Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2018
От Вологды до Великого Устюга полтысячи километров, и большую часть пути
дорога идет в безлюдной глуши, нет даже вышек связи. Чаща расступается, чтобы
пропустить широкую реку, поразительную в своих высоких, как в Сибири, берегах.
Снова лес, лес. Через два часа хорошая дорога кончается, скорость падает до велосипедной. Это единственная дорога, которая связывает
город с внешним миром.
Устюг и есть такой город-остров — памятник зыбкости культурного и рыночного
величия, которые в контексте большой истории никогда не имели решающего
значения. Идеальная почва для меланхолии, но она здесь отсутствует — когда до
большой земли так далеко, чувствуешь
не уныние, а прилив энергии. Не то что притяжение
Москвы — Вологды с Архангельском здесь почти не чувствуется.
Мое путешествие в Устюг началось в Германии, причем самым неожиданным
образом. Однажды в Берлине моя добрая приятельница повела меня в музей
экспрессионизма. Услышав русскую речь, с нами заговорила средних лет
смотрительница. Она была из иммигрантов и первые годы
провела в Любеке, где, оказывается, родился и вырос будущий русский святой Прокопий Устюжский. То есть он был немцем, этот святой, и
звали его сначала Якоб. Потом она стала говорить о
картинах. Ее претензии к немецким художникам были экзистенциального свойства,
она считала, что людей в принципе нельзя изображать уродами,
«для человека это оскорбительно».
История с музеем будет иметь продолжение, пока же в Устюге полночь, здесь
тихо и темно, как в деревне. Слышно тявканье собаки и пахнет дымом. Однако утром
под окнами такой шум, словно это Садовое кольцо. Машины снуют с невероятной
озабоченностью, и все они едут за реку, где поля засажены чем-то желтым. После
обеда дорога пустеет. Видно, работы в городе мало и делают они ее быстро, чтобы
заняться — но чем? Ни театров, ни клубов в Устюге нет, ближайший книжный
магазин в Вологде, а единственный кинотеатр и тот закрывают.
Сухона
и Юг, на слиянии которых стоит Устюг, образуют Малую
Северную Двину. Ниже в нее впадет Вычегда, Малая
становится Большой и катит к Архангельску в море. Устюг — от Юга (устье Юга),
здесь был перекресток главных транспортных потоков допетровской Московии. Вниз
по Двине шли в Белое море: Дания, Голландия, Англия. Или волоками в Новгород,
это города ганзейского союза. А вверх по Югу или Сухоне (ударение на первый слог), либо в Шексну и на Вологду, либо
через Каму в Казань, то есть Волгу, на Восток. Из бассейна в
бассейн (из Двинского в Камский, например) корабли тащили волоком, страну «за
волоками» называли Заволочьем, а жителей чудью
заволоцкой. Кто «сидел» на волоках, на
входе в Заволочье, то есть имел с чуди пушнину. Меха, которые мы видим на
портретах османских султанов, отсюда и на персидских
тоже. Что ввозили? «Ювелирку», бумагу, пряности,
вино. Треть голландского экспорта составлял металл, из которого чеканились
московские деньги. Оружие, сукно (в особенности шерстяные ткани). А вывозили
лен, сало, мед, пеньку, кожи, меха и черную икру с Каспийского моря. Валютой
был талер, ефимок по-нашему, Карл V чеканил его в местечке Иоахимсталер,
откуда и пошло русское название (Иоахим-Ефим-ефимок), и это тот самый талер,
который потом станет долларом. Торговля шла на восток, и волоки перемещались, и
сказочно мерцающее заволочье отодвигалось тоже. Русь
и весь, югра и коми, и славяне, бежавшие от монголо-татарского
разорения, здесь смешались. На улицах Устюга и сегодня поражает количество
светловолосых людей.
К 1917 году в Устюге было около полусотни церквей и храмов, и довольно
большая часть уцелела, что само по себе невероятно (значит, расстояние все же
имеет значение). Храмовый центр города называется «соборное дворище», которое
язык норовит переиначить в «сборище», поскольку церкви стоят одна к другой, как
сдвинутая посуда. Это самый впечатляющий архитектурный ансамбль XVII века, который мне приходилось когда-либо видеть.
Любоваться им лучше всего с противоположного берега Сухоны. Тогда этот вид
заставляет забыть о себе и времени. Большая редкость, чтобы в рамку одного
пейзажа не влезло какое-нибудь советское или современное убожество. А здесь
такое ощущение, что попал в фотографию Прокудина-Горского.
Из-под фундамента главного храма города — Прокопия
Праведного — на улицу смотрит большой бурый камень, где по легенде сиживал сам
юродивый, хотя любимая его «точка обзора» находилась не здесь, а при слиянии
Юга и Сухоны, где первоначально находился будущий Устюг, тогда еще Глядень. Но из-за подвижности речного русла его перенесли
на новое, нынешнее место. Прокопий, тогда еще Якоб, родился в первой половине XIII века и был сыном немецкого купца. Он пришел в Устюг из
Новгорода, где в одну из торговых поездок, out of the blue — ушел от купцов-товарищей из фактории, роздал отцово
богатство на монастырь и нищим, принял православие и заключился в Хутынском монастыре (куда в основном и пошли его деньги).
Житие датирует это событие серединой XIII века. Со слов опять же летописных, Якоба
якобы поразила полнота религиозной жизни Новгорода, красота церковной
архитектуры, колокольные звоны и все прочее, что невозможно перечислить, ибо
недостоверно и недоказуемо. Что было причиной на самом деле? Этого мы никогда
не узнаем. Возможно, да. Возможно, нет. Однако имя одного человека нужно
назвать обязательно, и это Франциск Ассизский; великий нестяжатель
и странник, чья проповедь именно в то время проникла не в одну душу. И вот
немец Якоб словно буквально
следует примеру безумного итальянца. Тот тоже вел отцово дело в чужих землях,
пока не бросил — а Якоб бросил, когда его отец умер,
погиб на войне. Дальше оба судьбу выбирали сами,
Франциск отшельничал и странствовал по Италии, а Якоб остался в Новгороде. Но в монастырь на
заключился (как уговаривали старцы), а пошел «буйствовать» (юродствовать
то есть). Молитве и уединению предпочел активную проповедь — что было опять же
в точности по Франциску Ассизскому. Правда, в Новгороде осесть Прокопию не удалось, Христа ради юродивых там и без него
хватало, и он ушел искать другую аудиторию. Отправился в свободное плавание.
Устюжское барокко невозможно ни с чем спутать, пятиглавые храмы возносят
купола как паруса на мачтах. Они плывут над лесом. Картуши на фасадах часто
сравнивают с рулонами морской карты, а сами храмы с двухпалубниками,
хотя какие парусники у русских купцов в XVII веке? Какие карты? Барки, звезды. В этой архитектуре
больше стремления за горизонт, за мечтой о богатстве и славе, о новой хорошей
жизни. До выхода Петра на Балтику Устюг слыл богатейшим городом Севера, и движителями его прогресса были — купцы. Просвещенные в
странствиях, они изукрашивали храмы «по виденному» в
Москве и Европе, тем более что строгих правил тогда не было, а только рамки
традиции (пятиглавье, крестово-купольная, шатровая).
И чтобы перещеголять соседа, разумеется. Скажу кстати, что подобный всплеск
новой архитектуры в России случился только в эпоху модерна, и снова локомотивом
выступило европейски просвещенное, путешествующее купечество. Морозовы, Рябушинские — модерн в Москве это их заказы, их вкусы.
Самым ярким (хотя, может, и не самым крупным) храмом Устюга я бы назвал
Вознесенский. Соорудил эту церковь купец Никифор Ревякин в воспоминание о
московском храме Рождества Богородицы в Путинках,
только у Ревякина вышло повыше и погуще с узорочьем.
Этот купец входил в Гостиную сотню (тогдашний «список Форбса»)
и часто бывал в Москве. В одном из приделов церкви сохранился допетровский
иконостас «на тяблах» — это когда тянули от стены к стене балки, а между ними
как на полках расставляли иконы.
Почему Прокопий выбрал Устюг, а не Архангельск
или Тотьму? Неизвестно. Может, город на большой реке напоминал ему родной
Любек, а может, здесь его наконец перестали гнать.
Ходил он, как и Франциск Ассизский, в одном платье,
хотя что хорошо в Италии, трудно представить на русском севере — житие
изобилует рассказами о чудесной «морозостойкости» юродивого (которая, впрочем,
совершенно не трогала скупые сердца северян). А три кочерги, которые он всегда
таскал с собой — то ли три реки символизировали, то ли Святую Троицу,
неизвестно. Предание сообщает только, что кочергами этими он любил постукивать
под окнами живших семейно, хотя чаще сидел над рекой в
одиночестве, встречал и провожал барки. Или бродил по городу, призывая жителей
к покаянию. Но никто его не слушал, никто не воспринимал всерьез. Да и говорил
он — на каком языке? А гнали в основном из-за запаха, от которого «даже собаки
шли от него». Он и был как собака. Понять, чего лает, невозможно, а прибить —
жалко. И только задним числом понимаешь, чего эта собака надрывалась.
Антикварным лавкам русской провинции я мог бы сложить оду. Кашин,
Егорьевск, Галич, Нерехта, Волочек, Углич, Касимов,
Кострома… Все разные и всё в них зависит от того, кто
торгует. Есть закутки размером с тамбур, где каждый предмет с любовью подобран
и сам просится в руки. А бывает — целый магазин, а смотреть не на что. В Устюге
тоже есть антикварный, и ничего, кроме монет (судя по витринам), здешних
жителей не интересует. Икон мало, сундуков, самоваров, бутылей мало, да всего
мало; голые стены в советских вымпелах. Однако именно здесь я нашел то, что
нигде раньше не попадалось. Ерунда, мелочь — заглушки для воздуховода, здесь
они подпирали дверь; сразу не заметишь. Известно, что в антикварных нужно
торговаться, но устюгский продавец сказал «нет» так
спокойно, даже равнодушно, что я не удержался и спросил: почему? Это вещь
редкая, ответил он.
«В один день блаженный стал усердно ходить по городу и призывать людей к
покаянию. Ибо настало последнее время и грядет суд Божий, говорил он на
площадях и рынках, и потемнеет небо, и обрушится на головы нечестивых град
каменьев огненных. Люди же смеялись над ним. Он тогда удалился в храм Успения
Богородицы и молился там. На третий день молитвы случилось по сказанному,
потемнело небо, из черной тучи стали падать огненные камни и пожгли лес, и
нивы, и деревню. Из людей же никто не пострадал».
Есть точная дата этого метеоритного дождя — 25 июня 1290 года. Место, где
он «просыпался» и где сгорела деревня, с того времени и до самого последнего
времени было местом паломничества, стояла даже часовенка. На главной иконе,
которая хранится в ревякинской церкви Вознесения, Прокопий изображен под черной
тучей, из которой языками вылетают огненные звезды. А вторым его чудом было
пророчество о судьбе Стефана Пермского. Вот, повторяю, и все, что известно. Но.
Важно ведь не как или что было (или было придумано), а то, как
это «было/не было» реализует себя во времени.
Потенциал истории. В 20-х годах XX века Любек стал одним из центров русской жизни в
эмиграции. При кирхе Святой Екатерины образовался православный приход, церковь
стала, само собой, Прокопьевской, она и сейчас
действует. А в самой кирхе (по легенде) когда-то крестили Якоба.
Одна из древних икон с изображением юродивого, вывезенная в революцию,
находится здесь. Можно сказать, Прокопий вернулся в
родной город, такая вот неожиданная рокировка. Хотя почему неожиданная?
Эмигранты; без дома; шли из города в город; начинали жизнь с чистого листа. Это
история и вообще не о чудесах или пророчествах, она о смене участи. Бог,
история, фатум — можно ли человеку без вмешательства извне переменить в себе
всерьез хоть что-то? Легче реки повернуть вспять, чем стать другим хотя бы на
миллиметр (человек от сигареты-то отказаться не может). Бросить все и уйти от
мира, уйти в мир? Как и чем «накапливается» подобное решение? Именно поэтому
каждый раз мы с таким вниманием всматриваемся в судьбу людей, которым эта
перемена, этот побег — удался. Франциск Ассизский, Прокопий
Устюжский, множество святых и подвижников. Да что ходить далеко — Лев Толстой.
Чудо ведь не в том, что человек все бросил. А в том, что произошло в его душе, чтобы он сделал выбор. Возможен ли вообще
для человека нашего времени свой путь? Возможны ли сегодня юродивые, я хочу
сказать?
* * *
…Все это были картины времен Веймарской республики. Грубые гоголевские
лица, грубые позы и жесты. «Дегенеративное искусство», персонажи из «Королька»
Набокова. Как вдруг происходит вот что. Немолодая, невысокая, в мешковатом
синем костюме — смотрительница. Стоит за створкой двери (я еще подумал: так в
«Бесах» стоял Кириллов перед выстрелом, наверное).
— Вы как хотите, а я на это смотреть не могу.
Это она говорит на чистом русском.
— Простите?
— Наверное, это особенность взгляда художника, — говорит моя спутница. —
Такими они нас видят.
— Каким человека видишь, таким он и будет, — она.
В дверях появляется смотритель-немец.
Та переходит в другой зал.
Знаками подзывает.
— Человек по природе злой или добрый?
Это она спрашивает, когда мы подходим.
— Добрый, — говорю я.
— Искусство должно возвышать или нет?
Мы переглядываемся.
— Да.
— Где ж здесь возвышение?
Она показывает рацией.
— Мне как человеку унизительно это видеть. Мне…
Снова появляется немец.
— Приято было пообщаться.
Это говорит моя спутница.
— Долго мне здесь не продержаться. — Это говорит она.
Ее уверенность поразительна.
— Почему ж?
— Из прошлого музея меня через четыре дня выгнали.
На прощание я даже не знаю, что пожелать ей.
Откуда она?
Откуда вообще такие берутся?
— Из Прокопьевска.
Это она говорит перегнувшись через перила, когда
мы уже выходим из музея.
— Кемерово знаете?
Сперва я
не придаю этому значения, но когда мы садимся в парке на лавку, все ж набираю
название в интернете.
Ну, разумеется!
Так вот и складывается книга путешествий.