Песенка шута
Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2018
Началось
все с того, что как-то раз, читая стихи Дикинсон, я узнала в одной строчке
Шекспира. Строчка та вылетела потом из головы, но интерес остался.
На
вопрос друга и «наставника» Томаса Хиггинсона о ее чтении, Эмили ответила: «Из
поэтов у меня есть Китс и г-н и г-жа Браунинг».
О Шекспире она тогда промолчала. Между тем
двумя настольными книгами Эмили были всю жизнь полный (восьмитомный) Шекспир, подаренный
отцом ей на тринадцатилетие, и Библия.
Хорошо
известна такая история.
Учась
в Амхерстской гимназии, Эмили организовала там Шекспировское общество. На
первом же собрании должно было состояться чтение «Бури». Но случилось так, что
преподаватель литературы попросил присутствующих вычеркнуть в своих экземплярах
пьесы «сомнительные» места. Эмили категорически отказалась: «У Шекспира нет
ничего плохого!» На этом общество прекратило свое существование.
Тут
видим, помимо отнюдь не школярского интереса юной Эмили к творчеству Шекспира,
абсолютную бескомпромиссность ее характера. И, конечно, выбор! «Буря» — может
быть, самая волшебная и загадочная из всех шекспировских пьес.
Племянница
Э.Д., Марта Дикинсон Бьянки, пишет о ее увлечении:
«Шекспир
всегда и навсегда. Отелло — любимый злодей, Макбет — почти сосед, изгнанник Лир
— одинокая фигурка на вершине ближнего холма.
«Антоний
и Клеопатра» — зачитаны до дыр».
И
вот два высказывания Эмили из ее писем:
«Пока
есть Шекспир, литература стоит крепко».
«Будущее
литературы — Шекспир».
Я
не собираюсь подробно раскрывать здесь тему Дикинсон и Шекспир. Хочу поделиться
лишь некоторыми заметками.
Если
приглядеться, то у этих двоих можно заметить несколько удивительно ярких общих
черт.
Во-первых
— лексикон. Оба, например, так и сыплют канцеляризмами (часто
— терминами, относящимися к коммерции и юриспруденции), причем в сочетании с абстракциями
(Время, Вечность, Память, Смерть и т. д.)
Откуда
эта лексика у Шекспира — понятно (еще в Стратфорде он начал заниматься мелким
ростовщичеством, что в отличие от актерства и писательства, давало возможность
прокормить семью). А откуда у Эмили? От отца,
работавшего казначеем и по совместительству адвокатом и — от Шекспира! (Отсюда
же, очевидно, и многочисленные латинизмы).
Во-вторых,
тот и другая обожают словесную игру — каламбуры,
оксюмороны, парадоксы, разнообразные перевертыши, неологизмы.
В-третьих,
афористичность. У Шекспира что ни фраза, то афоризм. И у Дикинсон — тоже.
И
у Эмили есть свой театр — стихи. Она играет за все
мироздание, становится камнем, цветком, горой, ведет непринужденные диалоги с
Богом. Ее стихи — это монологи и диалоги. Спорят Дух и Прах, Жизнь и Смерть,
Эмили и Бог. Иногда действующих лиц больше: в одном из стихотворений, например,
переговариваются времена года и старый ворон.
Наконец,
полное бесстрашие: не боится взглянуть со стороны на собственную смерть, предлагает
вскрыть жаворонка, чтобы посмотреть, есть ли у него внутри музыка, абсолютно не
боится (как Шекспир) физиологических подробностей, а также быть обвиненной в
кощунстве.
Есть
у нее два-три стихотворения, в которых прямо упоминаются шекспировские
персонажи.
А
теперь самое главное — то, обо что однажды споткнулась и с чего начала эти
заметки. Итак, Эмили несколько раз упоминает и цитирует Шекспира в своих
письмах к друзьям и родным. Но этого мало. Я заметила, что она сплошь и рядом перекликается
с ним в своих стихах! Так же, как цитирует в них Библию. Ведь и то, и другое (и
Библия, и Шекспир) это ее воздух — почти как воздух ее сада. Пишет, как дышит. Часто
использует его словосочетания: у Ш. gentle
thieve (милый вор), у Д. — Sweet Pirate of the heart;
у Ш. — quick
bright
things (быстрые побрякушки),
у Д. — bright
tragic
thing (трагическая
побрякушка слава); у него golden
lads
and
girls, у нее — Yellow boys and girls
и т. д.
Иногда
шекспировский афоризм для нее как трут или спичка, от которых
вспыхивает собственное, в высшей степени оригинальное стихотворение.
Итак, начнем перекличку:
Шекспир: When most I wink, then do
mine eyes best see. (Смежая
веки, зорче я стократ).
Дикинсон: What I see not I better see. (Невидимое мне видней)
Шекспир: Within thy own bud buriest your content. (Себя в бутоне прячешь).
Дикинсон: I hide myself within my flower. (Я
спряталась в моем цветке).
Шекспир: There is no music in the nightingale. (И
музыка ушла из соловья).
Дикинсон: Split the Lark — and you’ll find the Music! (Вскрой жаворонка —
музыку найдешь).
Шекспир: Lord, we know what we are but know not what we may
be. (Мы
знаем, кто мы есть — не знаем, кем можем стать).
Дикинсон: We never know how high we are/ Till we are asked to
rise. (Нам
собственный неведом рост, / Но встать придет пора…)
Шекспир: There’s beggary in the love… (Есть
нищенство в любви…)
Дикинсон:
When
a
lover
is
a
beggar…
(Если любящий как нищий…)
Таких примеров я нашла множество…
Если
возьмем стихотворение 198 и сравним его с описанием ночной бури в «Макбете» (II, 3), то найдем в них много общего.
И там, и там на крыше слышны чудовищные звуки,
завывания, жалобы… В «Макбете» всю ночь кричит страшная Птица. У Дикинсон под
утро издыхает Чудовище.
Таинственное стихотворение My wheel is in the dark! (Колесо мое во мраке!)
становится понятнее, если сравним его с отрывком из шекспировского Лира (V, 3) — тем самым, где побежденный
Эдмунд восклицает: «Cвершило
оборот свой колесо!» Интересно, что это стихотворение Эмили —
одно из самых ранних (№10).
Строки
из стихотворения 126 (Он побеждает — мир
молчит, / Он пал — и он забыт) !» перекликаются с
четверостишием из 25-го сонета Шекспира:
Добывший славу в битвах без числа,
Одну хотя бы проиграет воин —
И вот забыты все его дела…
(пер. А. Финкеля)
А знаменитое стихотворение Эмили «Я умерла за красоту» (№449), где
под двумя соседними гробовыми плитами происходит разговор о правде и красоте, по-моему,
зажглось от шекспировского четырнадцатого сонета, а точнее от его последних
строчек: «Умрешь ты, и под гробовой плитою / Исчезнет правда вместе с красотою» (пер. С. Маршака).
«Дальше — молчанье» (см.
«Гамлет») — так заканчивает Эмили одно из своих писем.
В
стихах Дикинсон не цитирует Шекспира. Она живет им и берет его в собеседники, как
берет в собеседники самого Господа Бога. Она спорит с ним, противоречит ему и
сплошь и рядом оказывается смелее его.
Если
у Шекспира раненый олень плачет, то у Э.Д. он совершает свой самый высокий
прыжок (The
wounded
Deer
leaps
highest).
Если
Шекспир говорит: «Дай горю слово» (Give word to sorrow), то Дикинсон: «Лучшее горе
безъязыко» (Best
Grief
is
tongueless).
Шекспир
устами Тимона Афинского: «Солнце — вор! Месяц — вор!
Всё в мире — вор!» Казалось бы, дальше уже некуда! Но Дикинсон идет еще дальше.
У нее вором оказывается Господь, обкрадывающий смерть. «Бог разорит — примет
птенцов!» (разорит гнездо-могилу).
В
своем «театре» Эмили то и дело играет роль Шута. Постоянно провоцирует читателя,
загадывая ему странные загадки, поражая гротескными афоризмами. Собственно,
гротеск, загадка, ирония — это ее язык. Она философ, провидец, душевед — Шут!
И
тут нас ждут удивительные совпадения.
Например,
шут в «Короле Лире» спрашивает, почему нос находится посередине лица, а глаза с
двух сторон от носа. А Эмили говорит: «Хорошо бы, уши были подальше от сердца!»
Эдгар в том же «Лире» восклицает: «Смысл в безумии!» (Reason in madness!) И Эмили словно
вторит: «В безумии скрыт высший смысл!» (Much madness is divinest sense!)
Шут
в Лире говорит королю: «Ты — ноль без палочки, а я хоть шут».
У Эмили: «Я — никто.
Ты тоже? Значит, двое нас!»
Тот
же шут: «Не говори все, что знаешь».
Эмили:
«Скажи всю правду, но не сразу / — Не опрокидывай ушат!»
И
по своему размеру (этот неизменный коротенький ямб протестантских гимнов) стихи
ее удивительно похожи на песенки шута у Шекспира. И это ее вечное: Сэр!
Провоцирует не короля — самого Бога!
Вот
откуда ее любимая (шутовская) маска. Маска — или все же лицо?
Стихотворение
1333 — ее дань мудрому шекспировскому «дураку» (см. подборку дальше).
А закончить хочу этим. Есть у Дикинсон
стихотворение о Поэте (№ 448).
Мне сразу показалось, что оно о Шекспире. (Вспомним: Будущее литературы — Шекспир!) Но нужно было еще
доказательство. И я нашла его у самого Шекспира в 6-м сонете.
И там, и там говорится о нектаре, которым нельзя не поделиться. И
это ключевое слово distill (оно и у него, и у нее) — выжимать сок, перегонять.
«Что может смерть, коль ты останешься жить в потомстве?» — обращаясь
к своему адресату, Шекспир словно обратился здесь к самому себе. А Дикинсон
бережно перенесла эту «эссенцию» в свое стихотворное посвящение Поэту
(Шекспиру): «Ты сам — свое наследье/ Вовек — и вне времен!»
Эмили брала
у Шекспира, не смущаясь, прекрасно понимая, что это — как брать у Природы, в
которой есть всё и от которой не убудет. И всякий раз превращала его «эссенцию»
(attar) в другой, очень терпкий, ни с чем не сравнимый
напиток.
448[1]
Вот
был Поэт — он выжимал
Невероятный
смысл
Из
будничных понятий —
И
сок, что прежде кисл
Был
— этих беспризорных
Растений
у крыльца —
В
нектары мог перегонять
С
небрежностью Творца.
Поэт!
— Он свитки развивал
Невиданных
картин.
И
нищим становился
Всяк
по сравненью с ним.
Невольно
все крадем —
Но
тем богаче он.
И
сам — свое наследье —
Вовек
— и вне времен!
449
Я
умерла за красоту[2]
—
Он
жизнь отдал за правду.
И
вот лежим — плита к плите:
Нас
положили рядом.
«За
что?» — он вымолвил едва.
«За
Красоту», — сказала.
«Меня
— за Правду. Значит, мы —
Родня
— уже немало…»
И
как родные мы в ночи
Шептались
между плит.
Но
мох коснулся наших губ.
Забыта.
— И забыт.
741
Самая
живая Драма —
Этот
день простой.
Вот!
— Открылся — и поставлен!
Бенефис
иной
Лицедеями
загублен…
Это
Представленье
Пусть
без Публики идет —
И
без Объявленья!
Не
писал бы пьес Шекспир —
И
тогда на свете
Был
бы Гамлет! И Ромео
О
своей Джульетте
Промолчал
бы — все равно:
Сердце
— роли — знает.
Сей
скромнейший свой Театр
Бог
не закрывает —
1333
Безумье
легкое Весны —
Как
дар! И короли пьяны.
И
все ж Господь — с Шутом,
Что
зачарованный следит
Зеленый
сей Эксперимент —
Словно
Творец — он сам!
_____________________________________________________
[1] Здесь и
далее стихотворения в переводе Татьяны Стамовой.
[2] Интересно, что эти два
стихотворения (448 и 449) стоят хронологически рядом.