Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2018
И сказал Господь киту, и он изверг
Иону на сушу.
Иона, 2:11
Уже почти год прошел, как Шепрату, чеканщик,
перестал отличать правую руку от левой, но это не вызывало у него никакого
беспокойства, а только одно удивление, отчего это он, человек вроде разумный и
трезвый, перестал различать, где лево, где право, где запад с востоком, где
север с югом, а все стало для него смешано в одно кучу, так что частенько
становился он где-нибудь на
перекрестке и застывал подолгу, гадая, как ему пройти туда-то и туда-то. И с
ним на перекрестке стояло в раздумье множество других людей, гадая, как им пройти куда они хотели, потому что они тоже почти как год
утеряли всяческое понимание того, какая у них рука левая, а какая — правая. И с ними множество их жен, детей и домочадцев ровно так же
перестали находить себя и предметы в пространстве и только крутились по улицам,
ничего не находя, потому что население целого огромного города, все сто
двадцать с лишним тысяч человек, стало внезапно, словно дети малые, лишено
способности отличать левую руку от правой, а правую — от левой, и целыми днями
только и занималось тем, что спрашивало друг друга, как им пройти
туда-то и туда-то.
Скажем,
идет Шаррукин, гончар, по улице и видит — сосед Адом
сидит под глиняным забором и плачет. «Что плачешь ты?» — спрашивает его Шаррукин. И Адом в ответ: шел он на
базар, про который рассказали ему, что он всего в двухстах шагах — нужно только
повернуть один раз у лавки торговца сурьмой, второй раз — там, где стоит
древняя статуя, и вот ты уже на базаре, а там покупай что знаешь, никто тебя ни
о чем не спросит. Сделал Адом как сказали, а
никакого базара не нашел. И вот сидит плачет, и никто
ему не может помочь, потому что никто не знает, где базар, а тот человек,
который показал Адому, где базар, пропал, потерялся в
пространстве, и никто уже не сможет сказать, как этого человека найти.
Базар,
говорит Шаррукин с печалью. Когда-то и я знал, где
он. Но давно прошли те времена, и теперь, когда мне нужно пройти на базар, я
просто иду куда придется и случается, что нахожу
базар. Правда, бывает, что для этого мне приходится обойти
весь город и где-то под вечер, когда лиловый сумрак опускается на дома и
деревья, я выхожу на освещенное факелами место и узнаю в нем базар — притихший
вечерний базар, неузнаваемый и пустынный, на котором только и удается что
добыть горсть фиников и несвежую курицу. Вот и сейчас я иду на поиски
базара — хочешь ли ты пойти со мной, Адом? И Адом,
ободренный, встает на ноги, и вместе они бредут на поиски базара, и по пути к
ним прибивается куча других людей, тоже ищущих базар, и так вереницей они
переходят с одной улицу на другую, держась друг за друга, будто слепые, и всех
встречных спрашивают с надеждой — не знаешь ли, добрый человек, где базар?
Может, он в конце той улицы? А может, ближе?
Так и Шепрату, чеканщик, бродил по городу часами, стремясь
попасть в какое-то место, и выходил то на главную площадь, к храму Иштар, то к
крепостной стене, то к роднику. И когда оказывался он у храма Иштар, никогда не приходило ему в голову вознести молитву
великой богине и попросить ее избавить город и его самого от этой напасти,
потому что искал он совсем другое и слишком был этими поисками поглощен. А когда наконец собирался он посетить храм Иштар,
то выходил к базару, и тут уже ничего не оставалось, как хватать все, что
попадалось под руку, потому что другой возможности попасть на базар могло и не
случиться. Хорошо хоть дорога домой каким-то непостижимым образом была всегда
известна ниневитянам — видно, затем, чтобы каждый
новый день начинали они с того, что закрепляли в пространстве свой дом как
центр мира и уже от него отсчитывали бесконечные свои шаги на поиски того, что
было им необходимо.
Но то
базар — а что было делать Шепрату в мастерской? Нужно
ему взять молоток да зубило, а он и не знает, какой рукой взять одно, а какой —
другое. Берет зубило левой, а думает, что правой, и бьет по молотку, а потом
еще удивляется, почему не выходит узор. Сердится, кричит, ругается
на молоток, а потом на жену, детей начинает гонять по дому, отлично
понимая, что не их это вина. А чья — не знает.
Зато старый Тикульти знал, по какой
причине несчастье пало на Ниневию. Это было наказание богов — ведь только они
могли затмить людям разум, чтобы глаза у тех скосились и перепутали стороны
тела. Но сделали это не боги Ниневии или Ашшура или другого города под началом
могучего царя Салманасара — нет, в других пределах,
находящихся под властью чужих богов, нужно искать исток этого проклятья. В
чем-то мы прогневили далеких богов, говорил старый Тикульти, сидя в тени глиняного забора. Он был незряч, и
зубов у него не было, но видел он далеко, и слова произносил ясно. Или бога,
добавлял он. Одного бога, но этого одного хватило, чтобы целый город забыл, с
какой стороны у человека находится сердце.
Никто
не слушал Тикульти, один чеканщик Шепрату,
да и то потому, что Тикульти вечно попадался ему на
пути. Идет Шепрату вдоль городской стены — и
натыкается на Тикульти, который
начинает рассказывать ему о чужих богах. Или выходит Шепрату
на главную городскую площадь — а Тикульти,
оказывается, уже добрался сюда прежде него и расстелил свою циновку в глубокой
и прохладной тени от храмовой стены. «Ты слышишь, — говорил он, смеясь и тыча в
Шепрату коричневым пальцем. — Ты меня слышишь. А ведь
никто больше не слышит меня». — «Знаешь ли ты, где базар?» — спрашивал у него Шепрату с надеждой, но Тикульти
только отмахивался. На базар он не ходил, а кормился подаянием да тем, что
падало с деревьев, чьи усеянные плодами ветви перевешивались на улицу.
В то
время появился в городе странный человек с голосом громким и резким, как у
верблюда. Явился он со стороны моря, и пахло от него морем — смолой, солью и
рыбой, как от финикиянина. И выглядел он так, как будто был мокр много дней, а
потом обсох, но остался облеплен плетями водорослей и
чешуей рыб.
Шепрату первым заметил его, потому что случился возле городских ворот как раз,
когда тот человек вошел и завел разговор с городской стражей, спрашивая дорогу
на главную площадь. А городская стража пришла в недоумение и не нашлась что
сказать, хотя до того всегда находила что сказать, а бывало — и сделать, так
что мало у кого хватало духу задавать вопросы или даже вообще заговаривать с
городской стражей. А тот человек не убоялся, не замешкался, а просто подошел и
спросил громким голосом: где тут у вас городская площадь? А стража как-то сробела и так, переглядываясь: это самое, вон там, кажется?
Или постой, туда надо идти! А тот человек: точно туда? А стража: так это, вроде
как оно получается туда, если не вон туда. А тот человек: да вы, что ли, право
от лева не можете отличить? А стража: эй-эй, ты тут не очень-то, это самое, кто
сказал, что не можем, очень даже можем! А человек: да вижу, как можете, на
простой вопрос ответа не знаете. Ну ладно, вот пойду и сам найду! И пошел — а
на том месте, где стоял, только кучка сухой рыбьей чешуи осталась.
А Шепрату повлекся
за ним — просто потому, что любопытствовал, как захожий
человек может найти площадь в городе, где никто не может объяснить, как ее
отыскать. Поначалу он надеялся увидеть, как тот начнет блуждать по разным
закоулкам, и тыкаться в тупики, и возвращаться, и
тыкаться в тупики, которыми были полны улицы Ниневии, и снова возвращаться, и
постепенно выходить из себя, и честить город и местных богов хриплым шепотом.
Но человек шагал вперед размеренно и широко, и уверенно сворачивал, и отстранял
своей палкой с пути всяких попрошаек, которые лезли к
нему за подаянием, и ни разу не спросил дорогу, и вышел прямиком на городскую
площадь — и вслед за ним там же оказался Шепрату,
изумленный и немного напуганный. Он уже не знал, чего можно ожидать от необычно
осведомленного чужеземца, и только пялился на него
распахнутыми от удивления глазами.
А
чужеземец так же размеренно и спокойно зашагал к царскому дворцу, и за ним тянулся
горький запах моря и след из сухих чешуек, а когда дошел, то остановился,
осмотрелся по сторонам и закричал невозможным голосом: «Слушайте, жители
Ниневии! Слушайте слово Господне!» И пространство вокруг него моментально
наполнилось людьми, словно они все вмиг прозрели, и научились различать стороны
света, и прибежали к нему отовсюду, словно к центру земли, чтобы послушать, что
он им скажет своим невозможным голосом.
А он
откашлялся и продолжил: «Так мне повелел Господь Израиля, Господь всемилостивый
и долготерпеливый — встань и иди в Ниневию, город великий, и говори его
жителям: вот, злодеяния их дошли до Меня. Так повелел мне Господь: проповедуй в
Ниневии и скажи — минет сорок дней, и будет Ниневия разрушена за грехи ее!»
Словно звонкий камнепад, падали его слова на стопившихся вокруг него, и
вздох поднялся среди них.
Начали спрашивать его: что делать нам? Как спастись? Но человек их не слушал, и
продолжал говорить, и невозможный его голос, громкий, как сигнальная труба,
разносился вокруг, возглашая: конец Ниневии, городу великому. Вот, конец
настанет через сорок дней, и никто не спасется. Так говорит Господь Бог
Израиля: сорок дней еще, а потом — конец.
А в
паузах, когда человек переводил дыхание, доносился от стены тихий смех старого Тикульти — ага, теперь и вы услышали. Поняли теперь, какой
бог на вас разозлился? Бог Израиля, вот какой! А вы, небось,
и не слыхали о такой стране. Невежество — бич наших времен!
С того
дня начал ходить человек по Ниневии, меряя шагами каждую улицу, каждый закоулок
и оставляя за собой след из сухой чешуи. И вскоре этой чешуей стали покрыты все
улицы Ниневии, все ее площади, ибо обошел человек Ниневию за три дня, и не
осталось ни одного уголка в ее стенах, хотя бы самого потаенного и укрытого от
глаз людских, где бы ни лежала сухая рыбья чешуя.
А за
ним толпами ходили ниневитяне, и следили за каждым
его движением, и ловили каждое его слово, и плакали в один голос, потому что
поверили, что это — пророк. И многие оделись во вретища сразу, и те, что были
недоверчивее, — попозже, но все в конце концов оделись
во вретища, весь город от мала до велика, и перестали есть мясо животных,
объявив голодный пост в надежде, что грехи их простятся.
А на
исходе третьего дня открылись ворота дворца, и на площадь вышел сам царь Салманасар. Он тоже был одет во вретище и был окружен
одетыми во вретища придворными, и все они сели в пепел и стали слезно каяться и
молить грозного Бога Израиля изменить решение и пощадить город. И Шепрату тоже зашелся в плаче, потому что увидел, что самое
бедное вретище самого младшего придворного выглядит как его, Шепрату, праздничная одежда.
И
тогда старый Тикульти обратился к человеку с моря, и
сказал: что же твой бог, пророк? Вот уже и царь вышел на площадь и простерся в
прахе и пепле, и народ весь рыдает, и даже скот больше не пасется на зеленой
траве, а трясется от страха. Пощадит ли нас твой бог, отвратит ли пылающий гнев
свой?
Но
человек с моря ничего не ответил, потому что был занят. Он уже больше не кричал
и не возглашал, а расхаживал по городу, и останавливался на углах, и
осматривался, и хмыкал, и посмеивался. Ишь, зданий
понастроили, бормотал он себе под нос. Небось, думали,
что на века? А вот изведаете гнев Господень и узнаете, что не на века совсем. Вон какой храм стоит — весь крепкий, стены из толстенных
плит, колонны из твердого камня — а дунет Господь, и станет храм этот пылью.
И так
он ходил всюду, случайно наступая на кающихся, которые лежали во прахе. Вон какая стена, бормотал
он с усмешкой. Небось, думали, не рухнет? Рухнет как
миленькая! Уж мы-то с Господом позаботимся.
И так
истекли все сорок дней, отпущенных городу, — а на исходе сорокового пошел
человек прочь из Ниневии, и выбрался за городскую стену, и добрался до
близлежащего холма, и сел там с удобством, укрывшись от солнца ветвями, чтобы
наблюдать, как Господень гнев будет палить город. И весь город замер в
горестном ожидании, и больше никто не заходился в плаче, потому что плакать
было поздно.
Но
солнце закатилось и наутро взошло — а город лежал цел
и невредим, разве ночью испустило дух положенное количество старых и больных да
на западной окраине завалился от ветхости чей-то сарай.
Шепрату открыл глаза и понял, что дом его стоит, а вместе с домом стоит в
неприкосновенности и весь город. Это обрадовало Шепрату,
но он вспомнил о пророке и задумался. Был ли тот неправ, предрекая гибель
городу, или многодневный покаянный пост сумел отвратить беду? Сам не зная каким образом, он выбрался за город и побежал туда, где
сидел пророк. Его слегка удивило, что он так быстро нашел дорогу, но он не стал
об этом думать, а продолжил путь и вскоре оказался у холма.
Он
очутился у холма и увидел, что старый Тикульти
опередил его и на этот раз, потому что уже сидел рядом с пророком, поддерживая
его голову своими коричневыми руками. А пророк был не похож сам на себя — он
изнемог, и лишился сил, и потерял свою уверенность, и был весь в слезах. Старый
Тикульти поил его водой из бутылки и приговаривал:
да, да, очень хорошее было дерево, очень тенистое дерево, очень его жалко. Не
плачь, а лучше еще попей. И человек сосал воду, ну точно, как младенец, только
что не гулил и не чмокал.
Напоив
пророка, старый Тикульти сказал: а теперь тебе нужно
уходить, божий человек, потому что дело свое ты сделал, целый город спас от
кары небесной. А человек, капризно: я не хоте-ел. Я
хотел, чтобы его испепелили! А Тикульти: ну-ну, мало
ли что ты там хотел. А человек: не хочу никуда идти — хочу умере-еть!
И
тогда старый Тикульти сказал: ишь
ты, умереть. Тебе вон дерева жалко, и себя жалко — а представь целый город,
полный заблудших, и кривых, и слепых. Неужто ты бы
испепелил их просто за то, что они такие? И человек просто смотрел на него
снизу вверху и ничего не говорил.
Вот
то-то, сказал Тикульти. А теперь вставай и иди вон
туда — покажи ему, Шепрату, где начинается дорога на Таршиш. И Шепрату показал, а
человек ему: не вижу. Сказал Шепрату: как не видишь —
вон же она! А человек беспомощно: не могу определить, куда идти. Тогда взял его
Тикульти за руку и повел, нащупывая дорогу своим
посохом, а Шепрату стоял и смотрел им вслед. Отсюда,
с холма, было ясно видно, где дорога в Таршиш, Вон
она, прямо — левее как раз виноградники, а справа лежит Ниневия, град великий.
Виноградники,
значит, левее, а Ниневия справа.
Шепрату поднял руку, и с изумлением оглядел ее, и нашел, что она — правая. Поднял
другую руку — глядь, а она левая.
Солнце
взошло, и встало над его головой, и осветило город, и Ниневия стала видна вся,
как на ладони.
Нельзя
было медлить.
Со
всех ног бросился Шепрату к городским воротам.
Наверняка все сто двадцать тысяч обитателей города уже разобрались, где у них
какая рука, и огляделись, и все поняли.
Теперь
они знали, как найти базар. Надо было успеть туда прежде них, пока все не
расхватали.