Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2015
Есть очень странные процессы, в которые сложно поверить, но которые все же есть. Например, кажется вымыслом представление о том, что жизнь человека накладывает отпечаток на его лицо. Точнее, его поступки. У плохого человека со временем становится подлая рожа. И вот, как ни смешно это, как ни глупо, но я всегда верил, что это действительно так.
Хотя, что странно, наоборот это правило не действует, и у хорошего человека не обязательно будет положительное лицо. В детстве меня часто водили в церковь, на исповедь и причастие. И уже тогда я стал замечать, что нечто неладное творится с лицами многих прихожан. Они были какие-то необычайно свежие, независимо от возраста. Часто в церкви можно увидеть старика с седой бородой, но с таким ясным и нежным лицом, как будто он регулярно делает пилинг и всякие там маски с огурцами. Однако я точно знаю, что это не следствие масок и пилинга. Это внутренний свет. То же, кстати, касается и женщин, особенно в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Не знаю отчего, но именно у этой возрастной категории чаще всего просветленные лица. Такая женщина стоит обычно всю службу неподвижно, в сером пальто и простом платке, и смотрит прямо перед собой без всякого выражения. Только какой-то свет изнутри разглаживает кожу и убирает морщины. Но по глазам видно, что свет-то этот холодный. Этот свет вселяет страх, потому что он потусторонний, и в детстве я всегда думал, что тети и дяди с просветленными лицами — пришельцы из космоса. Однажды даже во время службы я от ужаса потерял сознание, повалился на квадратный подсвечник за упокой, уронил его, и посыпались на меня свечки под проклятия старушек — так называемых матушек, вечных обитателей любой церкви. Кстати, эти вот матушки, маленькие злобные фурии, ведь самые настоящие исчадия ада. У них есть еще такая суперспособность: быстро скользить, как будто не касаясь пола. Я никогда не мог понять, как их пускают в церковь, в эту святую обитель. Хотя, возможно, так и должно быть — в этом диалектика добра и зла. Где добро, там и зло.
Ну, да бог с ними, с матушками, у них как раз рожи были самые что ни на есть бесовские, тут все понятно. Но почему меня пугала печать благодати на ясных и неподвижных, как будто после укола ботоксом, лицах стариков и женщин после сорока? Мне казалось, что это клеймо — знак отсутствия души. Поэтому, стоя в церкви, я совершенно забывал про службу и исступленно молился, чтобы у меня не стало такое лицо.
На улицах же я встречал совершенно другой сорт. Если в церкви — это благодатное выражение, то на улицах откровенно подлое. Я не верил, что человек может родиться с подлым лицом, и понимал, что они такими стали. Но как? Если человек систематически совершает подлость, рано или поздно у него на лице появляется отпечаток зла. Привычка лгать искажает черты. Да, это очень пафосно звучит: печать зла. Но это так. У подлецов появляется какая-то скользкая полуулыбка и ложь во взгляде. И, как ни странно, опять же, как и у тех — в церкви, лицо расчищается неким внутренним светом. Оно становится гладким, ясным, нежным. Что же это за свет? — думаю я, сидя на жесткой скамье. И в голову лезут мысли о Люцифере. Люцифер, Люцифер, Люцифер — повторяю я про себя, и имя ангела тьмы отзывается в душе холодком, и мурашки пробегают по телу. В том-то и дело, что не ангел он тьмы, Lucifer значит «светоносный», и он ангел света. Этот парадокс тревожил меня всегда, и вновь я чувствую присутствие той же диалектики, что и в случае с бесовскими матушками.
Кстати, пару раз я видел бесноватых. Мрачное зрелище. Что если это и правда бесы подселяются в человека? Раньше-то они были ангелами, небесным воинством со строгими ликами, в вечном хоре воспевающим Всевышнего. И вот некоторые, вслед за Люцифером, в чем-то усомнились, что-то им не понравилось. История на этот счет не высказывается ясно, чего именно им не хватало, понять сложно. Я так думаю, что им надоело петь. Но это не важно. Трагедия в их превращении: как, низринутые с небес, они менялись в падении, и суровые неподвижные лики стали подлыми рожами.
Часто, подходя к зеркалу, я приглядывался, все ли в порядке, не начал ли и я меняться? Но вроде нет, все нормально. Хотя известно, что у зеркала всякий сразу начинает что-то изображать, пытаясь выглядеть лучше, чем есть. Да и заметишь ли? Ведь зло овладевает душой постепенно, по капле.
Я сижу на скамье, согнувшись, как тяжело больной, и обхватив голову руками. Мне нет и сорока, и вот надо же. Здесь витают древние, удушливые запахи, темный золотой свет льется с каменных стен. Меня тревожит вопрос: ведь не у всех же подлецов мутирует внешность. Некоторые ужасные негодяи до самой смерти выглядят вполне великолепно. Например, наркобароны. Красавцы, аристократы, изысканные джентльмены, во всяком случае, в кино. А руки, как говорится, по локоть в крови. Тут есть какой-то тонкий нюанс. Возможно, сильнее всего меняется тот, кому предназначено быть праведником. А тот, кто искренне верит в свое дело, пускай и злое, не станет меняться. Уж Люцифер-то, думаю я, тот еще красавчик! На какое-то мгновение я начинаю завидовать Люциферу.
Когда это началось? Сложно сказать, я не знаю, но наверно давно. Изменения ведь постепенны. Капля по капле. Ложишься спать красавицей, а просыпаешься чудовищем.
В первый раз я заподозрил беду, когда случайно услышал разговор, в котором упомянули меня: «О боже, — сказал один молодой человек, — заметили, какая подлая у него рожа? Глазки бегают, видно, скрывает что-то, недоговаривает, каждое слово врет». «Да-да, — говорит другой. — И улыбочка эта». Меня как ледяной водой окатили. Я не хотел верить, что это про меня. Я бегом помчался в уборную, к зеркалу. Смотрю: нет, ничего, ангелоподобный такой, не может быть, чтобы про меня! Ни за что не догадаешься, что все время вру. Подумав так, я улыбнулся. И эта моя улыбка как будто всколыхнула поверхность зеркала, прошлась по нему рябью, а когда рябь рассеялась, я увидел в нем не лицо, а звериную морду с ехидной ухмылкой.
С тех пор эта улыбочка стала преследовать меня. Где бы я ни замечал свое отражение, я обязательно видел ее. Мои губы, сами по себе искривляясь, как бы подмигивали мне со стекла, говоря: «Да-да, мы все знаем, мы с тобой заодно!» И я совсем перестал смотреть в зеркала и прочие отражающие поверхности. Я избегал их, закрывал глаза, пробегал быстрее мимо. Я был похож на сумасшедшего, который подозревает, что он вампир, но боится убедиться в этом. Заходя в уборную, я закрывал ладонью часть лица — с той стороны, где зеркало, — и быстрым шагом проходил в кабинку. Вечером в помещениях я всегда садился спиной к окнам, а на улицах старался смотреть только вниз. Я то и дело проводил рукой по лицу, чтобы проверить — не улыбаюсь ли я случайно. Я даже подумывал сделать пластическую операцию и разрезать лицевые мышцы. Так я и жил, в постоянном напряжении, с утра до ночи думая только об одном: стану ли я прежним? Хотя было ли такое, чтобы Всевышний простил падшего ангела?
Однажды ночью случилось то, что окончательно лишило меня надежды. Я проснулся, оттого что улыбался. Да-да, я улыбался во сне. Вроде бы что здесь плохого, это же здорово, наверное, приятный сон приснился. Ничего приятного мне не приснилось, только какое-то клубящееся серое месиво из мельтешащих частиц, одним своим видом вызывающее невыносимую муку. Во сне мне казалось, что я наблюдаю это уже вечность, и еще вечность впереди. И вот, очнувшись ото сна, я пробормотал: «Вот он какой, ад». Мое тело было в поту, и я отер лицо рукой, и тут обнаружил, что улыбаюсь. Я сразу понял, что это та самая улыбка. Я стал разминать и дергать губы, бить по ним, но они не слушались, а перед глазами все еще копошилось нечто из моего сна. Поднявшись, я наскоро оделся и бежал из дома, пока в городе ночь, и не было никого, кто бы увидел мою усмешку.
Так я оказался здесь, на этой скамье, в окружении ликов святых. Надо мной довлеет тысячелетняя тьма, и свет лампад не в силах разогнать ее. Странное дело, но улыбка сошла с моих губ, как только я вошел сюда. Но я не спешу радоваться: ведь те, со страшной печатью благодати, никогда не улыбаются. Вместо этого их озаряет изнутри какой-то удивительный свет. Я боюсь его, мне кажется, что это свет Люцифера. Святой отец сказал, что поможет мне, он изгонит беса из меня. И лицо мое станет гладким и неподвижным.
Ну, вот, начинается, батюшка пришел. Мне страшно поднимать голову, но я вижу черную рясу, часть креста и шумерскую бороду. Он что-то возложил на мой затылок, и мне сразу стало холодно, зазнобило так, что забегали мурашки. И вдруг отчаянно замутило. Как тогда, когда я потерял сознание во время службы. Уж не тогда ли ты подселился ко мне, не тогда ли?
— Тише, тише, — слышу я испуганный голос батюшки, и он сильнее давит на меня, а вокруг сгущается клубящаяся тьма, и рвется наружу пронзительный вой.
Как гвозди, вбиваются в тело древние слова, и тьму рассеивает ослепительный свет: «Ты некогда низверг на землю и в глубины преисподней главу небесных сил, гордостью вознесшегося и непослушанием оставившего свое служение, и оступившихся с ним ангелов, ставших бесами. Дай заклинанию этому, совершаемому во Имя Святое Твое, быть стеною для него, злого повелителя, и для всех помощников его, павших с ним с высоты света…»