Рассказ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2014
Вернувшись, она увидела высокий потолок и зеленую крашеную стену.
Поверх стены и потолка сразу поплыл яркий прозрачный лоскут видения: синяя вода и камыши. Тут же одна за другой появились несколько белых лилий, из-за камышовых зарослей выплыли два одинаковых лебедя.
Надя возмущенно вздохнула и отвернулась.
Картинка с камышами уплыла в уголок глаза, остальное стало простым и подробным: зеленая стена, дуга кроватной спинки, косо висящее на ней полотенце. Рядом, на близко придвинутом стуле сидел человек в сером свитере. Надя разглядывала его почти без удивления — большое светлое лицо, короткая русая борода, белый халат на плечах; узор на свитере утомительно путаный, похожий на лабиринт из двух стен — черной и белой.
Человек потер лоб, нахмурился и вдруг заметил, что Надя на него смотрит. Он наклонился к ней, заглянул в глаза, радостно сказал:
— Заяц! — и сильно стиснул ее руку.
Слово Наде понравилось. Никаких других слов она не помнила, но это показалось ей удивительно верным: так тепло, беспомощно-грустно и хорошо — заяц!
Комната повернулась на другой бок. Прямо перед глазами появился рыбий скелет на фоне медно-масляного неба с концентрическими кругами. Прозрачные облака свободно скользили по жестяной поверхности, центральный круг разделял пополам длинный ряд выпуклых цифр. Картинка была противная, но другой не показывали. Надя решила не возражать и тихо поплыла вверх.
Несколько дней она подолгу разглядывала то шероховатую стену возле кровати, то рисунок на чашке, то линии на своей ладони. Иногда она изучала сложный орнамент на знакомом свитере — там, между двумя полосками, открывалось какое-то серое пространство, стены расступались — одна черная и одна белая, они бежали мимо, заставляя ее лететь вдоль, поворачивать, следуя траектории бесконечного лабиринта, лететь быстрее, еще быстрее, поворачивать снова. Это утомляло ее больше всего, она закрывала глаза и ненадолго засыпала.
Постепенно лабиринта не стало, остался несложный узор из петель, просто не следовало подолгу задерживать на нем взгляд.
Наде нравился человек в свитере, с ним было хорошо, спокойно. Он говорил о себе: «Илья», — и смотрел на Надю ласково и выжидательно, она соглашалась: «Да», — но имя не повторяла.
Все, что теперь окружало ее, представлялось ей очень важным, значительным, связанным какой-то общей мыслью. Так тень от стула явно имела отношение к цвету неба, блик на спинке кровати — к горячему чаю в розовой чашке, изгиб ветки за окном — к пружинке, объединяющей листки маленького блокнота, в который Илья время от времени что-то записывал. А тихое жужжание телефона и резкое «Да», было связано с едва доносящимся сквозь старые оконные рамы уличным шумом и с холодноватым воздухом, который по утрам Илья приносил с собой в палату.
Во время обхода молодой врач в узких очках, внимательно глядя Наде в глаза, спросил:
— Ну, как у нас дела?
— Заяц, — честно ответила Надя.
* * *
Из-за стены доносились настойчивые фортепианные аккорды.
Женский голос сначала уверенно распевался в нижнем регистре, потом, следуя за музыкой, медленно поднимался, но в который раз отставал и умолкал.
Этажом выше балагурили духовые, наперегонки играя разбитной регтайм. Труба хрипло захохотала, кого-то передразнила и вдруг разлилась знакомым блюзом.
Хлипкая фанерная дверь с надорванной афишей время от времени приоткрывалась, кто-то заглядывал, но, увидев Илью, тут же исчезал, пробормотав что-нибудь извиняющимся баском или по-девичьи ойкнув.
Леша сидел напротив Ильи, курил, часто затягивался и быстрыми щелчками стряхивал пепел в жестяную кофейную банку.
— До города километров пять оставалось, шоссе почти пустое, мимо только одна фура прошла, и все, тишина. Ехали молча, Димка даже радио выключил — девчонки на заднем сидении спали. Вдруг — хлопок, машину развернуло, выкинуло на встречку, потом в кювет, перевернуло… Я опомнился — перед окном уже трава, кусты какие-то. Бред!
Илья скучновато кивнул:
— Ну да…
Он оглядел замусоренный хлебными крошками и сигаретным пеплом стол, несколько немытых тарелок, пару вырванных из тетради нотных листов с бурыми кругами от чашек, небрежно надорванную коробку с сахаром, и подтвердил:
— Бред.
Певица за стеной, наконец, распелась, и теперь уверенно выводила что-то замысловатое, вкрадчивое.
Раздавив куцый окурок о край банки, Леша сцепил длинные пальцы и пожал плечами.
— Илюх, я не знаю, что еще можно было сделать. Димка сразу позвонил матери в Склиф, я — тебе…
Илья потер лоб и коротко вздохнул.
— Не обращай внимания, я не спал просто. Вы все правильно сделали. А остальные как, Вика, Димка?
Леша достал еще одну сигарету, прикурил, хмурясь и сильно втягивая щеки.
— Нормально. Абсолютно нормально. Вика только локоть ушибла.
Дверь приоткрылась, в комнату заглянула девушка в малиновой кепке, одними губами гневно спросила: «Скоро?!» — состроила недовольную гримасу и закрыла дверь, на секунду прищемив край длинного шарфа.
— Ладно, я пойду. — Илья поднялся. — Я тебе позвоню, когда Надьку домой заберу. Приходи.
Илья вышел на улицу, желтый куб общежития за его спиной гудел и переливался звуками, как оркестровая яма. В неподвижном сером воздухе уже явно чувствовался предзимний сиротский запах холодной земли, голых веток, отсыревших бетонных стен.
По тротуару, прямо по листьям, кое-как наклеенным на мокрый асфальт, навстречу Илье шли две девушки. Увидев его, одна ускорила шаг и быстро прошла мимо. Вторая, с черной остро-взъерошенной стрижкой, остановилась рядом, смущенно подобрав кисти рук в манжеты длинной куртки, и скрестив тонкие ноги в высоких шнурованных ботинках.
— Привет.
Илья вспомнил, как Надя говорила о ней «солдат кукольной армии».
— Привет, Вика. Ну, как ты? Мне Леша сказал, что ты локоть ушибла.
— Ага, левый, — она приподняла руку, — ерунда. А как Надя?
— Надя…
Илья попытался застегнуть молнию на куртке, но что-то заело, замок не хотел сдвигаться, видимо, защемило подкладку. Простой и ясный ответ, такой, чтобы легко сообщить, попрощаться и пойти дальше, никак не складывался.
— Она пока не разговаривает, — сказал Илья, — в остальном все неплохо.
Молния неожиданно подалась и застегнулась.
Девушка молчала, недоуменно уставившись на Илью густо обведенными коричневыми глазами.
Он торопливо добавил:
— То есть она реагирует, только немного замедленно, и отвечает «да», «нет».
Вика, глядя себе под ноги, медленно пошла рядом с Ильей.
— А что врачи говорят?
— Говорят, что состояние почти в границах нормы, то есть фактически она восстанавливается. Обещают, что и речь постепенно вернется.
— Странно все это, — продолжал Илья, — вроде, и травма не такая серьезная. Не могу понять…
Он остановился. Вика наступила на желудь, и аккуратно, до тихого хруста, надавила.
— Знаешь, — сказала она, — я тогда сквозь сон как будто поняла, что сейчас перевернемся, вся сжалась и куртку на голову натянула. Димка потом сказал: «Молодец, сгруппировалась как надо».
— Ты же солдат, — улыбнулся Илья.
— Кукольной армии, — вздохнула в ответ Вика.
— А как прошел день, можешь рассказать?
— Могу, конечно. Примерно в половине третьего приехали во Владимир. Созвонились с однокурсником, Мишкой Шацким. Оставили машину возле его дома и пошли гулять. Такая погода была — ни ветерка, все желтое. Давай я тебе скину фотки на почту?
— Нет, не надо. А потом?
— Потом… Часа два сидели в кофейне, просто разговаривали. А вечером Шацкий повел нас слушать концерт. Представляешь: небольшой зал, беленые каменные стены, высокий свод — настоящая храмовая акустика! Детский хор пел Чеснокова, духовные композиции. Народу было много, Надю оттеснили в сторону, мы ее даже ненадолго потеряли из виду.
Когда вышли, на улице было уже темно. Купили шоколад, воду, бутерброды и поехали обратно. Все.
— Понятно. Вернее, ничего мне не понятно, но спасибо тебе. — Илья достал из кармана ключи от машины, открыл дверь. — Я уже Леше сказал, в конце недели хочу Надьку домой забрать, если врач разрешит. Приедешь?
— Конечно, приеду. Ну, пока?
— Пока.
Вика пошла к общежитию, но вдруг вернулась, достала из сумки диск, протянула Илье: «Вот. Это я там купила, после концерта», — и быстро зашагала прочь.
Про этот диск Илья вспомнил, когда стоял в пробке на Лубянке.
Включил, услышав детский хор — усмехнулся, но музыка, вначале едва слышная, медленно и спокойно окрепла, проникла прохладными иглами в каждую клетку, тронула что-то глубоко спрятанное, то самое, до которого дела никому не должно быть, соединила автомобильный поток с желтовато-серым небом… Потемнело; вдруг косо полетели белые точки, в море красных огоньков заполнивших площадь появилось какое-то течение, сначала только с одной стороны, потом рядом.
Что там пел этот мальчик, бережно выговаривая слова молитвы, по-детски переводя дыхание между фразами? Да откуда, откуда у него эта кротость, что он знает об этом! Что для него эта «жертва вечерняя»? Как будто поет из тех высот, где все ясно, правильно и неизбежно, и всему есть смысл, только вот Надька об этом не знала, когда уходила из дома рано утром неделю назад в новой белой куртке, с маленьким рюкзаком за спиной. Заяц…
Когда родилась Надя, Илье было уже пятнадцать. Новость о том, что у него теперь есть сестра, он принял отстраненно, как нечто, лично к нему не имеющее отношения.
Мать всегда выглядела на удивление молодо — по-девически стройная, веселая, яркая.
Разумеется, взрослый сын с пробивающимися усами, и уже переросший ее на целую голову, всегда повод для разговоров о возрасте. Маленький ребенок — дело другое, это как новая жизнь.
Так же Илья когда-то отнесся и к замужеству матери — пожал плечами, сдержанно поздравил, а на дверь своей комнаты в тот же день поставил задвижной замок.
Отчим оказался мужиком добродушным и ненавязчивым — с Ильей держался по-приятельски, в друзья не лез, автономность уважал. Так и жили, соблюдая границы: за стеной разговаривал телевизор, иногда плакал ребенок, иногда смеялись гости, а у Ильи в комнате мерцал монитор, а в наушниках БГ иронично, но с пониманием пел «Не стой на пути у высоких чувств».
Но однажды Надя сама забрела в комнату к брату. Физиономия у нее в тот момент была обиженная — рот опрокинутой скобочкой и блестящие от слез глаза. Только что мать на кухне пыталась заставить ее есть, но зазвонил телефон и, воспользовавшись тем, что о ней ненадолго забыли, девочка потихоньку ушла туда, где не была еще ни разу. Ее короткое вельветовое платье было сзади кулем заправлено в колготки, в руке она держала надкусанную горбушку белого хлеба.
Надя несмело приблизилась, молча попросилась на колени и, усевшись, несколько секунд трогала крошечным пальцем кнопки клавиатуры. Предложила Илье откусить от горбушки, а увидев, что откусил — обрадовалась, но, тут же, выгнув спину, сползла с его колена и ушла обратно на кухню.
С этого дня в холодной полосе отчуждения появилась проталинка. Приходя домой, Илья протягивал девочке ладонь: «Привет, Заяц!» — иногда покупал ей простенькие игрушки.
Запомнилось какое-то зимнее утро, густой снегопад, усердное тарахтение маленького желтого трактора, расчищающего снег возле детской площадки, облепленные белым стволы деревьев и Надька с красной лопатой в руке, увязшая в сугробе и уже завалившаяся на бок — поднятый воротник шубы, шарф, закрывающий нижнюю часть лица, розовый нос.
И еще день рождения отчима: лето, жара, гости, шашлык на лужайке перед недостроенной еще дачей, на лавке подшивка журнала «Химия и жизнь» и ящик с пыльными инструментами, найденный на чердаке старого дома.
Илья листал журналы, выискивая иллюстрации. Надя копалась в ящике, последовательно извлекая оттуда сапожный молоток, маленькие тиски, раскладную лупу, коробку ржавых гвоздей.
Той самой лупой под восхищенным Надькиным взглядом на скамье тогда же была выжжена буква Н.
Чудо превращения точки света в черный след на сухой древесине так поразило девочку, что она до вечера не отходила от Ильи. За столом она села рядом с ним, была тиха и послушна, тайком поинтересовалась, можно ли ей попробовать шампанское, а, отпив немного из его бокала, огорченно скривила губы.
В тот год, осенью, Надя стала брать уроки музыки. Довольно скоро она выучилась играть простенькие пьесы, и сразу начались непременные музицирования перед гостями. Надя всегда немного сбивалась, но, не подавая вида, храбро выпутывалась, а, доиграв, немедленно исчезала.
Обычно она до ухода гостей отсиживалась в комнате у Ильи, раскрашивала детские книжки или причесывала куклу, шепча ей что-то назидательное.
Прислушиваясь к интонациям ее голоса, Илья снисходительно улыбался, но мысль незаметно уплывала, будто он смотрел не в монитор, а на солнечные блики на воде, а пальцы нажимали на клавиши все медленней и осторожней, чтобы посторонним звуком не нарушить нечаянную невесомость момента.
Между ними всегда было мало родственного сходства, разве только цветом оба пошли в мать — русые, сероглазые, но Илья — крупный, спокойный и невозмутимый, а Надя — тонкая, подвижная, смешливая и обидчивая.
Годам к десяти она стала очень похожа на отца, только его выражение грустного удивления с оттенком непременного разочарования — «да? ну что ж, никто и не сомневался», на ее лице выглядело, скорее осторожным любопытством — «да? а почему?»
Позже, в самом вредном возрасте, эта осторожность в ней пропала, вместо нее появилась иронично-томная усмешка, кстати, довольно нахальная. Впрочем, в этот период они с Ильей виделись редко.
Окончив институт, он работал программистом, жил сначала у подруги, бывшей однокурсницы, потом один — снимал квартиру на окраине города. Потом снова не один.
Почти три года у него тянулся странный, нервный и довольно запутанный роман с высокой брюнеткой с еле уловимым южным выговором и тихим именем Лиза.
Официально она была замужем, но этот факт ее биографии Илью не особенно волновал, его больше волновали ее темные, четко очерченные губы и множество мелких родинок на шее, на плечах, да и на всем ее узком и смуглом теле.
За то время, что они прожили вместе, Лиза удачно поменяла работу, сменила цвет волос на рыжий, кстати, и в повадках у нее появилось что-то лисье — уклончивое, нервное.
Илья догадывался, что между ними с некоторых пор неявно и недоказуемо присутствует некто третий. Подозрения подтвердила сама Лиза — сначала сгоряча, во время одной бурной размолвки. А потом повторила уже спокойно — все так, и на все есть свои причины.
Разошлись тихо, почти молча. Илья уехал домой, а Лиза осталась в их съемной квартире.
* * *
Поначалу дома все казалось ему странным и, как будто, не по размеру. На всех предметах угадывался след чужой, посторонней жизни. Еще оглушенный произошедшей с ним переменой, Илья все больше молчал, всех сторонился и думал о том, что, пожалуй, одному жить проще и правильнее.
Он уже начал подыскивать квартиру, но как-то в выходной — по случаю дождя все семейство не уехало на дачу, а осталось дома — мать вытряхнула из сумки его вещи, попыталась разложить по полкам, но раздумала, собрала все в охапку и унесла стирать. Из соседней комнаты доносились звуки пианино, на кухне тихо бормотал телевизор. Всплыло смутное детское воспоминание, связанное с внезапной ангиной, йодистым привкусом лекарства, потрепанной книгой, лежащей на полу рядом с кроватью. А следом, естественно, возникла уютная мысль о том, что можно совершенно безнаказанно остаться дома.
Пообвыкнув немного и оглядевшись, он заметил, что изменилось не только жилое пространство, бывшее когда-то знакомым до неважных мелочей, вроде ночного поскрипывания паркета или слабого запаха обувного крема в прихожей.
Разумеется, повзрослела Надя — она выросла, стала больше похожа на мать, отпустила волосы до плеч. Отчим, как будто, немного поблек, похудел. Когда он задумывался, или читал, то удивленно поднимал брови и так складывал губы, будто собирался насвистеть что-то печальное. Мать переменилась мало — все те же прозрачные серые глаза, все тот же веселый голос и быстрые движения. Разве что над скулами появились частые лучики тонких морщин.
Целыми днями в квартире звучала музыка, — к этому еще надо было привыкнуть, — Надя готовилась к поступлению в колледж. В паузах она стремительно перемещалась на кухню, — всегда босиком, всегда что-то напевая, — там, небрежно орудуя ножом, отрезала кусок колбасы, хлеб, и, надкусывая на ходу бутерброд, убегала обратно.
Иногда, задумавшись под гудение кофемашины, она смотрела в одну точку, пальцы беззвучно бегали по краю подоконника, отрабатывая сложный пассаж. «Доиграв», она забирала чашку с покачнувшейся светло-коричневой пенкой и снова возвращалась к пианино.
Вечером ужинали на маленькой кухне, поочередно. Сначала родители — они теперь часто что-то обсуждали друг с другом вполголоса. Потом, быстро побарабанив ноготками по двери, Надя заглядывала к брату в комнату.
— Илюха…нам оставили половину убитой птицы. Съедим?
— Съедим, — охотно соглашался Илья.
Обычно они не расходились после ужина, у обоих появилась привычка к долгим разговорам о чем угодно — от музыки до романов Толкина, культуры хиппи или религии сикхов. Пристрастия и интересы у них были очень непохожие, и Илью забавляло, как быстро Надя переходила от насмешливых реплик к возмущенным язвительным монологам.
Однажды, вдруг поменяв тему, она поинтересовалась:
— Скажи, а… у тебя с Лизой — все?
Неожиданное упомянутое вслух имя застало Илью врасплох.
— Это что за вопрос, Заяц? — строго спросил он.
— Ты же не убрал ее контакт из скайпа? Просто я хочу точно знать, вернешься ты к ней или нет, — упрямо продолжила Надя.
И, сникнув под взглядом Ильи, сердито забубнила, отколупывая с ногтя розовый лак:
— Понимаешь, мне не хочется жить целый год под присмотром какой-то нудной родственницы, которую я даже толком не знаю. Мне было бы лучше, если б ты остался дома.
Илья озадаченно молчал.
Надя, скосив глаза, осторожно взглянула на него и тут же тихо изумилась:
— Ты что, ничего не знаешь? вот это да… Нет, ты, правда, не знаешь?
Она подалась к Илье и зашептала, радостно мерцая глазами:
— Отцу предложили работу в мексиканском университете. Контракт на год, отъезд в августе. Мама едет с ним. Они не хотели мне говорить до экзаменов… В общем, я это случайно узнала. Только ты не говори им, ладно?
В июле Надю зачислили в колледж, а через три недели состоялся отъезд родителей. В реальность второго события до последнего момента, кажется, никто не верил.
Уезжали рано утром, у подъезда уже стояло такси, а мать все еще металась по квартире, силясь вспомнить, куда положила какую-то необходимую вещь, назвать которую наотрез отказывалась. Отчим, измотанный бестолковостью сборов, в печальном изумлении стоял у открытой настежь двери, держал в руках плотно набитый баул и ни за что не хотел поставить его на пол.
Наконец спустились вниз, втиснули чемоданы в багажник такси, уложили сумки на заднее сидение, опомнились и расцеловались.
Захлопали двери, пиликнул сигнал, мать, обернувшись, помахала рукой; машина объехала клумбу и исчезла в арке.
Когда поднялись в квартиру, Надя скинула туфли, решительно протопала босиком в комнату, села за пианино и заиграла марш из «Трех апельсинов».
* * *
Осень наступила на неделю раньше, «из затакта»: сильно похолодало, целыми днями лил дождь. В первые дни после отъезда родителей квартира казалась слишком просторной и тихой, она как будто еще не привыкла к тому, что в ней теперь живут только двое.
Правда, однажды в начале сентября, возвратившись с работы, Илья увидел в прихожей целую поляну незнакомой обуви и ворох чужих курток. Пахло пельменями, сваренными с лавровым листом, в комнате в четыре руки бурно играли на пианино. На кухне взъерошенная девочка курила у приоткрытого окна, держа сигарету по-солдатски, тремя пальцами. «Привет. Я — Вика», — сказала она.
С остальными Илью позже познакомила Надя, но он тогда никого не запомнил. Впрочем, это и не понадобилось, из всей компании у них потом бывали только трое: Вика, ее друг Дима — он жил где-то недалеко, и Леша.
Илье, по его взрослой наивности, все еще казалось, что интересы Нади касаются только музыки: разговоры, занятия, вечера в консерватории. А она вдруг объявила — «Влюбилась!» Он удивился и не сразу поверил, подумал — дурачится, однако уточнил:
— В Лешу, что ли? Он странный какой-то.
— Он потрясающий! — промурлыкала Надя, как будто и впрямь дурачась. — И он невозможно талантливый! А ты видел, какие у него пальцы?
Леша стал часто появляться у них дома. Высокий, худой, глаза темные, без улыбки, прямые черные волосы собраны в хвост. Пальцы, действительно, необычайные, словно в каждом на одну фалангу больше. Из-за этого его жесты казались немного манерными, ломкими, но Наде очень нравилось. Она с некоторых пор стала, как и Леша, носить длинный шарф, переняла словечки, манеры, и даже волосы завязывала так же, как он.
Илья иногда ловил себя на мысли, что этот парень ему мешает, как непрочная, чужеродная деталь в механизме жизни, как лишний человек в компании. И думал — ну, а если бы не этот, а другой? Ответа пока не было.
Именно Леша ему позвонил той ночью после аварии. Он говорил так медленно, будто забывал слова. Уже догадываясь и боясь услышать главное, Илья перебил его и спросил совсем не то, что хотел:
— Да что там с тобой, ты цел?
— Все целы. Надя только…
* * *
Врач, заполняя выписку, спросил:
— Ухаживать сами будете?
Илья пожал плечами — ну да, а кто же еще?
— Я вообще могу работать дома, — добавил он для убедительности.
Ручка на секунду остановилась, врач без всякого выражения взглянул поверх очков на Илью и тут же снова быстро застрочил и подписался внизу.
— И вот еще, — он взял из стопки визиток одну, положил поверх исписанного листа. — Если что — любые изменения, потеря сознания — звоните.
— Спасибо.
— Пусть спит побольше, телевизор-компьютер исключить, про лекарства не забывайте. Заговорит — реагируйте спокойно, не волнуйте ее и сами не волнуйтесь. И форсировать события не надо.
— Да-да. А как вы думаете…
Врач поднялся, Илья тоже.
— Что бы я ни думал, все произойдет так, как произойдет. Важно что?
— Что?
— «Ничему хорошему не помешать…»
— «…и ничего дурного не допустить», — закончил Илья. — Ну да, ну да…
— Совершенно верно. Всего доброго.
К переезду Надя отнеслась спокойно, почти безразлично: по пути смотрела на дома, на небо, на поток машин.
Дома она прошла в комнату и забралась с ногами на диван. Огляделась, будто прислушиваясь к чему-то, потом притянула к себе подушку, обняла. Илья почему-то обрадовался — она и раньше так сидела, именно в этом углу дивана, у пианино, всегда поджав колени, и подушку обнимала точно так же. Он сел рядом, сказал:
— Ну вот, ты дома.
Надя, подумав, серьезно согласилась:
— Да.
Илья закашлялся, поднялся и вышел. На кухне он высыпал в раковину картошку из пакета, включил воду.
— Ничего, выплывем, — бормотал он, откладывая в сторону очищенные картофелины, — как-нибудь мы все равно выплывем…
Вдруг что-то тихо подкралось — мутное, серое — торкнуло холодком под ложечку, сердце нехорошо застучало. Илья метнулся обратно, торопясь, ударился локтем об угол и застыл в дверях с кухонным ножом и картошкой в одной руке. Надя сидела на том же месте и с тихим вниманием изучала окружающие ее предметы.
Вспомнился взгляд доктора над недописанным эпикризом — «Ухаживать сами будете?» Сердце все еще колотилось. Илья приблизился, присел перед Надей, взял мокрой рукой за пальцы.
— Заяц, давай-ка я тебе ванну налью?
Перебрав в шкафчике все флаконы, он так и не нашел ничего похожего на пену, которой обычно пользовались мать и Надя. Илья влил в ванну шампунь, тут же под струей воды выросла легкая пенная шапка.
Он посмотрел на себя в тонко запотевшее зеркало, погладил ладонью подбородок. «Хорош… Побриться что ли? Нет, Надьку напугаю — без бороды не узнает еще. Налил девочке ванну… А если она и не помнит, что такое эта ванна? И как тут все…и вообще…»
Вошла Надя, закрыла за собой дверь. Стащила через голову свитер вместе с майкой, мелькнула в зеркале острая девчачья грудь, узкая тень под мышкой, сонное лицо в профиль. Потянулись вверх и опали на плечи волосы. Пряжка ремня звякнула о кафель. Вскользь задев плечом Илью, Надя перешагнула через край ванны и легла в воду. Вздохнула. Островки пены сомкнулись, оставив на поверхности лицо с блаженно закрытыми глазами, гладко приклеенные к ключицам мокрые волосы, вытянутые руки и согнутые колени.
Илья задернул штору, собрал с пола одежду, пробормотал: «Воду потом выключи» — и, уже закрывая дверь, услышал за спиной:
— Да.
Они ужинали вдвоем на кухне, как раньше. Надя, закутанная в махровый отцовский халат, казалась по-детски маленькой, тихой. Она осторожно накалывала на вилку жареную картошку, ела ее птичьими клевками, по одной, и запивала молоком из кружки с волнистым красным узором.
Илья сидел напротив, у окна, и рассказывал ей о том, что он звонил Леше, и что тот обещал зайти завтра, и что Вика просила передавать привет, и как там у них в общежитии — шумно…
Надя сначала слушала с настороженным любопытством, но потом отвлеклась, взгляд стал рассеянней, прозрачней, скользнул левее и замер, заставив Илью оглянуться.
За стеклом была сеть из черных веток и светящиеся окна дома напротив. Или двойное отражение кухни, как посмотреть.
Илья молча убрал со стола тарелки, заварил чай, взял с подоконника сигареты.
Он вдруг разглядел, что волнообразный китайский орнамент на Надиной чашке — это красный дракон в ажурной чешуе, с витым, в три кольца, хвостом, и короткими когтистыми лапами. Надя, медленно поворачивая чашку, тоже смотрела на дракона, а может быть за него, в едва намеченную кобальтом китайскую даль с горами и соснами.
Илья почувствовал, что страшно устал — от собственного голоса, слов, от Надиного отстраненно-наблюдающего взгляда.
— Ну, вот что. Пора тебе спать, Заяц, — вздохнул он.
* * *
Надя просыпалась довольно поздно, из-за лекарств, а может из-за погоды (уже несколько дней за окном было темно, моросило). Негромко хлопая дверями, она бродила от комнаты до ванной и обратно, потом приходила на кухню, медленно завтракала, принимала лекарства и возвращалась на свой диван. Там, не читая, листала наугад выбранную в шкафу книгу.
Иногда она приглядывалась к карандашной пометке на полях, к желтоватому пятну, к следу от пальца. Рассматривала старый шрифт на блеклом матерчатом корешке — узкий, прямой, но с циркульно-круглыми «о», или тисненый на гладкой прохладной коже, едва сохранивший зеленовато-золотистый оттенок. Под обложкой часто обнаруживалась надпись — размашистая, поперек страницы или убористая, наискосок, а между страницами — плоская высохшая травинка, впитавшая запах слежавшейся старой бумаги и уже ставшая одного с ней цвета. От темно-синей книги слегка пахло клеем, а от черной шел слабый запах одеколона. Надя даже припомнила, что одеколон тот был в треугольном флаконе с белой пробкой и стоял на массивном трюмо из красноватого полированного дерева, и чей-то голос говорил, что трогать его нельзя ни в коем случае…
Она откуда-то знала, что чернильная надпись на книге — с обратным наклоном, без заглавных букв, но с ловкой росписью — сделана человеком пожилым, неопрятным, суетливым и экономным, тщательно скрывающим свое одиночество и неустроенность; что автограф из крупных загогулин с длинным тире и высоким размашистым восклицанием написан дамой грубоватой и шумной, но в тайне романтичной, всегда стесняющейся своих толстых пальцев, унизанных массивными серебряными перстнями; и что летящий росчерк шариковой ручки на глянцевой странице никакого отношения к автору книги не имеет, он сделан одним из скучающих гостей, просто так.
То ощущение связи между предметами, которое возникло у Нади в первые минуты возвращения сознания, не исчезло. Ее зрение как будто стало острее, слух — тоньше, а осязание не требовало прикосновений. Знакомый мир стал изумительно подробным, Надя разглядывала его, как впервые смотрят на собственную ладонь сквозь увеличительное стекло, обнаруживая вместо привычной гладкости кожи удлиненные выпуклые островки, складки и линии.
Оказывается, между голыми ветками липы и серыми оттенками неба существовало нечто вроде одной волны, общего звука, оттененного геометрическим аккордом кованой балконной решетки и беспорядочным стуком капель по подоконнику.
Дом напротив — цвета серого песка, со скучноватой лепниной, похожей на костяшки домино, и болезненным изломом водосточных труб — слабым эхом продолжался в мокром асфальте, и разбегался в небе струнным перебором проводов.
В границах домашнего мира эти волны становились короче и проще, они звучали как деревянный инструмент — тепло и шероховато:
и отражение окна в черной поверхности пианино,
и хитрый орнамент ковра, в котором фон и рисунок легко менялись местами,
и неправильно расставленные в шкафу книги — Наде все хотелось переставить их так, чтобы они не мешали друг другу,
и фотографии в цветных рамках, ценные только невидимыми отпечатками рук, а то, что вставлено в рамку — улыбающееся, яркое — не звучало ни чем.
Приходила Вика. Она сидела рядом, растерянно крутила кольцо на пальце. Смешная взъерошенная Вика, маленькая испуганная птичка. Вся — как долгое, неустойчивое и тревожное отзвучие — немигающие нарисованные глаза, острые поднятые плечи. Ее хотелось погладить, успокоить или лучше просто отпустить на волю, но Илья глыбой сидел у входа и что-то говорил, спрашивал…
Вика пересела к пианино, открыла крышку, выпрямила спину и тронула клавиши.
Звуки — слишком громкие, быстрые — рассыпались, полетели, наполнили комнату, стало неспокойно, душно.
Надя, будто задохнувшись, подняла обе руки к груди. «Заяц», — беззвучно проговорила она. Илья жестом остановил музыку. Вика сжала ладони лодочкой между колен и стесненно вздохнула.
Илья поднялся и вышел, Вика пошла за ним.
Надя легла, укрылась пледом и закрыла глаза, но почему-то все равно видела Илью и Вику на кухне. Он сидел за столом, а она стояла у приоткрытого окна. Оба молчали, в воздухе висела изогнутая линия дыма, запах был очень знакомый — Леша курил такие же сигареты, так всегда пахло от его шарфа, длинного вязаного шарфа из черной шерсти. Кто-то на цыпочках входил в комнату, но Надя сделала вид, что спит, а потом и правда уснула.
Леша пришел дня через три или четыре. Надя слышала, как он поздоровался с Ильей, коротко засмеялся и тут же начал что-то быстро и сбивчиво объяснять. Голос его показался ей нарочито бодрым, громким и даже резким. Она отложила книгу, обернулась. В прихожей что-то зашуршало — таинственно и празднично, как букет в целлофановой упаковке. Леша вошел и остановился в дверях, обнимая большую мягкую игрушку в прозрачном пакете. Кажется, собаку.
Он посадили ее рядом с Надей, но тут же, спохватившись, забрал. Неловко стянул шуршащий пакет, скомкал его, вручил Илье, а собаку — белую и кудрявую, с холодноватым запахом искусственного меха — снова вернул на диван.
Он хотел еще о чем-то договорить с Ильей, закончить тему, но увлекся, стал вдруг суетливо-многословным, возбужденным.
Надя следила за Лешиными руками — пальцы его иногда казались слабыми, почти бескостными, но вдруг кисть взлетала, раскрывалась, ломко обозначая углы суставов, потом снова опадала, и ладони медленно потирали одна другую.
Надя никак не могла вспомнить, почему ей раньше нравилась эта его манера притягивать взгляды к своим рукам. И неужели он всегда говорил так же громко, срывающимся на два тона баском и так отрывисто смеялся, откидывая назад голову? От него слегка пахло чем-то очень чужим, но смутно знакомым — карамельным, малиновым.
Илья вышел, Леша замолчал и сцепил пальцы в замок.
Надя изучала взглядом манжет его темно-зеленого джемпера — слегка надорванный с поехавшей петлей, потом — плечо, растянутый ворот, линию подбородка, сжатые губы…
Заглянул Илья, спросил: «Может, чаю?» — или только собирался спросить.
— Нет, — быстро сказала Надя. Она беспокойно посмотрела на брата и, прежде чем тот успел сказать что-нибудь примиряющее, повторила: — Нет.
Леша удивленно вскинул брови, усмехнулся, медленно соединил кончики пальцев.
Стало тихо.
— Ну… нет, так нет. — Он облегченно вздохнул и поднялся.
Проводив его — молча, если не считать нескольких предупредительных междометий, Илья вернулся, сел на пол возле Надиных ног и устало спросил:
— Надь… Ты же, вроде, его любила?
Он посмотрел на нее снизу вверх, нетерпеливо потянул за мыс шерстяного носка.
— На-дя…
Она открыла книгу на середине, пролистала несколько страниц и шепотом прочла: «Нет».
* * *
Илья незаметно для себя почти свыкся с тем, что отвечает теперь на незаданные вопросы, предполагает ход мыслей, которого, возможно, и не было, реагирует на выражение взгляда и, как будто, не ошибается.
Засыпая, он всегда с болезненным удивлением перебирал в уме события этого года, искал какую-то точку во времени, в которой все могло решиться иначе. Иногда оказывалось, что все равно не могло, а иногда в полусне вдруг оборачивалась через плечо Лиза. Она говорила что-то непонятное, потягивалась, сводя лопатки между двумя тонкими длинными бретельками, выгибала спину, потом привычным движением безымянного пальца заправляла шпильку в кое-как собранные на затылке вьющиеся волосы, еще не рыжие, а темные…
Утром он никогда не помнил сна, смотрел на часы, раздвигал шторы или не раздвигал, а просто включал настольную лампу возле монитора — ничего нового за окном не было. Дождь. Почти невидимый, не меняющий ни цвета, ни освещения. Но иногда начинали стучать крупные капли по подоконнику (почему-то всегда думалось «по позвоночнику»), и к обычным дневным звуками примешивался монотонный шорох. И так всю неделю.
Что-то изменилось в ночь на воскресенье — звуки стихли. Под утро комната светилась рассеянным ватным светом. Илья, едва открыв глаза, догадался: снег.
Он отодвинул штору и зажмурился — все белое! Дом напротив почти не различим, ничего не видно, только обведенные снегом ветки и аккуратный продолговатый сугроб на подоконнике, немного разрушенный с краю свежим отпечатком птичьих лап.
— Надька! — Она еще спала, обернувшись одеялом до самой макушки и высунув наружу одну ногу. — Надька, подъем! Гулять идем. Завтрак потом, все потом, сначала — гулять!
Сборы оказались сложнее и путаней, чем можно было представить. Впрочем, Илья ничего такого и вовсе не представлял, полагая, что все как-нибудь произойдет само собой. Однако чтобы найти нужные ботинки, пришлось вытащить из шкафа с десяток коробок с зимней обувью, спотыкаясь о них, искать на полках шапку и перчатки, в которых Надя прошлой зимой ходила на каток. Зато теплая куртка с капюшоном нашлась сразу.
Лифт, отсчитав четыре этажа, выпустил их в желтоватый холл, освещенный тусклой лампой дневного света. Илья распахнул перед Надей подъездную дверь.
Оба вышли и остановились. Илья, хитро улыбаясь, осторожно толкнул сестру локтем:
— Да?
Надя посмотрела вверх и безмятежно улыбнулась. Она перевела взгляд на Илью, собираясь что-то сказать, но сзади хлопнула дверь. Вышел старик с рыжим сеттером на поводке.
Пес забегал, суетясь и смешно поднимая лапы, между делом обнюхал ботинки Ильи и край Надиной куртки.
Старик прошел мимо, легко хлестнув пса сложенным поводком. Сеттер отбежал в сторону, наскоро задрал ногу возле занесенной снегом урны и исчез за разлапистым белым кустом.
Почему-то Илье казалось, что именно сегодня что-то изменится к лучшему, может, не сразу, не вдруг, но перемена наступит именно с этого дня. «В самом деле, — думал он, — пора уже. Когда же еще, если не сегодня…»
Надя шла рядом, крепко держала его за руку и с любопытством смотрела по сторонам; нос у нее порозовел, от дыхания возле губ появлялось облачко пара. Не хватало только слов, самых обыкновенных слов — про разноцветных детей на горке, про самостоятельную пегую собаку, рысцой бегущую мимо по своим делам, про кое-как укрытый снегом светофор с леденцово-зеленым глазом.
В парке, возле пруда, выяснилось, что Надя потеряла перчатку. Одна была в кармане куртки, а вторая пропала.
— Посиди здесь, пожалуйста. — Илья усадил Надю на спинку лавочки. — Я, кажется, знаю, где искать. Пойду, посмотрю. Я скоро!
Почти сразу он обернулся, крикнул: «Ты только не уходи никуда, хорошо?» — и быстро пошел по аллее. Далеко впереди, в белой перспективе стволов, веток и фонарей бесшумно мелькали машины. Навстречу медленно шла женщина в красном берете, довольно пожилая, но с надменным кокетливым взглядом и ярко накрашенными губами. Илья едва не столкнулся с ней, когда снова обернулся, чтобы посмотреть на Надю. Женщина что-то напевала про себя, на торопливое извинение она отреагировала величавым кивком и, продолжая напевать, пошла дальше.
Илья вспомнил, что утром, во время одеваний в прихожей, он тоже напевал: «Help, I need somebody…» — а Надя тихо смеялась. Все-таки странный сегодня день, очень странный.
Знакомую перчатку, серо-голубую с белым узором, он увидел издалека. Ее кто-то пристроил на ветку боярышника у птичьей кормушки в конце аллеи.
Надя сидела на спинке скамьи, спрятав ладони в рукава куртки, прислушивалась и смотрела вокруг. Тишина была совсем не такой, как дома — она обнимала, завораживала, от нее возникало забытое уже чувство равновесия, пока еще случайного, хрупкого.
В серой овальной полынье на середине пруда плавала пара уток.
Сквозь ровное белое небо едва просвечивал желтоватый диск солнца. На верхушку дерева опустилась какая-то темная птица, но тут же взмахнула крыльями и бесшумно исчезла. Вниз полетели легкие крупные хлопья, разбиваясь по пути в пыль и сшибая снег с нижних веток.
Возле скамейки остановилась пожилая дама в вязаном красном берете.
— Девушка, не скажете, который час?
Голос прозвучал, как металлический скрип — резко, требовательно, но с жалобным надрывом на высоких нотах. Надя беспокойно обернулась в сторону аллеи, поискала глазами Илью. Его не было. Женщина не уходила. Ее как будто слегка сердило и забавляло Надино смятение, она иронически кривила нарисованные губы и, похоже, готова была стоять рядом долго.
— Заяц, — отчаянно выговорила Надя.
Красный берет приблизился и наклонился. Качнулась в мочке уха серьга с длинным малиновым камнем. Изумленно поползли вверх брови с жутким клоунским изгибом.
— Как вы сказали?
— Заяц. — Надя неловко спустилась с лавки и отступила в сторону. — Заяц.
Илья уже бежал к ней, он махал рукой и кричал:
— Надя! Не бойся, не бойся ничего!
* * *
Ночью была оттепель, к утру подморозило, посветлело. А Надя снова была, как ларчик со ста дверцами и ящичками, все сто замкнуты наглухо. Целый день — сон, еда, лекарства, перебирание вещей в шкафу или книг на полках, внимательное и долгое разглядывание попавших в поле зрения предметов и снова сон.
Илья позвонил врачу и тихо, чтобы не услышала Надя, рассказал ему о происшествии на прогулке.
Врач внимательно слушал, потом расспрашивал, обнадеживал, но что-то в его интонации Илью смущало, может быть слишком поспешные и слишком бодрые ответы. Или слишком долгие паузы.
— Я думаю, волноваться не стоит, — говорил врач, — процесс выздоровления идет, просто не так быстро, как нам хотелось бы. Все связи постепенно восстановятся. А пока — сон, покой, прогулки и общение. Друзья к ней ходят?
Илья запнулся на секунду и почему-то соврал:
— Да, конечно. Ходят.
Когда Надя была в больнице, и потом, в первые дни после выписки, раза три звонили какие-то ее знакомые, спрашивали, как дела. Потом уже не звонил никто. Илья попытался связаться с Викой — она не отвечала.
Он нашел в шкафу старый китайский альбом, собранный из настоящих акварелей, переложенных листами кальки, на каждой — цветок из густых расплывов и легких мазков, а у верхнего среза страницы — черные паучки иероглифов. Илья отдал книгу Наде. Она открыла ее поперек, так и листала — снизу вверх. Ну, ей виднее — решил Илья, и ушел в свою комнату.
Ему вспомнилась детская головоломка: на картинке переплетение веток и подпись: «Найди семь зверей». Первым всегда находился жираф — его выдавал неестественный изгиб ветки, обрисовывающей рожки, потом появлялись звери помельче. Последний, седьмой — с поджатыми лапами и торчащими вверх ушами — оказывался совсем маленьким и почему-то перевернутым. Позже, разглядев весь этот зверинец, уже невозможно было вернуться к первому видению картинки, где только черные ветки и серый фон. Интересно, вернется ли Надя…
«А зачем ей? — вдруг зло подумал Илья, — зачем?! Там хорошо, там интересно, в этом лесу, там не больно. Прогнала своего мальчика и забыла. Что он по сравнению с ее ребусом? И что я? Просто предмет в поле зрения, загораживающий вид, или тот самый большой и никому не интересный жираф, что найден первым».
Илья проверил почту — ничего нового. А вот в почте у Нади обнаружилось письмо десятидневной давности, от отчима. Он писал, что у них все хорошо, мама с подругой уехали на пару недель в горы — в октябре закончился сезон дождей, и сейчас в горах сухо, все цветет и вообще прекрасно. А в середине декабря она будет в Москве, билет уже куплен. Сам же он приехать пока не сможет — много работы.
Илья открыл скайп, перебрал контакты. Лиза поменяла фото, она теперь улыбалась, глядя через загорелое голое плечо — рыжая незнакомо-красивая Лиза.
Сам не веря тому, что делает, он написал: «Привет». Ответ прилетел сразу: «Привет».
Илья смотрел в монитор и держал пальцы над клавиатурой, не зная, как продолжать разговор. Она сообразила быстрее: «Как ты?»
Илья заторопился, опасаясь, что Лиза пропадет, не дождется, исчезнет. Рассказывал про сестру, про родителей, про себя, боялся быть слишком подробным, писал коротко.
Лиза помолчала немного, сказала: «Понятно», — и стала расспрашивать о Наде. Вопросы ее показались Илье странными, совсем не теми, не о том. Но он отвечал, разъясняя что-то совсем лишнее про режим и рефлексы.
— Понятно, — повторила она. — А мне шеф с прошлой работы звонил, — Лиза улыбнулась длинной чередой смайликов, — зовет обратно на новых условиях. Там какие-то интересные перестановки. Помнишь такого…
Замелькали имена, названия, цифры. Предложения появлялись одно за другим — слова, слова, скобки…
Илья перестал читать, закрыл скайп, зажмурился и прижал ладони к глазам.
В прихожей еле слышно скрипнул паркет. Стало тихо, потом скрип повторился.
Илья встал, распахнул дверь и замер, встретившись взглядом с Надей. Не отводя глаз, она кротко спросила:
— Заяц?
Илья растерянно моргнул, ответить не смог, обнял ее и прижал к себе. Какая же она все-таки маленькая — макушка чуть выше его подбородка, — и щуплая, как птенец. Нельзя ее волновать, нельзя, этого еще не хватало.
Отпустив Надю, он отвернулся и ушел на кухню, там вынул из нижнего ящика стола коробку с инструментами — решил подтянуть петлю неплотно закрывающейся дверцы шкафа. Надя неслышно вошла и села на его место — в угол, у окна.
Илья отложил в сторону две разных отвертки, покопавшись в ящике, нашел несколько мелких винтиков…
Надя сначала следила за его руками, потом отвлеклась, задумалась. Вспомнилось что-то другое, похожее — лето, запах дыма, ящик с инструментами, блик на серой древесине скамьи…
Блик! Сначала он был размытым и бледным, потом собрался, вокруг него серым кольцом обозначилась тень от круглой оправы. Пятно света уменьшилось до яркой дрожащей точки, внутри нее возникло напряжение, метнулась короткая струйка дыма, на серой древесине скамьи осталась черная отметина — «Н».
— Надя…
Илья затянул винт и медленно опустил отвертку.
Все еще завороженно всматриваясь в картинку воспоминания, Надя медленно проговорила:
— Как ты думаешь, мне можно шампанское?
Он осторожно обернулся. Она сидела за столом — растерянная, тихая, но совершенно обыкновенная Надя.
— Немного можно, наверное, — сказал Илья, удивляясь собственному спокойствию, и добавил: — Еще не поздно, хочешь, сейчас пойдем и купим?
Она кивнула:
— Пойдем.
Собрались быстро, вещи после прогулки лежали на виду. Илья, одеваясь, все время что-то спрашивал, боясь тишины, опасаясь, что все неожиданно закончится. Надя отвечала полувопросительно и негромко, с удивлением прислушиваясь к звуку собственного голоса.
На улице уже стемнело. Свет фонарей сплетал в круги черные блестящие ветки, желтели окна домов, поблескивал от мороза серый с темными наледями асфальт.
Продолжая пустяковый, только им понятный диалог, Илья и Надя свернули в арку и направились туда, где, в проеме между домами светилась разноцветными огнями площадь у метро.
— Может, еще и мандаринов к шампанскому купить? Как в Новый год.
— Мандаринов?
— Мандарины — это, знаешь, такие круглые, оранжевые…
— Я знаю!
— Знает она! Хорошо, что знаешь…
— Хорошо, да.
— Да волшебно просто. Так, значит — шампанское, потом…
— Мандарины…