Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2016
ЛЕТО В РОДНОМ ГОРОДЕ
Спросишь мороженого ― давай
паспорт.
Спросишь дорогу ― почему
тебя не было кто
тебя знает.
Повсюду на всех перекрестках,
у груды камней хо ши мину
― разбился флакон разлился
липовый липкий,
блаженный,
как память, чрезмерный.
Милые же мои
друзья
ходят, пошатываясь,
легки и бесплотны.
Вытек с балкона на Ленинских, на Воробьевых,
над предгрозовою Москвой
над набухшим большим воробьем,
где знакомые травы
вдоль тропок собачьих овражков глядят, как чужие,
колеблемы ветром закона.
Ди, камыль и колюка легки и бессольны ―
близнецы-тростники мои,
кувиклы в метро и поврозь.
* * *
Вот новости ― на эхе, на песке,
а как было б проще.
Там родина висит на волоске
твоя, трепещет.
Бежит, божится, моется песок,
в твой берег жмется.
И оборвать бы этот волосок ―
а он не рвется.
ПЕРЕМЕНА МАРШРУТА
А. К.
Вот мое.
А твое получила перед отлетом, буквально
переходя по рифленой резине
по мостику с твердой земли на нетвердую ―
и прости, но я вздрогнула от последней строфы
(Нас долго не выпускали, пригрозив
поначалу счастливой ночевкой в Борисполе:
якобы (с детства люблю это слово
― как яблоко
неудержимо по кругу по краю)
в Амстердаме штормило, хоть weather.com ничего не давало такого ―
мы, в очереди гадали)
И маршрут оказался странный ―
загнали куда и Макар ― то есть в Лондон, а потом я летела без времени из
Хитроумного где так ненадежен wifi,
но отличный рассветный espresso
у теплеющего понемногу стекла
Наконец я летела
в огромном двухпалубнике, кажется, 60-х годов,
совершенно пустом
и смотрела на крошечном грязном экране ―
ты знаешь, он тронул ― ужасный (heartbreaking), то есть почти без киношки
The Danish Girl, из 20-х,
вот и времени нет наверху
и, в общем-то, нет расстоянья
ДОЖДЬ НА ПЯТНАДЦАТОЙ ДОРОГЕ
Водители ведут себя, как дети,
завидев полицейскую машину ―
поспешно скорость скидывают и
вытягивают шеи
и жмутся в ряд, толпятся в строй, в затылок
из мешанины, из мешка за толлом,
и так покорны, Господи, как жалко,
все х в линейном уравненье.
[А полицейский форд в траве, как утка,
сидит себе, высиживает жертву
на разделительной траве лицом к востоку
в блестящем черно-белом оперенье].
Вторые сумерки сгущаются
и в гимне
сплошных гудков сплошное Нallelujah
[как ты боялся змей, как сапоги мне
искал охотничьи, последних не жалея ―
мы денег, думали, а оказалось дней,
как
врывался в уже запертую лавку,
кричал ― мне было стыдно]
― все, в линейку
встаем, сейчас начнется давка
у входа [гладковыбритые щеки
как холодны и гладки, как спокоен…]
И в каждой,
в каждой
так же ходят щетки ―
ты слышишь: дождь,
ты слышишь: это Коэн!
Дорога поднимается ни валко
и темные холм за холмом снимает,
что головы,
сейчас начнется свалка
[ему плевать, и ничего не жалко,
он о тебе и ни о ком не знает,
и как мы неприличные рисуем
записочки на желтых post-it-notes
и как смешно ты к Коэну ревнуешь] ―
пока доеду, там наступит ночь.
Как ало расплываются ― ну что там? ―
шары в стекле
― и так я вдруг опять тебя люблю ―
ты снова полн, полна
и делается жарко ―
и на ходу стащить пытаюсь куртку ―
щекой всему внезапному ― в открытом
на север вспять летящему окурку ―
отставшему от смерти журавлю.
НЕ УЕЗЖАЯ
Посматривая в мыльное окошко
на талый склон, пятнистый, как борзая,
мою свою небольшую посуду
и маленькая раковина есть
единственный источник света в марте
в отставшем по пути на склон, в деревья
с крученой шаткой лестницей наверх
в остывшем без него
почти фанерном доме,
сварганенном (как нравилось тогда, под дерево)
еще в семидесятых
неведомым строителем-правшой, любителем журнала
«Вокруг света»