Повесть
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2015
Древние
хоронили с умершим всю его утварь: наши вещи предают нас, попадая в чужие руки.
«Не читайте
письма на улице и в трамвае», — требовал Гнедин от своей ученицы, а через
полвека сотрудница музея скажет Ане: «Читай, это теперь литература».
Запрет,
живший с детства: не соваться в чужие бумаги. Но в музее все по-другому,
неподвижные экспонаты оказываются теплыми и живыми, если к ним прикоснуться.
Картины — как книги на стеллажах. Валя улыбается Аниному восторгу — она-то
работает здесь уже три года.
— Ты сиди, а
я схожу на обед к бабушке.
Валя
художница. Аня тоже рисует. Немного. И редко. Слишком уж изматывающее занятие.
«8.10.1945.
Понедельник. Письмо первое.
Проснувшись
сегодня утром, подумал словами поэта: "Скоро осень проснется и заплачет
спросонья…"»
Старый
художник, невесть за какие грехи сосланный в Сарапул.
Валя обещала принести еще машинописный сборник его стихов, которые когда-то, до
революции, открыли ему двери петербургских литературных салонов.
«И опять я
подумал: сегодня будет письмо от Мили!»
Миля. Людмила
Полстовалова. Старинная фамилия. Ее мать в свое время удочерил местный купец.
Этот нищий город помешан на купеческом прошлом. И еще — именно отсюда Дурова
удрала в гусарский полк. А Миля по совету учителя — в Свердловск, в худучилище.
«Восемь
часов вечера. За окном ночь, как чернила. Я сажусь за стол, Кульбик
ложится на кресло сзади меня, и я читаю письмо».
Кульбик — дворняжка, единственное
существо, оставшееся у Гнедина после смерти жены. И еще отдушинка
— Миля.
«Собственно,
я уже знаю его наизусть, знаю даже, как Вы его писали и, торопясь, приклеивали
марку и что подумали, делая приписку карандашом».
Полвека с лишним.
Как мало. Вселенная взмахнула ресницами. Женская школа, в которой училась Миля
— вот она, в квартале от музея. Бывшая гимназия. Через
несколько лет здесь будет учиться мать Анны (Стас говорит: «И моя мама ее тоже окончила»). В прошлом году мать затащила
Аню показать паркет, перила, с которых съезжала когда-то, огромные люстры. Не
для Ани — ей самой было важно увидеть все снова.
«Итак,
здравствуйте, милая девочка! Спасибо за письмо. Оно, правда, коротко и немного
суховато, но я представляю себе условия, в которых Вы его писали…
тем более Вы даже не были уверены, что я отвечу на него».
Господи,
сколько же ему! Лет пятьдесят семь — шестьдесят. Миле — семнадцать.
«Двадцать
седьмого сентября я с десяти часов начал ожидать Вас, готовил чемодан и пел песни.
Вы не пришли! В четыре стук. Миля? Нет, Сима: "Миля велела дать чемодан,
белила и рамку". Я политично спросил: "А больше ничего Миля не
говорила?" — "Нет, не говорила". — "А что она делала
утром?" Сим-Сим тонко улыбнулась и ответила: "Так, ничего. Собиралась".
Я подумал: значит, буду лишним, и просидел вечер дома. Утром двадцать восьмого
еще раз подумал: "А вдруг Миля придет проститься". Но она не пришла… Двадцать девятого провел день тихо и мирно, а первого
обругал стихи московского поэта, пришедшего их мне читать, и напился. Нехорошо
и глупо!»
Аня начинает
пролистывать письма, сложенные когда-то треугольником. На обороте среди
штемпелей: «Просмотрено военной цензурой».
Приходит Валя
и обстоятельно рассказывает про какую-то тетю Симу, подружку своей бабушки.
Читать и одновременно слушать ее невозможно.
— Слушай, ты
дашь мне домой почитать?
Валя мнется,
Аня понимает всю несуразность просьбы и настаивает еще азартней.
— Давай после
Нового Года. Я тебе еще ее работы покажу.
Огромная
папка, каждый лист в отдельном конверте. Очень много
макетов книг. Мелкие, точные рисунки. Вале не нравится: слишком академично.
— Она что,
книги иллюстрировала?
— Да, в
каком-то свердловском издательстве.
— Так она не
в Сарапуле живет?
— Нет. Она
умерла в девяносто третьем. А это ее сестра, тетя Сима.
Акварельный
портрет, молодая женщина на фоне большой реки.
— Тетя Сима?
— Я ведь
только что про нее говорила. Она и передала все это в музей.
Какая-то
старуха, у которой нет никого из близких. Сим-Сим из гнединских писем. И этот портрет перед Анной. Они живут и
ничего не знают друг о друге. Как лица игральных карт, смотрят в разные
стороны, разделенные чертой зеркал.
До после-нового-года Анна бы сто раз прочитала эти письма и
забыла про них.
«Даже
в Вашем домике, когда я пришел в него и сел на крыльцо, мне казалось, что вдруг
послышится Ваш голос, а Сим-Сим крикнет: "Миля, А. Ф. пришел!"»
За учебными
пейзажами (избитые сарапульские виды) — в папке
свежие нечитанные детские книжки. Агния Барто. Вот он
— маленький домик причудливой архитектуры, буйная зелень. «Тише, Танечка, не
плачь»… Мячик ведь совсем не тонет.
На последней
странице: «Рисовала Л. Полстовалова».
«Аленький
цветочек». У Ани в детстве была точно такая же. Не может быть. Или? Даты
сходятся: Семьдесят второй. Ну да, да. Старшей сестре было четыре года, предки
жили тогда в Свердловске и покупали ей, а потом уже все досталось Ане. Она
смотрит на рисунки — только что видела их в эскизах — и пытается вспомнить все
эти тонкие книжки, истрепанные, сшитые отцом в один толстый том, — неужели
именно из этих иллюстраций, скупых, неярких, расцветали — волшебно и страшно —
грезы.
— Почему
посторонние в фонде! Немедленно выйдите!
Кто-то из
сотрудниц застал Аню на месте преступления.
— И из зала
выйдите! Где Валя!!!
Появляется
Валя, улыбаясь. Музей вообще сегодня закрыт, меняют экспозицию.
— Посмотреть
хочешь?
Но Аня уже
перебрала музейной пыли.
Экспозицию
меняют к новому веку, а ей не верится, что тысячелетие кончается. Сколько людей
опишут потом эти дни в романах, а она — как будто предала столетие, в котором
появилась на свет. Великолепный мой век, сквозь завесу звезд, когда сядешь за
стол писать воспоминания, улыбнись ей, она твоя дочь — Аня теперь совсем,
совсем взрослая, ты не окутаешь ее своим теплом, не защитишь — и медвежья шкура
спадает с плеч Чудища.
Как связать Милю и ту волшебницу, что лишь
очертила силуэты снов, щедро предоставив ребенку заполнить их самому?
Аня просит у
директора музея официального разрешения поработать в фондах:
— А то Вале
влетит за меня, наверное.
— И правильно
влетит, — смеется он. — Да, разрешения-то у нас платные.
— Мне на пару
дней всего, — хнычет Аня, у нее привычка получать все на халяву
за красивые глаза.
— Давай после
Рождества, я занят.
Ох.
После Нового
Года выяснилось, что письма и не оформлены в музее, принадлежат лично Вале:
— Я у нее
рисовать училась, она все мне передала — краски, этюды. Кому-то надо было
оставить. У меня еще много чего из ее вещей есть.
Она уже
давала знакомым почитать эти письма.
— Один,
режиссер типа, все порывался что-то из них сделать. Он сказал, мол, Гнедин
заразил Милю своей грустью.
Стоп. Сейчас
ощущения Ани будут забиты чужими намерениями. Но, претендуя на немедленную
справедливость, как Лис на ласку Маленького принца, письма вплетаются в ее
жизнь. Ранней ночью на кухне Аня рассказывает обо всем Стасу, пытаясь понять,
что они ей?
Она все-таки
получает эти письма на неделю.
«И в Вашей комнате все то же,
только угол пустой, и Сим-Сим, поднимая свою тонкую мордочку от книги, говорит
мне, как взрослая дама: "Вам, конечно, скучно у нас без Мили, я вас ничем
не могу занять!" Это так очаровательно, так она мила, эта Сим из книги
Марка Твэна1. Я не простился с Вами, но мне
от этого не грустно, потому что… пусть Вы теперь далече.
Я рад тому, что были наши встречи,
И что
разлуки не было совсем. (Я)
Я
признаю только одну разлуку, но пусть ее не будет подольше, потому что хочу
видеть, как Вы вырастете, то есть видеть
не то, как Вы будете большой и рыхлой дамой, окруженной кучей ребятишек, а то,
как вырастет Ваш талант».
________________________________________________________
1Здесь
и далее сохранена орфография писем. (Авт.)
Полностью
текст можно прочитать на сайте журнала «Новая Юность»
www.new—youth.ru