Стихи в прозе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2015
Солдат-черепаха
Ничем не хочу делиться,
потому что делиться нечем.
Все гробы пустые, все
следы выветрились, а яблоки распались. Снег падает в зеленую воду бетонного
бассейна, сквозь которую просвечивает старый ботинок и летняя трава, падает и
гаснет. Где она теперь ― белая сумасшедшая бабочка, вся из нескончаемой
ночи и крыл Камаэля ― ангела с Марса?
Солдат-черепаха ползет по
стенке окопа, морщинистый от пыли, с твердыми глазами, в руке планшетка с
расчетами и любовным письмом. Там же река Дон и школьный звонок.
Солдат-черепаха падает от
взрыва, как подкова на дорогу, гремит и плюется, морда на прямой шее
неподвижна, в тупом морщинистом срезе ― ах, бабочки, кто б мог подумать,
что сей есть муж скорбей! Прячется под каску, под череп, где же его мысли
― а он сам и есть его мысли из слов и плоти, из крови и спермы, из глины
и мрамора.
А он сам ― голубой
мрамор, Ниобея льдяная, сфинкс с полными губами, с цыганской улыбкой. Снаряды
летают над трупами, кричат как лебеди, скользят, как корова на льду. Тычется
ветер в тебя, как пуля, не дает упасть, потому что оловянная подлодка крутится
в водовороте трех морей, а дождь стучит о зонт, и кот похрипывает в ногах. А по
вершине шкафа кочует дракон детского сна.
Хоронить черепаху ―
в глине, в пласте слез, в медузе.
Вот что происходит ―
этот, с руками скульптора, мнет мокрую вату, вминая слой в слой, формуя,
углубляя, продавливая и выгибая. Вот что происходит ― с черепахой,
припавшей к пушечному прицелу неподвижным запыленным глазом, в котором гуляют
танки и бухие золотые ангелы. Кто сцепил мои кости, кто выдавил череп,
расчленил ноги на пальцы?
Мнет вату плоти, пейзажа,
руки, ноги, облака, степь и мокрые танки.
А идут хрустальные
младенцы, голенькие да звонкие, и несут гроб, в котором погоны да тупорылая
морда, черная, пыльная, да лапы с когтями. Ах ты, сынок мой глинобитный,
перепелочка-черепаха, не уходи снова в землю, пожалей свою маму, бабку Дашку.
Донесите его деточки, не коснитесь земли!
Покажите его Богу, меня
покажите Богу, наш дом и платан, и бамбуковую рощу, где его кровать, и мост, и
пыль-перепелку, и все на свете!
Вот кольцо бабки моей,
цыганки моей ― его покажу Богу, ― ветер да шаль, да перст портняжий
неба насквозь.
Ползет черепаха, садиться
ночью на лоб, поет как ручей, хранит от кошмаров.
Великий
инквизитор
Тогда я подумал, а как он
выглядел, этот великий инквизитор? Каков был его внешний облик? Ведь есть же
внешний облик у дыма, лица и летучей мыши. Внешний облик ― это то, чего с
точки зрения одного человека вовсе нет, но другой может посмотреть на него и
вместо того, чтобы умереть, остаться живым, а потом еще и отыскивать этот облик
в других людях и животных. Потому что решил, что в нем сила жизни и бессмертия,
которую всегда хочется потрогать и не умирать больше.
Поэтому внешний облик
располагается отчасти на подушечках пальцев, и, если вы ощупываете мертвое
лицо, как какой-нибудь Гамлет трогал лик своей ненаглядной, то это оттого, что
вам хочется вернуть ей ее внешний облик, который теперь стал внутренним, а она
пошла за ним сначала вплавь по ручью, а потом еще дальше.
Все думают, что она лежит,
а она идет так быстро, и столько с ней происходит всего сразу, что глаз
человека, не вынеся такого количества бесплотных движений, а их бесконечное
множество, и хоть каждое легче пера, но все вместе они как неподъемный Зевс из
мрамора или смысл вселенной, ― не вынеся Зевса и смысла, человеческий
глаз хватается за привычное изображение мертвого тела. Только кто же видел
мертвое тело, если это один обман зрения? Тела ― все живые, а то, что вы
видите, ― это один обман зрения от миллиона движений, которых глазу не
вместить.
Так вот внешний облик
инквизитора ― это развевающийся флаг, потому что он все время говорит о
свободе, которую он отобрал у народа, потому что народу не вынести своей
свободы, и она для него нестерпимая пытка. Он очень красивый и похож на
развевающийся флаг — синий с белым на флагштоке.
Он очень нежный, этот
инквизитор, потому что автор его вымечтал как задушевную и глубочайшую свою
идею. Свобода — это живая вода, а, не испив предварительно мертвой, как выпить
живой ― выпил и умер. Нет, сначала надо умереть, а не разглагольствовать,
а потом уж впускать свободу. Вот как Офелия, например. Вот почему она плывет по
реке, которая стала флагом и развевается в ветре, а в глазах инквизитора
любовь, тоска и нежность.
Еще есть говорящий
кузнечик и соломенный попугай, но они тараторят редко, и все равно потом
молчат.
Но свобода никому не
нужна, потому что если ее взять, то кто будет чистить картошку или кувыркаться
в ламборджини, или еще в чем.
Вот и ныряет Офелия во
флаге, а инквизитор развевается в ветре под музыку духового оркестра у порта.
Матросы маршируют, играя
ленточками бескозырок в ветре, авианосцы переваливаются, вообще совершается так
много быстрых движений, что мы принимаем их за что-то другое ― корову на
холме в Судаке или двух наездников, гонящих козу с горы. Иногда мы принимаем их
за нашу жизнь. Только что может быть общего у Офелии и козы с нашей жизнью, когда
это одна сплошная чепуха и наваждение, и тот, кого арестовал, а потом выпустил
инквизитор, молчит, как тихий ручеек, по которому плывет распевающая свои
пустяки обманутая дева.
Полностью текст можно прочитать на сайте журнала «Новая
Юность»
www.new—youth.ru