Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2015
Лола едет на
пляж
Лола едет на пляж. Лола собирается. Она достает из
шкафа красную маечку и
летние легкие брючки. В брючках удобно, но она их снимает. Надо, чтобы ножки
были видны — тонкие, как у олененка, ножки, загорелые, сухонькие, с узкими
коленными чашечками. Лола достает юбочку — клетчатую,
повыше колен. Юбочка у Лолы одна, и она с гордостью
натягивает ее по бедрам: вот какая новенькая, какая модная — последний шик! Две
недели как куплена с мамой на огнедышащем базаре у длиннолицего дядьки — мерили
за прилавком, и дядька скучал, а соседка его — ширококостная базарная тетка —
показала большим пальцем кверху — мол: во! — и
купили…
Лолочка собирается. Она красит губки — мама говорит рано, но все ведь красят. Лолочка достает дяди Венину бритву — дядя Веня приходит два
раза в неделю, но у него нет другой семьи — это у папы другая семья. А дядя
Веня — строитель, и мама говорит, что этим, мол, все сказано, и она не хочет…
Лола подбривает там, где это надо, — девчонки учили,
собственно, нечего еще, но Лола старательно совершает
обряд, чувствует себя старше — совсем девушкой…
Лола едет на пляж. Лолочка торопится к остановке —
мимо магазина, мимо крохотной — на углу — кондитерской, где белолицая тетя Валя
продает песочные корзиночки с заварным кремом. Двадцать копеек у Лолочки в кошельке и десять на проезд. Ехать
надо далеко-далеко, через весь город: на пятнадцатом до конечной и двадцать
минут — пешком по солнечной тропке, по стрекочущей траве, а над Лолочкой — выгоревшая лазурь, а по ней — белые облака,
пухлые облака — бока кондитерши тети Вали — облака.
Лолочка торопится. Там, на пляже, где мелкая галька вперемежку с песком и заросли
ивняка, — там ждет ее соломенный мальчик: соломенные волосы, соломенные брови,
глаза — сиренью и кожа — вся — в солнечных чаинках. Это он сказал вчера
вечером, растягивая слова: «Лолка! Приезжай завтра на
пляж — позагора-аем…». А Лолочка
не будет загорать, Лолочка будет купаться. Ничего,
что только первое число, и вода еще холодная, но жара — и как не окунуться,
особенно если он предложит… Нет, он скажет: «Лолка,
ты сдурела — в воду?» А она пойдет и окунется — без разогрева, бесстрашно,
сразу, и проплывет по-морски. Выйдет на берег, ступая, как манекенщица, — с
носка на пятку. А он подумает: «Какая смелая!» И скажет: «Лолка!…» И поцелует в нос.
Лола торопится, Лола бежит к условленному месту —
подальше в зарослях, к самой кромочке, где нет посторонних глаз, где хорошо —
вдвоем. Соломенный мальчик сидит на песке в плавках, он давно уже выкупался, и
рядом еще какие-то — видела мельком, в компании, все где-то крутятся, не суть
важно. Сидят, покуривают — они взрослые, и соломенный мальчик с сиреневыми
глазами — он окончил ПТУ — это так по-взрослому звучит: «Я иду в ПТУ», —
недавно, маме, но мама — ни в какую: «Только десять! Хоть одна — человеком…»
А сигаретки у мальчиков — самокрутки, и глаза, как у
кроликов, — кровавые. Только у него, у него — сирень, сиреневый туман. Вот он
смотрит и ухмыляется: «Ты че купальник не одела?» — «Я, ладно, я — сейчас» — и за кустики, стягивать юбочку, стягивать
трусики, натягивать лямочки. «Лолка, ты че там
прячешься, раздевайся, бля, здесь!» и: «Ха-ха»,
«Поглядим!», «Сыкуха!» Выгорела сирень и почернела
солома, и только — слезы, слезы, слезы, а дальше — черно-черно… Жарко…
Нет,
Лола — гордая, она не даст себя обидеть. Что с того,
что маленькая. Она ходит на дзюдо. Пять лет занимается дзюдо, и она ловко,
очень ловко справляется с ним. И вот уже она — сверху, и, вцепившись в лохматую
солому: «Проси прощения!»…
Лолочка спешит. Лолочка уже на месте, скорее все снять —
даже модная юбочка в душном воздухе — мешает, кажется свинцовой, липнет, —
снять ее, натянуть купальник… Его еще нет, соломенного мальчишки, прочь,
страшные фантазии — это мама, она все время пугает, вспоминает истории… А его
еще нет, и Лолочка расстилает мохнатое полотенце
прямо на гальке, в тени, и пробует воду — холодная, но ведь купаются — все
купаются по берегу, и она окунется, только позагорает сперва… Лола ждет. Лола прислушивается,
не зашуршит ли ивняк, Лола считает облака и
предвкушает: вот-вот появится он с двумя коричневыми стаканчиками в руках —
мороженое…. Конечно, он ушел за мороженым. Двадцать
минут до трамвайной остановки — а там будка мороженщицы, и он пошел для нее —
для Лолы, да, за мороженым, куда же еще ему уйти?
Вот
на спуске за поворотом мелькают радостные вихры — и становится еще жарче, но
свинец отступает, отпускает — жарко и легко, жарко и легко. Вот-вот он
покажется, раздвинет руками заросли — как долго он ходил, кого это он встретил
по пути? Да, вроде бы знакомые парни, вроде бы видела — Лолочка
не помнит их, она улыбается широко ему — своему мальчишке. А мороженого он не
купил… зато вот литровая банка — квас? — нет, противное, огненное внутри,
нет, Лола не пьет, Лола не
будет пить, «Лолка, ты че
ломаешься?» Крепкой рукой — за шею, к горлу стакан — и бежит по запрокинутому
лицу, обжигает внутренности, бьет в голову, заливает слезами, и не кончается, и
не…
Лола встряхивает головой. Страшные, страшные разговоры
— вечером на кухне, под бутылочку водки рассказывает дядя Веня, как нашли — на
стройке, без головы, а сперва издевались по-всякому:
«И вот такая же пигалица, ты, мать, смотри за ней… » И другое
— про бочку с квасом, а в ней… Нет, не думать об этом! К вечеру спускается
солнце, и жара не такая жестокая, как днем, и небо над горизонтом — светлеет,
становится легче, и легче становится на сердце. Да, задержался, приедет позже,
может, дача, может, кто-то заболел… Но он помнит про нее, про пигалицу,
знает, что она ждет, радуется, ведь это — первое, самое первое свидание в
жизни. И появится — непременно с цветами, какие розы — нет, сирень, от него —
только сирень, ведь не отцвела еще, и душно пахнут в тенистых палисадах белые и
лиловые кисти…
Лола собирается. Лола встряхивает полотенце и
втискивает его в полиэтиленовый пакет с пляжной красавицей на обороте. Она
отряхивает мелкие камешки с боков, ополаскивает ноги в воде, просовывает их в
жаркие, огрубевшие на солнце шлепанцы. Это вечер подступает к горлу, и растаяли
облака, только рваные клочки — желтые, грязные торопятся к тому берегу и тонут
в мирно колыхающейся воде. Он не пришел, соломенный мальчик, он не придет
никогда — давно уже он отсидел за что-то, и освободился, и уехал, — простыл и
след… Дядя Веня сгорел от водки, умерла от рака кондитерша тетя Валя, и
кондитерская стала баром, и мама ушла на пенсию, состарилась, усохла… и
давным-давно опустел пляж. Только трое подростков еще плещутся у кромки воды да
унылый рыбак, похожий на Дон Кихота, замаячил поодаль. «Бульк!» — и закачался,
медитируя, поплавок… Лола идет к остановке. Лола едет домой. Смотрит безучастным взглядом в трамвайное
пыльное стекло…
За реку
Николай
Иванович собрался за реку. До сих пор ему ни разу не доводилось побывать там,
хотя река была рядом, можно даже сказать, что она всегда присутствовала в его
жизни. Иногда сквозь городской гам пробивался ее голос: голос мерного течения,
плеск воды, вздох списанной, полузатонувшей баржи.
Тогда
он представлял себе реку. Какая она? Да, большая — это он чувствовал по ее
могучему дыханию. Но какая же еще? Иногда он пытался представить дальний берег,
и он виделся ему то пологим, уютным, поросшим мелким кустарником… то
представлялись романтические обрывы и обвалы с торчащими, как старушечьи
пальцы, из—под
камней и песка корягами. «Когда-нибудь, — говорил он себе, — соберусь
посмотреть обязательно». Но за повседневными заботами, как это водится, он и
думать о реке забывал. Так и не был ни разу даже на ближнем берегу.
Город,
в котором жил Николай Иванович с детства, строился, благоустраивался, разрастался.
Новые кварталы, магазины, базарчики. Высотки заслоняли горизонт, искажали
некогда привычную панораму. И эта новая панорама становилась привычной и
любимой. А река все отдалялась, становилась все незначительнее, все тише был ее
голос. И думалось иногда: «Ну, что может быть хорошего за рекой. Посмотрю.
Успею еще. Да и надо ли».
А
на том берегу уже впору было вырасти целому городу: сколько людей, знакомых и
незнакомых, перебрались туда навсегда. Точно там медом намазано. И Николай
Иванович все чаще подумывал, нет, скорее предчувствовал: «Надо бы и мне!»
Он
так долго думал о реке и так долго откладывал поездку, что стал побаиваться.
Дорога за реку представлялась ему уже целым путешествием, значительным
событием, к которому следует основательно подготовиться. Что он под этим
подразумевал, Николай Иванович и сам толком не знал. Никакого особенного плана
действий у него не было. Хотелось просто побывать, наконец, за рекой,
посмотреть на знакомый до мелочей городской пейзаж, но с другого берега.
За
окном щебетало июньское утро. Ночью прошла гроза, одна из первых, и теперь
воздух был чистым, влажным. Солнце уже подсушило асфальт, но вдоль обочин еще
оставались маленькие теплые лужицы. И все люди за окном бежали, сломя голову:
кто на работу, кто в школу. Кто-то пристраивался к очереди у магазина, а кто-то
из последних сил добегал до остановки и втискивался в готовый уже тронуться
автобус. Никому не было дела до реки. И Николаю Ивановичу не с кем было
обсудить готовящуюся поездку.
Основные
дела дома были переделаны. «Надо бы сдать бутылки», — решил Николай
Иванович. Как-то нехорошо: он уедет, а под раковиной будут стоять грязные
бутылки из-под кефира. И он тщательно отмыл бутылочки, почистил их ершиком,
чтобы точно приняли и не пришлось нести назад. Сложил бутылки в видавшую виды
авоську, вышел из квартиры, из подъезда, пощурился на яркий свет, прислушался к
тарабарскому языку квартала, поздоровался со знакомыми старушками у соседнего
подъезда (с одной учился в школе, другая была когда-то участковым врачом, а про
третью он уж ничего и не помнил). Дорожка была мокрая и грязная, и Николай
Иванович с сожалением думал, что, вернувшись, натопчет у себя в прихожей и
придется подтирать.
С
правого края дорожки ползла улитка. Таких часто увидишь после дождя: длинная,
жирная, неприятно-коричневого цвета, с малюсеньким домиком на спине. Улитка
затеяла опасное и, с точки зрения человека, абсолютно ненужное ей дело:
переползти оживленную тропинку, по которой шлепают башмаки людей, лапы собак,
со свистом проносятся шины велосипедов. И то тут, то там попадаются
раздавленные маслянисто-коричневые тушки улиток, не осиливших опасного пути.
Но
эту улитку, видно, печальный опыт сородичей ничему не научил. Раньше Николай
Иванович просто ее не заметил бы, может, даже и наступив — не заметил. А теперь
нагнулся над ней и стал разглядывать. Улитка, кажется, совсем не двигалась. И
все-таки ползла. Непостижимо медленно покрывала она миллиметровые расстояния, а
глазу казалось — стоит на месте. «Этак ты до вечера будешь ползти», — пожурил он улитку и
двинулся дальше. Его занимали мысли о предстоящем собственном путешествии,
которое он задумал и выпестовал в душе, но все еще откладывал, не решался, все
уговаривал себя, мол, успеется.
На
обратном пути он вспомнил про улитку. Но с той стороны дорожки, где он оставил
ее чуть меньше часа назад, ее уже не было. Николай Иванович удивился и поискал
глазами. Живая и невредимая, улитка была уже на другой стороне. Она пересекла
дорожку и уже почти уползла с нее, еще чуть-чуть, и она исчезла бы в траве.
«Невероятно, — подумал Николай Иванович. — Вот ведь, только что была тут и не двигалась даже — а уже
там. Так быстро. И так незаметно».
Николай
Иванович вернулся домой, подтер натоптанное в прихожей, включил телевизор. За
просмотром новостей, и художественного фильма, и какого-то концерта он нет-нет,
да вспоминал о своем путешествии за реку и об улитке. Но
к вечеру совсем перестал об этом думать. Пора было укладываться. Николай
Иванович налил себе кефиру (не удержался утром, купил), и под раковину
отправилась грязная бутылочка…