Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2018
На моей работе окно
ниже тротуара. Восемь часов в сутки буднего дня я провожу под стук обуви. За
стеклом надежная решетка, и белая краска на ней покрыта слоем коричневой грязи.
Бездомным котам приходится просовывать морду между ее
штырями, чтобы заглянуть в мою пасмурную обитель и иногда взгрустнуть со мной
вместе. Их жизнь перестает быть предельно несчастной при встрече с унылостью
моего взгляда. Они вмиг осознают крайность чужого дна при сравнении его с
тротуаром, на котором стоят их лапы. Я всерьез подумываю ввести для них
определенную таксу за такие подглядывания. Жизнь воспитала во мне уверенность,
что любое из удовольствий имеет свою цену. Почему же коты должны избежать
платежа?
Здание, где я работаю,
плавно переходит в морг, через дорогу от которого уже двенадцатый век,
возвышается неприступная крепость мужского монастыря. Его обитатели не любят
запаха моих сигарет, который я посылаю вслед их струящимся рясам. Меня не
смущает этот факт, я тоже не люблю церковного ладана и лепестки искусственных
цветов, которыми они посыпают районные клумбы на случай тусклой осени.
Когда приходит время
дождя, я курю, не отходя от дверного козырька над входом. По моим ушным
перепонкам музыкальными тарелками в это время ударяет колокольный звон. И,
чинно вышагивая, один или двое священников направляются под его соло к стоянке
припаркованных рядом машин. Мне больше не хочется курить, но я курю, чувствуя,
что кот еще не убрался от решетки. Я не позволю ему в такое сырое сегодня снова
самоутвердиться, благодаря моей безысходности. К тому же мне любопытно
посмотреть, чего еще нет у меня и что есть у этих. Над
священниками сопровождающие их смиренно складывают длинные зонты.
Те
садятся в высокий черный «лексус», который бесшумно
увозит их. Наверное, в рай.
Я возвращаюсь с перекура
в зал для переговоров. На повестке дня новая книжка для детей, воспитываемых в
русле традиций православной церкви. Когда у меня будут дети, из этого русла они
узнают только о Библии. Но пока детей у меня нет, и мой робкий вопрос о
надобности пополнять ряды макулатуры, вызывает всплеск шиканий со всех сторон.
Тираж книги предполагается снять с производства из-за того, что зверушки по ее
сюжету мало молятся. Я поднимаю, как в младших классах руку, и отпрашиваюсь в
туалет. Мне необходимо подсунуть виски под холодную воду и смыть с себя,
всенепременно смыть облепляющие со всех сторон местные диалоги.
По дороге к туалету
обнаруживаю на коридорном столике истрепанные издания Зигмунда Фрейда,
подброшенные, наверняка, революционно настроенным зверем. Открываю дверь в свой
кабинет, где даже через закрытое окно слышен визг застрявшего головой в решетке
кота.
— Это ты? — спрашиваю
его. — Ты принес либидо в наш оплот нравственности?
Кажется, он и рад бы
высказать мне все, но как раз сейчас ему не до задушевных монологов. Я же
замечаю, как между его растопыренных лап еще брезжит цвет зеленки. И этот цвет
на его одомашненной кем-то кошачьей промежности, вмиг освещает серость
промозглых издательских дней. Я понимаю, что вырвавшись сейчас из капкана
оконной клетки, он больше не притащится сам и не притащит за собой кошачью
свору, дабы лицезреть человеческий зоопарк в моем
лице. Потому что нельзя чувствовать себя господином перед тем, кто знает, что у
тебя нет яиц.
В дверях туалета я
столкнусь с пожилым мужчиной в погонной форме, который, под звук сливающейся
воды в унитазе, оглушит меня декламацией: «Великие люди смывают свои грехи!» Я
не осмелюсь приблизиться к раковине и, не отводя взгляда от величественного
выражения на его лице, покину место отпущения все той же грешницей.
Дождь по-прежнему будет
надрываться, вторя потоку из унитазного бачка, будто оправдывая слова человека
в форме и помогая нечестивцам приобщиться таинств. В чужом городе такой же
ливень обычно вызывает надежду на романтичные моменты, которые стирают память о
времяпрепровождении под рабочими козырьками. Когда же ты куришь в пасмурный
день возле ненавистной работы, то думаешь о наслажденьях, таящихся в далеких
городах.
Там ты всегда искренне с кем-то близок, именно
оттого, что вокруг незнакомые улицы и бессмысленно звонить бывшим любовникам,
желая скрыться от затосковавшей по ласке плоти. Ты стоишь под крышей универмага
и не знаешь, в какую направиться сторону, чтобы добраться до своего временного
пристанища, где, приняв уже в гостиничном душе алкоголь, вкусить ущербной любви
с самой собою. Лично мне не оказывали сочувствия достаточное количество раз,
чтобы я научилась жить без своей собственной поддержки. В то же самое время,
мои бывшие соучастники валяются на собственных уютных кроватях, совсем не тоскуя
обо мне, ведь им, с моей стороны, не оказывалось сочувствие ровно столько же.
И всем нам известно,
что никто не возникает из ветхого прошлого поздним дождливым вечером от
искренности к кому-то конкретному. Но всем нам известна периодически возникающая
потребность игры, где лгут, что ты нужен; а ты, в свою очередь, лжешь, что тебе
это дорого! В чужом городе теория вероятности с высоким процентом прогнозирует
отсутствие греха обмана собственных же чувств. Здесь твое одиночество
накаляется до предельной температуры и буквально притягивает желанный в столь
пасмурный вечер достойный субъект вожделения. Невозможность отказаться от
чьей-то внезапной доброты тут по-настоящему возможна по причине непритворной
влюбленности. Именно за такой невозможностью я всегда отправлялась в дорогу.
Мокрым холодом подует в
мое лицо со стороны монастырских стен, и я улыбнусь на недовольно пробегающего
в сторону морга взъерошенного кота. Его путь уже никогда не доставит в конце
столько же удовольствия, как еще предстоящий мой. Ведь те
многочисленные попытки выбраться из кокона физической невинности, то и дело
возвращавшие меня мысленно к воспоминаниям о мужском притязанье, так и не
позволили, даже с прорывом его твердой оболочки, раскрыть мне красочности
интимного мира. Я по-прежнему витаю в утопичных представлениях о том, что
французы именуют «маленькой смертью». И колокольный звон повинен в этом так же…
То была маленькая
деревянная церковь, и я сидела на скамейке возле стены, после третьей в своей
жизни исповеди. Я всегда садилась, потому как могла
потерять сознание от духоты и запаха ладана. На мне была темно-зеленая юбка и
толстые шерстяные рейтузы, из них еще постоянно лезла шерсть, и ноги в них
напоминали двух огромных волосатых гусениц.
Толпы старух, у которых
душно пахло изо рта и еще нафталином от одежды, заполонили и без того жаркое
помещение. Они добросовестно крестились и кланялись. Иногда одна из них
отделялась от общего стада, чтобы подбежать ко мне и дернуть за руку:
— Чего сидишь?! Сейчас
нельзя сидеть! — громко шептала мне в лоб, который я хмурила, стараясь из-за
нее не задохнуться.
Мне приходилось
вставать, но равновесия хватало ненадолго. И пару раз качнувшись, я почти
падала обратно на скамью. Так случалось регулярно.
Как-то раз рядом со
мной опустился мальчик, старше меня на целую детскую жизнь. Я знала, что он
нездоров и ходил в церковь будто на поводке за своей
мамой. Обычно он стоял рядом с ней, беспокойно ковыряя в носу, точно решая
задачу, изредка просверливая меня своим мутным взглядом. Я тогда тотчас вся
оголюсь волокнами нервов, теребя шерсть на своих гусеницах и стараясь не
смотреть в его сторону. Никогда во мне не числилось страданий инфантилизма, и
из взросления через ясли и садики я была осведомлена о различии между
биологическим строением мальчиков и девочек. Но нависший надо мной тип
заползающим своим тяжелым дыханием вглубь моих внутренностей внушал не боязнь
боли, оправданной мальчишеской симпатией. Я ощущала тогда холод первобытного
страха, исходящего от его образа, склонного к запретным пакостям.
Он подвинется ко мне
слишком близко, и бедром я почувствую жар его бедра, хотя места на скамье будет
достаточно. Наклонится, касаясь острых концов платка на моей голове, и станет развязно
посылать в меня гул сладострастья, а я отвечать ему болезненным подергиваньем
головы. И тут он положит свою огромную ладонь с тонкими неровными пальцами, на
мои ножки. В то самое место, где девочка ощущает себя девочкой.
— Это юбка? — приглушенно
и невзначай осведомится он.
И я не смогу закричать
от жара прилившей к вискам крови, под гул расшатанных донельзя колоколов и звон
общей молитвы. Ни одна из старух, что то и дело следили за мной, всего
происходящего не заметит. Я буду переводить неровный взгляд с одной на другую,
но все будут так же монотонно вытягивать молитвы, будто находятся не в церкви,
а на соревновании по блеянью. Несколько раз я порывалась встать, но он,
надавливая своей рукой, не давал мне этого сделать и зло бубнил в ответ на мои
попытки.
Потом мама выведет меня
поплакать на улицу. Тогда, как и сегодня, медленно тянулась осень. И так же как
сейчас — разряжался медный гром. Но, несмотря на нынешние пачки сигарет в моих
легких и выхлопы прибывающих на парковку «лексусов»,
дышать в то давнее утро было намного сложней. И еще долгие годы мне не придется
каяться перед священником, что от частых осенних осадков так остро хочется
тепла мужского тела. И неизвестно, сколько еще близость чужой плоти не будет
доставлять моей ненасытности необходимого удовлетворения.