Отрывки из романа
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2016
Булыжник
Мне было несколько месяцев от
роду. Я был обычным здоровым малюткой, которому положено было по несколько раз
в день истязать материнскую грудь, безмятежно спать и громко плакать.
В ту ночь меня уже устроили на
ночлег в мою детскую кроватку на колесиках. Рядом на раскладном диване-книжке
расположилась мать. Я был поздний ребенок, и берегли меня со всей серьезностью.
По установившейся традиции, тело мое по несколько раз за ночь перекладывали: то
головой на север, а ногами на юг, то — наоборот. Так было и в ту ночь.
Прошло всего несколько минут
после того, как меня в очередной раз перевернули. Мама уже успела задремать,
как вдруг всю комнату наполнил звон разбитого стекла. Мать подскочила в кровати
и увидела у самых моих ног внушительных размеров булыжник. Не переверни она мое
детское тельце незадолго до этого — камень угодил бы мне в череп. Но
материнская интуиция уберегла меня от этой непоправимой неприятности. Я
продолжал спать, немало не потревоженный ни камнем, ни ворвавшимся в комнату
холодным воздухом.
Тот же, кто едва не лишил меня
жизни в самом начале моего пути, был не так глуп, чтобы оставаться на месте. Но
мать легко вычислила его. Это был местный безумец из соседнего дома. Он
числился на учете в «Скворечнике» — психиатрической больнице имени
Скворцова-Степанова, находившейся от нашего дома в двух десятках минут пути,
через железную дорогу. Увидев свет, исходивший от ночника, — быть может,
единственное светлое пятно в нашем доме, — он взял на себя труд напомнить
припозднившимся людям, что пора «баю-бай». Такое объяснение услышал мой отец,
когда явился в ту же ночь в квартиру, где проживал юноша, покусившийся на мою
жизнь.
Впоследствии незадачливый
метатель камней все-таки угодил в «Скворечник», где, если верить матери, и
прекратил свое существование…
Когда мне в первый раз
рассказали эту историю, я посетовал, что родители не сберегли тот счастливый
булыжник. Я бы расколол его на части и изготовлял обереги для друзей.
Хрюша
Как можно без усилий
догадаться, это был поросенок. Обычный пластмассовый поросенок, приобретенный в
«Гостином дворе» на Невском проспекте. Каким-то необъяснимым образом эта
небольшая игрушка размером со ступню младенца быстро заняла место любимой
игрушки, сделав бесполезными двух плюшевых медведей и двух пластмассовых
негритят.
Хрюша сопровождал меня во всех
поездках: от летней дачи в Ольгино под Ленинградом до Прибалтики. Он делил со
мной кровать, принимал вместе ванную, пил чай, погрузив в чашку свое легкое
тело, и делал многое другое, о чем остальные мои игрушки даже не мечтали.
Но однажды Хрюша пропал. Я
играл с ним в детском саду в песочнице. И закопал своего кумира. Серьезно
закопал. Так можно закопать только настоящего друга!
Его удалось отрыть только
поздно вечером, когда мама вернулась с работы и помогла мне в поисках. Теперь я
точно знал, как выглядит счастье. Светло-розовое, с бледно-желтыми песчинками,
забившимися в образовавшуюся дырочку в пятачке.
Потом я повзрослел, и Хрюша
вновь исчез. Но я уже не так сильно переживал и не искал его с прежним
усердием: с возрастом, как известно, люди становятся черствее. В то, что Хрюша
мог затеряться где-то в квартире, в каком-нибудь забытом всеми углу — я верил
до последнего ремонта, который случился пару лет назад. Только тогда Хрюша
перешел из разряда без вести пропавших в категорию безвозвратно погибших.
Наверное, так и должно было
случиться. Герой — не герой, если не умеет красиво уйти. Кем был бы сейчас мой
Хрюша? Грустным воспоминанием об ушедшей детской любви.
Недавно
я обнаружил открытку, отправленную мною из пионерского лагеря. Вот ее текст:
«Дорогая мама! Я хочу домой. Как Хрюша? Мне нравится купаться. Мы таблетки от
умирания изобрели» (16.06.86). Где теперь Хрюша, и где эти волшебные
таблетки?..
Пес
большой
Петька был мальчиком с
каштановым цветом волос. Не тонкий и не то, чтобы толстый. Слегка оттопыренная
нижняя губа делала лицо его недовольным, как говорили дети, или надменным, как
замечали взрослые. За этот скромный физический недостаток Петьку несколько раз
бивали не разобравшиеся в чем дело мальчишки.
Иногда мне тоже хотелось
отлупить Петьку, но не за губу. За дело. Особенно сильно это желание овладевало
мною по субботам.
По субботам после обеда, но не
раньше, чем часа в три пополудни, Петька приходил ко мне в гости играть в
шахматы. Не скажу, с какого точно возраста я освоил эту игру. Думаю, лет с пяти
или шести. Обычно мы с отцом принимались за игру вечером, чтобы скоротать время
до возвращения мамы с работы. Не помню, чтобы я выигрывал у отца, но пару раз у
нас случалась ничья.
Петька, начавший свою шахматную
жизнь в одном со мной возрасте, играл примерно так же, как я. Его учителем был
его отец, звавшийся дядей Сережей. Шахматы — такая вещь, которой мальчика
должен учить только отец и никто другой. Я в это верю.
Наша партия начиналась
традиционно: я прятал за спиной белую и черную пешки и спрашивал вслед за тем
Петьку: «Какая рука? Правая или левая?» Петька закатывал глаза и называл руку.
Если Петьке выпадало играть за
белых, он делал ход с Е2 на Е4. То же самое производил и я, если «был белым».
Настоящая игра начиналась только после размена нескольких фигур.
Петька обхватывал голову руками
и, уставившись в доску, затихал.
— Что ты так долго зыришь на
доску? — с раздражением произносил я.
— А что нельзя?!
— Можно… но не так долго.
Это думанье Петьки было его
главным оружием. Пока он размышлял, я терял самообладание и совершал вслед за
тем непоправимую ошибку. Петька съедал мою фигуру, либо ставил моего короля в
неловкое положение.
— Э, постой! — кричал я. — Я
ошибся.
— Ход сделан, — отвечал Петька,
и мне казалось, что он еще сильнее оттопыривал нижнюю губу.
— Я ошибся, потому что меня
достало ждать, когда ты станешь ходить, — возражал я.
— Так нельзя. Это не по
правилам. А думать не запрещено. Мы не на время играем, как мастера спорта, —
говоря это, Петька на всякий случай пододвигал поближе к себе съеденную фигуру.
— Верни фигуру, — шипел я и
протягивал руку к Петьке.
— Нет! — Петька прятал фигуру
за спину.
— Щенок!
— Пес большой!
После этого фигуры с доски
летели на диван, на пол и в лицо Петьке — в зависимости от степени моего гнева.
Петька молча вставал и уходил в прихожую одеваться.
— Больше никогда не буду с
тобой играть! — кричал я ему вослед.
— И я с тобой.
— Козел!
— Сам такой!..
Но приходила новая суббота, и
около трех часов пополудни Петька звонил мне в дверь, чтобы вновь сесть за
шахматную доску. Оба мы заранее знали исход партии, но всякий раз принимались
за игру как в самый первый раз.
Вкус
славы
Отец
часто ездил в стройотряды или с лекциями от общества «Знание». Если ему
доводилось бывать в Астраханской области, он всякий раз привозил оттуда черную
икру. Много черной икры. Несколько трехлитровых банок. Я любил есть икру
большой деревянной ложкой. Она до сих пор имеется у нас дома.
Мама
заставляла меня есть икру с хлебом, а отец позволял мне не разбавлять ценный
рыбий продукт привычным мучным блюдом. Я не любил хлеб, но уважал его. Дома и в
школе нас, ленинградских детей, учили, что хлеб или булку нельзя бросать на пол
и вообще куда-либо бросать. Нам часто доводилось слышать стихи о 125-ти блокадных
граммах. Можно сказать, я был с хлебом на «вы». А вот с черной икрой — на «ты». И с бананами, пожалуй.
Бананы
были тогда товаром редким. Их «выбрасывали» в магазинах летом, и были они
зелеными. Наша соседка сверху — Елена Михайловна выстаивала за бананами длинные
очереди. Она покупала их себе и нам. Несколько суток бананы лежали в большой
комнате на газете у батареи — до полного ожелтения, как говорила Елена
Михайловна. Каждый день я проверял их на глаз и на ощупь — готовы ли к
потреблению.
В тот день мамы не было дома, а
икра была. Я не утерпел и закусил икру оказавшимся рядом бананом. Потом съел
еще несколько ложек и закусил оставшимися бананами…
В больнице врачи показывали на
меня пальцем и называли не иначе как «мальчиком, отравившимся черной икрой».
Так ко мне пришла первая слава.
В больнице мне сделали
промывание желудка. Я плакал, когда медсестра проделывала этот фокус со мной.
Не потому, что было больно. Мне было жаль, что у меня изъяли отцовский
гостинец, да еще таким безобразным образом.
Абука
В детстве у меня было целых три
бабушки. Первую бабушку, маму моей мамы, звали Файза, а по-русски — Фаина. Но я
звал ее: Абука. Я, конечно, не сам выдумал это слово. Так научила меня мама. И
когда дети в саду спрашивали, как зовут мою бабушку, я бодро отвечал: «Абука».
«Странное имя», — говорили дети. И я тоже начинал так думать. У других ребят
бабушек звали Нина, Маша. У Петьки Филиппова бабушку звали Муза. Тоже странное
имя, но благозвучнее, чем Абука.
Абука умерла, когда мне было
четыре года. Сохранился ее строгий голос на магнитофоне. В моей памяти уцелело
лишь несколько эпизодов, связанных с бабушкой, но самой бабушки в этих коротких
воспоминаниях нет. У Абуки был рак, и она много времени проводила в больнице.
Помню последний раз, когда я
видел Абуку. Точнее сказать: не видел, потому что лица ее тогда я совсем не
запомнил. Но уверен: это был последний раз.
Мы ехали в больницу в «рафике»
«Скорой помощи». Я сидел на переднем сидении рядом с врачом и водителем. Я
запомнил лицо этого врача, потому что он было похож на одного диктора с
ленинградского телевидения, объявлявшего в перерывах между передачами, что
будут показывать дальше. И у диктора, и у врача лицо было добрым. И я ничуть не
волновался за бабушку.
Когда мама ходила к ней, а отца
не было дома, меня оставляли на попечение двух других бабушек, живших в нашей
парадной. Бабушек звали Елена Михайловна и Клавдия Степановна. В эпоху
коммунальных квартир, кода жильцы дома знали друг друга, оставить ребенка на
попечение соседей было привычным делом. В 1980-е годы эта практика еще
существовала в старых домах, где сохранялся неизменный состав жильцов.
Елена Михайловна угощала меня
мармеладом (она звала его «мармаладом») и бананами. Клавдия Степановна —
киселем домашнего производства. Я не знал, куда всякий раз уходила мама, когда
меня оставляли Елене Михайловне или Клавдии Степановне. Я был нелюбопытным
ребенком и не задавал лишних вопросов…
Через несколько лет мама
привела меня на кладбище. Мы подошли к памятнику из красного гранита.
— Кто это? — спросил я,
прочитав золотом обозначенное имя: Файза.
— Это твоя Абука, — пояснила
мать.
И я уразумел тогда, что абука —
это не имя, а искаженное татарское абика, или просто: бабушка. А еще я впервые
услышал, как звучит арабский язык.
Пока мама прибиралась на
могиле, к нам подошел какой-то дедушка в черной круглой шапчонке. Что он хотел,
я не понял. Разговор незнакомца с матерью происходил на русском с примесью
неизвестных мне слов.
Затем дед сел на скамеечку
перед могилой. Мать села рядом. А я стоял в стороне и настороженно наблюдал.
Дед сложил ладони перед собой, словно держал большую тарелку. Но самой тарелки
нигде не наблюдалось.
Вдруг дед запел. Красиво так
запел, но ни одного слова из песни я не сумел распознать. В конце песни дед
перешел на шепот, а затем провел ладонями по лицу. Мать повторила за ним этот
жест и заставила меня сделать то же. Затем она достала кошелек и протянула деду
зеленую трехрублевку.
— За что ты даешь ему деньги? —
спросил я, когда дед удалился. — Всего за одну песенку?
— Это не песенка, это молитва.
Он молился за твою бабушку, — отвечала мама.
Я вспомнил тогда «телевизорного
мастера» с большим красным носом. Он приходил к нам на прошлой неделе. У нас
давно сломалась пластмассовая ручка переключателя каналов. Она отвалилась
вместе с диском, к которому была приделана. Тогда отец научил меня переключать
каналы с помощью пассатижей. Я с восторгом передвигал по часовой стрелке
металлический стержень, на котором раньше был закреплен переключатель каналов.
Мне нравилось это делать, но мама, не разбиравшаяся в электричестве, боялась,
что меня когда-нибудь ударит током во время этого занятия. Поэтому было решено
позвать мастера. За работу отец дал ему пять рублей.
«Получается, что уметь чинить
телевизор важнее, чем уметь молиться», — подумал я. Но не решился поделиться
своим открытием с мамой.
Полностью текст можно прочитать на сайте журнала
«Новая Юность»