Миниатюры
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2016
***
К концу первой
декады октября становится ясно, что в этом году, как и в прошлом, улететь в
теплые края не получится и зимовать придется здесь. Перестаешь задирать голову
вверх, смотреть на уплывающие к югу облака, на уток, летящих по натянутой в
небе бесконечной невидимой ниточке и на головокружащиеся
перед глазами желтые листья. Надеваешь теплый овчинный жилет, топишь печку,
садишься перед окном, начинаешь считать сонных мух между рамами и думать — не
впасть ли в спячку до весны. С одной стороны, конечно, новый год, елка, оливье,
ирония судьбы и холодец, а с другой стороны, если холодец продержится до
середины апреля, то дров может и не хватить. Еще неделя и Покров.
Желто-красный, осенний купол церкви Ильи Пророка к празднику первого снега
перекрасят в белый цвет, нарисуют на нем вместо вихрей кленовых и березовых
листьев морозные узоры, сверкающие деревья, холмы в снежных шапках и зимнюю
радугу. Вокруг храма будут водить хоровод дети, наряженные в костюмы снежных
херувимов и зайчиков. Старенький батюшка в белых ризах с длинной, покрытой
инеем бородой отслужит молебен. По обычаю, ему после службы на белом подносе
поднесут белый хлеб, кусок балыка из белорыбицы, белые соленые грибки и рюмку
беленькой. Батюшка выпьет, закусит белорыбицей, грибком и скажет голосом жены:
— Я смотрю, ты уже
спишь без задних ног. Не вздумай мне тут окуклиться до апреля! Кто будет на
лыжах со мной кататься? На-ка, вот, попробуй белых. Мне кажется, что я
переложила в них хрена при засолке. Или гвоздики…
— А…
— Сначала попробуй
— потом налью.
***
Дни поздней осени бранят обыкновенно утром, во время завтрака, за
чаем с творогом и медом или даже чуть раньше, когда жена только начинает
поливать медом творог, надо успеть посмотреть сквозь янтарную золотую струю в
окно, на золотые голые прутья малины в саду, на золотую яблоню с одиноким
золотым червивым яблоком на самой верхушке и на золотое небо между ветками. Потом, уже над второй чашкой чая с шарлоткой, не переставая
глядеть в окно, подумать о том, как убрать мух, которые черт знает
каким образом ухитрились пролезть между рамами, уже законопаченными и
заклеенными на зиму. Не отконопачивать же обратно и не раскрывать раму, как
советует любящая скоропалительные и необдуманные решения жена. Вопрос этот
сложный, требующий непростого технического решения. Тут торопливость не нужна,
и завтра… Ну хорошо, хорошо. Пусть сегодня. Пусть даже
сразу после завтрака взять и просунуть в открытую форточку внутренней рамы
трубу от пылесоса и ею высосать всех насекомых. Одна беда — шланг короток. Жене
придется держать пылесос на уровне форточки, а направлять трубу и считать
засасываемых мух… И не забыть, кстати, занести
количество мух в журнал наблюдений, сравнить его с прошлогодними и сделать
выводы. Жена говорит, что нет ничего проще, чем сделать выводы. Видал я ее выводы.
Были бы у этих выводов кулаки — они постоянно дрались бы между собой.
После мух отдыхать
некогда — надо надевать теплый халат, шерстяные носки и идти сидеть в кресле у
окна над раскрытой книгой, поскольку уже два выходных пропущены и дальше откладывать нет никакой возможности. Поздней осенью хорошо
сидеть над толстым романом. Лучше всего для этих целей подойдет «Обломов» или
«Обрыв» того же автора. Можно, конечно, сидеть и над «Анной Карениной» и даже
над «Братьями Карамазовыми», но «Анну» и, тем более, «Братьев» лучше не читать,
а просто держать раскрытыми на коленях и смотреть в окно, как соседская собака
облаивает застрявшую в непролазной рыжей грязи белую легковую машину, увозящую
на зимовку в город последних дачников.
Как собака устанет
и охрипнет, а дачники смогут вылезти из грязи и уехать — надо немедля начинать
барабанить пальцами по ручке кресла или по стеклу в ожидании обеда, после
которого сидеть над книгой уже нет никакой возможности — только лежать рядом.
Лежать долго некогда — из кухни пахнет жареными семечками, которые надо грызть
и не просто грызть, а при этом еще и играть в подкидного, пить чай с кизиловым
вареньем и разговорами о том, что в этом году не то, что в прошлом, не говоря о позапрошлом.
После карт хорошо
бы как-нибудь развеяться. Пойти, к примеру, в кладовку, найти мешок с сушеными
белыми грибами и нюхать их. Можно самих по себе, а можно вместе с рябиновой
настойкой, которая стоит… да мало ли она где может стоять. Там теперь уж и нет
ее почти. Ну, а как нанюхаешься, так уже и вечер на дворе. На ужин глядя,
серьезных дел лучше не затевать, но и бездельничать тоже
ни к чему. Надо сесть в кресло, сосредоточиться, откашляться и дать себе
обещание, что завтра обязательно. Или уж с понедельника, но кровь из носу.
После этого заснуть, проснуться к полуночи, поужинать холодными котлетами, винегретом,
солеными помидорами, остатками мясного пирога, рябиновки, утренней шарлотки и
потом сидеть еще часа полтора в кресле, в полной темноте над «Обрывом» не в
силах не то, что уснуть, но даже и вздохнуть поглубже.
***
Между прочим, никакие ученые, включая даже британских, так и не
смогли понять — почему на муравьев, бегающих вверх и вниз по стволу сосны,
ловко обегающих капли стекающей золотистой смолы, подставленные соломинки,
пальцы и сухие прутики, можно смотреть целую вечность и потом без перерыва еще
одну.
***
Не клюет, холодно,
руки заледенели. Не клюет, хоть тресни, дождь моросит, холодно, перед тобой
какой-то мужик поймал одну щуку на полкило, другую щуку на килограмм — и укатил,
радостный, в Москву. Не клюет, хоть лопни. Еще один поймал трех окуньков,
здорового карася с красной икрой и не уходит. Не клюет, хоть пополам разорвись,
холодно и дождь идет со снегом. Пьешь чуть теплый чай из
термоса и думаешь о том, что хорошо бы завелась в этом озере акула, сожрала бы
всех щук, карасей, мужика с икрой, лодкой, веслами, тремя его удочками и все
равно бы осталась голодная, а ты бы сидел на высоком берегу, пил свой чай с
коньяком, откусывал бы на глазах у этой акулы от преогромного бутерброда с
копченой грудинкой и говорил ей:
— Ну, что, съела?! Дура ты, дура. Образина
ты морская. А нечего было в озере заводиться. Вот как льдом все затянет — и на
сушеного мотыля кидаться станешь с голодухи-то.
***
Осеннее утро… Ветер, листья, ветер, застывший пруд, лай собак,
истошное кукареканье проспавшего петуха, синий дым из труб, желтый дым от
вороха горящих листьев в саду, красное яблоко, чернеющее в побелевшей от инея
траве, листья, ветер, иней, лай собак, листья, ветер, листья. Осенний вечер…
***
С возрастом начинаешь чаще
оглядываться. Отпиливаешь по весне сухую, покрытую серо-зелеными лишайниками,
нижнюю ветку у яблони и думаешь не о том, какие вырастут через три месяца на
здоровых ветках яблоки, а вспоминаешь, как много их было позапрошлой осенью,
как треснула от их тяжести ветка, которую ты сейчас отпиливаешь, как до ноября
висело на самом верху красное яблоко и как клевали его птицы…
Или станешь смотреть на большую старую собаку, которая целыми днями
лежит и спит в тени забора, и вспоминать про те времена, когда она была резвым
щенком, легко перемахивала через этот забор и шла гулять по деревне, пугая
своим неуемным дружелюбием кошек, гусей с курами, соседа и даже соседский
мотоцикл с коляской. Или, глядя на детей, вспоминаешь о том, как они катались
на трехколесном велосипеде по двору, а не на джипе черт знает где. В таких
случаях литературные и театральные критики, любящие употреблять непонятные
технические термины, говорят о «другой оптике». Ну, да. Другая оптика. Она во
всем, даже в мелочах. Взять, к примеру, джинсы. Смотришь на них и думаешь:
— Ну почему, почему еще год назад они легко
застегивались, а теперь не хотят?!
***
Сидишь у окна, литература не
кончается, до каникул всего две недели, солнечные зайчики набиваются в нос и там
свербят, как сумасшедшие, ухо у нее прозрачное от
солнца и видно, как в нем извивается и сворачивается в маленький тугой клубок
бесконечное слово амфибрахий, чтобы пролезть — и все равно не пролезает. И на
правом виске есть две медовых веснушки. Их сколько не слизывай, а они все равно
сладкие. И мокрые волосы после дождя начинают завиваться сами по себе. Завтра
был дождь, и мы бегали под ним, и я простудился, и стал кашлять, и проснулся, и
стал смотреть в темноту, в то место, где висят на стене часы, и думать, который
может быть час, и куда делись сорок с лишним лет, которые пролетели. Они точно
были, но куда делись… И я перевернулся на живот, и
стал их искать руками под подушкой, и при этом думать о том, что если
пенсионный возраст увеличат на пять лет, то это будет форменное свинство с их
стороны, хотя с их стороны ничего, кроме форменного свинства, никогда и не
было.
***
Сидишь на берегу, на рассохшейся скамейке, смотришь, прищурясь, на нестерпимо сверкающее море, на зелень лавра,
доходящую до дрожи, на двух чаек, нападающих на третью, чтобы отобрать у нее
где-то украденный кусок хлеба, на черную тушу танкера, застывшего на рейде, на
лодку с обвисшим парусом, на облако, из последних сил старающееся отклеиться от
неба, чтобы уплыть куда-нибудь подальше от палящего солнца, на ткань собственной футболки, впитавшую липкий арбузный сок, а думаешь ночь, ледяную рябь канала, аптеку, улицу, фонарь.
***
В такие смутные времена, как
наши, хорошо быть теоретиком — математиком или физиком.
Сидишь себе целый день за письменным столом, не раздвигая пыльных штор на окне,
и высчитываешь, умножаешь синус на косинус, возводишь в степень и вычисляешь
вторую производную. И так до обеда без перерыва. Съешь на обед сосиску с черным
хлебом, выпьешь крепкого чаю с ириской и снова умножать косинус на синус, а то
и тангенс на котангенс. К вечеру можно полюбоваться стройным выводом формулы, к
примеру, степени черноты черной дыры или частоты пульсаций пульсаров, найти
ошибку, сделанную при интегрировании, все зачеркнуть, разорвать на мелкие
куски, выбросить в мусорное ведро и два часа играть на скрипке, чтобы обрести
душевное равновесие. Потом выглянуть в окно, увидеть толпу
людей с плакатами, ОМОН с дубинками, раздавленные и обгорелые импортные
продукты, казаков, оскорбленных верующих, депутатов, патриотов, встающих с
колен, либералов, не желающих становиться на колени, с которых встают патриоты…
почесать в затылке и пойти доставать из мусорного ведра обрывки формулы черной
дыры, чтобы ее вывести заново и потом по этой черной дыре, как учит нас
Стивен Хокинг, уйти к чертовой матери в
перпендикулярную вселенную. И не забыть взять с собой оставшуюся сосиску с
черным хлебом, поскольку кормить в пути никто не обещал.
***
Сегодня ночью пролетим мимо Персеид. Или они мимо нас. Желаний загадаем… Никаких Персеид не хватит. Это те, кто увидят. Шахтеры не увидят, водолазы, врачи скорой помощи, сталевары, пенсионеры, принявшие снотворное, и вахтеры (эти проспят и Персеиды, и
***
Сочинять стихи легко — налил себе крепкого чаю, сел в кресло у окна и сочиняй. Стихи за окном везде — у синичек, клюющих сало, у собаки, которая перерыла всю землю возле будки в поисках крота, у крота, которого давно разорвало бы от смеха, если бы не узкий подземный ход, у пруда, во льду которого ночью застыли сплющенные до блинчиков пузырьки воздуха, у соседа, который кроет последними словами свой не желающий трогаться с места автомобиль, и бьет ногой по его колесу, и хлопает дверью не для того, чтобы его отремонтировать, а от злости. С прозой все сложнее. Надо оторваться от окна, сесть за письменный стол и писать. Не пить чай, не смотреть в окно на синичек, собаку и соседа, а писать, мучительно перебирая синонимы, эпитеты, меняя двоеточия на тире, а запятые на точки. Напишешь пять, а, тем более, восемь предложений, и уже жалко бросить. И уже, как бурлак на Волге, волочишь из последних сил слева направо какое-нибудь сложносочиненное предложение с кучей разбегающихся в разные стороны придаточных. Другое дело стихи — они могут не получиться по тысяче причин. Или настроение не то, или чай остыл, или жена говорит, что на сегодня чаю уже хватит, или вовсе он кончился и надо срочно бежать за ним в магазин, пока не прекратили им торговать, или вдохновение склевало все сало и улетело. Стихи никогда не нужно дописывать — их лучше всего каждый раз писать заново. Тем более что все для этого под рукой — и окно, и кресло, и чай. Главное, чтобы он был крепким и синички сало не склевали раньше времени.
***
Вселенной может стать и обычное
поле между деревней и лесом. Когда лес уже давно скрылся из виду, а деревня еще
и не думает показываться; когда остервенелый ветер норовит залезть не только
под куртку или шапку, но даже в мысли, даже в те, которые ты и сам думаешь не
чаще раза в год, да и то на нетрезвую голову; когда в
серой мутной круговерти кто-то хрипло каркает тебе на голову; когда до
ближайшей тарелки с горячим борщом и рюмки водки еще сто парсеков по снежным
заносам и ледяному насту; когда сумерки выползают из оврага и ползут тебе
навстречу, по пути проглатывая огромные куски лыжни, ведущей к дому; когда
где-то далеко-далеко впереди, в соседней галактике, чуть желтеют два пятна
двенадцатой звездной величины от фар еще вчера
проехавшего трактора; когда через два километра вдруг оказывается, что этот
свет и не от фар вовсе… вот тогда и может.