Заметки
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2017
Уныние — пагубная и цепкая страсть, и я все еще не хочу ей предаваться. Так что этому обзору, за редким исключением, достались книжки жизнеутверждающие и даже развлекательные, и, за редким исключением, с явными и до разной степени беллетризованными автобиографическими мотивами.
Появился и прошел незамеченным сборник Жан-Мари Гюстава Леклезио «Женщина ниоткуда»[1]. Так вышло, что в России Леклезио переводили, публиковали и читали, но сразу забывали. Между тем, он французский классик, автор без малого сорока книг, почти все изданы «Галлимаром», включая дебютный «Протокол» (1963). Первый раз в 1980 году в «Иностранной литературе» появилась повесть «Мондо», и время от времени в приличных отечественных издательствах выходили переводы его романов, рассказов и эссе, биография Диего Риверы и Фриды Кало и даже повесть для юношества «Небесные жители». О нем коротко, но все же писали некоторые наши критики, например, Николай Александров, Лиза Новикова и Лев Данилкин. Нобелевская премия освежила читательский интерес к нему, но тоже ненадолго. Читатель читал, хвалил и забывал. Статья в Википедии, например, сделана автопереводчиком, и уже несколько лет не нашлось желающих ее отредактировать — для рунета это показательно.
Может быть, Леклезио слишком экзотичен. Его детство прошло на Маврикии и в Нигерии, потом он жил в Таиланде и Мексике. Его героинями становились арабские девочки («Пустыня», 1980, «Золотая рыбка», 1997) и аборигены панамских островов («Праздник заклятий», 2009), Нигер настойчиво тек через роман «Онича» (1991), а Алексис Летан искал клад на Маврикии («Золотоискатель», 1985).
«Женщина ниоткуда» — это две повести о матерях, дочках и мучительном взрослении: вышеназванная и «Буря». Магистральная идея в них та же, что во всем творчестве Леклезио (не считая написанного в духе Камю «Протокола»): европейская цивилизация — зло, а традиционные общества и единение с природой — добро.
Шестнадцатилетняя Джун, дочка ныряльщицы из «Бури», знакомится с молчаливым европейцем средних лет, бывшим военным журналистом (Леклезио в нем без труда узнается). Ей не нравится домашняя жизнь, не нравится мамин любовник, не нравится мамино отсутствие и перспектива тяжелого труда ныряльщицы — и очень нравится новый знакомый. Неудачная юношеская влюбленность и крушение всех связанных с ней надежд разочаровывают Джун так сильно, что она заплывает все глубже и глубже в море, пока дельфин, и мама, и другие ныряльщицы ее не вылавливают. Финал формально счастливый: иностранец едет домой, помолодевший, освободившийся от жутких воспоминаний и грехов юности, отчим куда-то девается, мама остается рядом. Но антитеза надломившегося отроческого доверия и моря как единственной точки опоры для Леклезио, похоже, важна.
История Рашель из «Женщины ниоткуда» еще драматичнее и запутаннее. Сиротство и детское одиночество, нежная Африка, бурный пубертат, мрачные парижские предместья и позже — безумие, озлобленность и нищета. К тридцати трем годам Рашель болтается по Парижу, не понимая, куда себя деть и как так вышло, что даже младшая сестра с ней не общается. И вот тут Рашель знакомится со своей матерью. На короткое время жизнь обретает цель: эту самую мать, оставившую ее в монастырском приюте для новорожденных в Кот-д’Ивуаре, необходимо застрелить. Но в итоге Леклезио возвращает героиню в милую Африку, в этот монастырь, где нянечка-акушерка дарит ей фотографию с рядами люлек и обнимает на прощание.
В обе повести Леклезио вставляет по две сцены изнасилования, чудовищные и вполне бессмысленные. «Буря» так и вовсе оставляет ощущение, что написана ради бесконечных деталей жизни женщин-ныряльщиц на островах Японского моря: что надевали, как ходили, как дышали, как плыли, когда начинали работу, когда заканчивали, как выглядели. Не то, чтобы доцивилизационные общества преподносились как образец или жизнь в них казалась проще и лучше (она тоже тяжелая и полная дурной суеты). Но переезд в Европу совпал для самого Леклезио с концом отрочества и субъективным взрослением. И, похоже, совокупность солнца, воды, жары и ручного труда он ощущает детством человечества, а возвращение в него — хотя бы временное — полагает терапевтичным.
Еще пара судеб двух
отроковиц среди диких нравов — в «Неаполитанских романах»[2]
Элены Ферранте.
Всего в саге четыре части, по-русски сейчас есть первая, вторая выйдет в конце
февраля (и я очень жду ее, хотя за последние лет пять я ждала всего два романа
— «Щегла» Тартт и «Светила» Каттон).
Ферранте — псевдоним, но чей — не известно. Она (он,
они) не участвует в презентациях, дает редкие и краткие письменные интервью и
запрещает номинации на премии. Исключение сделано только для «Неаполитанских
романов» (2011). В результате они быстро покорили мир: были
переведены на тридцать языков и каждая часть получила по паре
профессиональных наград.
Итак, Неаполь, 50-е,
нищета, мерзость, контрабанда и cosanostra, визжащие женщины и
молчаливые мужчины, вечная месть коллаборационистам, жажда денег и война
уязвленных самолюбий. Никому и в голову не приходит отправить ребенка в школу
или сходить к морю. В мире злых и глупых Элена Греко и Рафаэлла Черулло выбирают друг друга — умных, даже если и злых. Если
мы допустим, что Ферранте все же женщина, то легко
узнаем ее в Элене Греко. Аннотация обещает историю
женской дружбы, но это не она.
Это история выживания,
любви, соперничества, зависти, нежности, регулярного предательства и
регулярного раскаяния. Элена и Рафаэлла
не хотят жить, как все те люди, «которые были до нас». Поэтому делают то, что
не принято в их квартале: учатся, и не важно — выделке кожи или
древнегреческому языку. Как две лягушки, ничего не знавшие о масле, просто
бившие лапками.
В общем, если вам нужен
хороший мотиватор, чтобы свернуть какие-нибудь горы,
или вы устали от бесконечного занудства писательских авторефлексий, то Ферранте вам
понравится. Когда очевидно, что все очень плохо, Ферранте
рассказывает, как все поправить — динамично, хорошим языком, с тяжелым жестким
чувством юмора, с неожиданными лирическими пассажами. Надеюсь, ее экранизируют.
Рефлексия событий ХХ
века на примере одной семьи — главный тренд российской крупной прозы последних
десяти лет. «Авиатор»[3]
Евгения Водолазкина, думается, тему
обобщает и закрывает — насколько это вообще под силу прозе фикциональной.
Фабула опереточная и вторичная. Интеллигентного молодого человека Иннокентия Платонова, родившегося в 1900 году, в порядке эксперимента заморозили азотом в 1932-м и разморозили в 1999-м. Все думали, что он — глубоко порядочный и несчастный человек, а это оказалось, как минимум, спорным. Такое мы читали в диапазоне от Достоевского до Маяковского, а может, у Уэллса. Вот из этой фабулы Водолазкин сделал отличный роман. В качестве бонуса к переосмыслению истории отечества и детективу мы получили книжку о вечной любви и избирательной памяти, о мужестве и утрате человеческого облика, о муке одиночества и покаянии как единственном выходе из него. А при желании — о трансперсональном переносе в отношениях психотерапевта и пациента и о детской травме, что обязательно находит способ явить себя миру.
Размороженный, Платонов под нежным наблюдением психотерапевта Гейгера записывает все, что помнит. Чем дольше он пишет, тем чаще рассуждает о личной ответственности каждого не только за свою жизнь, но и за события в стране. Чем глубже погружается в прошлое, тем чаще говорит о заведомой и непременной вине всех страдающих (Гейгер видит тут синдром жертвы, но и психотерапевты, бывает, ошибаются). Чем кошмарнее сцены из лагерной соловецкой жизни приходят ему на ум, тем меньше он радуется своей уголовно-правовой реабилитации. Вторую половину романа они пишут оба («Я пишу, а кто пишет, тот, психологи знают, в полной психической норме»), друг о друге и о мире, и создавая, и фиксируя друг друга в вечности. Ближе к развязке Платонов настойчиво проводит мысль: все, даже непостижимое в своей жестокости и с виду бессмысленное, что происходит помимо нашей воли, — это справедливость, а то, что мы именем справедливости вершим сами — просто месть. Вывод заставляет Гейгера впервые усомниться в адекватности своего подопечного, но Водолазкин настаивает — неожиданный финал, выворачивающий роман наизнанку, написан в доказательство этой формулы.
К вопросу о
справедливости. Есть искушение сравнить роман с фандоринским
циклом, или с детективами о сыщике Путилине, или — «соловецкие»
его части — с «Обителью» Прилепина, но искушение
слабое. «Авиатор» написан лучше: стилизованные словарь и синтаксис звучат так
естественно, что пока Водолазкин не покажет буквально
пальцем слова «автомобиль» и «пульверизатор» вместо «машина» и «спрей», читатель не заметит. А между тем, единственная
премия, доставшаяся роману — вторая премия «Большой книги». И больше ничего. И
читательское голосование, что совсем уж удивительно, отправило его на третье
место после «Лестницы Якова» Улицкой и «Автохтонов» Галиной. Каждый раз, когда
я заговариваю об этом, меня спрашивают: «Ты читала “Лавр”?» — имея в виду,
вероятно, что «Лавр» куда как лучше. Ну, так и что же? «Лестница Якова» тоже не
вершина творчества Улицкой… Словом, премиальная судьба романа справедливой мне
не кажется.
Тему размороженного
Платонова я продолжу несколькими книгами о невероятных приключениях плоти.
Развлекательная книжка Давида Фонкиноса «Мне
лучше»[4] о том, что нытье
утомительно, а общение с занудами токсично. Сорокалетнего ипохондрика, отца семейства и бухгалтера,
скрутил радикулит, и, таскаясь по врачам, он успел
придумать, что умирает от раковой опухоли в позвоночнике. И до того эта мысль
его расстроила, что в перерывах между рентгеном и МРТ он пересмотрел свою
судьбу. В результате скорее ожил, чем умер: оставил детей в покое, сказал
родителям все, что давно держал в себе (о, вовсе не слова любви), избил босса и
развелся. Разумеется, ему стало лучше.
Психосоматический рак рассосался, и чудесное исцеление не заставило себя
ждать.
Фонкинос такой
в общем-то весь — сентиментальный, остроумный, с мелькающими вечными истинами
на дне и, в результате, очень популярный. Почти как Анна Гавальда.
Выбирая между легкомысленной литературой и мрачно-серьезной, отдайте
предпочтение первой: легкомыслие — милый грех, а угнетение и подавление чревато
болезнями.
Издательство
Ивана Лимбаха выпустило маленький роман в жанре
черного-черного юмора. Это выдуманная биография «В прах»[5] Жан-Луи Байи.
Байи — патафизик.
Объяснять, что такое патафизика, трудно и неуместно,
я только скажу, что к Колледжу патафизики с 1948 года так или иначе относили себя мои любимцы: Бодрийяр, Виан, Ионеско, позже —
Эко и, да, Дюшан и Миро. «В прах» — единственный текст
Байи, доступный по-русски, что очень жаль: если бы
его переводили, я бы его читала.
Сюжет: Поль-Эмиль Луэ
пианист, и он гениален. Еще он огромен ростом, уродлив, аутичен,
неискушен в житейских вопросах, и любимая жена изменяет ему с его биографом (может
быть, с самим Байи). Поль-Эмиль погружается в депрессию и уходит от мира.
Кроме того, он уже умер. Роман начинается первыми часами после смерти героя,
далее главы чередуются, и мы наблюдаем жизнь человека и его тело после жизни
одновременно. Поль-Эмиль
играет на фортепиано у соседей, у учителя, у другого учителя, в мировых
концертных залах, на студиях звукозаписи — описания избыточные,
многостраничные, и колеблешься, пролистать или найти и послушать эти концерты.
Поля-Эмиля съедают бактерии, мухи, чешуекрылые, хитиновые. Брожение в его
глазных яблоках и кишках, мушиные яйца в мягких тканях — но тут уж не
колеблешься, вчитываешься и просишь гугл показать,
как выглядят мушки Sarcophagidae. Поль-Эмиль
разлагается еще восхитительнее, чем играет. Смерти нет.
Поль-Эмиль
отчетливо напоминает Лужина, но в интервью Colta Байи
уверяет, что у него и в мыслях не было Набокова[6].
При желании роман можно читать как книгу о гармонии и уродстве, любви и предательстве,
служении людям и служении искусству. Но в действительности крайне физиологичный
текст, радость натуралиста — шутка гения: «Эти пассажи были написаны с ликованием, я испытал нечто вроде
освободительной радости, рассказывая об этой почти табуированной теме легким,
даже шутливым тоном». Байи патетичен и издевательски-насмешлив. Поль-Эмиль — пианист до мозга костей. На этот самый
мозг читателю и предлагается взглянуть.
Две книги, которые могли бы быть автобиографическими, но получились художественными — о родительских семьях. «Берега»[7] — история рода Дафны Дюморье, созданная ею в жанре саги в 1936 году, переведена впервые. Род прослеживается от 1810 года и прапрабабки, великосветской шлюхи, до Джоржа Дюморье, художника, романиста и деда писательницы. Это британский роман, полный юмора, изящества и характерного для Дюморье саспенса. То, что ее герои — реальные люди, добавляет тексту приятную пикантность. Дюморье иронична, но все же полна любви и сочувствия к выбору и решениям предков.
«Предрассветная
лихорадка»[8]
венгерского режиссера и сценариста Петера Гардоша
о знакомстве его родителей — восхищенный, благодарный и абсолютно серьезный
роман. Венгерский еврей Миклош Гардош,
освобожденный из концлагеря, прибыл на реабилитацию в послевоенную Швецию
двадцатипятилетним юношей. Когда оказалось, что жить ему остается полгода, он
решил жениться — на венгерке, еврейке, землячке, которой меньше тридцати. И
написал ста семнадцати женщинам, прибывшим в Швецию другими кораблями Красного
креста: «Дорогая Нора, дорогая Эржебет, дорогая Лили,
дорогая Жужа, дорогая Шара, дорогая Серена, дорогая Агнеш, дорогая Гиза, дорогая Каталин,
дорогая Юдит, дорогая Габриэлла…»
Это перечисление имен очень трогательно. Надо быть в полном отчаянии и при этом
не поддаваться этому отчаянию, чтобы написать сто семнадцать писем каким-то
незнакомым девушкам и предложить им побыть твоей женой несколько месяцев. Ему
ответила 18-летняя Лили. Миклош Гардош
искал способ наполнить остаток дней смыслом, а нашел большую любовь,
побеждающую смерть. Петер Гардош многократно
повторяет, что, читая переписку родителей, с особенной силой ощущал свое
рождение и жизнь чудесным даром.
Французский писатель и драматург Эрик-Эманнуэль Шмитт впервые предложил читателям текст от первого лица — на еще более личную, даже сокровенную тему. «Ночь огня»[9] — травелог о пешем походе из Таманрассета по алжирской Сахаре и юношеском духовном пробуждении Шмитта. Нас ждут невероятные вулканические пейзажи, воспевание мудрости туарегов и радостей дауншифтинга, афористичные реплики о (не)существовании Бога и детальное описание пережитого мистического опыта. В 1992 году Шмитт написал пьесу «Посетитель» (это его вторая и пользующаяся заслуженной популярностью драма). В ней к доктору Фрейду, уже больному и почти умирающему, но еще ведущему прием в нацистской Вене, приходит Бог. Шмитт никогда не говорил, что то же самое случилось с ним самим посреди Сахары.
На ту же тему — «Искусство
покоя»[10]
эссеиста и путешественника Пико Айера. Я скажу пару слов о нем самом, это колоритная
фигура (Utne Readerназывает
его в числе «100 провидцев,
способных изменить жизнь людей»). Айер
— индус, родившийся в Англии, выпускник Итона и Оксфорда, автор ряда журналов
мировой известности, в России он пишет для «Русского журнала». В семнадцать лет
он мечтал «провести весну, лето, осень и зиму восемнадцатого года жизни на
четырех разных континентах» — и провел. Годы перемещений собственного тела по
миру привели его к мысли: «Нельзя преодолеть тьму внутри себя, просто убежав от
нее». Теперь Айер выбрал крошечную квартиру в
крошечном городе в Японии, откуда рассказывает миру о путешествиях духа:
«Сокровенная благодать не-делания состоит в том, что покой может
широко раскрыть ваши глаза, окрылить вас и заставить ваше сердце биться сильнее
— точь-в-точь, как это делает с нами влюбленность». Исповедь переходит в проповедь, а разговоры с духовными
учителями — в описания маршрутов и практик, довольно, надо сказать, популярных:
путешествовал по Индии и остался на ретрит, в Японии
заехал к мастеру дзен и погостил у него денек, ехал от мамы вдоль океана по
Америке и снял на пару недель комнату в монастыре бенедиктинцев. Поминутно отвлекаясь от темы, Айер
может заговорить о пользе соблюдения субботы или о жизни Эмили Диккинсон.
Айерсформулировал простой
рецепт счастья: когда деньги, секс и рок-н-ролл (ну хорошо, путешествия и
интеллектуальные усилия) окончательно надоедят, развлеки себя аскезой и
подсчетом вдохов и выдохов. Уединение и медитация — «самый щедрый и эффективный
ответ на пустоту моего собственного существования». Словом, ничего нового, но
приятное умиротворяющее чтение.
В жанре такой же
необязательной приятной беседы написано «Счастье…»[11]
Хаима Шапиры. Шапира сочетает в себе доктора математики и позитивного
психолога, но книжка его сводится к шуткам на условно-философские темы
субъективности счастья, ужасов стоицизма и сложности самоидентификации. Автор
обращается то к Винни Пуху, то к Витгенштейну,
и интонации светлой печали за три строчки располагают к себе.
И, наконец, сказка, без
которой обзор не в радость: Салман Рушди «Два года восемь месяцев и двадцать восемь дней»[12].
Два года восемь месяцев и двадцать восемь ночей Шахразад
рассказывала своему кровожадному мужу истории, отодвигая день своей смерти. Тот
же срок, 1001 ночь, великий философ Ибн Рушд
рассказывал своей любовнице джинии Дунье о философии Аристотеля и мире, в котором не нужен
Бог. Они худо расстались, а через тысячелетия, в нашем с вами скором будущем
разверзлась война между добром и злом и длилась те же самые почти три года.
Дважды Букеровский лауреат Салман Рушди
рассказывает о людях и джиннах, верхнем и нижнем мире, о любви и ревности
длиной в тысячелетия, и том, могут ли вера и разум заменять друг друга. Он
вплетает в сказку социальную сатиру, а в научную фантастику — нитки из
ковра-самолета. Он утверждает, что истории превращают дикарей и варваров в
цивилизованных людей. И конечно же, весь литературный
мир верит, будто рассказывание историй делает рассказчика бессмертным.
[1] Жан-Мари Гюстав
Леклезио. Женщина ниоткуда. Перевод с французского Ирины Волевич, Ирины Дмоховской. СПб.: Азбука, 2016, 256 с.
[2] Элена Ферранте. Неаполитанские
романы. Моя гениальная подруга. Перевод с итальянского Ольги Ткаченко. М.: Синдбад, 2016, 352 с.
[3] Евгений Водолазкин. Авиатор. М.: Редакция Елены Шубиной, 2016, 408 с.
[4] Давид Фонкинос. Мне лучше. Перевод с французского
Натальи Мавлевич, Марии Лепко.
М.: Corpus, 2016, 480 с.
[5] Жан-Луи Байи. В прах. Перевод с французского Валерия Кислова. СПб:
Издательство Ивана Лимбаха, 2016, 184 с.
[6] Андрей Самохоткин. Интервью с Жаном-Луи Байи.
Colta. 16 августа 2016.
[7] Дафна Дюморье. Берега. Роман о семействе Дюморье.
Перевод с английского Александры Глебовской. СПб.:
Азбука, 2016, 351 с.
[8] Петер Гардош. Предрассветная лихорадка. Перевод с венгерского
Вячеслава Середы. М.: Corpus, 2016, 256 с.
[9] Эрик-Эммануэль Шмитт. Ночь огня. Перевод с французского
Натальи Хотинской. СПб.: Азбука, 2016, 160 с.
[10]Пико Айер. Искусство покоя. Захватывающие приключения в полной
неподвижности. Перевод с английского Максима Леоновича.
М.: Corpus, 2016, 112 c.
[11] Хаим Шапира.
Счастье и другие незначительные вещи абсолютной важности. Путешествие в край
вечных вопросов. Перевод с иврита Виктора Голода. М.: Синдбад,
320 с.
[12] Салман Рушди. Два года, восемь
месяцев и двадцать восемь дней. Перевод с английского Любови Сумм. М.: Corpus, 2016, 368 с.