался всемирный потоп. С горы Арарат киноактриса шлет телеграмму Сталину с просьбой спасти ее и кстати всех остальных Черчиллей, Гамсунов и проч.
Сталин отвечает приветственной телеграммой и шлет корабль спасать участников антисоветского конгресса. Дальше изложить содержание уже совсем невозможно: пьеса обрывается.
Видно, у Платонова был какой-то антиамериканский замысел. Он получил чудовищную деформацию, надо полагать, вследствие тяжкой болезни автора. Диалоги бессвязны, алогичны, дики, поступки героев невероятны. То, что говорится в пьесе о товарище Сталине, — кощунственно, нелепо и оскорбительно.
Никакой речи о возможности печатать пьесу не может быть.
Представить интерес она может только с научно-медицинской точки зрения. З/II-51. С приветом Ан. Тарасенков”.
Сложилась на первый взгляд парадоксальная ситуация. В это время — это годы холодной войны — антиамериканская тема имела зеленый свет в советской литературе и широко поддерживалась официальной идеологией. Почему же такая реакция на “Ноев ковчег”? Логику отзыва Тарасенкова отчасти может пояснить сюжет судьбы рассказа “Мусорный ветер” и реакция на него М. Горького в 1934 году. За антифашистской тематикой рассказа, также легализованной в советской литературе. Горький справедливо увидел в “Мусорном ветре” его далеко не официозное содержание. Рассказ “ошеломил” Горького своими прозрениями о судьбах Европы и о судьбах России XX века. Удивительным образом, но прозрения автора “Мусорного ветра” и “Ноева ковчега” оцениваются одним словесным рядом. У Горького — “ирреальность содержания рассказа, а содержание граничит с мрачным бредом”. У Тарасенкова: “Ничего более странного и больного я, признаться, не читал за всю свою жизнь. Не сомневаюсь, что эта пьеса есть продукт полного распада сознания”.
О финальной точке в судьбах произведений с “мрачным бредом” мы знаем: в 30-е годы отклоняется “Мусорный ветер”, в 50-е — “Ноев ковчег”. Между ними — семнадцать лет.
Платоновскую Америку нам еще придется открывать и постигать, так же как его Европу и Россию. Для суждения об этой теме у нас слишком мало материала. По восстановленным на сегодняшний день архивным источникам попытаемся обозначить лишь некоторые узлы открытой Платановым Америки, наметить те реальные линии поиска Платонова — мыслителя и художника, которые тянутся к “Ноеву ковчегу” и могут откорректировать наши суждения о последнем, незавершенном произведении писателя.
В 1938 году Платонов опубликовал статью о Хемингуэе. Как это случалось с ним не раз, оставаясь в рамках официальной антиимпериалистической терминологии, он говорит по существу о себе. Он пишет о романах “Прощай, оружие!”, “Иметь и не иметь”, а кажется, что думает о “Котловане”, о “Мусорном ветре”, о “Джан”, до публикации которых оставались десятилетия…
“Империализм подавляет и заражает не только людей, но и саму землю и траву, на которой живет человек. Идиллической хижины сейчас не может быть в мире — ее место потребовалось для аэродрома, и хижину снесли. <…> Для фашистского империализма нужен обязательно весь мир — до крайней глубины человеческой души, до последнего убежища в горной пещере и до последней сосны, которая пойдет на переработку во взрывчатое вещество, и этим веществом будет взорвана и земля, где сосна росла, и убежище с притаившимся в ней “чужим”, “одиноким” человеком, поскольку он не желает присоединиться к фашизму”. И на американской земле этот “одинокий человек” видится Платонову “сокровенным человеком”, маленьким “прочим”: “<…> за грубыми словами и поступками, за беспощадными действиями героев Лондона и Хемингуэя таится человеческая, добрая, даже грустная душа, и мы можем видеть, как солдат, циник, бабник и пьяница, плачет над трупом своей женщины более неутешно, чем любой порядочный джентльмен-однолюб”.
Можно сказать, что вся статья о Хемингуэе — это своеобразная шифрограмма к запрещенной теме Европы и Америки в творчестве Платонова. Теме, восходящей к раннему периоду творчества писателя. Теме, входящей, можно сказать, в самое ядро историософского и культурологического поиска Платонова. В 1923 году в “Рассказе о многих интересных вещах” возникает Америка как та страна, в которой Ивану Копчикову якобы суждено открыть тайну электричества, тайну материи мира. Самой Америки в рассказе нет, есть только путь к ней героя, претендующего на роль человекобога в мире. Этапы этого пути даны почти эмблематически: сиротство (“— Кто его отец? — Глашка отвечала: — Не знаю. Нету отца”), юношеские “затеи” Ивана, мечта о новой нации (“Надо другую нацию родить, — сказал Иван, — какой не было на свете. Старая нация не нужна”), коммуна — “большевицкая нация”, встреча с “душой мира” — Каспийской невестой, посещение “мастерской прочной плоти”, где трудятся “как звери” бессмертные люди, встреча с “сумрачным человеком”, открывающим Ивану тайну мира как атомной пыли, “пыли трущихся и разрушающихся атомов”, преодоление силы земного тяготения и выход в космос, посещение “вышних” стран — “чтобы найти там неведомые мощные силы и ими изменить родину — Землю”. Финал рассказа знаменует последний этап на пути Ивана в Америку:
“Человек остановился, а солнце вдруг потухло. И далеко на небе что-то зарычало, расступилось и ухнуло в голосистой последней тоске. Стал быть мрак”.
Своеобразно заземляет Иванов путь в Америку следующий — новый — документ 1923 года: 21 июня председатель Воронежской губернской комиссии по гидрофикации и электрификации сельского хозяйства при губземуправлении Андрей Платонов обращался с письмом в Центральное бюро технической помощи советской России — “осуществить в Америке сбор пожертвований или механического и электрического оборудования для нашей станции, предварительные работы по которой (изыскания, составление проекта и пр.) уже закончены. Нам необходимы: турбина (желательно Френсиса), генератор, трансформатор, провода, изоляторы, лампочки и пр.”. В помощи Платонову откажут. Этот адресат фиксирует для нас достаточно обширную тему: Платонов и Центральное бюро технической помощи советской России, созданное в Америке русскими эмигрантами, а также Центральный институт труда. В 1923 году ЦИТ возглавил А. Гастев, соратник Платонова по Пролеткульту. Одним из магистральных направлений, над которым работал институт, была американская система управления хозяйством, машинизация труда, фордовский экономическо-хозяйственный эксперимент. К Форду мы вернемся чуть ниже.
1923 годом датируются еще две любопытные работы Платонова, обнаруженные в его архиве. Первая — лирико-философское эссе “Невозможное”, о новых людях, адептах идеи электромагнитного происхождения мира. Гимн науке, открывшей бесконечность, тайну вселенной — “вся бесконечность… есть свет, есть сфера электромагнитных содроганий”, — обретает в “Невозможном” и свой культурный архетип: “Печальный и ласковый странник — Агасфер прошел и показал дорогу, ничего не показывая и не говоря. Мы должны увидеть мир его мутными тоскующими глазами”. Еще в 1920 году в статье “Культура пролетариата” Платонов заметил по поводу романтического бесстрашия Агасферов науки: “Недавно я прочитал старую книжку одного ученого-физика, где он почти с уверенностью говорит, что сущность природы — электрическая энергия. Я совсем неученый человек, но тоже думал, как умел, над природой и такие абсолютные выводы ненавидел всегда. Я знаю, как они легко даются, и еще знаю, как природа невообразимо сложна, и верхом на истину человеку еще рано садиться, он этого не заработал, а скупа природа на оплату груда, нет хозяина”.
Среди записей писателя 1926 года мы находим следующие:
Бог есть и Бога нету:
Он рассеялся в людях, потому что он Бог и исчез в них, и нельзя быть, чтобы его не было, и он не может быть вечно в рассеянности, в людях, вне себя;
Мир есть тайна, всегда —- тайна. Очевидных истин нет».
Вторая работа Платонова 1923 года, также оставшаяся в его архиве, — “Симфония сознания”; она посвящена книге О. Шпенглера “Закат Европы”. В домашнем архиве писателя сохранилась также часть книги О. Шпенглера “Пессимизм” (1922) с пометами Платонова. В предисловии профессора Г. Генкеля Платонов подчеркивает тезисы Шпенглера о будущности духовной культуры современной Европы (“самоистребление благодаря интеллектуальной утонченности”), о взаимосвязи фаустианско-ницшеанского индивидуализма и социализма, о социализме как форме упадочного завершения западной цивилизации, об экстенсивном характере социализма и капитализма, “империалистическом характере” целей этих разных систем.
В “Закате Европы” внимание Платонова приковывает шпенглеровская “морфология истории”, логика его аргументации по поводу неизбежного кризиса и гибели любой культуры, в том числе и европейской:
Сейчас по Западной Европе курсирует ослепительная книга Освальда Шпенглера о закате Европы, о падении и смерти европейской культуры. Шпенглера там обожают и клянут, но и кто клянет, тайно любит его. Я где-то читал, что искусство есть мать любви, а Шпенглер — источник мощного искусства мысли. Шпенглер—универсальный мыслитель Европы, он свободно и радостно, не запинаясь и не сомневаясь, играет на современной чудовищно сложной клавиатуре культуры. Математика и религия, музыка и политика, история и инженерное искусство — все под его пальцами поет и служит его единой любимой идее — близкой катастрофе Европы. <…>
Книга Шпенглера — до конца честная книга, книга мужественного человека, полюбившего свою гибель, не верящего и не нуждающегося ни в каком спасении.
Гибель, катастрофа Европы — вот главный напев его книги. Культура становится цивилизацией, а цивилизация есть смерть культуры — тихо и, для маловерующих, убедительно говорит Шпенглер.
Культура — вообще культура, а не только западноевропейская — это когда человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира.
Цивилизация — это когда уже душа сделана, закончена и энергия такой завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу ‘себе.
Культура — когда мир делает душу. Цивилизация, когда насыщенная, полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, — т. е. ломоть человечества, — хочет весь мир сделать своей сокровенной душой, а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило и необходимо, — душу.
Культура — это искусство, а цивилизация — техника, гидрофикация. Это не мысли Шпенглера, а мои, но, чтобы сделать анализ и прогноз современной культуры Западной Европы, которой сам Шпенглер есть совершенное произведение, я должен начать именно так, как начал.
Сделать это можно только в целом цикле очерков — так и будет сделано, ибо вопрос огромен, запутан, мрачен, а разрубать его не остроумно и не для всех это будет понятно, — следовательно, надо по ниточке его весь распутать. <…>
Шпенглер не верит в контакт, в преемственность, или даже в отдаленную родственность отдельных культур. Каждая культура одинока; рождается, расцветает и погибает в цивилизации без следа, без эха в история и вечности.
Вторая часть статьи “Симфония сознания” — она называется “История и природа” — посвящена “содержанию культуры нового человечества, зачатого пролетариатом”. Разрешение глубочайших роковых вопросов человечества — в истории, а не в природе, утверждает Платонов:
Отношение истории к природе то же, что отношение времени к пространству. История вовсе не есть только внутреннее человеческое понятие: если бы это было так, то мир был бы грудой независимых друг от друга вещей, а не живым цветущим организмом процессов, каким мы его знаем. <…>
И природа есть закон, путь, оставленный историей, дорога, по которой когда-то прошла пламенная танцующая душа человека. Природа — бывшая история, идеал прошлого. История — будущая природа, тропа в неведомое. Ибо неведомое есть неимоверное разноцветное множество неродившихся вселенных, которое не охватывает раскосый взор человека — и только поэтому возможна и действительно есть свобода: есть всемогущество в творчестве, есть бесконечность в выборе форм творчества.
Итак, история, а не природа — как было, как есть теперь — должна, стать страстью нашей мысли, ибо история есть взор в даль, несвершившаяся судьба, история есть время, а время — неосуществленное пространство, т. е. будущее. Природа же есть прошлое, оформленное, застывшее в виде пространства время. И мы бы не должны знать природы, одну историю мы бы должны постигать, потому что история и есть наша судьба, а судьба — показатель нашей мощи, вестник цели и конца, или начало иной бесконечности.
История есть для нас уменьшающееся время, выковка своей судьбы. Природа — законченное время; законченное потому, что оно остановилось, а остановившееся время есть пространство, т. е. сокровенность природы, мертвое лицо, в котором нет жизни и нет загадки. Каменный сфинкс страшен отсутствием загадки. Но человечество живет не в пространстве — природе и не в истории — времени — будущем, а в той точке меж ними, на которой время трансформируется в пространство, из истории делается природа. Человеческой сокровенности одинаковы чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через себя пламенную ревущую лаву — время и косит глаза назад, где громоздится этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем — и падает, обессиливается, — из свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью — пространством, природой, сознанием.
В 1923 году редакция “Воронежской коммуны” не осмелится опубликовать — без дополнительной правки — статью “Симфония сознания”. В 1926 году, работая над повестью “Эфирный тракт”, Платонов вернется к статье; в рукописи повести и был обнаружен ее оригинал. Платонов уводит “Симфонию сознания” из современности середины 20-х годов в прошлое, в жизнь древней цивилизации, обнаруженной в тундре. Этот голос погибшей цивилизации — теперь это “Песни Аюны” — не будет услышан Михаилом Кирпичниковым, который отправляется за решением вопроса о тайне жизни в Америку, не будет услышан его сыном. Сокровенную тайну “Песен Аюны” прочитает жена и мать — Мария Кирпичникова, стремясь вернуть мужа на родину, домой: “Эфирный тракт открыт древними обитателями тундры”. Но не дано вернуться в Россию ни Михаилу Кирпичникову, ни его сыну Егору. Центральные идеи Аюны — об истоках и причинах гибели цивилизации — зазвучат в самых разных мотивах и линиях “Чевенгура”. В идеях мастера-наставника о конце света, что наступит после гибели последнего мастера, когда труд “из безотчетной бесплатной натуры станет одной денежной нуждой”. В “забытых книгах” — в них пытается лесной надзиратель найти настоящему “подобие в прошлом”, дабы не вести своих близких в новую погибель. В самых невероятных догадках Саши Дванова — о Рафаэле, о самозарождении небывалой культуры на месте прежней…
В этом контексте идей русского “кризиса гуманизма” (А. Блок) и западноевропейского “заката Европы” возникает в середине 20-х годов в философской и художественной мастерской Платонова еще одно имя — Альберт Эйнштейн. В 1921 году Платонов напишет статью “Слышные шаги”, посвященную одному из последователей Эйнштейна, математику Минковскому, автору книги “Пространство и время” (1919), — это был эйнштейновский период Платонова. В этом он дитя своего времени. Пролистаем две любопытные книги, которые находятся в домашнем архиве Андрея Платонова.
Первая книга — “научный роман” Ш. Нордмана “Эйнштейн и Вселенная” (М. 1923). Вот ее основные положения. Первое: гипотеза абсолютного времени и абсолютного пространства, идущая в науке от Аристотеля и Ньютона, с научной точки зрения ложная; единственное время — психологическое. Второе: абсолютных точек опор в мире, космосе не существует. “Первая искусная дерзость Эйнштейна — игнорирование эфира” (стр. 39), а “пространственные отношения сами относительны в пространстве тоже относительном” (стр. 47). Третье: теория относительности опрокидывает представления о материи — “тело вовсе не имеет массы — если она электромагнитного происхождения, эта масса вовсе не неизменна. <…> Существует нечто, что при небольших скоростях можно принять за массу” (стр. 75), “нет больше материи, есть только электрическая энергия” (стр. 76). Четвертое: теория общей относительности отменяет принцип инерции механики Ньютона, закон всемирного тяготения, которому подчинен космос, где все взаимосвязано. Итак, тупиков больше нет, восклицает ученый, нет тайн, разрушены “сами основания Знания” (стр.» 79), ньютоновский закон всемирного тяготения “не может теперь считаться удовлетворительным” (стр. 85)…
Далее Платонов перестает читать “научный роман” Ш. Нордмана, о чем свидетельствуют неразрезанные страницы книги. Только отметим, что подобная картина разрушенного мира запечатлится в научной фантастике самого Платонова 1926 года (“Лунная бомба”, “Эфирный тракт”), а Исаак Ньютон почти эмблематически освятит название мест, где живут платоновские идеологи “сердечной науки” (Петропавлушин из “Эфирного тракта”, Первоиванов из “Первого Ивана”).
Книга В. Тана-Богораза “Эйнштейн и религия” (М. — П. 1923) имеет фундаментальный для 20-х годов подзаголовок: “Применение принципа относительности к исследованию религиозных явлений”. Опираясь на концепцию времени теории относительности, ученый отвечал на актуальный для эпохи борьбы с религией и церковью вопрос: “богословские высоты христианского Олимпа”, “одноименные иконы одного и того же божественного лица” (речь идет об иконах Божьей Матери) можно рассматривать как символы, легенды в одном ряду со снами и галлюцинациями — “общий принцип относительности связан именно с этой относительностью проявлений бытия и наших восприятий его. Оригинальность теории Эйнштейна в том и состоит, между прочим, что он разрушил эту антиномию между бытием и восприятием и слил их вместе” (стр. 116). В 1925 году, размышляя о религии, коммунизме и науке, Платонов выскажется — полемически — о способности науки заместить религиозную веру народа: “Вы скажете, что мы дадим народу взамен религии науку. Этот подарок народ не утешит” (статья “О любви”). Напомним, что и Макар Ганушкин, вернувшись из Москвы, “знал, что наука с негодованием отвергает небо…”.
Самые разные модификации и своеобразные двойники типа “чистой цивилизации” (определение О. Шпенглера), цивилизации, не отягощенной памятью культуры, возникают в творчестве Платонова 1925 — 1926 годов. Прежде всего это рассказ “Антисексус”, где писатель соберет своеобразный хоровод рационалистов всего мира. Аппарат “Антисексус” как символ новой цивилизации, где человек избавлен от трагики жизни, от вечной муки причастности к всемирному акту грехопадения первых людей земли — Адама и Евы, — освятит в 1926 году американские страницы повести “Эфирный тракт”. Калифорния, которую посетит Михаил Кирпичников, предстает как рай земной, где властвует религия благоденствия, утилитарного Эдема. Своеобразным двойником этого упорядоченного мира всплывает в это время у Платонова советская литература — “фабрика литературы”.
Открытие Америки как нового типа цивилизации предопределило ту интонацию, которая сопровождает в его творчестве тему европейца. Вниманием к интимным вопросам европейского сознания, к его религиозной трагедии отмечен образ европейского скитальца инженера Бертрана Перри в повести “Епифанские шлюзы”: “<…>теплота его родины — скупой практический разум его отцов, понявший тщету всего неземного”, “<…> отвернулся, заметив страшную высоту неба над континентом, какая невозможна над морем и над узким британским островом”. Восхищение охватывает Перри при виде Храма Василия Блаженного: “<…>это страшное усилие души грубого художника постигнуть тонкость и — вместе — круглую пышность мира, данного человеку задаром”. Для Платонова в “Епифанских шлюзах” трагична не только Россия, но и Запад. Он пишет трагедию их соблазненности друг другом. “Епифанские шлюзы” — это январь 1927 года. В феврале и марте будет “Город Градов”.
В апреле 1927 года страницы повести “Сокровенный человек” незримо посетит один из персонажей современной Америки — Генри Форд. К Форду у Платонова интимно-личное отношение и интерес как к инженеру-изобретателю, организатору промышленности и поэту, воспевшему на страницах своих книг труд, машину и технику. Русский мастеровой Фома Пухов выскажет ряд мыслей, созвучных и родственных идеям миллионера Форда. Знаменитое пуховское: “Хоть бы автомат выдумали какой-нибудь: до чего мне трудящимся быть надоело!” — явно интонирует с одним из ключевых тезисов программы Форда об организации труда: “Тяжелый труд должен выполняться машинами, а не человеком”. Обретают свою оценку на страницах книг Форда и замечательные диалоги Пухова с организатором производства комиссаром Шариковым, который, по наблюдению Фомы Егорыча, “не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет”. В книге Форда “Сегодня и завтра” мы читаем: “Мы не терпим администраторов, которые, вместо того чтобы давать указания рабочим, кричат и мешают работе. <…> Производством управляет не человек, а процесс труда”. Перекликаются с фордовской программой и горькие размышления Пухова о ранней смерти по бедности его жены Глаши, и вымышленный эпиграф, который имеется в рукописи повести: “└Бедность — аномалия». Форд”. Можно продолжить этот ряд сопоставлений. Но это лишь одна из граней диалога Платонова с Фордом. Для Фомы Пухова, открывающего галерею платоновских “душевных бедняков”, не менее важными остаются вопросы о главном богатстве бедных — о душе, его собственная одинокость в мире и печаль — что “никто на него внимания не обращал: звали только по служебному делу”. Платонов сам уберет эпиграф и заменит первоначальное название повести “Страна философов” на новое — “Сокровенный человек”. Это название вводит в историософию русской судьбы эпохи “чистой цивилизации” христианскую традицию: “Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, Но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом” (I Петр. 3, 3 — 4).
Вопросы, заданные в “Сокровенном человеке”, узнаются и в записях Платонова 1929 года — записях, на первый взгляд исключающих друг друга. Осенью 1929 года, находясь в командировке в совхозах и колхозах Поволжья, отмечая в записной книжке неукомплектованность МТС техникой, Платонов вспомнит и Пухова и Форда и так откомментирует причины кризиса хлебозаготовительной кампании (идет год “великого перелома”): “Из-за отсутствия Форда — где машина должна стоять 2 часа, стоит она 2 дня”. Среди же набросков к незаконченной повести “Дар жизни” мы находим следующие записи: “Бедность есть честь”, “Россия держит мир”.
Полюса бедности и богатства в русско-американской теме у Платонова достаточно интересно представляет один из своеобразных блуждающих сюжетов его творчества — “Масло розы”. Черновой набросок этого сюжета относится к 1926 году и находится в рукописи повести “Эфирный тракт” (1926 — 1927). Это рассказ о встрече инженера Михаила Коваля, бредущего в Америку в поисках розового масла, секрета бессмертия и благоденствия человека, и богомольца с Афона Феодосия. Итак, полюса двух идеологий жизни: Афон — символ русского монашества с его аскезой в достижении христианского идеала (“Царство Мое не от мира сего”) и новая религия — религия земного Эдема. Правкой первоначального текста (разрядкой в косых скобках обозначен первоначальный текст) Платонов по-своему отмечает смену культурной парадигмы национальной жизни.
Догадался? Это тебе не на Афоне свечки делать. А ты думал, я свечки там делать буду? Наша держава оттого и бедна, что бога помнит, а себя забыла. Вот я ей и напомню. А то картоха и рожь, рожь да просо.
Пройдя сквозь /Р о с с и ю/ европейский кусок СССР, /М и х а и л К о в а л ь/ Кирпичников достиг Риги.
<…> надежда на сотни /р у с с к и х/ советских лет.
<…> непрочность и страх /д е р е в е н с к о й/сельской жизни.
<…> в гости на /к р е с т и н ы/ к кумовьям.
При правке наброска вписывается и местожительство Коваля-Кирпичникова — “житель Гробовского уезда”.
В первой половине 1927 года Платонову не удастся опубликовать “Эфирный тракт”: не проходила и история Аюны, и русские главы и американские. Однако Платонову было важно сохранить сюжет “Масла розы”, и он вводит его в цикл рассказов “Родоначальники нации, или Беспокойные происшествия”. Здесь вместо Кирпичникова в Америку отправляется известный Иван Копчиков, получивший наконец-то и новую прописку — “житель Безотцовского уезда”.
Сюжет “Масла розы” тревожит писателя и в 1929 году; он оформляет его в самостоятельный рассказ, а в 1930 году, работая над повестью “Впрок”, устраивает встречу “душевного бедняка” с богомольцем Фомой и Петром Маковкиным. “Душевный бедняк” прямодушно выскажется по поводу поездки теперь уже Маковкина в Америку и даст новую интерпретацию старого сюжета (темным курсивом в скобках обозначен текст, вписанный в рассказ в марте 1930 года):
Петр был уверен, что, действительно, нежное масло душных и пьяных роз способно построить вечные здания в древних балках его родины, и в этих зданиях поселятся довольные, счастливые мужики (бедняки) со своими многочисленными семействами.
Он уже посчитал — сколько это денег будет, если каждая десятина даст по тысяче рублей чистого прибытка.
Эта надежда на будущее счастье и шевелила его ноги по грязным полям его родины, гоня в далекую Америку (увлекая в дальнюю Америку).
(Километра через три я догнал Петра и посоветовал ему сначала побывать в Москве у академика Вавилова, — этот человек полностью поможет Петру в исполнении его мечты и если нужно будет, то снарядит его и в Америку. Петр выслушал, поблагодарил и, отвернувшись от меня, молча пошел. Я не знаю, сделал ли он так, как я ему сказал, или его единственная, неотложная дума вытеснила уже из его сознания все второстепенные, вспомогательные мысли, необходимые для успеха главной идеи).
В машинописи “Впрок” — на полях этой страницы — сохранилась запись неизвестного рецензента: “Слабый эпизод. Если речь идет об утописте, надо подчеркнуть”.
Утопист исчезнет из текста многострадальной повести, но сомнения “душевного бедняка” останутся и, можно сказать, оправдаются. В конце 1931 года в Америку неожиданно отправляются герои повести “Ювенильное море” Надежда Босталоева и творец новой космогонии Николай Вермо. В этой новой модификации сюжет “Масла розы”, превращаясь почти в фабульную точку, течет, однако, в ту же сторону — к прежним соблазнам и отпадению героев от родины. Консерватору Умрищеву, исповедующему принцип “не суйся!”, поручит Платонов в финале повести высказаться о возможных последствиях поездки “юных разумом”, “малолетних” Вермо и Босталоевой в “дальнюю Америку”:
“— А что, Мавруш, когда Николай Эдвардович и Надежда Михайловна начнут из дневного света делать свое электричество, что, Мавруш, не настанет ли на земле тогда сумрак?.. Ведь свет-то, Мавруш, весь в проводе скроется, а провода, Мавруш, темные, они же чугунные, Мавруш!..
Здесь лежачая Федератовна обернулась к Умрищеву и обругала его за оппортунизм”.
При жизни Платонова повесть “Ювенильное море” не будет опубликована, как и последующие произведения — “Мусорный ветер”, “Джан”, “О первой социалистической трагедии”, “Счастливая Москва”, где темы настоящего и будущего цивилизации, культуры, природы, техники и маленького человека останутся центральными.
Такова предыстория “Ноева ковчега” в творчестве Платонова. Мы уверены, что это еще не все узлы и адресаты такой непростой — американской — темы его творчества. Это лишь то, что на сегодня обнаружено в творческой и художественной лаборатории самого Платонова. Оставим двери сюда открытыми.