Отрывок из романа
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2017
Я вошел в большую, с
высокими облаками комнату.
Теперь его книги пахли
лекарствами. Да, так они мне и запомнятся — прекрасные книги с тревожным
запахом больницы. Будто книги болели вместе с хозяином.
— Провинциальная
журналистика — это ад, — говорит Мэтр. — Но стать писателем в провинции это
медленное самоубийство. — И чуть помолчав: — Этот путь я прошел от начала до
конца.
«Может, М. сослали в
нашу дыру искупать грехи? — думаю я. — Интересно, свои или чужие? Зло тоже
может быть во благо…»
Мэтр почти не выходит
на улицу. Кроме меня и сиделки, похоже, никто у него не бывает.
— Деньги, слава,
женщины… — сипит он. — А сейчас бы сорвать огурец с грядки, помыть да с
наслаждением съесть.
— Вам купить огурцов?
Он слабо машет:
— Ощущение счастья не
купишь. Я сейчас как тот чеховский доктор, помнишь? Который хотел крыжовник
выращивать. Пусть кислый, но свой.
Полусидя в постели и со
свистом дыша дырявыми легкими, он смотрит в окно на дождь, на пустынную улицу,
на мокрую дорогу и огромный тополь без листьев.
— Это дерево одной
ногой в моей могиле, — мрачно шутит он.
Его глаза, как две
тусклые пуговицы, прячутся в мешках подглазий.
Он ничего не хочет
видеть, хотя прекрасно видит все.
— Был выбор, как у всех:
в пропасть или в клетку, — говорит он. — Я выбрал клетку. Что теперь
жаловаться?
Долго молчит, глядя на
дождь.
Обычно я всегда
поддакиваю ему — либо молчу. Мы пьем из чайных чашек армянский коньяк. Это его
любимый коньяк еще с застойных времен. На самом деле пью только я, а он только
трогает чашку губами.
Он:
— Сталинские годы… Я
предавал, меня предавали. Зато живой.
И сверлит пристальным,
злым взглядом.
Я не осуждаю — это его
жизнь. Как бы ты сам поступил? Поднажми на тебя, припугни голодом и побоями?
Что, не отрекся бы? Чтобы выжить, спасти семью?
Комплекс известного
писателя, живущего в провинции, окончательно испортил его характер. Капризен,
раздражителен. Не говорит, а вещает. Злится, если с ним спорят. Но я люблю
бывать в его трехкомнатной «малосемейке». Так называли элитные дома, в которых жило
«мало семей».
Я перехожу из комнаты в
комнату — словно из эпохи в эпоху. Картины, золотые корешки дореволюционных
изданий, антикварная мебель.
Мне кажется, его
квартира — это лабиринт, из кухни в ванную целая вечность. Огромный кабинет — дополнительные
метры полагались как члену правления Союза Писателей.
Жены сбегали от него,
хотя когда он знакомился, то производил впечатление бунтаря, борца с системой.
А на самом деле был человеком умеренных взглядов. Покритиковать власть на кухне
— пожалуйста. Но чтобы открыто выступать?
— Вы их любили?
— По-разному, — он
оживает, — в кого-то влюблен, пару раз страсть. Но это все, как говорят ученые,
химия. Страсть — химия. Настоящая любовь вне тела. Секс не важен в отношениях.
Когда начинаешь это понимать, ты повзрослел.
М. изучающе
глядит на меня:
— Я никогда не понимал
женщин. Я считал их по-житейски мудрее и взрослее мужчин. На их умении прощать
держится мир. Женщина поможет тебе понять что-то важное.
И вдруг меняет тему:
— Ты кричал, что ты
гений, почему перестал верить?
— Никому это не нужно.
— Гомер тоже никому не
нужен. И Пушкин. Но почему именно ты опустил руки?
Я и сам не знаю почему.
Уныние, апатия. Страх. Да мало ли…
Я познакомился с ним в
восьмидесятых. У Мэтра была прекрасная библиотека, но давал он книги неохотно.
Записывал в тетрадку: кому, когда, на сколько. Притворялся народником, хотя на
самом деле был западником, городским жителем. Говорил:
— Просвещать народ? Мы
тогда сдохнем с голоду или утонем в грязи.
На встречах с
читателями признавался, что его любимый фильм — эпопея о войне «Освобождение».
А дома смотрел Тарковского, Годара, Антониони.
— Я живу в своей
России, я сам ее создал, — повторял он.
И жил неплохо, надо
сказать — печатал «производственные» романы. Талантливые инженеры, трудовой
подвиг. Конфликт хорошего с лучшим.
— Сегодня Россия — это
музей памятников советской эпохи, и каждый из нас ходячий экспонат. Хотите
увидеть новую Россию? Приходите лет через триста. Хотя, скорее всего, это будет
Китай.
Я искренне любил этого
старика. Прощал ему все. У него были уши-вареники, пальцы-сосиски, лицо старого
циника. Он говорил обо мне гадости, впрочем, как обо всех.
— Старость, старость.
Смотрю в зеркало и думаю, неужели это случилось со мной?
По дому он ходит в
шортах и футболке. Белые носки и старые синие шлепанцы. Шаркает. На носу очки с
зелеными стеклами. Когда-то носил шевелюру, как у Маркса, сейчас на голове
ленинская лысина в родимых пятнах. Вещает:
— Потеряться можно,
если отстал. А можно — если зашел слишком далеко.
Это он о себе, что ли?
Смеется, пока не
заходится в кашле.
Вспоминаю первый визит —
молодой поэт в поисках учителя.
Мэтр протягивает
рукопись:
— Выброси
и никому не показывай.
Я обиделся, но он был
прав— стихи были беспомощными. А я-то считал, что
поэзия это смысл моей жизни. Как жить дальше?
— Пиши детективы. Начнешь
сейчас, к сорока пяти станешь богатым.
Он забросил несколько
таблеток в рот и запил водой.
— Раньше я садился за книгу,
как за руль гоночного автомобиля, и писал, словно отказали тормоза.
Он снимает с полки
экземпляр.
Пишет:
«Творя
реальность, не забывай верить в сказку, и тогда сказка станет реальностью, а
реальность сказкой».
Ему хорошо рассуждать,
он побывал и там, и тут.
А я?
— Интерес теряется ко
всему… — говорит он. — Может, так и должно быть. Великое милосердие времени.
Чтобы не так страшно умирать было.
Его биография похожа на
фальшивую бороду провинциального актера.
— Мой дед по матери
Иван Прохоров основал Всероссийский Союз Евангельских Христиан. В двадцатых
эмигрировал в Германию. Дед по отцу, поэт-суриковец
Матвей Степнов, основал в Москве книжное издательство. После 1905 года
семнадцать раз привлекался к суду за публикацию «экстремистской» литературы. В
девятьсот четырнадцатом сослан сюда. Искренне
приветствовал революцию, а в 1933-м умер в пересыльной тюрьме НКВД.
М. берет с прикроватной
тумбочки несколько папок. Пожелтевшие вырезки и черно-белые фотографии.
Ксерокопии и полуслепые машинописные страницы.
— …Передать тайные
знания через простые инструменты, например, сказку или шаманское камлание…
Первоисточники… Истина в этих притчах… — бубнит он.
Какие еще притчи?
Я беру листки и читаю:
«Он превращал воду в
молоко, а молоко — в облака».
«Он говорил на девяти
языках одновременно, и его язык имел девять концов, как жала змеи».
«В одной руке он держал
цветы, в другой меч, в третьей плетку. В четвертой радугу, в пятой цветущий
посох, в шестой — новый великий завет».
«Один глаз его смотрел
в прошлое, другой в будущее, а третий — в сердце каждого, кто ему
повстречается».
«Женщинам он явился
мужем, мужчинам — прекрасной женщиной, детям — мудрым стариком, старикам — заботливым
юношей».
«Он не был богатырем.
Но рядом с ним каждый становился сильным, он не был храбрецом, но пожавший его
руку навсегда становился мужественным».
«Он учил любить, никого
не отвергая, и привечать отверженных, чтобы они
научились любить».
Я переворачиваю
страницу:
«Он сказал каждому: “Брат”.
И в этих словах было больше родства, чем в кровном родстве. Он сказал: “С нами
Мир”, а
всем послышалось “Бог”, он сказал: “Бог”, а все услышали “Любовь”».
«Он был весел, потому
что люди разучились смеяться, и он показал вновь, как это — быть счастливым,
просто потому, что ты живешь».
«Его имя означает “существующий
вечно” или “появившийся из ничего”. Он “рожденный из своей собственной вечности”».
«Белый Бурхан вернулся —
благая весть разнеслась не из уст в уста, а от сердца к сердцу».
«Он явился, чтобы
утешить обиженных, поддержать слабых и наказать Зло.
А Зло теперь было на
каждом шагу.
И Белый Бурхан сказал —
отныне я в вас, а вы во мне. Вы теперь — тысячерукий,
тысячеголовый Белый Бурхан, у которого тысяча тысяч горячих и благородных
сердец — и отныне вас невозможно убить».
«Якши».
«В начале времен,
создав этот мир, он смазал своей кровью священный шест и полез на небеса.
Человек устремился за ним, но шест был слишком скользким, и человек остался на
Земле, ожидая второго пришествия Белого Бурхана».
«И он пришел».
«Якши!»
Я кладу листки и
вопросительно смотрю на М.
Он кивает:
— Единственная
известная цитата из «Запретной Книги Бурхана». Слышал о Бурханостане?
Нет?
Я пожал плечами:
— В универе
я слышал историю про пастуха. Чет Чепланов. Он и его
дочь встретили в горах всадника на белом коне. Это был Белый Бурхан, и он дал
им завет. С тех пор они стали называть себя бурханистами.
Вы об этом?
Он
молча смотрит в аквариум.
Рыбки — единственная
живность в его доме.
Я помогаю ему встать.
Он крошит сухой корм.
— В этой книге есть
ответы. Займись, может тебе повезет.
«Повезет в чем?»
Я глянул на потрепанные
папки:
— Вы в это верите?
Он стряхнул остатки корма:
— Я держал эту книгу в
руках, сынок.
Я опубликовал часть
материалов о бурханистах в нашей газете, а на
следующее утро мне позвонили из органов.
— Здравствуйте, Глеб
Борисович. — Голос был ровный. — Нас заинтересовала ваша статья. Мы хотели с
вами встретиться.
Я согласился и тут же
перезвонил Мэтру.
Он усмехнулся:
— Говорят, в Бурханостане есть «грязная» ядерная бомба.
— Что?
— Вали все на меня, — перебил
он. — Ты ничего не знаешь, это обычная архивно-историческая публикация. Данные
взяты из открытых источников.
Он помолчал.
— Но лучше тебе
убраться из города.
— Что???
Я перечитывал заголовок
в газете, которая лежала перед глазами.
— Я познакомлю тебя с
хорошими людьми, — сипит в трубку Мэтр, — свяжешься с археологом Черкесовым. Он живет в Академгородке. Потом встретишься с
профессором Мальцевым. Он на пенсии, работает в окружной библиотеке. Они тебе
все расскажут.
М. закашлялся и
отключил сотовый.
На следующий день его
не стало.
Одна из черных старух
положила покойнику в рот большую серебряную монету, а вторая проколола ухо и
вдела медное кольцо.
Меня это поразило.
— Это старухи-обручалки, — прошептал отец Михаил, сухопарый, с
косматыми бровями и бороденкой священник. — М. не
верил в загробную жизнь и заранее обговорил ритуал.
— А вы что здесь
делаете? — вырвалось у меня.
— Как что? — Он
искренне удивлен. — Я-то верю.
Помолчали, глядя на
старух.
— Это что-то языческое?
— Цыганское.
Борода отца Михаила
щекочет мне ухо:
— Так хоронят цыганских
баронов.
Моросит мелкий косой
дождь. Сквозит, будто где-то на небе забыли закрыть створку.
«В молодости меня
окружали красавицы, — говорил М. — Так откуда взялись эти ужасные старые
женщины?»
Все они пришли к тебе
на похороны, мой дорогой М.
— Он уснул навеки, подложив
под голову чистую совесть… Истинно народный талант… пример служения русской
литературе… к его произведениям не зарастет…
Курю я редко, но сейчас
именно такой момент.
Не могу это слушать.
Дождь продолжал,
народная тропа раскисала.
Какое высокое небо над
нами.
Поминки проходили в
огромной советской столовой с крашеными синей краской стенами и грязными,
затвердевшими от пыли тюлевыми занавесками. Озябшие и вымокшие, гости быстро
захмелели. Зашумели, задвигали стульями. То там, то тут стал прорываться
женский смех. Зазвучали шумные разговоры.
«Я думал, с годами
друзей будет больше, — любил повторять М. — А вышло наоборот».
Вот они, эти твои
«друзья».
Так и слышу его
насмешливый голос: “Ресторан «Лодка Харона”».
«Господа, у нас
самообслуживание…»
Длинный стол с белой
скатертью сверху застелен клеенкой. Блины, кутья.
Две работницы столовой
разносят куриный суп и гуляш с картофельным пюре. Много дальних родственников с
одинаково бегающими глазами. Женщины разного возраста — бывшие жены, любовницы.
Дочери, внучки, племянницы. Пузатые очкастые мужики в
костюмах, похожие на чиновников. Журналисты с опухшими лицами,
коллеги-писатели, которые его ненавидели. Представители партий, общественных
организаций, ветеранских союзов… Мэтр смеялся над ними, а они считали его своей
эпохой. Вот что делает с человеком долгая жизнь.
Пришедшие все громче
говорили, смеялись и даже флиртовали. Грохнулась ваза для фруктов; кто-то
пьяным голосом просил слова, его никто не слушал. Возбужденные разговорами о
смерти, люди жаждали тепла.
— Ты что такой напряженный?
Ко мне наклонился
полный, с прилипшими ко лбу волосами человек с депутатским значком.
— Расслабься! — Он налил водки. — Покойный был
большим мудаком, и многие пришли, чтобы порадоваться
его смерти. Как там сказал классик? Жил человек — сволочь сволочью,
а помер — и посмотреть приятно. — Он громко засмеялся и хлопнул меня по плечу.
И тогда решил сказать
я. Налил себе. И выпил. И встал.
Но все продолжали
шуметь.
Тогда я принялся
колотить по бутылке.
Тогда они замолчали.
— Природа не терпит
пустоты, — я обвел сидевших взглядом, — и отсутствие
Мэтра зарастет сорняками.
Пауза.
— Этот сорняк вы.
Почему я так сказал?
Ведь я не был его поклонником.
Но сейчас, увидев эти
рыла, я понял, что мы единомышленники.
— Знаете, что он
говорил о народе?
Пауза.
— О котором
вы столько тут кричали?
От злости я покрылся
пятнами.
— Народ, который не борется за свою свободу,
живет, как скот, скотом и подохнет. Ни жалости, ни
сострадания он не заслуживает.
Я снова оглядел лица.
— Что такое полноценная
жизнь? Откуда вам знать. Низкая культура, неразвитость ума и духа — вот на чем
держится любая тирания.
Я снова сделал паузу.
Зачем я приплел
тиранию?
С этого момента в зале
установилась гробовая тишина.
— А может, оно и к лучшему,
— я махнул рукой. — Знали бы вы, в каком дерьме живете.
Знал бы ваш народ…
— Заткнись! — Это
очнулся мужик с депутатским значком. — Ты оскорбляешь наше общество! — Он с
шумом отодвинул стул. — Нашу законную власть! Наш народ. — Кажется, он вошел в
роль. — Да, именно народ, его подвиг, его победу! Всех тех, кто спас мир от
«коричневой» чумы. Кто ты такой, чтобы…
— Я тот, кого тошнит от
вас! — крикнул я. — От вас и ваших бедных, которые не хотят быть умными. От
ваших богатых, которые не хотят менять мир. Меня тошнит от ваших тупых царьков,
таких единственных и незаменимых. От ваших дурацких партий, где «левые» это «правые», а «правые» это гребаные «левые»…
То, что меня снимают,
выяснилось потом, когда видео появилось в Интернете. А пока скандал разгорался.
Сидевшие за столом протрезвели. Кто-то уже пробирался
к выходу; кто-то звонил в полицию; официантки столпились в дверях и стояли,
прижав салфетки ко рту. Большинство же продолжало
молча, как загипнотизированные, меня разглядывать.
Я оперся руками о стол:
—
Я не знаю, что должно произойти, чтобы русский человек понял… — мысли мои
путались, — … да-да, все вы, идеологические работники, платные болтуны и пройдохи… чтобы он перестал верить
в доброго царя и злых министров…
—
Заткнись! Пусть он замолчит! Закрой свой поганый рот!
Тут уже заговорили все
разом.
— Да он нажрался!
— Есть в зале мужчины?
— Кто-нибудь остановит
этого подонка?!
Я смял и отшвырнул салфетку:
— Нищие, озлобленные,
тупые уроды… Как после вас уважать людей?
Какая-то женщина
разрыдалась, меня дергали за рукава.
Я пошатнулся, схватил
спинку стула:
— О своих детях
подумайте, вы крадете у них будущее… Все вы здесь… Вы…
Да пошли вы…
— Господи! — Это
всплеснула руками старушка с шиньоном. — Куда катится мир!
Я попытался обнять ее:
— Он стоит на месте,
бабуля.
— Гаденыш…
— услышал я над ухом.
Это был спортсмен и
активист народно-освободительного фронта.
Он встал, уронив стул,
и схватил меня. Я оттолкнул его. Пуговицы разлетелись по полу, ткань затрещала.
Меня ударили, и я до крови прикусил язык. В ухо, в челюсть, в живот — удары
посыпались со всех сторон. Я бил в ответ, а потом рывком стянул скатерть.
Посуда сыпалась, как в
кино, — со звоном и стуком.
Дамы визжали.
Они вынесли меня и
швырнули на землю.
— Подонок,
— сказал надо мной кто-то. — Еще ответишь… Я тебя
упеку туда, где твою задницу порвут на китайский флаг…
— Хватит с него… — Это
сказал другой голос.
Шаги удалялись.
Я лежал в сырой
темноте, мои руки все еще сжимали скатерть.
Я перевернулся на спину
и беззвучно захохотал, а дождь все так же тихо накрапывал с ночных небес,
безучастный к тому, что произошло.
Его капли были солеными.