Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2015
«Я как Больцман», — часто повторял он, намекая
на то, что ученые еще пожалеют о своем равнодушии.
Людвиг Больцман, описавший сущность второго
закона термодинамики в емкой формуле, был потрясен тем, что научное сообщество
совершенно проигнорировало его открытие. Со временем энтропия только
возрастает, и значит, когда-то все обратится в ничто. Это неизбежно. Молчание
ученых вызвало у Больцмана сильнейшую депрессию. Хотя сложно сказать, что его
огорчило больше, игнорирование или само открытие. К тому же обострилась
болезнь, и он все чаще стал задумываться о смысле жизни. Но перед лицом
энтропии не было видно ни смыслов, ни целей, только бесконечная пустота. На
самом деле это не совсем пустота, и уж никак не ничто, в действительности это
будет бескрайнее море элементарных частиц, равномерно рассеянных в
пространстве, без единого атома, без единой молекулы, без клетки, и тем более
без божьей коровки или незабудки. А мир без божьих коровок и незабудок казался
Больцману совершенно бессмысленным и жестоким. Единственное надежное, что
тянулось к нему едва заметной, почти заросшей тропинкой из детства, — это
смутное воспоминание о солнечных днях, проведенных где-то на природе. И
какую-то важную роль в этом воспоминании играли незабудки и божьи коровки. Но
энтропия и здесь брала свое: воспоминание сразу уплывало, едва он пытался за
него ухватиться, теряло очертания — как будто и не было ничего.
Вместе с семьей Больцман отправился
восстанавливать здоровье в приморский итальянский город. Ему там не стало
лучше, сколько он ни сидел в шезлонге у моря. Ветер срывал шляпу, уносил
газеты, бросал в лицо какой-то мусор. Вид играющей дочери огорчал его, он не
мог понять, как примирить тот факт, что она играет и смеется, с тем, что ждет ее
в конце. Он не мог это понять даже тогда, когда держал ее, совсем еще
маленькую, на руках. Энтропия отравляла любую радость.
Людвиг Больцман повесился в гостиничном номере,
пока жена с дочерью гуляли по городу. Спустя недолгое время его идея была
экспериментально подтверждена.
Сравнивая себя с Больцманом, профессор пришел к
уверенности, что его идеи тоже будут рано или поздно приняты. Четвертое пространственное
измерение существует, — настаивал он, — но мы его не воспринимаем. В ходе
эволюции человеку оно не понадобилось для выживания. Поэтому мы существуем в трех.
И это хорошо, потому что в четырех люди не смогли бы выжить. Одновременные
сигналы поступали бы в разное время, нельзя было бы установить, где причины,
где следствия, что случилось раньше, а что позже. Открылась бы дополнительная
возможность перемещения, которая, вероятно, несовместима с физикой человека.
Человеческая физиология не приспособлена к жизни в четырех измерениях. Сознание
не смогло бы обрабатывать поступающую информацию — мы даже не в состоянии
вообразить это измерение. Это был бы страшный мир. Физики с этим, в общем, и не
спорили, но утверждали, что если оно, это четвертое (а также пятое, шестое и
так далее) измерение и есть, то оно свернуто до микроскопических, субатомных
масштабов. Его же идеи о том, что оно равноправно с другими, заметными глазу
тремя измерениями, вызывали у них смех. «Это лженаука», — говорили они. И на его
математическое доказательство даже смотреть не хотели. «Ну и что? — возражали
ему. — Что оно показывает? То, что вы тут надоказывали, можно интерпретировать
как угодно. Вот когда эксперимент покажет (в чем мы сомневаемся) вашу правоту,
тогда и поверим».
Он не сомневался, что эксперимент такой будет, и
они поверят. И выбьют его уравнение на могильном камне, так же как у Больцмана.
Он повесился в гостинице в одном южном курортном
городке. И дело было, конечно, не только в депрессии, вызванной отсутствием признания.
В отличие от Больцмана вешаться ему пришлось в полном одиночестве. Он был
болен, стар и одинок, и никто из родных не гулял в этот момент по городу. С
другой стороны, это было и неплохо. У него осталась только внучка. Но она уже
давно выросла, вышла замуж, и дела ей до него не было никакого.
Но в последний свой день он почему-то вспомнил
именно ее. Давний, как будто нереальный летний день. Яркое солнце, он сидит на
скамейке под яблоней. Он нервничает, потому что его оставили наедине с
двухлетней внучкой. Вдруг она захочет в туалет или расплачется? Но она пока не
собирается плакать, ходит по лужайке в платье цвета незабудок и срывает
одуванчики. Ходит еще неуклюже, неловко переставляет пухлые ножки в доходящей
до пояса траве. Но почему-то не падает, удерживается как-то на ногах. Каждый
одуванчик она несет ему со словами: «Это тебе, деда». После этого стоит,
смотрит на него, улыбается и ждет. Он понимает, что она ожидает какой-то
реакции, и отвечает нехотя: «Ммм, да, спасибо». Она радуется и идет собирать
дальше. Он страдает и ждет, когда же его наконец освободят.
— Коровка, коровка! — хохочет внучка.
По ее желтой от одуванчика ладошке ползет божья
коровка. Она подбегает к деду и начинает повторять: «На небо, на небо». Это они
с мамой так играли. Божья коровка, полети на небо, принеси нам хлеба. Он видел,
как они играют, но не хочет сам этого делать. Он не умеет. Он не знает как. Ему
тяжело. «На небо, на небо!» — повторяет она, смеясь. Она начинает злиться. «Я
не могу, хватит!» Глядя на него, она перестает улыбаться, но все еще просит,
уже неуверенно: «На небо».
— Отстань! — раздраженно говорит он, встает и
уходит. Она начинает плакать.
Когда умерла его жена, после настолько долгой
болезни, что казалось, в их совместной жизни и не было ничего, кроме этой
болезни, случилось нечто странное. Однажды ночью, во время привычной бессонницы
в ванной комнате раздался грохот. Он поднялся и пошел посмотреть, что
случилось. На полу валялись осколки большого зеркала, которое висело раньше на
стене над раковиной. Это зеркало висело там лет тридцать, и не понятно было, с
чего это вдруг оно упало. У него мелькнула странная мысль, что кто-то пытался
войти с той стороны. И тут же он вспомнил еще более ранний случай — в юности.
Как-то холодной осенью он решил переночевать с однокурсницей в старом доме по
соседству. В этом доме много лет назад повесилась бабушка его друга — из-за
измены мужа. Она застала его с любовницей в их супружеской кровати. И вот,
сначала она отравила своих любимых собак, чтобы они не
страдали без нее, а потом убила и себя. Надела свое любимое красное платье в
горошек, повязала голубой платочек, подаренный еще мамой, и полезла в петлю.
Когда она оттолкнула табурет, она пожалела о своем поступке и попыталась
ухватиться за стену. Следы на стене так и остались.
Он лег с однокурсницей в ту самую кровать.
Поздно ночью, когда они уже спали, укрывшись старым пыльным покрывалом и
прижавшись друг к другу, вдруг захлопнулась дверь в спальню, причем так сильно,
что задрожали стекла в оконных рамах. В доме никого, кроме них, не было, да и —
самое странное — он не сомневался, что держал дверь закрытой.
Эти и некоторые другие необъяснимые случаи послужили
основой для его научных интересов в области дополнительных измерений.
Разумеется, он никогда не говорил об этом коллегам — он потерял бы их
расположение и не смог бы попасть с докладом ни на одну серьезную конференцию.
Ведь все эти ситуации можно было объяснить случайным стечением обстоятельств,
без необоснованного привлечения таинственных сущностей из четвертого измерения.
Но как он не маскировал свои истинные мотивы математическими расчетами, за ним
все равно закрепилась репутация мистика.
В то мгновение, когда его ноги оттолкнули
табуретку, он начал падать. Он падал и падал, он чувствовал, что летит. Он
сразу забыл все, он не знал, кто он такой, откуда явился и что с ним произошло.
Точнее, не совсем так — как только хрустнули шейные позвонки, все затмил собой
один образ, словно гигантская фотография, повешенная на мир. Это была его
внучка, ее лицо в детстве. Он не успел подумать, почему именно она, а не,
например, дочь или жена, и почему в таком раннем возрасте, а не сейчас. Ему
было известно, что в миг смерти люди часто видят то, чем особенно дорожили. А
ведь он никогда ею не дорожил. Но поразмыслить он не успел, его пронзило
острое, горькое сожаление где-то в области живота, и он начал падать. И с этим
падением пропала память о том, что случилось. Память пропала, а сожаление
осталось, какой-то неприятный осадок, беспокойство, тревога, которая мешала
спокойно и расслабленно падать. Поэтому пришлось открыть глаза.
Он очутился в сумеречном коридоре с множеством
проходов, которые вели в другие коридоры. Его охватил страх, он не понимал, где
находится, и не понимал, как здесь оказался. Нужно выбираться, найти выход, — подумал
он и побежал по коридору. По мере того как он метался по коридорам, паника
нарастала. Все проходы, все туннели были одинаковыми. От отчаяния он совсем
потерял самоконтроль, упал на пол и стал кричать — не звать кого-то на помощь,
а просто кричать.
Однажды, спустя какое-то время, может быть, час,
а может быть, тысячи лет, он набрел на проход, который вел не в очередной
коридор, а в небольшую комнатку. Это было настолько необыкновенно, что он
торопливо зашел внутрь. Он уже перестал надеяться, что из однообразного
лабиринта можно выбраться, и что вообще существует иной мир, помимо лабиринта.
Но теперь почувствовал, что есть еще шанс.
На стене в комнате висело прямоугольное зеркало.
Он подошел и заглянул в него. Там, с той стороны, стояла маленькая девочка с
золотыми волосами, она чистила зубы. Рядом с ней томился пожилой мужчина, он
ждал, когда она закончит. Девочка специально не спешила, она вяло водила щеткой
по зубам и искоса поглядывала на мужчину, рассчитывая вывести его из себя.
Похоже, ей это удавалось.
И вдруг он понял, что знает этих двоих. Они
имели к нему очень близкое отношение, но вот какое? Он ударил по зеркалу обеими
руками. Никакой реакции с той стороны, они не видели и не слышали его. Он
ударил еще сильнее. Ничего. Мужчина с той стороны резко выхватил щетку из руки
девочки, и потащил ее прочь.
— Оставь ее! — вдруг закричал он, изо всех сил
ударяя по зеркалу. — Оставь! Не трогай ее, старый урод! Оставь ее со мной!
Девочка обернулась, глянула в зеркало и исчезла
за дверью. Он бил до тех пор, пока оно не рухнуло со стены и не разлетелось на
куски. Он ужаснулся тому, что наделал. Ведь это было окно в другой мир. Но
впоследствии он встречал еще много зеркал. Там иногда были люди, иногда нет,
одни казались знакомыми, других он прежде не видел. Они его никогда не
замечали, и если он пытался достучаться до них, все заканчивалось одинаково:
зеркало срывалось и разбивалось.
Как-то он наткнулся на дверь. Она была закрыта,
но он смог подсмотреть в замочную скважину, что находится с той стороны. Там он
увидел тусклую комнату, окно, под окном кровать. На кровати лежали двое в
обнимку, они крепко спали. Но его интересовали не они, а окно. За ним виднелись
очертания деревьев и кусочек луны. Если бы только проникнуть в комнату! Он
выскочил бы через окно и сбежал бы из этих туннелей. Дверь не поддавалась, ее
заперли изнутри. Разбежавшись, он ударил в дверь плечом. Безрезультатно, только
двое проснулись — наверное, из-за шума, который он поднял, и до него донеслись
их голоса. Он упал на колени и прильнул к замочной скважине. Они сидели на
кровати и испуганно что-то обсуждали.
— Откройте! — закричал он. — Я здесь! Я здесь!
Он так громко кричал, что его слова носились по
туннелям туда-сюда, многократно повторяясь, но в комнате его не слышали. Они
вновь улеглись и заснули как ни в чем не бывало.
С тех пор он часто стал встречать на своем пути
двери. Чего он там только не видел и, в конце концов, перестал даже стучаться,
а просто смотрел в скважины. Однажды он наблюдал, как пожилой грузный мужчина с
серым лицом повесился на оконном шнуре. Ему очень захотелось остановить этого
мужчину, убедить его не совершать самоубийства. Только не это, только не это! —
хотел он ему сказать. И хотя он знал, что кричать и стучать бесполезно, его не
услышат, он попытался. И вдруг заметил, что обращается к нему по имени.
— Людвиг, не делай этого! Людвиг!
Но мужчина, не меняя усталого выражения лица,
тяжело дыша и с трудом переставляя больные ноги, не спеша сделал то, что хотел.
Солнечные лучи падали в красивую комнату. За неподвижным телом Людвига
виднелись темные горные вершины.
И вдруг он понял, что все это время постоянно
видел сам себя. И на него посыпались сотни имен. Они вспыхивали в его уме одно
за другим, каждый раз сопровождаясь яркой картинкой.
Со временем к нему стала возвращаться память. Но
эти воспоминания были сотканы из огромного количества жизней. Он только знал,
что все они имеют отношение к нему. И что значит «со временем»?.. Нельзя было
сказать, что здесь, в его лабиринте, идет время, потому что не было никакой
точки отсчета. То, что он видел в зеркалах, в дверных скважинах, происходило прямо
сейчас — в момент его наблюдения, но он уже научился понимать, что, хотя он и
может наблюдать эти события почти одновременно, в том, другом мире они были
разделены годами. Ему иногда казалось, что прошли мгновения с тех пор, как он
оказался здесь, а иногда — тысячелетия. И лишь изредка он улавливал правильный
ответ: тут не течет время в обычном смысле. Пребывая здесь один миг, ты
пребываешь целую вечность. Но, с другой стороны, в вечности ничто не должно
меняться, потому что в ней нельзя выделить отправных точек, с которыми можно
было бы связывать перемены. А перемены были. По мере того как он подсматривал
сцены из жизни, происходящие в зазеркальном мире и мире закрытых дверей, с него
словно слой за слоем сходила какая-то шелуха — то, что держало его привязанным
к прошлой жизни. Он становился спокойнее и перестал разбивать зеркала. Однажды
даже он поймал себя на том, что улыбается, глядя, как девочка с золотыми
волосами издевается над злым дедушкой.
Во время своего путешествия по бесконечному
лабиринту он набрел на особую дверь. Сквозь скважину он увидел то, что давно
уже искал (хотя и бессознательно), но как-то только он заглянул в нее, то понял
— это оно. Там был обычный пейзаж — залитый солнцем луг в незабудках, бабочки,
стрекозы, божьи коровки и кусочек синего неба. И даже — он был уверен в этом, —
оттуда доносился смех, очень отдаленный, едва слышный, но все же вполне
отчетливый. Он сразу догадался, что должен найти ключ от этой двери. Непонятно
откуда, но он знал, что ключ этот где-то есть и им можно открыть дверь. Где
искать этот ключ? И как долго? Снова целую вечность? Возможно. Но это его не
пугало, теперь у него появилась надежда. Он верил, что когда-нибудь выйдет
отсюда и окажется там. Да и лабиринт теперь изменился — в нем появилась
выделенная точка — такая дверь, каких больше не было.