Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2016
* * *
Говорила мне мама ― вот вырастешь большая,
будешь работать ― поступай, как считаешь нужным,
стригись хоть наголо, живи с мужем или не с мужем,
гуляй до утра, а сейчас пока я решаю,
и разговор окончен. Ну, я давай расти,
училась так сказать без отрыва,
душила в зародыше гормональные взрывы,
тайком курила и вышла замуж около двадцати.
Думала ― вот уж оторвусь по-взрослому с ветерком,
полечу в Коктебель, забью на учебу…
но муж, этот пошляк, следил за мной в оба,
бил по морде и вообще был ослепительным мудаком.
Ну, я еще подросла и полюбила еще одну скотину
и в результате генетического отбора
родила от него ангела (вместо аборта),
нежную деточку, и мама меня простила.
Простила, но закляла, как бедную бабу лотову,
теперь твоя жизнь ― стирка-кормежка, одеть-обуть,
воспитать, и не тяп-ляп как-нибудь,
а по высшей фишке ― коньки, языки и ансамбль как минимум Локтева,
и оглядываться назад не моги и не слушай сплетен.
И я давай стирать-кормить и все такое,
не зная отдыха, сна, любви и покоя,
и девчонка моя плясала у Локтева в кордебалете.
А я все думала ― когда же наступит мамино «поступай как знаешь»
и я смогу поехать в горы Непала или саванны Кении
но тут я полюбила слава богу нормального гения
и слава богу вышла за него со временем замуж
и он сказал ― будем теперь на даче субботу и воскресенье
и о море забудь. Забудь о море об Африке и Тоскане
а то зря мы что ли с тобой тут говно таскали
на этой даче а поплавать можно согласись и в бассейне
ах мамочка-мама я верила тебе без лишних вопросов
что настанет день и я стану свободна и даже богата
ну обрила я голову как девочка Орбакайте
но разве это свобода та свобода что бывает у взрослых?
И я оглянулась в надежде увидеть ангелов на посылках судьбы
и мне открылись
до горизонта
бесконечные
соляные
столбы
* * *
Бродяжка с арсеналом стрел
ревнивой примадонны
слетел на наш огонь и грел
дрожащие ладони.
Умен, как шут, распят, как Лир,
дитя седых туманов…
Костер трещал, и пар валил
от порванных карманов.
В ту ночь он преподнес себя
моим радушным братьям
и, никого не полюбя,
всем распахнул объятья.
Его речей водоворот
пленительный и быстрый…
Мы все ему смотрели в рот,
бродячему артисту.
В скитаниях подошвы стер,
апостолов вербуя…
А тут ― уют, вино, костер.
И курочку рябую
я гладила по голове,
как внучку или кошку.
Наш гость уселся на траве
и хлеба съел немножко.
И, страшно заглянув в глаза,
мигнул и молвил строго:
― Так курицу любить нельзя.
Видать, не любишь Бога.
― Где Бог? Он где-то выше крыш, ―
я прошептала робко. ―
Люблю я братцев шестерых,
и Рябу, и коровку…
Когда же первые лучи
слизали снег с дороги,
гость улыбнулся:
― Замолчи.
И оботри мне ноги.
Прощайте, братья и сестра,
вы не были находкой ―
Кивнул и вышел со двора
пружинистой походкой.
…О, слава Богу! Он сидел
на камне под сосною,
сидел, и будто вдаль глядел,
а сам следил за мною.
Он был теперь моей судьбой,
как соль для мяса, нужен…
― А курицу возьми с собой,
Я съем ее на ужин.
В парижском шелковом пальто
его всегда знобило.
Он не любил меня за то,
Что я его любила.
ПОПЫТКА РОДОСЛОВНОЙ
В моем семействе лютеранском
из пряничного городишки
наверняка справляли Пасху
дядья и тетушки в чепцах.
Задолго до печальных странствий
пекли ореховые пышки
(их обожал любезный пастор)
и завивались на щипцах.
Их кирха строго и неброско
ждала на Marzipanen strasse.
Яиц не красят лютеране,
сурово веруя в Христа.
Скакали мальчики в матросках,
и колыхались, как матрасы,
бока матрон, и утром ранним
им пела иволга в кустах.
А после предки разговлялись.
Свиная рулька не остынет,
для пастора ― стаканчик «Рейна»,
в ладу c собой из года в год.
Цвел крокус, ангелы вселялись
в сердца швейцарские простые…
Жасмин и зарево сирени…
Какая благодать, mein Gott!
Ну и чего вам не сиделось
в кантоне вашем средь гераней,
что вас толкнуло, флибустьеры,
на поиск бешеной судьбы?
Ах, кровь моя, куда все делось,
где ваша кирха, лютеране?
Где ваши крепостные стены?
Покой и отчие гробы?
Ваш крестный путь был вами избран,
и это был свободный выбор
унылых трактов, темной речи ―
вы не были обречены
на серые кривые избы
и острый дефицит улыбок
на улицах Замоскворечья…
Потом посыпались чины.
В России, страшной и покорной
тогда любили европейцев ―
умеренных и аккуратных,
тверезых, честных и с лица
приятных, грамотных, упорных,
умеющих считать копейку…
Эй, предки! Ехайте обратно,
покуда не отрекся царь!
Но нет. Мой род беспечно пасся,
мои швейцарские коровки…
Под корень извели семейство,
одна осталась простота.
Зачем Голгофа, что за Пасха, ―
не понимает полукровка,
заложник времени и места,
похожа чем-то на Христа.
* * *
Юлию Киму
Бывает счастье, что случайно
забрел в какой-нибудь шалман, ―
а там ― никем не замечаем
сидит за коньяком и чаем
веселых мудрецов диван…
Их речи дивные ― шутейны,
в них русский дух и русский мат,
в них Роща Марьина, Литейный,
роенье бабочек в котельной,
послевоенный сопромат…
Сидят… Хотя, конечно, реют,
содвинув пекла лысых лбов.
Всего-то русских: три еврея,
плюс нестареющий кореец.
И ничего им не слабо,
поскольку русскому под силу
(хоть не крещен и запрещен)
то, что, допустим, немцу ― вилы.
Нет, родина не всех схарчила,
остались четверо еще.
* * *
расскажи мне матушка
сказочку нестрашную
сказочку про зайчика
и коней лихих
что ты моя деточка
где возьмешь про зайчика
про коней закончились
больше нет таких
спой тогда мне матушка
песенку веселую
про синицу за морем
там где журавли
что ты моя деточка
страшно теперь за морем
нету тех журавликов
только степь в пыли
почему же матушка
где же эти песенки
где же эти сказочки
что же делать мне
посмотри-ка деточка
вон идут солдатики
за спиною крылышки
видно
быть войне