Перевод с украинского Натальи Бельченко
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2015
БАРТ, ИЛИ ПОТЕРЯ 1
26 октября 1977 года, через два дня после смерти своей матери, Ролан Барт начинает писать одну из своих самых необычных книг.
Словно нет за плечами всех его произведений: «Мифологий», «S/Z», «Смерти автора», «Мишле», «Сад. Фурье, Лойола», «Фрагментов любовного дискурса», — всех тех текстов, которые сделали его знаменитым. Всей этой брони, всего культурного грима.
Эту новую книгу (но хотел ли он сделать из этого книгу?) он пишет около двух лет: на нескольких сотнях мелких листков — четвертинок стандартного листа бумаги, — в основном датированных, с несколькими предложениями, а иногда просто одной фразой в день.
Эту книгу можно назвать дневником. Одной из самых удивительных книг Ролана Барта. Одной из самых беззащитных его книг.
* * *
Почти через тридцать лет после его смерти, в 2009 году, издательство «Seuil» опубликует этот текст под названием «Дневник траура», «Journal de deuil».
Дневник, который его автор вряд ли хотел публиковать. И который вы теперь, возможно, прочитаете на одном дыхании, не отрываясь.
Ведь именно так чаще всего люди склонны читать то, чего им читать нельзя. То, что чересчур опасно, сверхинтимно, слишком спрятано от читателя, и потому незащищено от него.
Книга о непреодолимой меланхолии после смерти матери — человека, который был для автора «Мифологий» единственной настоящей любовью.
В это сложно поверить, но он, — этот признанный классик, которого еще полгода назад приняли в Коллеж де Франс (одно из высочайших признаний для французских интеллектуалов), написавший довольно много книг, в частности бестселлер «Фрагменты любовного дискурса», ироничный интеллектуал, девиантный гомосексуалист, почти ежевечерне выходящий на chasse des garçon, «охоту на мальчиков», враг всех возможных клише, — всю жизнь жил с матерью, любил ее больше всех на свете и воспринял ее смерть как удар, который он был не в состоянии превозмочь. Как смерть, которая откроет
двери его собственной смерти. Которая даст ей карт-бланш.
__________________
1 Из книги Володимир ╙рмоленко. Далекi близькi. Есеї з фiлософiї та лiтератури. Львiв:
Видавництво Старого Лева, 2015.
«Многие все еще меня любят, но отныне моя смерть никого не убьет».
* * *
Этот сборник листков-четвертинок издали под названием «Дневник траура»; но это слово «траур», deuil, не было для него наиболее подходящим. Потому что слово «траур» слишком ритуализированное, слишком «общественное», в нем избыток «культурных правил», избыток регламента. В трауре общество запрещает и наказывает: нельзя не входить в траур в определенное время и нельзя не выходить из него. Траур — это путешествие, имеющее начало и конец. Он демонстрируется внешне, он делится скорбью с другими как своим последним имуществом. Траур разворачивается во времени, от точки высшей боли до облегчения.
Такой ли был траур у Ролана Барта?
Есть как
минимум несколько фраз в дневнике, которые ставят это слово под сомнение: «Я не
в трауре. Меня охватила печаль» (Je ne suis pas еn deuil. J’ai du chagrin), — пишет он 30 ноября. В другом месте и в другой
книге он дает намек: он гораздо более склонен воспринимать скорбь после смерти
матери вместе с Прустом и его «печалью», chagrin, чем вместе с Фрейдом и его «трауром», deuil.
Итак, Пруст? Итак, печаль?
* * *
В «Albertine disparue», шестом томе «В поисках утраченного времени» Пруста, есть пояснение. Печаль (chagrin) «отнюдь не является пессимистическим выводом, свободно сделанным из определенной совокупности скорбных обстоятельств» Она является «периодическим и непроизвольным оживанием определенного впечатления, которое приходит извне и которое мы не выбираем».
Периодическое и
непроизвольное оживание, reviviscence intermittente et involontaire. Лаконичное объяснение слова; лаконичное объяснение всей эстетики
«В поисках утраченного времени». «Печаль» — это когда впечатления из прошлого
приходят сами собой, неожиданно стуча в двери, как неизвестные бездомные.
Приходят, не спрашивая разрешения, и уходят точно так же, не спрашивая
разрешения, без предупреждения.
Возможно, оттого в эти годы Барта так привлекает
дискретная эстетика: эстетика хайку, эстетика фото, эстетика punctum, эстетика короткого и острого впечатления,
которое на время может взять в плен, потом отойти и раствориться в воздухе, и
неожиданно опять возвратиться.
* * *
Печаль, в отличие от траура, закрыта в себе, без
какой-либо надежды на внешнюю помощь. Печаль не увеличивается и не уменьшается.
Она всегда одинакова.
А точнее вот как: она всегда разная, только ее количество
всегда одинаково. Она может уменьшаться или увеличиваться, но не постепенно и
без каких бы то ни было временных «законов». И ее уменьшение не является
необратимым.
Она не имеет начала и конца. Она — не развитие. Не
путешествие.
Каждый ее момент — будто первый, без соотнесения с
другими, без траектории, без «истории».
* * *
Чем была эта «печаль», эта меланхолия для Ролана
Барта на протяжении трех коротких лет, от октября 1977 до марта 1980 года?
Например, вот этим: отсутствием последовательности. Резкой сменой эмоций — так, словно ты их уже не контролируешь, словно они приходят сами собой, не спрашивая; и идут от тебя, тоже не спрашивая. «Существуют моменты, когда я невнимательный (говорю, при необходимости шучу)», после чего «неожиданно [накатывают] жесткие эмоции, вплоть до слез».
Эти наступления, эти атаки, эти оккупации печалью всегда неожиданны, остры, словно стрелы, выпущенные неизвестно откуда, из темноты, неизвестной рукой. То, что Барт потом назовет словом punctum.
Самое главное для этой печали — что ее атаки могут быть спровоцированы банальностями. Что они исходят от вещей, от которых их никогда не ожидаешь. Перед присутствием которых ты ослабляешь всю свою защиту, сбрасываешь всю свою броню и становишься по-настоящему уязвимым. Потому что атаки бывают смертельными только тогда, когда кажутся невозможными.
Пример?
Официантка несет заказ клиенту, говорит ему: «Voilà», «вот», «держите». Это банальное слово,
одно из банальнейших во французском языке, Барт сам постоянно произносил, когда
приносил матери какие-либо вещи. «Однажды, близко к ее концу, наполовину без
сознания, она повторила эхом это Voilà (Je suis là, слово, которое мы
говорили друг другу всю жизнь)».
Это невинное Voilà бьет в
самую точку, в тот самый нервный узел, который соединяет его с памятью о той,
кого уже нет. Ибо став однажды эхом, — Voilà, — это слово уже не перестанет быть эхом. Ее
эхом.
После эпизода с официанткой, после этого самого банального в мире Voilà Барт описывает, как возвращается домой и плачет в своей, когда-то общей с ней, квартире, в своем прибежище, «непроницаемом для звуков».
Перевод с украинского Натальи БЕЛЬЧЕНКО
Полностью текст можно
прочитать на сайте журнала «Новая Юность»
www.new—youth.ru