Повесть
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2014
Матери своей посвящаю.
Пролог
Несколько лет назад я дал себе зарок: не писать больше повестей…
Ничего особенного! Такие обещания время от времени дает каждый уважающий себя писатель. Усталость, скепсис, разочарование, повальная глупость окружающих или, наоборот, твой несравненный ум, твоя неслыханная проницательность, утонченность, изысканность, аристократизм, возвышенность, романтика, гуманность — непонятые, недооцененные, поруганные и втоптанные в грязь невежественной толпой!
Причин для разочарования множество, а результат всегда один: писатель бросает в огонь свои рукописи, топчет их ногами, рвет на клочки и дает громогласные клятвы, которые сам же нарушает в известный срок (по самым непредвиденным причинам). В конце концов, несчастный автор надевает на себя ярмо и в очередной раз тщится поразить мир чем-то неслыханным, небывалым, желая оставить неизгладимую память о себе — в назидание потомкам, в усладу собственной души и черт знает зачем еще…
Сразу говорю: я не из таких! Если я чего решил — обязательно совершу. А если и нарушу данное слово, стало быть, есть тому причина. (Не то, что у всех остальных).
Об этой причине я и хочу теперь поведать.
* * *
Начиналось все просто. Я сидел в редакции и правил очередную рукопись никому не известного автора. Было скучно, а правильней сказать — противно. Кто бывал в редакциях журналов, знает, какая там дрянь и гадость. На столах лежат кучи бумаг. На лицах сотрудников — уныние и брезгливость (прикрытые маской добродушия и всезнания). Да и как не унывать, когда изо дня в день приходится читать всякую муру. Каждый из сотрудников редакции сам когда-то мечтал стать писателем. Лелеял надежду, строил грандиозные планы, хотел быть единственным и неповторимым, чтоб о нем спорили день и ночь, чтобы требовали новых произведений, носили на руках и всяко… Вместо этого — захламленные столы и заискивающие взгляды бездарных авторов — взгляды, очень быстро меняющие угодливость на гнев, а ласковость на злобу.
В тот августовский день я правил очередную рукопись. На лице у меня была тихая грусть, в душе — печаль. Конца-краю всей этой муке не предвиделось, и я существовал как бы в двух измерениях: первый «я» читал бездарную рукопись, а второй «я» грустил над собственной судьбой — неудачливой, несправедливой, гадкой — совсем не такой, о какой я грезил в пору невозвратной юности… В такую-то минуту в дверь кабинета робко постучали. Я с удивлением посмотрел на давно не крашенную деревянную дверь, которая никогда не запиралась и которую частенько открывали хорошо поставленным ударом ноги. Редакция в отдельные часы напоминала проходной двор. Заходили все, кому не лень, порой, без всякого повода — просто от нечего делать (попробуй потом выгони непрошеного гостя!). И вдруг — тихий перестук. Так стучат или шибко умные и талантливые или донельзя робкие и углубленные в себя. Тех и других я безотчетно любил, потому что и сам такой, и еще потому, что нас — тихих и вежливых интровертов — страшно мало на этом свете.
Итак, раздался осторожный перестук и дверь приоткрылась.
— Можно?..
Голос был мужской, и я уже видел из своего угла крупную, чуть сутуловатую фигуру. Это был высокий черноволосый мужчина с открытым спокойным лицом. Он приятно улыбался и смотрел на меня с таким кротким выражением, что я сразу же почувствовал к нему симпатию. (О, эта редакторская опытность! О, умение читать в чужой душе — иногда вы очень пригождаетесь!)
Как бы невзначай отодвинув локтем осточертевшую рукопись, я с ободряющей улыбкой смотрел на посетителя. Видно было, что это очень воспитанный и вежливый человек. В руках у него ничего не было. Стало быть, не автор (еще один плюс в его пользу). Может, дверью ошибся?..
— Садитесь! — кивнул я на стул. — Вас как зовут?
— Николай Иванович Марков, — молвил гость, опускаясь. — А вы Константин Федорович Лапин?
— Да, это я.
— Писатель-фантаст?
— Можно сказать и так… Было время, когда я работал в этом жанре, по три повести за месяц умудрялся, а теперь сами можете видеть.
Я многозначительно кивнул на письменные столы с лежащими на них бумагами.
— Понимаю, — с серьезным видом проговорил мужчина. — Служенье муз не терпит суеты. Очень понимаю!
Я откинулся на спинку кресла. Гость нравился мне все больше.
— А позвольте узнать, с чем пожаловали? — спросил я как можно мягче. Это редко так бывает, чтобы я сам спрашивал. Обычно посетители торопились высказать свою просьбу и настойчиво совали мятые рукописи.
Гость вдруг нагнул голову и заозирался. Я тоже отчего-то заоглядывался, хотя в кабинете кроме нас двоих никого не было. Один мой сотрудник был в командировке. Другой — на выступлении. А третий работал дома, читал рукописи, лежа на диване (так ему было сподручнее). Двое мы были в кабинете, никто нас не подслушивал. Да и чего такого мог он мне сказать? Это при советской власти за писателями усиленно следили, боялись, как бы они не того… стало быть, не обманули трудовой народ, не соблазнили «малых сих». Но теперь-то чего нас опасаться? Иной раз и хочется, чтоб нами заинтересовалась какая-нибудь спецслужба. Иностранная разведка — тоже хорошо. Чтоб следили за нами круглосуточно, снимали на камеру в инфракрасных лучах. Назначали нам подпольные встречи на конспиративных квартирах и предлагали бешеные деньги. Мы бы от денег мужественно отказывались (в большинстве своем), а потом бы писали про себя героические повести, какие мы несгибаемые патриоты и борцы с империализмом! И уж тогда все сразу — деньги, слава и все то, что неизбежно вытекает из первых двух…
Но ничего этого пока что не было и не предвиделось. А был передо мной гость, приятный во многих отношениях, хотя и странноватый. Я глядел на него с любопытством и ожидал всякого. Настроение вдруг резко ухудшилось: опять какой-нибудь анекдот. А ведь мне еще работать надо. Потом домой ехать, телевизор смотреть. Неутомимый Малахов будет с упоением рассказывать про свинцовые мерзости наших дней. А я буду слушать, потому что это как бы интересно, а мне как бы нечем себя занять. Дел у меня как бы много, но делать все равно как бы нечего. Такая диалектика. А лучше сказать: прохиндиада, топтание на месте… Был такой фильм лет двадцать назад. О чем он там, уже не помню. А название запомнилось. Про-хин-диада — от слова «прохиндей».
Гость вдруг придвинулся ко мне, посмотрел в глаза.
— Я хочу рассказать одну историю… думаю, вам пригодится… повесть напишете. Прославитесь!
Я набрал полную грудь воздуха и сделал озабоченное лицо, словно обдумывал нечто глубокомысленное. Хотя, чего тут было обдумывать? Мне сотни раз предлагали «истории», но ни разу не рассказали ничего хоть сколько-нибудь интересного.
— Я, в общем-то, не против, — привычно начал я и вдруг выдал: — А может, вы в письменной форме все изложите? В общих чертах! Я прочту, а потом мы с вами это дело обсудим?
— Письменно нельзя! — бодро ответил гость. — А вдруг кто-нибудь прочтет?
Я с удивлением глянул на него.
— Что-то я не понял. Вы хотите, чтобы я написал повесть, а сами боитесь, что про вашу историю кто-нибудь узнает. Как-то нелогично.
Против ожидания, гость согласно кивнул.
— Да, это кажется нелогичным. Но логика есть. Одно дело — повесть. И совсем другое — мое изложение. Повесть будет интересной, уверяю вас. А если прочтут мою писанину, меня сочтут сумасшедшим и упрячут в желтый дом. Я даже своей жене боюсь рассказывать об этом!
— А мне, стало быть, не боитесь.
— Вы другое дело.
— Так-так… — Я взял в руки карандаш и стал вертеть его в пальцах, всем своим видом показывая, что мне особо некогда лясы точить, а надо мне работать, потому что долг велит, а я — на службе.
— Я понимаю, вы мне не верите, — с нажимом заговорил гость.
— Помилуйте! Вы ведь еще ничего не сказали. Верить или не верить пока что нечему. — Говоря так, я потянул с края стола папку с корректурой. — А приходите-ка лучше часика в два. Тогда и обсудим ваш вопрос.
— В два часа я не могу, у меня ученый совет.
Угасший было интерес вспыхнул с новой силой.
— Ученый совет?.. А кем вы работаете?
— Завлабом в НИИ прикладной физики. Доктор физических наук.
— Вы доктор физических наук? — повторил я, не скрывая своего удивления.
— Да, я доктор. Вот, — и он вынул из внутреннего кармана пиджака визитку с золотым ободом.
Я быстро пробежал глазами. Действительно, доктор физических наук. И даже профессор.
— И что же, лекции студентам читаете?
— Придется теперь… — ответил тот, потупившись. — Вообще-то, я этого не люблю. От работы сильно отвлекает. Конспекты нужно писать, настраиваться. Такая канитель…
Я во все глаза смотрел на застенчивого профессора. Он выглядел как нашкодивший ученик. Что-то тут было не так. Или он все это придумал, или с ним действительно стряслась какая-то беда.
— Ну, хорошо, — сказал я, — выкладывайте свою историю, только покороче. Сразу предупреждаю: если ваш рассказ покажется мне неинтересным, то, стало быть…
— Вставать и уходить? — с неожиданной веселостью подхватил гость.
— Посмотрим, — кивнул я и посмотрел на часы. — Начинайте. У вас ровно пятнадцать минут.
Гость в очередной раз огляделся.
— Можно, я прикрою дверь?
Я махнул рукой.
— Валяйте.
Он быстро поднялся и прошел к двери. Выглянул в коридор, потом плотно притянул створки.
Но он зря беспокоился. Весь его рассказ (а также то, что последовало за этим), я намерен предать гласности. Это будет вовсе не повесть, а повествование о доподлинных событиях, почти что дневник. Ничего лишнего и ничего личного. Один известный писатель говорил в таких случаях: «Не веришь, прими за сказку».
К этому предуведомлению мне нечего добавить.
* * *
— Даже не знаю с чего начать, — произнес гость, пытливо глядя на меня. Он словно прикидывал, выдержу ли я его рассказ. Но меня очень трудно чем-то по-настоящему обескуражить.
— Начните с главного, — привычно посоветовал я.
— Если я начну с главного, вы сочтете меня сумасшедшим, — не раздумывая, ответил гость.
Эту фразу я тоже где-то слыхал. Становилось скучно. Я принял строгий вид.
— Послушайте, вы или рассказывайте или вообще не начинайте. Не надо этих ваших предисловий. Это все лишнее.
Гость переменил позу, протяжно вздохнул.
— Что ж, тогда слушайте… Вчера вечером я вернулся из турпохода. Отсутствовал неделю. Раз в три года я отправляюсь на Байкал. Есть у меня отличная дача на Байкальском тракте. Я могу спокойно поехать за границу. Китай, Вьетнам, Индия, Штаты, Канада, Бельгия, Аляска… я могу поехать хоть на край света! — Он бросил на меня торжествующий взгляд.
Я лишь пожал плечами. Глянул искоса на циферблат настенных часов. Пять минут уже прошло.
Он вдруг придвинулся:
— Но вы знаете, никакая заграница не сравнится с нашей сибирской тайгой! Нет, в самом деле! Уедешь в самую глушь, поставишь палатку посреди леса и живешь там неделю, другую, третью… пока не потеряешь человеческий облик. А потом — домой, в цивилизацию! Это, скажу я вам, нечто! Эффект потрясающий! Целый год потом вспоминаешь таежную жизнь, и всякий раз, как вспомнишь, такая благодать снизойдет, что не дай бог, как хорошо!..
Я снова посмотрел на часы. Как медленно тянется время!
— А в этом году я провел на Байкале всего семь дней, — чуть поубавив тон, продолжил он.
— Неделю, то есть, — поддакнул я из вежливости.
— Точно!
— И что же с вами за эту неделю произошло?
— Со мной — ничего. Я в полном порядке!
— Это очень хорошо, — с преувеличенной важностью кивнул я. — Главное, сохранять бодрость духа и веру в себя. В писании сказано: спаси самого себя, и тогда рядом с тобой спасутся сотни. Я ничего не путаю?
Гость подождал, когда я закончу, потом нетерпеливо продолжил:
— Не знаю, наверное… Со мной-то все в порядке. А вот со всеми остальными определенно что-то произошло!
— Что вы имеете в виду? — я с удивлением глянул на него.
Гость тяжело вздохнул. Плечи его опали, лицо потемнело, взгляд стал безжизненным. Столь внезапная перемена поразила меня. До сих пор все было если не весело, то и не грустно. Кольнула догадка: может, и впрямь сумасшедший? Бывают ведь психи тихие, на первый взгляд неотличимые от нормальных людей. Вероятно, на моем лице отразилась эта каверзная мысль. Гость внимательно глянул мне в глаза и усмехнулся. У меня мороз пошел по коже от этой усмешки! Он отлично все понял. И теперь я точно знал, что он в здравом уме.
— Поставьте себя на мое место, — заговорил он с печальной улыбкой. — Вы заходите к себе домой после недельного отсутствия. И видите все то же — комнаты, мебель, стулья… люстру на потолке…
— Так-так, продолжайте… — поддакнул я тоном следователя.
— А собака в доме — другая! Когда уезжал, был сеттер, а приехал — обычная дворняга, вислоухая, глупая. Лает как последняя дура.
Я пожал плечами.
— Старая собака околела, вот жена и взяла новую, чтобы утешиться. Так часто делают. Я сам однажды…
— Да ладно бы только собака! — вскинулся Николай Иванович. — Жена ведь тоже оказалась другая! Когда уезжал, была одна, а вернулся — другая вместо нее.
Повисла пауза. Я не мигая смотрел на странного гостя. Такое чувство было, будто мы летим в самолете и вдруг угодили в воздушную яму. Внутри все оборвалось, дыхание замерло на секунду, а потом снова грудь задвигалась, сердце забилось, но уже не покойно и радостно, а судорожно, тревожно.
— А вы уверены в этом? — спросил я как можно мягче.
— В чем?
— Насчет жены. Что была одна, а стала другая? Куда же первая делась?
— Конечно, уверен, — легко подтвердил гость. — Ведь я их обеих хорошо знаю.
Тут я снова взял паузу. Сбоку на стене висели часы. Я видел краем глаза, что до заветной отметки оставалось две минуты. Но это уже было не принципиально. Прямо сейчас я мог решительно встать и демонстративно выйти из кабинета. Именно так! Не просить выйти гостя, а молча выйти самому. Это действует лучше всего! Однако я оставался недвижен. Если бы мужчина проявлял агрессию, как-нибудь давил на меня… Ничего подобного. Он говорил тихим приятным голосом, сам при этом испытующе смотрел на меня. Ему интересна была моя реакция, он как бы сочувствовал, что мне приходится выслушивать подобный бред. Брови его иногда вздрагивали, а лицо приобретало просящее выражение.
— Я два раза был женат, — продолжил он, когда понял, что я не убегу. — С первой женой мы расстались пятнадцать лет назад. Прожили восемь лет, все было нормально, а потом как-то не заладилось, и бац — развод! Через пять лет я женился снова. И тоже, поначалу все отлично было. А вчера прихожу домой, а там та, первая жена. И все так, будто ничего не было — ни развода, ни повторной женитьбы. Ведь она тоже потом вышла замуж.
— Так это была ваша первая жена?
— Ну да! Я же говорю, мы с ней не виделись пятнадцать лет. Я вообще ничего не знал про нее. И вдруг, она у меня дома, хозяйничает на кухне, приглашает к столу. Спрашивает, как я отдохнул.
— А вторая жена куда подевалась? — спросил я, стараясь сохранять ровный тон.
— Да мне это самому интересно! — с воодушевлением подхватил гость. — Нет никаких следов ее пребывания в доме! Ни фотографий не осталось, ни документов. И ни одной вещи. Будто она вовсе не существовала!
Я медленно выпрямился. Сонливость как рукой сняло. В такой ситуации надо быть готовым ко всему.
— Ничего не понимаю. А первая-то жена что говорит?
— В смысле?
— Ну, насчет развода. Ведь вы с ней развелись, сами же сказали! Пятнадцать лет прошло. Наверняка у нее была какая-то своя жизнь… Как же она снова у вас оказалась?
— Так в этом весь фокус! Не было никакого развода, а все эти годы мы прожили вместе!
— Это она вам сказала?
— Да все так говорят!
— Кто это — все?
— Ну, все, кто нас знал. Соседи, сослуживцы, теща, дети.
— У вас еще и дети есть?
— А как же, двое!
— А раньше-то дети были? Ну, с той, первой женой?
Мужчина вдруг замялся, взгляд его затуманился.
— Тут я уже сам чего-то не пойму. Раньше детей у меня не было, ведь я бесплодный! Справка есть от врача. С одной стороны это очень удобно… — Он искоса глянул на меня и усмехнулся. — Ну, вы меня понимаете?..
Я сделал вид, что не понял.
Гость продолжил:
— А откуда эти двое взялись, вообще не знаю! Но я их все равно люблю. Чувствую — мои это! Плоть от плоти! Бывает же такое!
— Очень интересно, — снова проговорил я. — Неделю назад у вас не было детей, а теперь целых двое. Да еще взрослые, поди.
Мужчина во все глаза смотрел на меня.
— Вы считаете, что это плохо?
— Не знаю, что и сказать. Дети — это цветы нашей никчемной и бездарной жизни.
— Вы так считаете?
— Да, считаю. И не только я.
— А у вас дети есть?
— Конечно.
— Тоже двое?
— Нет, один. Сын. Лешка.
Гость вдруг задумался, потом кивнул каким-то своим мыслям. Мне это отчего-то не понравилось. А в целом, пора заканчивать эту комедию. «Финита ля комедиа!» — как остроумно выразился однажды наш президент. Я взял со стола расхристанную папку и решительно стянул на ней тесемки. Это был знак. Умный поймет. А дурака я и так выгоню.
Гость печально кивнул.
— Вы мне не верите?
Я замер на секунду, потом отрицательно помотал головой. Хотел бы я увидеть человека, который поверил бы в подобную чушь.
— А я вас себе другим представлял, — молвил гость, поднимаясь.
Я тоже поднялся.
— А вы что, видели меня раньше?
— Не только видел, но и читал ваши книги.
— Вот как? И что же вы читали?
— Последний из Атлантиды. Космический апокалипсис. Проклятие времен. Нашествие. Найти себя. Персона нон грата…
Он остановился, как бы передохнуть. Я молча смотрел на него. Потом, словно одумавшись, отрезал:
— Вы меня с кем-то путаете. Я ничего такого не писал. Да и книг моих давно уже нет в магазинах. Это, наверное, однофамилец. Лапиных много.
— Ничего я не путаю! — с жаром заговорил гость. — Ваши книги продавались во всех газетных киосках. С фотографиями! Правда, вы там были несколько помоложе.
— Там, это где?
— На фотографиях! Почти на каждой книге была ваша фотография.
— У вас есть книги с моими фотографии? — наконец дошло до меня. — Вы это серьезно?
Гость потупился.
— Раньше были. Теперь их нет. Я же объясняю! Все, что было в прошлой жизни — исчезло.
— Вместе с женой?
— Верно.
— Очень интересно. Было, значит, и сплыло …
Николай Иванович резанул меня взглядом.
— Не иронизируйте, — строго произнес. — Все гораздо серьезней, чем вы думаете.
— Ну уж, конечно! — с готовностью кивнул я. — У вас очень буйная фантазия. Вам самому нужно повести писать. Ведь для писателя главное что? Главное — свято верить в то, о чем ты пишешь. Вы, как я вижу, верите в свои фантазии, вот и опишите их! Гонорар получите. Прославитесь. И никого уговаривать не придется.
— А вы разве не хотите попробовать?
— Мне домой пора, — отрезал я, направляясь к выходу. Остановился у двери, выразительно посмотрел на гостя. Тот нехотя двинулся ко мне.
— А ведь вы еще и стихи пишете.
— Да что вы говорите!
Николай Иванович вдруг вскинул голову и начал декламировать, зачем-то зажмурившись:
Весь этот мир, гремящий чудесами,
И солнца шар с палящими лучами,
Мне более уже не интересны,
Они похожи на такие песни,
Которые ты слышал много раз,
И песни все отчаянно приелись,
И солнца жар, которым яро грелись,
Все-все отменно надоело мне!
Но жар души во мне еще пылает,
И душу временами согревает,
И в сполохах душевного волненья
Мне чудятся волшебные виденья,
Они одни не изменили мне …
— Замолчите! — крикнул я. — Откуда вы это взяли?
— То есть как? — спокойно ответил гость. — Из вашей книги.
— Какой, к черту, книги? Я эти стихи никогда не печатал, и даже никому не показывал. Это очень слабые, напыщенные стихи! Их мельком видел один единственный человек! Единственный рукописный вариант я уничтожил собственными руками пятнадцать лет назад.
— Я же вам говорю, это стихотворение напечатано в вашей автобиографической дилогии под названием «Как я был…». Книга издана в Ленинграде в две тысячи втором году. Тираж — пятьдесят тысяч экземпляров. Цена — пятнадцать рублей. В магазинах ее уже не найти. Только с рук…
Свет померк в моих глазах. Я почувствовал слабость в ногах и, опершись о край стола, медленно опустился на стул.
— Вы что, издеваетесь?
Гость молча смотрел на меня сверху вниз. Лицо было серьезно, в глазах — сочувствие. Он словно читал мои мысли.
Сделав над собой усилие, я поднялся.
— Говорите прямо: откуда вы взялись? Кто вас прислал?
— Я уже сказал, я вчера из похода вернулся, а тут черт те что происходит. Вот и решил, что кроме вас в этом никто не разберется.
— В чем — этом?
— Во всей этой чертовщине! Ну, вы сами посудите, откуда бы я мог знать об этом вашем стихотворении? Вы в своей книге так и написали, что хотели его уничтожить, но вам лень было встать с кровати и порвать листок со стихами. А утром вы передумали и не стали его выбрасывать. Так оно и осталось. А потом вы решили его опубликовать, для полноты картины, так сказать. Чтобы лучше был виден ваш рост, от беспомощности к высотам мастерства.
— Какой картины? Что вы мелете? Я вам говорю, что собственноручно уничтожил это дрянное стихотворение. Оно существует только в моей памяти и больше нигде, понимаете? Я сам уже не помню этот бред!
— Но тогда откуда я знаю про него?
Я дернулся всем телом и замер. Действительно, откуда? Я точно помню, что листок со стихотворением уничтожил в 1998 году, зимой, в лютый мороз. У меня и в мыслях не было предавать его огласке! Я написал его в минуту душевного смятения, а после стыдился написанного, как стыдится всякий человек собственной слабости. Я постарался забыть его, вычеркнуть из памяти сам факт его написания!
— Константин Федорович…
— А, что?..
Я навел резкость в глазах. Передо мной стоял мой гость. Реальный человек из реального мира.
— Не переживайте так. Из-за какого-то стихотворения, стоит ли оно того? У меня, вон, вся жизнь перевернулась, а я ничего, живу.
Я помотал головой, обвел взглядом кабинет. Все было на своих местах: четыре письменных стола, покосившиеся книжные шкафы, журнальный столик с электрочайником и немытыми чашками, колченогая вешалка, мутное окно и серенькая погода за ним… Каким жалким все это казалось! Боже мой, какое убожество! И в этом гадком кабинете я провожу лучшие годы своей жизни — жизни, которая обещала так много.
А что, если…
Я с новым интересом глянул на своего собеседника. Вот он стоит рядом — высокий, стройный, с грустной улыбкой на тонких губах. В глазах светится ум. Он совсем не похож на сумасшедшего.
— Как вас зовут, я запамятовал? — спросил я, собираясь с мыслями.
— Николай Иванович, — с готовностью ответил он.
— Вот что, Николай Иванович. Поступим следующим образом. Сейчас я все обдумаю как следует. А завтра мы встретимся, и вы мне все расскажете самым подробнейшим образом. Договорились?
Николай Иванович кивнул.
— Я знал, что вас это зацепит. Я ведь еще далеко не все вам рассказал. У меня есть одна рукопись, я ее недавно по почте получил. Очень интересная рукопись! Но показать вам ее я пока что не могу. Иначе ничего не выйдет.
— Вот и хорошо, — поспешно проговорил я. — Завтра все и обсудим. А на сегодня достаточно. У меня и так голова идет кругом.
— Конечно, вам нужно отдохнуть как следует. А завтра, на свежую голову…
Я лишь усмехнулся.
— Боюсь, что добром это не кончится.
— Ну, не надо так мрачно. Откуда такой пессимизм? В книгах-то вы вон какой решительный.
Я скривился.
— Про книги не нужно. Хорошо?
— Хорошо, — кивнул Николай Иванович. — А где мы с вами встретимся? Предлагаю у меня в лаборатории.
— А где это?
— Тут недалеко. Институт прикладной физики. Бульвар Гагарина, шестнадцать. Четвертый этаж. Приезжайте утром. Я кофе приготовлю. Очень хороший, мне из Африки привезли.
Я еще раз оглядел кабинет и согласно кивнул.
— Хорошо, я приду.
Мы пожали друг другу руки, и гость мой исчез. Через две минуты я замкнул кабинет и пошел пешком домой, благо, идти было не далеко.
* * *
Говорят, что утро вечера мудренее. Я долго верил в эту глупость, как все мы безоглядно верим во множество поговорок и присказок. Сила есть — ума не надо. Я знаю только то, что ничего не знаю. Век живи, век учись, дураком помрешь, и т.д. и т.п. Все это чушь собачья! В этом мире нет ничего ясного и устоявшегося. Любая истина — относительна. Все «окончательные» выводы относятся лишь к данности, которая непрерывно меняется у тебя на глазах. Да и то ли мы видим, что есть на самом деле?..
В то памятное утро я шел по Бульвару Гагарина вдоль берега Ангары под холодным мелким дождиком, чувствуя в душе неимоверную тяжесть. Накануне я весь вечер искал свое злополучное стихотворение. Конечно, я его не нашел. Рукописного варианта просто не существовало в природе! Но я надеялся на бездонную память компьютера, на его закоулки и потаенные места! Эти надежды не оправдались. На терабайтном диске были давно позабытые письма, какие-то безумные рецензии, странные реплики разных чудаков, планы работ, черновики рукописей и уже готовые рукописи — целая бездна их! Не было лишь этого стихотворения — единственного за всю жизнь написанного мною стихотворения, этой судороги раненной души! Мне и в голову не приходило его печатать. Как же оно могло стать достоянием гласности? Нет, это какой-то бред. Мне все это привиделось. Или я чего-то такое подзабыл, о чем непременно должен вспомнить. Что-то очень важное. Но что?..
В таком состоянии я поднялся по бетонным ступенькам Института прикладной физики и не без труда открыл тяжелую входную дверь.
— Вы к кому?
Сквозь стекло на меня смотрел охранник в черной униформе.
— Я к Николай Ивановичу.
— А-а, к Маркову? Он вас ждет. Идете прямо по лестнице, поднимаетесь на четвертый этаж, потом налево до конца по коридору пройдете и там увидите.
— Спасибо.
Я прошел сквозь металлическую вертушку и не без трепета вошел в этот храм Знания, чертог научной мысли. Сумрачный коридор с высокими закругленными сводами уходил направо и налево. Прямо — широкая мраморная лестница со старинными перилами в духе классицизма. Вспомнив, что до революции в этом здании располагался институт благородных девиц, я усмехнулся. Эх, времечко! Летит, словно птица. Очутиться бы вдруг в благословенном девятнадцатом веке! Чтоб все было чинно и размеренно, чтобы лошади с колясками и девицы в кружевных воротничках. И никаких тебе компьютеров и сотовых телефонов! Никаких открытий и соблазнов. Тишина, созерцательность, умиротворение. Что еще нужно для счастья?
Ноги уже вышагивали по мраморным ступенькам. Один пролет, второй, третий. Мимо промелькнули несколько человек, на меня даже не взглянули. Каждый погружен в свои мысли, на лицах сосредоточенность и как бы недовольство собой. Вот тебе и наука. Где же радость познания? Где подспудный оптимизм?
Наконец, четвертый этаж. Такой же точно коридор в обе стороны. И — ни души. Видно, все сидят в своих лабораториях, ставят научные опыты. Ну и пусть. Хоть кто-то занят настоящим делом. Пройдя до конца коридора, я остановился перед дверью с табличкой «Лаборатория низких температур». Но к вящему удивлению и радости из-за дверей несло одуряющим запахом свежезаваренного кофе. Это значит, Николай Иванович исполнил свое обещание, а я не ошибся дверью. Кинув окрест два взгляда, я вошел в лабораторию и дальше уже шел на запах. Два шага прямо между столами, поворот влево и еще три шага, затем направо и — стеклянная матовая дверь. За ней я нашел Николая Ивановича в добром здравии и отличном настроении. Позади него широкое окно, в которое льется свет с улицы. В тесном кабинете небольшой стол, два стула, стальной сейф на полу, книжные полки на стене и кофеварка на подоконнике, от которой шел умопомрачительный аромат. Николай Иванович пожал мне руку и глянул на меня с улыбкой. На нем была безукоризненно белая рубашка с расстегнутым воротом, на спинке стула висел элегантный пиджак. Трудно было поверить, что с этим простым и здравым человеком приключилась столь неправдоподобная история.
— Присаживайтесь, — произнес он с мягкой улыбкой. — Будем дегустировать кофе. Я уже привык, не могу без кофе. Голова не работает с утра. А вы любите древний арабский напиток?
— Я больше чаем пробавляюсь. Но от хорошего кофе никогда не откажусь.
Николай Иванович согласно кивнул.
— У меня особый. Сейчас попробуете. Мне из Москвы присылает одна родственница. А ей из Африки доставляют. Это кенийский, в зернах. Я его сам готовлю. У меня ручная кофемолка. Очень удобно и практично.
Так разговаривая, Николай Иванович уже наливал две чашечки густого как деготь дымящегося напитка.
— Берите сахар. Вот ложечка.
— Спасибо. А это ваш кабинет? Вы вчера говорили, что у вас теперь другая работа.
— Все верно. Я раньше сидел в лаборатории, у меня там рабочий стол стоял. Он и до сих пор стоит, а вещи мои — все здесь оказались.
— Странно, — молвил я, осторожно прихлебывая обжигающий напиток. — А раньше в этом кабинете кто сидел?
— Раньше здесь был Зубрицкий Сергей Иванович. Доктор физмат наук, мой непосредственный начальник.
— И где же он теперь?
Николай Иванович как-то странно улыбнулся.
— Да здесь же.
— Где? — Я недоверчиво оглянулся.
— В лаборатории! За моим бывшим столом. У него там аппаратура, сосуды Дьюара, осциллограф. Все, как положено.
— Погодите. Что значит, положено? Он-то сам что говорит?
— Да ничего он не говорит. То есть говорит, что, дескать, всегда так было. Сидит на этом месте пятый год и готовит к защите докторскую… под моим руководством.
— Но вы же только что сказали, что он уже доктор наук и что он был вашим начальником!
— Верно, так и было. Но он-то сам этого не помнит! Я когда попробовал сказать ему об этом, так он так странно посмотрел на меня, что я больше не заикался. Да и не он один. Вот сейчас придет моя секретарша, сами все увидите.
— А что я увижу?
— Ну, как… Она меня знает много лет, все мои привычки. Утверждает, что я всегда сидел в этом кресле. А когда я у нее про Зубрицкого спросил, тоже так странно на меня посмотрела… Мне кажется, между ними что-то было.
Я сделал еще один глоток и поставил чашку на блюдце.
— А между вами ничего такого не было?
Николай Иванович с удивлением посмотрел на меня.
— Вы о чем?
— Ну… начальник и молодая секретарша. Извечный сюжет для анекдотов.
— Пока еще не знаю. Надо будет спросить… А вот и она. Верочка, заходи!
В кабинет уверенно шагнула высокая красивая женщина лет тридцати. Наглый взгляд черных глаз, уверенная поступь, гордая осанка. Она окинула меня оценивающим взглядом и резко повернулась к шефу.
— Почему меня не подождали? Я дома не позавтракала, тороплюсь на работу как дура, а они тут сидят, кофе пьют без меня.
Николай Иванович развел руками.
— Да вот, гость у меня.
— Вижу.
— Познакомься, Вероника, это Константин Федорович Лапин, известный в городе человек, так сказать. Писатель и все такое.
Еще один рассеянный взгляд, и секретарша без сил опустилась на стул.
— Наливай скорей чашку, а то умру прямо сейчас, при свидетелях.
— Вот этого не надо! — Николай Иванович подхватил кофейник и, подмигнув мне, ловко наполнил фарфоровую чашечку. — Пожалуйте, вот сахарница. Сыпьте побольше, чтоб сладко было!
— Вот еще, хочешь, чтобы я растолстела? Я и так, вон, поправилась. Смотреть противно.
Я с интересом наблюдал за этой перебранкой. Все было так, как и всегда бывает в подобных ситуациях. В чеховской «Попрыгунье» тоже что-то подобное было. Никакой тебе мистики. Сплошная проза жизни. А лучше сказать: альфа и омега бытия.
Верочка сделала огромный глоток, опорожнив половину чашечки, и я решился.
— А скажите, уважаемая Вероника, давно вы знаете Николая Ивановича?
Секретарша с удивлением посмотрела на меня, потом перевела взгляд на шефа.
— Конечно, давно, а что?
— И он всегда сидел в этом кабинете?
Новый взгляд на шефа. Тот стоит с непроницаемым лицом, словно речь не о нем.
— Ну, я не знаю, — затянула она. — Я третий год тут работаю, а он уже тут был, когда я пришла.
— Именно в этом кабинете?
— Да. А почему вы спрашиваете?
— Я пишу рассказ про вашего начальника. Хочу узнать подробности. Вы мне поможете?
Женщина всплеснула руками.
— Ну, конечно, помогу, как здорово! А когда его напечатают?
— Через две недели.
— Ой, как интересно! А вы про меня тоже что-нибудь напишете? Только напишите покрасивей, чтобы всем понравилось! Я знакомым подарю, чтобы читали.
— Все напишу, как надо. Расскажу, какая вы красивая и умная женщина….
Женщина оборотилась к шефу.
— Ты слышал? Вот как нужно с дамами разговаривать. Первый раз видит меня, а уже кучу комплиментов напридумывал. А от тебя доброго слова не дождешься. Ух ты, злюка!..
Я невольно отвел взгляд. Никак не думал, что в научном учреждении бывают такие секретарши. Впрочем, я, как видно, вообще не очень хорошо знал окружающую действительность.
На мое счастье, развязная девица вдруг встала и вышла вон. Сразу стало как-то легче дышать. Я поднял голову и посмотрел на Николая Ивановича. Тот был все так же благодушен, на лице играла улыбка. И я вдруг снова усомнился. Все это смахивало на дешевый розыгрыш. Только непонятно: зачем понадобилось меня разыгрывать? Какой в этом смысл? Вернее так: кому это интересно? Я не президент и не бизнесмен, я даже не политик. Я не играю никакой роли в этом мире, а все мои помыслы устремлены, как я сказал, к несбыточным целям и несуществующим идеалам.
— А вы не очень-то расстроены, — спросил я, пытливо глядя на собеседника.
Тот сделал удивленное лицо.
— А почему я должен расстраиваться?
— Ну как, у вас жена пропала. Выпал огромный кусок жизни. И вообще, вы как-то легкомысленно себя ведете.
— Вы Верочку имеете в виду?
— И ее тоже.
Николай Иванович деланно вздохнул.
— Я понимаю, вам это кажется странным. Но и вы поймите меня: я сегодня проснулся рано утром и сам чувствую про себя — улыбаюсь! Мне хорошо! И с чего же я должен расстраиваться? Со второй женой у меня как-то не сложилось. Детей не было. С наукой все было наперекосяк. Личной жизни никакой. А тут совсем другое дело! Вы сами все видите. Любой бы обрадовался на моем месте.
Я поставил чашку на стол.
— Зачем же вы пришли ко мне? Я думал, вам нужна помощь.
— Конечно, нужна! Я хочу понять, что со мной произошло. Мне необходимо знать механизм явления, так сказать.
— Зачем?
— Чтобы быть уверенным, что не окажусь однажды в том, своем времени. Или еще где-нибудь.
— Так вы считаете, что попали в другое время?
— В другое время, или в другое измерение, в параллельную вселенную, в антимир… — я не знаю, как это называется. Да и не в названии дело. Просто… мне здесь очень нравится, и я хочу тут остаться.
Я широко улыбнулся.
— Ну, так оставайтесь! Никто ведь вас не гонит.
Николай Иванович церемонно поклонился.
— Спасибо!
— Не за что.
Мы помолчали. Николай Иванович словно бы прислушивался к своим мыслям, а я так странно себя чувствовал, что и не выскажешь. То мне казалось, что я присутствую на спектакле. То начинал верить в происходящее. Но тут же одергивал себя: полноте, ведь это очевидный бред! Да, бред (говорил я себе), но как-то так получается, что в этот бред мне хочется верить. Сам не знаю, почему это так. Но чем-то мне все это нравилось. Быть может потому, что я вдруг вырвался из своего мрачного кабинета, ушел от повседневных забот, от ненавистных рукописей и незадачливых авторов. Вот передо мной веселый, вполне оптимистичный человек. Этот человек несет околесицу, а мне с ним весело и легко! «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» Что-то в этом роде.
— Еще чашечку?
Я поглядел на Николая Ивановича. Он стоял передо мной и счастливо улыбался.
— А может, коньячку?
— У вас и коньяк есть? — спросил я, не зная, на что решиться.
— Ну как же, полный бар. Раньше не было. А теперь и виски, и текила, и джин, и коньяк, и даже украинская горилка. Так что, налить рюмочку?
Я взмахнул рукой
— Давайте!
В этот момент в кабинет вошла секретарша.
— Пьянствуете с утра! Это правильно. Одобряю. — Прошла мимо меня и бухнулась в кожаное кресло. — А мне нальете?
Николай Иванович, конечно же, налил.
Все было хорошо, и даже очень. Я цедил армянский коньяк двадцатипятилетней выдержки и вспоминал свою молодость. Коньяк этот залили в бочки в одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. Славное было время! Время надежд, время предчувствия свободы. Мне было тогда двадцать семь лет. Я был здоров и энергичен, полон надежд и упований. Мне мерещились неоглядные дали, и все казалось достижимым. Полеты на Марс, личное бессмертие, какие угодно рекорды, слава, деньги, красивые женщины — все было уже как бы мое (то есть твердо обещано внутренним чувством). Мне казалось, что и все остальные чувствуют то же самое. Но лишь теперь, четверть века спустя, я понял, что это было сиюминутное чувство сродни опьянению (если только молодость можно назвать опьянением и если избыток сил и восторг души можно сравнить с помешательством). Теперь я протрезвел, стал рассудительным и умным. Но, боже мой, как хочется снова впасть в этот юношеский маразм!.. И я задумчиво тянул из рюмочки терпкий армянский коньяк. А когда рюмка опустела, попросил еще. Николай Иванович пытливо глянул на меня и молча наполнил рюмку до краев.
— Вы мне все больше нравитесь, — сказал он вдруг.
— Ого! — воскликнула секретарша. — Что я слышу? Это что-то новенькое! А я, стало быть, тебе уже не нравлюсь? Ну-ка, отвечай!
— Ну что ты, — всплеснул руками Николай Иванович. — Верочка, ты у меня вне всякой конкуренции. Я ведь не в этом смысле сказал…
Секретарша широко улыбнулась, обнажив ровные белые зубы. Видно, здорова она была изрядно. Сильная, гибкая, выносливая. И, судя по всему, совершенно без комплексов. Повезло Николаю Ивановичу с секретаршей.
В голове у меня уже шумело. Пить с утра я не привык. Тем приятней было это головокружение, эта теплота, что медленно расходилась по телу. Стало так покойно и радостно. И я позавидовал Николаю Ивановичу. Впервые в жизни подумал о том, что ошибся с профессией. Нужно было идти в науку! Сидел бы теперь в какой-нибудь лаборатории, варил бы кофе по утрам и целый день копался в каких-нибудь научных отчетах. Никто тебя не донимает. Не нужно каждую секунду думать о смысле жизни и что-то там из себя выдавливать. Жизнь коротка, и прожить ее нужно как можно тише, чтобы не было никаких потрясений, ни личных, ни общественных. Хорошо бы начать все сызнова. Ей богу!
— Ну, что-то вы загрустили! — Снова передо мной стоял Николай Иванович. — Это на вас коньяк действует. Не ваш напиток.
Я молча кивнул.
— Вы правы. Больше не буду пить. — Опустив голову, я как будто стал припоминать что-то… — Но вы хотели еще рассказать о чем-то. Я вас слушаю.
Николай Иванович оборотился к секретарше.
— Верунчик, я тебя отпускаю. Можешь идти домой. Все на сегодня.
Секретарша встрепенулась.
— Как это все? А эксперименты?
— Завтра проведем.
— Но ты же сам меня торопил. Я жидкий гелий через весь город волокла, как дура. Это что за новости?
— Ну, извини. Видишь, ко мне человек пришел. У меня очень важный разговор!
Секретарша зыркнула на меня своими глазищами.
— Ах, так! Значит, он тебе важнее, чем я?
— Верочка, не капризничай. Я тебе вечером позвоню. Ну?
Секретарша поставила рюмку со следами помады на столик. Поднялась с оскорбленным видом. Сделала два шага и мотнула головой.
— Адью, мой птенчик!
— Мерси! — поклонился Николай Иванович.
Секретарша помедлила и наконец вышла.
Не выдержав, я рассмеялся.
— А вы неплохо вошли в роль. Можно подумать, вы эту Верочку всю жизнь знаете. А ведь вы сами мне вчера сказали, что впервые увидели ее два дня назад.
Николай Иванович развел руки.
— Я и сам удивляюсь! Оно все как-то непроизвольно получается! Такое чувство, будто я все это видел в далеком сне. А теперь вспоминаю. Иной раз вовсе не думаю, что говорить. Такое странное чувство, даже не знаю, как это объяснить. Вот вы играли когда-нибудь в театре?
Я отрицательно помотал головой. Николай Иванович досадливо поджал губы.
— И я тоже. Но у меня такое чувство, будто меня выпустили на сцену, и я знаю, что все это ненастоящее; но вдруг все стало взаправду, и предназначенная роль как бы вошла в меня, стала моей новой сутью. Настоящей. Понимаете?
— Не совсем.
Николай Иванович подумал секунду, потом выдохнул:
— В общем, это неважно. Я вот что хотел у вас спросить, только ответьте честно!
Я медленно кивнул.
— Постараюсь.
Он вдруг придвинулся ко мне.
— А это самое… какая у вас тут власть?
— В смысле?
— Ну, кто сейчас генсек?
— Какой еще генсек? Их давно нет уже. Упразднили в девяносто первом. У нас теперь демократия.
Николай Иванович выпучил глаза.
— Может, у вас и коммунистов нету?
Я замялся.
— Ну, не то, чтобы уж совсем. Есть немного, но они уже не те, что были.
— Что значит, не те? Я что-то не понял.
— Да я сам их не пойму. То они были интернационалисты, то вдруг отчаянными патриотами сделались. Ленина раньше превозносили, теперь у них кумир Сталин. Частную собственность допускают. А еще в бога верить разрешили.
Николай Иванович изумился.
— Да что вы! Нет, вы не шутите? Коммунисты в бога уверовали?
— Ну, не все сплошь, но многие. Принимают верующих в партию и вообще… теперь они уже не руководят.
— А кто ж тогда руководит? — Он быстро подошел к окну, откинул штору. — То-то я не вижу лозунгов. То на каждом шагу было, а то ничего. «Верной дорогой идете товарищи…». «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить…», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А? Ведь было?
— Было. — Я уныло кивнул. — А теперь ничего этого нет. И уже не вернется.
Николай Иванович недоверчиво улыбнулся.
— Так уж и не вернется! Свежо предание, да верится с трудом.
Я придал лицу серьезное выражение.
— Так вы действительно ничего не знаете? Ведь перестройка была, а в девяносто первом коммунистическую партию запретили. Насовсем! Теперь у нас всенародно избранный президент. Путин Владимир Владимирович. Слыхали о таком?
— Ничего не слышал. Неделю назад, когда я из города уезжал, всеми делами заправлял Ситников Василий Иванович. Тоже, кстати сказать, всенародно избранный. — Николай Иванович взял себя за подбородок. — Хотя, черт его знает, как их там выбирают.
— Там, это где?
— Ну, там, в моем времени.
— Так вы продолжаете утверждать…
— А вы продолжаете не верить…
— В то, что вы говорите, невозможно поверить. Ведь вы не привели ни одного доказательства своих слов.
— Какие еще доказательства? Вы о чем?
— Вам должно быть виднее. Вы же ученый. Представьте, что перед вами аудитория и множество народу, и вы излагаете новую гипотезу. И вот вы говорите, говорите, говорите — и час, и два, и три — просто из кожи лезете вон, а вам никто не верит!
Лицо у Николая Ивановича вытянулось.
— Это почему же?
— Да все потому же! Ведь вы не приводите ни одного факта в доказательство своих слов. В науке так не принято. И в жизни — тоже.
Николай Иванович снова взял себя за подбородок, прошелся из угла в угол.
— Пожалуй, вы правы. Но в таком случае, — он остановился и как-то боком глянул на меня, — в таком случае ничего другого не остается, кроме как отправиться по моим следам!
— Вы это серьезно? И как вы себе это представляете?
— Очень просто. Возьмете мою байдарку и отправитесь на Байкал, в Чертову падь. Я объясню, как добраться. Там одна пещера есть. Очень древняя! Рисунки в ней разные. Ранний палеолит.
— Нет уж, увольте. Это не для меня.
— А чего вы боитесь? Ведь вы же не верите! Вот и прекрасно. Поживете там недельку. Отдохнете, сил наберетесь. А потом повесть напишете. Ну что вы все сидите в своем кабинете? Кругом лето, природа, озеро замечательное. Вы когда последний раз были на Байкале?
— Да уж и не припомню. Лет пять, наверно, прошло. Да и зачем мне Байкал? У меня дача под Иркутском. Прекрасное место. Трехэтажный дом со всеми удобствами. Баня есть. Парная отделана кедровыми рейками. Отличный пар!
Дверь вдруг распахнулась. На пороге застыла секретарша.
— У кого это тут отличный пар? Вы что тут, на дачу намылились ехать?
Николай Иванович с досадой обернулся.
— Ни на какую дачу мы не поедем. Я предлагаю Константину Федоровичу побывать на Байкале, дикарем. Даю ему свою байдарку. А он не хочет. Говорит, дача у него. Как ты считаешь, что лучше — дача или байдарка?
— Конечно дача, — не раздумывая ответила секретарша. — Особенно, если баня, да с веничком. Ну?.. — Она устремила горящий взгляд на Николая Ивановича.
— Что — ну? — вдруг поперхнулся тот.
— Берете вы меня с собой или нет? Я в баню хочу! Париться буду до одури.
— Я же тебе говорю: ни на какую дачу мы не едем. Он (ткнул в меня пальцем) — идет в поход, дикарем. Один, понимаешь? Будет спать под открытым небом и готовить себе на костре. Никаких удобств и веников. Поняла?
Секретарша в упор смотрела на шефа. Потом перевела взгляд на меня и, не дождавшись сочувствия, поджала губы.
— Вот и всегда так! Жмоты вы все!
Подождала, не ответит ли чего Николай Иванович. Но тот стоял с каменным лицом.
— Ну и катитесь на свою дачу. А я пошла работать!
Когда дверь захлопнулась, Николай Иванович улыбнулся.
— Ловко я ее отбрил?
— Да не очень, — произнес я. — По-моему, она обиделась.
— Ну и шут с ней, — отрезал Николай Иванович. — Сама напросилась. У нас тут серьезный разговор, а она лезет со своей дачей.
Я едва не рассмеялся.
— Ого! Не думал, что вы такой обидчивый.
— Да не в обиде дело! Мы разговариваем, а она мешается… — он вдруг замолк, испытующе глядя на меня. — Ну, так что, вы согласны?
— Нет, конечно! Чего это вдруг я поеду ночевать в какую-то там падь? Мне что, делать больше нечего?
Николай Иванович помрачнел. Опустил голову, о чем-то размышляя.
— А ведь я вам еще не все рассказал.
Я уже собрался уходить, но приостановился.
— В самом деле? И что же вы утаили от меня?
— Я у шамана был, перед тем, как в поход отправиться.
— Вы были у шамана?
— Представьте себе… был. Говорил с ним.
Я замер от неожиданности.
— Занятно… и о чем же вы говорили? То есть, я хотел спросить, где вы его нашли? Ведь шаманов теперь нет.
Николай Иванович вскинул голову.
— С чего это вы взяли? Шаманы очень даже есть. Да и с чего бы им исчезнуть? Они были и будут. Всегда! Вот вы писатель, а не знаете.
Я не нашелся, что сказать на такие речи. Действительно, откуда мне знать: есть шаманы или нет. Ведь я не проверял. Проклятые рукописи все затмили…
Мне все еще хотелось уйти, но и остаться тоже хотелось. Про шаманов я, все же, кое-что слышал любопытное. Шишков в своей «Угрюм-реке» про них что-то очень страшное написал. И вообще…
— Ну, рассказывайте! — молвил я, снова садясь в кресло. — Есть еще кофе?
Кофе нашелся. Через минуту я прихлебывал из фарфоровой чашечки ароматный напиток и снисходительно слушал очередной рассказ. Я не буду приводить его дословно. А суть в следующем: Николай Иванович, наведя предварительно справки, отправился за двести километров в поселок Черноруд, затерянный в Тажеранской степи Прибайкалья. Там он без долгих раздумий зашел в почерневший от времени дом и спросил шамана, которого ему порекомендовал один иркутский историк (как подлинного бурятского шамана, в отличие от самозванцев и новоделов). Шаман плохо говорил по-русски (а может, прикидывался), но разговор у них не получился. Шаман молча выслушал вопросы Николай Ивановича (касательно его будущего, научной карьеры, здоровья и благополучия) и ничего не ответил. То есть, он что-то шамкал беззубым ртом, но ничего разобрать было нельзя; шаман был выживший из ума плешивый старик, с которого нечего и спрашивать. Но кое-что Николай Иванович с собой увез из этой богом забытой деревни.
— Представляете, — говорил он в сильном волнении, — я уже вышел со двора, как вдруг подбегает ко мне девчушка и сует в руки какой-то кулек. Я не хотел брать, но она сказала, что дедушка послал мне подарок, и я обязательно должен взять!
— И что же? — не выдержал я. — Взяли?
Николай Иванович кивнул.
— Взял…
— И что же там было? — снова спросил я, борясь с зевотой. Николай Иванович был еще тот рассказчик: то болтал без умолку, а то слова из него не вытянешь.
— Там была глиняная бутылочка. С узорами! А в бутылочке — архи. Бурятская водка.
— Водка? Вы шутите? Шаман дал вам бутылку водки?
Николай Иванович поморщился.
— Да не водку он мне дал, а бутылочку архи. Ну? Это же их священный напиток. Тотем, по-ихнему.
— Первый раз слышу, что архи — священный напиток, — ухмыльнулся я.
— Я и сам этого не знал! А потом убедился.
— Как же вы убедились?
— Ну, отхлебнул из той бутылки, когда в пещере ночевал. С этого все и началось.
— Что началось?
— Ну, события всякие. Вот, к вам сюда попал, как видите…
Я умолк, не зная, что сказать. Николай Иванович смотрел на меня с непонятным укором, словно ждал утешения.
— А почему вы сразу не сказали, что пили водку в своей пещере? Это многое объясняет.
— Опять вы про водку! Я же сказал, я сделал всего пару глотков. Это все равно, что бутылка пива. Даже меньше.
— Ну, хорошо. Вы сделали два глотка. И что было дальше?
— Лучше спросите, что было перед этим.
Я лишь пожал плечами.
— Говорите, раз уж заикнулись.
— Перед этим я попал в шторм, чуть не утонул прямо у берега! Там же глубина страшенная! Дно почти вертикально уходит вниз. Просто чудом спасся.
— Рад за вас, — пробормотал я.
— Лодку утопил, сам воды нахлебался. Хорошо, что возле берега плыл. Ветер как хлестанул, байдарку сразу и перевернуло волной. Все припасы пошли ко дну. Сам едва спасся.
— А как же ваш архи? Он тоже пошел ко дну?
— Не-е! Он у меня во внутреннем кармане лежал. И спички в полиэтиленовом пакете. Береженого, знаете ли, бог бережет. Вот оно и пригодилось! Я, как на берег выбрался, сразу от воды прочь пошел, сквозь чащу. Все в гору. А темень была, дождь вдруг хлынул, как из ведра. Холодно стало, у меня зуб на зуб не попадал. И молнии сверкают! Жутко мне сделалось. Лето, самая теплая пора на Байкале, а я натурально замерзаю. Просто околеваю, как шелудивый пес! Не знаю, как бы я до утра дотянул. Вовремя вспомнил про бутылочку. Она меня спасла. А что мне оставалось? И вот же чудо! Через несколько шагов я вышел на такую площадку перед высоченной скалой. А в скале — дыра в рост человека. Ну, я там и спрятался. Внутри сухо было и не так холодно. Костер развел, согрелся чуток. Ну а потом, ночью, такие страсти начались, что не расскажешь!.. — Иван Николаевич досадливо махнул рукой и отвернулся.
Я терпеливо ждал. Наконец он снова глянул на меня.
— Вы все еще не верите?
— Почему же? Верю. Тут нет ничего необычного. Ночь, пещера. Ветер внезапный. Это на Байкале сплошь и рядом. Люди тонут. Я от многих слыхал. Сам однажды чуть не утонул.
Николай Иванович удовлетворенно кивнул и вновь задумался.
— Ну а дальше-то что было? — подсказывал я.
— Дальше я как-то смутно помню, — заговорил он, глядя в одну точку. — Костер хорошо помню. Тепло было и по-своему уютно. Ну, знаете, когда снаружи хлещет ливень, молнии сверкают, страшно грохочет над самой головой, Байкал совсем рядом шумит так, что уши закладывает, а тут — тепло, покойно, костер пылает, и знаете, голова как-то странно кружится. Но это не от напитка! Я не знаю, с чем это сравнить. Мне вдруг стали мерещиться какие-то линии на стенах, будто бы древние рисунки задвигались.
— Так там еще и рисунки были?
— Ну, я же говорил, наскальная живопись. Такие, знаете, звери, люди с копьями. Так все по-детски, некрасиво. И вдруг, все это задвигалось!.. А еще мне стало казаться, будто вздыхает кто-то рядом. Шаги слышались в глубине, будто кто-то ступал осторожно. Но ведь я знаю, что там не было никого.
— Откуда вы знаете?
— Я проверял. Ползал туда.
— А зачем ползали?
— Да оно как-то само собой получилось. Интересно мне стало, что там дальше. Я прошел несколько метров, а потом потолок низкий стал, и я пригнулся. Потом потолок еще ниже, и я встал на четвереньки. А потом ползти пришлось.
— Вы же могли застрять. Чего вас туда понесло?
— Я и застрял! Чувствую, ни туда, ни обратно. И что удивительно, страха не было. Я мгновенно потерял все ориентиры. То есть понимал, где перед, а где зад — чисто логически. Но стоило зажмуриться, как все мешалось. Меня словно крутило на месте, голова сильно кружилась. Иногда казалось, что я лечу куда-то.
— Странно, — проговорил я.
— Очень! — согласился Николай Иванович. — Лежишь в каменном гроте, со всех сторон стены давят, а ощущение такое, будто проваливаешься в пустоту. И крутит тебя, и куда-то втягивает. Очень необычное ощущение! И жуткое.
— Гм… И долго это продолжалось?
— Долго. Целую ночь. Я, как будто, уснул. Но и во сне все куда-то полз, протискивался. А может, мне это казалось. Не знаю. Меня словно бы душили, толкали в грудь, куда-то звали.
— А кто толкал?
— Откуда я знаю. Я до сих пор не понимаю, что это было. Сон, или бред, а может, галлюцинация… Так бывает, когда сильный жар. Я ведь вполне мог и простудиться, когда в ледяной воде барахтался. Любой бы на моем месте занемог.
Мы снова помолчали.
— Ну и чем все это кончилось? — спросил я.
— Утром я проснулся. Вижу, впереди дневной свет. Голова уже не кружилась. Я стал осторожно выползать.
— То есть, вперед?
— Ну да.
— А до этого куда ползли?
— Тоже вперед.
— Как же это может быть? Ведь вы должны были назад пятиться.
— Я сам не пойму. Быть может, как-нибудь развернулся ночью, и сам не заметил.
Я хотел возразить, но вовремя спохватился. В такой ситуации спорить — себе дороже. А Николай Иванович продолжил, как ни в чем не бывало:
— В общем, прополз несколько метров, потом встал на четвереньки, а затем на ноги поднялся. Ну и пошел к выходу. Вышел из пещеры — мать честная! Солнце блестит, аж глазам больно. И так тихо, что не верится! Будто и не было никакой грозы накануне.
— На Байкале всегда так, — заметил я. — Вчера буря, а сегодня — тишь, гладь, да божья благодать!
— В общем, выбрался я из пещеры и пошел вниз по тропинке. Там тропинка, оказывается, была. Спустился к берегу и пошел в сторону Листвянки.
— А как же лодка?
— Так она ведь утонула!
— Достать не пробовали?
Николай Иванович посмотрел на меня с таким видом, что мне сделалось неловко. Я пожал плечами и спросил:
— Ну, хорошо, вы направились в поселок. Что было дальше?
— А дальше начались чудеса! — глаза у Николая Ивановича заблестели, он весь светился изнутри. — Часа через два я добрался до Листвянки. Смотрю, а там все какое-то необычное. Новые здания, машины диковинные, народу — не протолкнуться. И все вокруг такие странные…
— Что значит, странные?
— Ну, одеты не по-нашему. У всех такие пестрые наряды, многие в шортах. И прически не наши. Ведут себя вызывающе, шумят, разговаривают на всю улицу. Я прямо обалдел! Стою, рот разинул. Ничего не понимаю. Потом дошел до автобусной остановки, хотел билет купить до Иркутска, а у меня деньги в кассе не берут. Говорят, они не настоящие. А билет, знаете, сколько стоит?
— Ну?
— Сто пятьдесят рублей! Представляете? Это половина моей зарплаты! Я накануне за семьдесят копеек из города приехал, а тут — сто пятьдесят рябчиков плати. Я думал, кассирша шутит. А оно взаправду оказалось!
— И как же вы до города добрались?
— Ну как … пустили-таки. Там кто-то за меня заплатил. Пожалели, видать. Сидел всю дорогу как чумной. В город приехал, а тут такое началось… Да я уж вам об этом говорил.
Я шумно выдохнул.
— Странная история.
Николай Иванович бросил на меня пронизывающий взгляд.
— Я понимаю, в это трудно поверить. Поэтому и предлагаю побывать в этой пещере. Сами все увидите.
— А что я там могу увидеть?
Николай Иванович пожал плечами.
— Этого я не знаю. Но что-нибудь обязательно произойдет. У меня ведь остался этот напиток, от шамана! Грамм пятьдесят, пожалуй, будет. Сделаете пару глотков, и что-нибудь обязательно случится!
Я медленно поднялся.
— Знаете что, я, наверное, пойду. Мне еще работать надо. Рукописи там у меня…
Николай Иванович замер.
— Вы уходите?
— Ухожу. Служба.
Мой собеседник казался пораженным.
— Так вы отказываетесь?
— Ничего не могу сказать. Я должен подумать.
— И сколько вы будете думать?
— Не знаю. Это будет зависеть от разных обстоятельств.
Николай Иванович с размаху сел в кресло.
— Вот так номер. А я уже лодку приготовил.
— Какую лодку? Вы же ее утопили!
— Правильно, утопил. А домой приехал — там точно такая же лежит. Та же самая модель — «Таймень-2».
— Что вы говорите? И я должен на этой байдарке куда-то там плыть?
— Не куда-то, а в пещеру…
Я резко поднял руку.
— Все, хватит. Я пошел. До свиданья!
Решительно направился к двери. Остановился на пороге. Николай Иванович смотрел на меня с таким видом, будто я уносил с собой его счастье. Брови выгнулись дугой, губы свернулись в трубочку, в глазах — неизбывная печаль. Мне отчего-то стало жаль его.
— Послушайте, — произнес уже мягче, — мне действительно нужно все обдумать. Я вам позвоню. Хорошо?
— А когда вы позвоните?
— Сегодня, вечером.
Николай Иванович кивнул.
— Хорошо, я буду ждать. Но я вас прошу, пожалуйста, ради всего святого: не отказывайтесь. Вы не пожалеете!
Я уже открыл было рот, чтобы возразить, но вовремя спохватился. Поспешно кивнул и вышел вон. Несколько маневров между столами с громоздящейся на них аппаратурой, и я оказался в пустом гулком коридоре. Убедившись, что меня не преследуют, уже спокойнее двинулся дальше, бормоча про себя: хорошо все то, что хорошо кончается, а хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Но однако же я рано радовался. Ничего еще не кончилось. Все только начиналось.
* * *
На следующее утро я позвонил Николаю Ивановичу. Без долгих предисловий сообщил о согласии на эксперимент. Не то, чтобы я поверил его рассказу, а просто хочу воспользоваться отличной возможностью отдохнуть на природе, потому что это никому еще не повредило. Вежливо выслушав, он предложил встретиться и обсудить детали. Но это я ответил, что встречаться нам нет никакой нужды, а просто я приеду на следующее утро на пристань «Ракета», и он тоже пусть туда приезжает и привозит туда свою байдарку и спальный мешок. Все остальное у меня есть, пусть не беспокоится.
На том и порешили.
Он, конечно, не ожидал, что я на теплоходе до Листвянки поплыву. Он,
видно, думал, что я от самого Иркутска на его байдарке буду
В общем, на другой день мы встретились на пристани «Ракета». Я никуда не спешил и приехал к обеду. Николай Иванович заметно нервничал.
— Вы едва не опоздали, — произнес с укоризной.
— Ну и что? — легко ответил я. — Уплыву следующим пароходом. Делов-то!
— Нам еще байдарку нужно будет собрать, вещи упаковать. Потом вы до места будете плыть около часа. Нужно засветло успеть.
— Успе-ею! — обещал я. — А вы что, тоже поплывете? Мы так не договаривались!
—Помогу вам на месте байдарку собрать, а потом вернусь в Иркутск. Вы ведь сами не соберете.
Я закивал.
— Ну, да, конечно. Это правильно. — И, подумав, спросил: — А палатку вы взяли?
— Я все взял! Примус, сухое топливо. Тушенки пару банок.
— Сухарей мешок… — продолжил я.
Николай Иванович резанул меня взглядом.
— Не смейтесь! После посмеемся… когда вернетесь.
— Уж надеюсь, — ухмыльнулся я.
Наш разговор был прерван пронзительным гудком. Судно со стремительными формами, раскачиваясь на им же поднятой волне, мягко приближалось к деревянному причалу. Пассажиры дружно схватились за свои тюки. Я поднял за лямку рюкзак, Николай Иванович могучим движением вскинул на плечи здоровенный брезентовый тюк, в который была упакована разборная байдарка. Я эти байдарки когда-то видел, однажды довелось прокатиться. Впечатление довольно среднее. Перевернуться на таком судне — раз плюнуть. Снаружи она резиновая, а изнутри — алюминиевая (составленная из полых трубочек). Длинная, узкая, донельзя вертлявая и страшно ненадежная! И на таких байдарках некоторые любители острых ощущений ходят по периметру вокруг Байкала. И даже берут с собой жен и малых детей! Ничего не боятся. (Вот народ!). Так испугаюсь ли я небольшого путешествия? Нет, конечно же. Сплаваю, и вернусь! Будет о чем рассказать жене и поведать читателям, для коих я напишу художественный очерк, где будут яростные волны, ураганный ветер и холодные брызги «батюшки-Байкала». Все будет, дайте срок!
В общем, мы погрузились на «Ракету». Устроились в салоне, где не дует и тепло (а наверху, даже и летом, так просквозит, что не обрадуешься). За час с небольшим добрались до Листвянки, ну а там сошли на берег. Ничего необычного. Пришлось, правда, тащить свой груз почти километр туда, где нет туристов. Мы ушли за крайние дома, чтоб никто не подходил и не спрашивал: «А что это у вас такое? Куда это вы собрались? Возьмите нас с собой!» — и так далее. Зеваки все равно подходили, но не очень часто. Да мы и управились быстро. Видно было, что Николай Иванович имеет большой опыт по этой части. Сперва он собрал из трубочек одну половину байдарки, потом вторую, затем соединил обе половинки, а уж после мы стали вдвоем натягивать на этот экзоскелет длинную черную шкуру — днище и борта, сделанные из цельного куска толстой и довольно тяжелой резины. Все оказалось не таким уж сложным. Мы управились минут за двадцать. Байдарка была поставлена частью на воду, а частью — на гальку (чтоб не уплыла). Затем началась погрузка.
Погода была ясная, но ветреная. Солнце светило ярко и весело, однако ветер был студеный, пронизывающий насквозь. Издали-то оно всегда весело смотрится, особенно на картинках. А как окажешься на берегу, так сразу ничего не охота. А лучше бы — прямо домой на теплый диван. Но… делать нечего. Слово дал, нужно выполнять. Да и отдохнуть от города надо, это тоже верно. Смена обстановки и все такое. «Проплыву несколько километров вдоль берега, потом пристану и заночую в этой чертовой пещере. Костер поярче разведу, буду на звезды смотреть и тушенку лопать с сухарями!» — так я себя успокаивал. Но на душе было неспокойно.
В байдарку я забирался с превеликой осторожностью. Ступать нужно было точно посередине. Это тебе не моторная лодка, на которую прыгают с высоты двумя ногами, а она лишь покачивается на волнах, и всем весело! С байдаркой не так. Просто стоять в ней неподвижно — уже подвиг. Я сразу сел на деревянное сиденье. Такое чувство было, что я сижу прямо в воде, то есть, в озере! Резиновые борта едва возвышались над водной гладью. Мне страшно стало: как же я на ней поплыву?
Николай Иванович словно бы читал мои мысли.
— От берега далеко не отплывайте. Тут есть глубокие места.
Не понимаю, зачем он про глубину сказал? Ведь если все нормально будет, какая мне разница, глубоко тут или мелко?
Между делом он сунул мне глиняный пузатый кувшинчик со странными белыми узорами, будто наклеенными на пористую поверхность. Кувшин был заткнут небольшой деревянной пробочкой.
— Тут бурятский напиток, — произнес со значительным видом. — Выпьете, когда будете на месте. Согреетесь.
Я молча кивнул. Дают — бери! Выкинуть недолго…
Он зашел в воду и, пригнувшись, двумя руками толкнул байдарку от берега. Байдарка с неожиданной легкостью заскользила по водной глади! Это было непередаваемое чувство! Краем глаза я смотрел на воду и видел, как вода возле борта темнела и словно бы сгущалась, дно резко уходило вниз. Дух захватывало! Взяв поудобнее двухлопастное алюминиевое весло, я примерился и черпанул правой лопастью изумрудную воду. Лодка качнулась вперед и влево. Я сам слегка покачнулся, но, как говорится, бог миловал. Катастрофы не произошло. Я снова черпанул воду, на этот раз левой лопастью. И снова удачно. Николай Иванович внимательно следил за моими упражнениями. Лицо его было сосредоточено, он явно о чем-то думал.
— Все нормально, идем ко дну! — крикнул я, желая развеселить его.
— Не отходите далеко от берега, — отозвался он. — Тут ветры бывают.
— Знаю, — небрежно молвил я.
Байдарка быстро продвигалась вперед. Я попеременно греб то правой лопастью то левой, стараясь сильно не раскачиваться. Это мне удавалось, и я тихо радовался, что прошло уже больше минуты, а я все еще на плаву. А плыл я на север. Мы договорились с Николаем Ивановичем, что я проплыву семь или восемь километров, а когда увижу над берегом нависшую скалу, а в ней — дыру в рост человека, так сразу же пристану к берегу и поднимусь к этой дыре. Это и есть та самая пещера, в которой я должен буду заночевать и все увидеть.
Я, конечно, ни капельки не верил во все эти бредни. Но однако же огромная водная гладь, величественные горы, покрытые непроходимым лесом, бездонное синее небо над головой, какое-то неземное спокойствие, вселенская ширь, безмолвие и неподвижность — все это вселяло безотчетную тревогу. Вот темная бездна подо мной. Что это такое? Зачем она? Откуда взялась? Когда смотришь в глубину, в душу вселяется ужас. Не то, что боишься утонуть. Нет, тут другое. Это ужас первобытного хаоса, первозданной стихии. Все мы оттуда! (если верить палеонтологам). Были когда-то инфузориями, и даже меньше, чем инфузориями. Мы были пылью, незримыми молекулами, мы плавали в этой воде, а потом размножились и вышли на сушу. А вода осталась. И рыбы остались. И осьминоги. Хотя осьминогов в Байкале нет. Зато в других водах их превеликое множество. А что же тут?..
Я размеренно греб, увлекая лодку вперед. Берег медленно двигался мимо меня с левой стороны. Ближе к воде — желтый песок, за ним переплетенье кустов, изломанные сучья, перекрученные стволы, темный камень и снова сучья и стволы. Все это мрачно и дико, почти зловеще. Так я и плыл. Подо мной — за сердце хватающая бездна, с одного боку неприступная тайга, а с другого — необъятный простор, так что дух захватывает. И надо всем этим бездонное синее небо, а на небе, ближе к горизонту — солнце пылает и слепит глаза. Картина чудная и немножко страшная. Как и все на Байкале.
Байдарка легко скользила над водной бездной. А лучше сказать — парила. Я словно бы висел в пустоте. Вода тихо журчала под днищем и убегала назад. Оглянувшись, я увидел крошечную фигурку на берегу. Николай Иванович ждал до последнего. Видно, хотел удостовериться, что я не поверну назад. Но я и не думал поворачивать. Еще несколько гребков, и фигурка скрылась за береговым выступом. Теперь я был совсем один.
Солнце понемногу клонилось к закату. Я решил прибавить ходу и удвоил усилия. Байдарка легко ускорилась. Береговая линия причудливо изгибалась, делала коленца, и мне показалось невыгодным повторять все ее изгибы. Наметив далеко впереди одинокий выступ, я взял на него курс точно по прямой. Это не беда (думал я), что немного отойду от берега. Зато время сэкономлю. И силы тоже. Берег стал медленно отдаляться. А выступ почему-то никак не приближался. Я все греб и греб, вода журчала и стремилась мимо бортов, а берег словно бы застыл на месте. Известное дело: вода скрадывает расстояние, и то, что кажется близким, на самом деле очень далеко.
Как бы там ни было, но через полчаса я достиг желаемой точки. И тотчас увидел впереди такой же точно выступ. Смекнув, что до него несколько километров, я остановился. Руки с непривычки отяжелели, дыхание сбилось, и мне стало не до красот. С отчаянием поглядел на берег, но не увидел нигде ни скалы, ни загадочной пещеры. Густая зелень покрывала неприступную кручу. Казалось невозможным подняться по этим зарослям, по острым камням, по перекрученным веткам. Не хотелось туда. И я поплыл дальше.
Это повторялось несколько раз. Показывался береговой выступ далеко впереди, затем следовало страшно медленное продвижение к этому выступу, и затем — вопрошающий взгляд на скалы, покрытые лесом и всякой дичью. Наконец я сообразил, что проплыл не семь километров, а гораздо больше. Пещера Николая Ивановича осталась позади (да и была ли она?). Бросив весло на колени, я стал оглядываться. Лодка тихо покачивалась на волнах, берег был все так же мрачен и неприступен. Заходившее солнце светило мне в затылок. Близилась ночь. Оказаться во тьме среди необозримой водной глади я никак не рассчитывал. Решив не искушать более судьбу, я повернул к берегу.
Но однако же плыл я несколько под углом, высматривая удобную площадку. Берег был таков, что высадиться можно было не везде. А уж чтобы палатку поставить — это нужно сильно постараться. Ставить ее на песок прямо у воды было нельзя (даже я это понимал). Но уже в двух метрах от прибоя начинались непроходимые кусты, еще через пару метров стеной стояли деревья. И чем дальше в лес, тем, стало быть, больше веток и дров. Впору было повернуть обратно и грести в Листвянку. Пропади оно все пропадом!..
Мне стало досадно. Вот она сибирская природа! Все кричат: Байкал! Байкал! А что — Байкал? Ни искупаться. Ни даже позагорать толком нельзя. Захочешь ночь провести на берегу, так и это большая проблема. И холодно, и мокро, и вообще… Черт меня угораздил родиться здесь, а не где-нибудь в Крыму, где даже зимой тепло и романтично.
Я плыл, уже не надеясь ни на что, вконец расстроившись и утратив веру во все, во что должен верить всякий разумный человек. Взгляд рассеянно скользил по зеленому ковру, и вдруг я увидел скалу, в которой виднелось овальное углубление, на верхнем ободе которого были заметны следы копоти от костра. По всем признакам, это была пещера! Сердце радостно забилось. Нашел! Нашел!.. Но… как же? Ведь моя пещера должна была остаться где-то позади. Откуда она здесь?.. С другой стороны, какая мне разница? Главное, есть укрытие. Вдали от воды, в безопасности. Разведу костерок, вскипячу воду в котелке, буду пить горячий сладкий чай, греться у костра и смотреть на ночное озеро и на великолепное небо (какого никогда не бывает в городе), на яркие звезды и туманности. Если повезет, увижу НЛО (которых, говорят, здесь много). О-о-о! Как это здорово! Чудесно!..
От моей хандры не осталось и следа. Через минуту я уже вытаскивал байдарку на берег. Бросил ее на кусты, вскинул на плечи рюкзак и полез сквозь чащу вверх.
На то, чтобы преодолеть по отвесному склону пятьдесят метров, я потратил четверть часа. Подошвы отчаянно скользили, кусты царапались и цеплялись за одежду, насекомые так и норовили укусить побольнее, а рюкзак с неимоверной силой тянул назад, так что я едва не улетел обратно к своей байдарке. К счастью, все обошлось. Отдуваясь словно запаленный конь, я выбрался на небольшую площадку перед входом в пещеру. Каково же было мое разочарование, когда я увидел, что это обычный «карман» в скале. Издали не видно, что это небольшое углубление в скале. Как если бы зачерпнули двухметровым ковшиком часть скальной породы, и вот вам небольшая выемка, в которой можно, при желании, расположиться на ночлег. Ежели пойдет дождь, то, конечно, промочит. И если зверь налетит — тоже прятаться некуда. Но и все равно, это лучше, чем ночевать под открытым небом. Тут и готовое кострище, и монолитная стена с одной стороны, а с другой — крутой склон, по которому не очень-то побегаешь. Вряд ли какой-нибудь зверь снизу прыгнет!
Я шагнул к скале и уже собрался бросить рюкзак на землю, но вдруг увидел множество крупных костей возле самой стены в углублении. Кости были белые. Лежали они не как попало, а будто кто-то их раскладывал с неким умыслом. Видно, до меня здесь побывала веселая кампания, какие-нибудь студенты-лоботрясы. Готовили мясо на костре, пили-ели-веселелись, а уходя, решили оставить на память о себе этакий узор из обглоданных костей крупнорогатого животного. Вот вам наша молодежь! То буквы всякие рисует где ни попадя, то гору бутылок набросает, словно взвод гусар пировал, а то просто намусорит и нагадит, нисколько не думая о том, что на это место могут прийти приличные воспитанные люди, которым все это будет жутко неприятно!
Настроение было подпорчено, но я, по обыкновению, не опустил руки. Живо собрал кости, побросал в тут же валявшийся брезентовый мешок и, отойдя пару метров, бросил пакет вниз с горы. Возле черного кострища стояли фарфоровые чашки с дождевой водой и всякими букашками, их я тоже выбросил. Пошурудил золу и выкатил оттуда несколько камней и обуглившихся костей. Неприятно все это было, но что мне оставалось делать? Не люблю, когда в природе такой беспорядок. Это ведь не твой рабочий кабинет, где можно вести себя по-свински. Тут мать-природа! Божественный храм! Вести себя в этом храме нужно соответственно…
Наведя таким образом относительный порядок, я стал устраиваться на ночлег. Расстелил на земле кусок полиэтилена, бросил на него спальный мешок, разложил там и сям немудрящие припасы и занялся костром. Сухие веточки, мох, иссохшая трава — все пошло в дело. Я чиркнул спичкой, и костерок занялся. Белый дымок пополз из самой глубины моха и пожухлой травы, что-то там затрещало и заскворчало… Взяв котелок, я направился к берегу за водой.
Второй раз подъем дался полегче. Я почти без потерь донес воду до места, водрузил ее на импровизированный таган и стал ждать.
Быстро темнело. От воды все сильней тянуло холодом. Кусты в пяти шагах стали неразличимы. Жутко остаться одному в ночном лесу! В городе отвыкаешь от этакой первобытности. А когда вдруг очутишься среди нее… Да, не очень-то это здорово. Но я крепился. Одну ночь как-нибудь перетерплю. Гоголевский Хома, вон, три ночи взаперти с ведьмой провел. А мне — всего-то и делов, начать да кончить… — Так я себя успокаивал, но в душе поднималась тревога. Это молчаливое пространство, эта тьма, надвигающаяся со всех сторон, делавшаяся почти осязаемой. Все острее чувствовал я свою беззащитность перед слепыми силами природы. Боже мой, бедные звери! (сокрушался я), им-то каково! Всю свою жизнь они мечутся в этой кутерьме, прячутся друг от друга, дерутся и умирают в жестокости и страдании. Зимой в лютый мороз они стынут до костей. Дождь их мочит, ветер продувает их насквозь. И негде им спрятаться и укрыться! Каждый кусок пищи приходится добывать с боем. Бедные! Бедные твари!..
Неизвестно, до чего бы дошел я в своих рассуждениях, но вода в котелке вдруг забурлила и в один миг покрылась пузырями. Я сыпанул прямо на пузыри горсть чаю, утишив бурлящую поверхность, и проворно снял котелок с костра. Эх, если бы каждую бурю можно было погасить простым движением руки!
Банка бурятской тушенки, ломоть черного хлеба и кружка густого сладкого чая — чего еще желать человеку в моем положении? Я живо расправился с тушенкой, а потом долго швыркал чаем, с непривычки обжигаясь и смахивая рукавом испарину со лба. Вспомнились кстати чьи-то строчки:
Пришли и стали тени ночи!
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей…
Хорошо сказано, черт меня дери! Именно пришли и стали. И стоят безмолвно, грозно и пугающе!
Но тени иногда шевелились. Я приглядывался к ним, чего-то тревожился, а потом снова успокаивался. Это костер дает такие неверные отсветы, так что кажется, будто тьма то сгущается, а то вдруг редеет, и пространство движется и дышит словно живое. Вот и Байкал-батюшка тяжко вздыхает в своем исполинском ложе, шумно бьется о берег и о чем-то грустит. Костер понемногу догорал. Дровишек я приготовил маловато. Да и где их взять на этом берегу? Тут и деревьев порядочных нет. А и были бы они — чем рубить станешь? Делать было нечего, пришлось укладываться спать. Я придвинулся к самой стене и влез в спальник. С одной стороны надо мной нависал массивный каменный выступ, а с другой было открытое пространство без края и границ. Угасающий костерок был чем-то вроде маяка, чтобы звери знали: сюда ходить нельзя, тут человек! Костер, конечно, скоро погаснет, однако дымок еще будет идти, и горелый запах тоже останется. На них вся надежда.
Надо было поскорее уснуть, чтобы ночь прошла и утро наступило. Одной ночи на природе мне будет вполне достаточно, твердо решил я. А утром — домой!
Незаметно я уснул. Но сон был тревожен. Все мерещились какие-то шорохи. Словно кто-то большой и медлительный подходил ко мне, шумно вздыхал, переступал с ноги на ногу, а затем удалялся. Это было похоже на бред, так работало воспаленное (а лучше сказать — испуганное) воображение. Я как будто пребывал в двух мирах — действительном и мнимом. В действительном мире я спал, но краешком сознания чутко следил за обстановкой; из этой мешанины образов и впечатлений образовывались фантомы, о каких нормальному человеку лучше не знать. Собственно говоря, это мне было не впервой. Я и раньше плохо спал в палатке. Тут нужна многолетняя привычка. Крепость нервов. Равнодушие к самому себе. Да, равнодушие! А еще — забвение себя, грубость чувств…
Забыться никак не удавалось. Мне вдруг почудилось, будто возле костра кто-то сидит. Я силился понять, во сне я это вижу или наяву. Я не мог понять, открыты ли мои глаза. Голова была страшно тяжелой, невозможно было пошевелиться и просто издать звук. Губы были словно склеены, я чувствовал на себе огромную тяжесть, мне странно было, что я могу ее сдерживать и продолжаю дышать. Я почти уверен был, что сплю, но тут же спрашивал себя: как это может быть, что я сплю и понимаю, что это сон? Так может, это и не сон вовсе? Но тогда почему я не могу встать и свободно вздохнуть? Нужно прогнать наваждение, спугнуть тень у костра! Вот сейчас я встану, и тень сразу же исчезнет. Но я не вставал, а тень оставалась на месте. Я попытался понять, что это такое передо мной, но вдруг тень пошевелилась. Я с ужасом осознал, что это человек. Вот его голова, плечи, согнутые ноги; сверху накинут какой-то балахон вроде того, что носят южноамериканские индейцы. Голова очень велика, на ней что-то вроде обруча, перья торчат полукругом. Я чувствовал, что он смотрит на меня. Во взгляде не было угрозы, но мне было жутко. Хотелось проснуться или убежать. То и другое было выше моих сил. Я попытался зажмуриться, не видеть, но и этого не удалось сделать. Поднявшийся ветер вдруг стих, и я услышал голос — не голос, а какой-то шелест. Так шипит столетняя пластинка.
Фигура вдруг медленно покачнулась и поднялась. Сделала шаг, другой. Вот она уже стоит надо мной. Я вижу ее боковым зрением и по-прежнему не могу ничего сделать. Снова послышался шелест с посвистами и вздохами. Теперь я знал, что это человек, но какой-то очень странный. Темный, словно монолитный. Лица не видно, и глаз не видать, а слышен только голос — сипящий, утробный, будто ему трудно дышать. Слов разобрать было нельзя, но слова были зловещи, в этом сомнения не было.
Фигура постояла надо мной, потом стала удаляться. Но я не видел, чтобы она шла. Просто уплывала вдаль. Вот она уже у потухшего костра, а вот уже дальше, слилась с темными кустами и стала смещаться вниз. Сердце мое сильно билось. Тень больше не придет, это я понимал. Но вокруг было так же темно и жутко. Снова хлынули звуки прибоя, ветер зашумел. Я вздрогнул и открыл глаза. Резко сел, провел ладонью по лицу. Впечатление от пережитого было слишком свежо. Я вглядывался в кусты, но ничего нельзя было разглядеть. В ушах еще стоял этот жуткий шелест. Что-то было не так. Пора собираться в обратный путь. Горизонт над озером сделался серым, близился рассвет. Я живо поднялся и стал собирать свои вещи. Свернул спальник, скомкал полиэтилен, выплеснул из котелка остатки чая и, кое-как упаковав рюкзак, стал ощупью спускаться к озеру.
К счастью, я не сломал себе шею. И байдарка оказалась на месте. Я стащил ее на воду, положил в носовой отсек рюкзак и с предельной осторожностью залез внутрь. Толкнулся веслом от берега и поплыл. Было еще плохо видно, но заблудиться было нельзя; берег громадно темнел с правого бока, я твердо решил больше не удаляться от него. Бросил прощальный взгляд на гору, и мне опять померещилась какая-то тень. Черная приземистая фигура металась и бесновалась на месте моего ночлега. Она то подпрыгивала высоко, то сливалась со скалой, резко вскидывались руки с каким-то предметом; все это в жуткой тишине, в призрачном свете. По груди у меня пробежал озноб, и я прибавил ходу. Хорошо, что я не остался здесь до утра. Мрачное место! Больше никогда не буду ночевать под открытым небом. И чего мне дома не сиделось?
Мысли роились, словно бабочки, перед глазами вставали и тут же растворялись бесформенные тени, а я судорожно греб, желая как можно скорее покинуть страшное место. Но странное дело: время шло, а рассвет все не наступал. Темное небо затянула пелена, бесформенные тучи громоздились одна на другую. Вдруг с берега задул пронизывающий ветер. Вода сразу пошла рябью, которая быстро сменилась высокими волнами. Байдарку закачало и стало сносить прочь от берега. Я с тоской посмотрел назад; быть может, и не надо было торопиться, переждал бы непогоду у скалы. Но сожалеть было поздно, вернуться уже нельзя, а следовало плыть вперед; следовало поторопиться, пока не разыгралась настоящая буря. Берег был близко, и я решил держаться на воде до последней крайности. Вокруг уже ходили полуметровые волны, но байдарка легко взмывала вверх, задирая нос и убегая от медлительных водных масс. В такие мгновения я испытывал жуткий восторг, а в следующую секунду вода подо мной расходилась, и я проваливался в разверстую пропасть, затем, чтобы через несколько секунд снова взмыть в темное небо. Лопасти весла то погружались в кипящую воду, словно в масло, то со свистом рассекали воздух; сам я раскачивался, с трудом сохраняя равновесие. Вдруг воздух ослепительно вспыхнул, озарив величественную картину — застывшие в беспорядке волны и угрюмые скалы, покрытые густой зеленью. Через секунду небо словно разорвалось, раздался пушечный выстрел, так что я невольно пригнулся. Что-то резко зашумело, зашелестело, будто тысячи мышей разом ринулись по железной крыше, и вдруг хлынул ледяной ливень! И снова все ярко вспыхнуло, и тут же громыхнуло. Я уже почти ничего не соображал, байдарка словно бы сама повернула к берегу. Несколько мощных гребков, и лодка ткнулась носом в песчаную отмель. Я проворно выскочил из нее и, держа за борт одной рукой, пошел по воде к берегу. Дождь хлестал, и я мгновенно вымок до нитки. Никакого укрытия на берегу не было. Поставить палатку было негде. О костре можно было лишь мечтать. Оставалось последнее средство: я перевернул байдарку вверх дном и залез под нее. Подо мной все было мокро, но по крайней мере, сверху уже не лило.
И все было бы неплохо, но я не учел поднявшейся волны. Не прошло пяти минут, как ледяная вода стала с шипеньем докатываться до моего укрытия. Подняться выше по склону я не мог, там были мокрые кусты, густая трава, камни, коряги. Отодвинувшись на самый край песчаной полосы, я терпел, сколько мог. Но очень скоро стало ясно, что оставаться в таком положении нельзя. Я окончательно замерз и трясся, как бездомная дворняга поздней осенью, которая смотрит на тебя жалостливо и просит тепла и корма, а ты идешь мимо и думаешь о своем. Потому что тебе самому тепло и сытно, и не до дворняги тебе! Не знаю, почему мне вдруг вспомнилась эта собака. Может, потому, что я сам теперь был на положении бездомной собаки. Но ведь у меня был дом! Совсем рядом поселок, где есть тепло и пища. Почему же я здесь? Надо было на что-то решаться. В этот-то момент я вспомнил, что во внутреннем кармане куртки у меня лежит бутылочка с бурятской водкой. О том, что это магическое зелье, я и не думал. Нужно было согреться, только и всего! В кармане у меня был алкоголь, а у меня зуб на зуб не попадал от холода. В чем же дело? Не мешкая ни секунды, я сунул руку за пазуху и извлек оттуда небольшую глиняную бутылочку. Она была теплая и шершавая на ощупь. Не без труда вынув пробочку, я стал жадно глотать вожделенный напиток. Кажется, не было в мире ничего в эту минуту желаннее для меня нескольких глотков жгучего напитка, огненно побежавшего по моим жилам и словно добавившего свету вокруг. В голову резко ударило, по всему телу прошла судорога; я как бы вывернулся на изнанку, а потом возвратился в прежний вид. Руки стали согреваться, в груди расходился жар. Я уже не боялся стихии. Вода не казалась ледяной. И ветер не так уж и силен. А волны… что мне волны? И в шторм люди плавают, и даже ходят под парусами…
Дальнейшее происходило словно бы само собой, без участия моей воли. Я был зритель, наблюдавший сам за собой. Я вдруг выпрямился и отбросил в сторону байдарку. Та перевернулась и упала на мокрый песок. Я решительно поднял рюкзак и бросил его в байдарку. В левую руку весло, правая цепко ухватилась за борт… Несколько крупных шагов по воде, среди набегающих волн, и вот я уже перевалился через борт, и плыву, плыву!..
Страха не было, а была решимость победить или умереть! Волны не утихали, ливень все так же бил тугими струями по плечам и по голове. Но я уже не боялся. Стихия стала частью меня. Не беда, что окончательно стемнело, наступила ночь. Не страшно потерять из виду берег. Я слышал справа от себя глухой прибой. Этого было достаточно. Буду плыть, пока не достигну цели. Час, два, три, или целую вечность… Это все равно. Когда-нибудь кончится дождь, снова станет тепло и тихо. И я с гордостью вспомню о том, как боролся со страшными волнами, как победил собственный страх. Да, так будет. Так оно и будет!.. — В душе поднимался жуткий восторг. Это было необъяснимо, но это было прекрасно. Впервые в жизни я попал в переделку, но не струсил, не спасовал, а мужественно боролся наперекор стихиям и мрачным теням, поднявшимся из преисподней. Я их не боюсь! Я хохотал в лицо ветру. Я и в самом деле ничего в этот миг не боялся, сам черт мне был не брат…
Но покачнулись тени ночи,
Бегут, шатаяся, назад.
Ее потупленные очи
Уже глядят и не глядят;
В моих руках рука застыла,
Стыдливо на моей груди
Она лицо свое сокрыла…
О солнце, солнце! Погоди!
* * *
Не знаю, что такое со мной было. Теперь мне кажется, что я слегка помешался. Вел себя как умалишенный. Но отрезвление наступило довольно скоро.
Ту ночь (или это был день?..) я запомню надолго. Дождь все лил, ветер яростно срывал пену с кипящих волн, лодка моя то взмывала, то ухала вниз; я все греб и греб, уже ничего не понимая, не различая направлений, действуя как сомнамбула, почти как мертвец, который не знает, что уже умер и пора бы ему угомониться. На каком я был свете? Этого я тоже не знал. Света не было. Не было никаких сторон. И времени тоже не было. Был лишь я, и была буря. Казалось, что весь мир охвачен этим ветром и этой ночью. Ничего больше нет, и уж не будет. Время остановилось. И так будет всегда.
Иногда я бросал весло и прислушивался. Но что мог я услыхать, кроме сумасшедшего воя ветра и шума волн? Берег я уже давно потерял из вида. Лодку мою качало и кренило, несло куда-то вдаль и в сторону. Иногда мне чудились звуки, будто кто-то проплывал рядом, но никого не было видно. Я пробовал кричать, но голос мой заглох, не получив отзвука. Силы оставили меня, и я уже согласен был умереть, сгинуть в этой пучине. Тоска все сильнее сжимала сердце. Я сидел, опустив голову и ничего уже не ожидая для себя, временами забываясь и погружаясь в сон, в котором было все то же — жуткие тени, ночь, гром и ветер. Наконец, я вовсе оставил свои усилия и, повернувшись боком, лег на дно байдарки. Будь, что будет!
Поразительно, как я тогда не погиб. В шторм на Байкале запросто переворачиваются большие катера. А тут — обычная байдарка. Теперь я знаю, что во всем этом был некий смысл. Но тогда я этого не знал. В какой-то момент я ощутил толчок снизу, прямо в днище. Байдарка покачнулась и стала. Я открыл глаза и приподнялся. Кругом было все то же — море воды и непроглядная тьма. Но было и нечто новое — вода стремилась мимо меня бурным потоком, а лодка стояла на месте, будто ее что-то удерживало. При этом я видел кругом себя крутящиеся воронки, уносящиеся прочь струи! Но меня уже не раскачивало на волне, я ощущал под собой прочную опору. Но что это было, я не мог понять. Дождь все хлестал холодными струями — по голове и плечам, лился по спине; вода заливала ноги, я уже не знал, куда деться от воды. Я пробовал раскачивать лодку, и она послушно качалась из стороны в сторону, но с места не двигалась. Наклонившись, пытался нащупать рукой опору, но рука погружалась в ледяную воду, и больше ничего. Вдруг раздался оглушительный треск, казалось, небо раскололось на две половины; на секунду стало светло, как днем, и я увидел черную гладь, стремительно несущуюся мимо меня. Молочный туман клубился, образуя причудливые фигуры. И никаких признаков берега. Никакой надежды на помощь. Я решил положиться на волю провидения. Снова улегся на дно байдарки и укрылся брезентовыми шторками. Под брезент вода почти не проникала, но все равно было холодно и страшно. Я решил дождаться утра во что бы то ни стало. А иначе я должен буду погибнуть в этом чертовом месте — от холода и ужаса. Если я это заслужил, пусть так и будет. Силы человеческие не беспредельны.
Дальнейшее я помню смутно. Сознание временами гасло, и тогда мне казалось, что я нахожусь глубоко под землей, в тесной и холодной пещере, сверху льется вода, я хочу выбраться наружу и не могу. Я начинал метаться и стонать, и просыпался от собственного стона; лихорадочно ощупывал борта лодки и с облегчением понимал, что не замурован заживо. Рука тянулась к брезентовой накидке и шевелила ее; я желал удостовериться, что волен выбраться на свободу. Сделав несколько глубоких вдохов, я успокаивался и принимал прежнее положение. Снова задремывал, и опять видел какую-то жуть. Так повторялось несколько раз, пока, наконец, я не уснул по-настоящему — несмотря на холод и воду, на неудобное положение и абсурд происходящего. Так, наверное, спит измученный человек — в грязи, в стылой воде, среди всеобщего хаоса — когда у него нет больше сил на борьбу. Теперь я знал, каково это.
Я уже не верил, что когда-нибудь наступит утро и придет спасение. Но утро все же наступило — безрадостное, серое и промозглое. Поднявшись со дна байдарки, я увидел молочную взвесь вокруг и… о, ужас! — вода была где-то внизу, метрах в двух ниже лодки! Я висел в воздухе без всякой опоры! Я резко перегнулся за борт, желая удостовериться, что подо мной ничего нет, лодка накренилась и стала сползать вниз, к несущейся воде. Я уже видел, что опора все-таки была — это был огромный серый валун, его очертания уходили под воду и терялись в прозрачной глубине. Все это я разглядел за ту секунду, пока лодка кренилась и вдруг сорвалась вниз, упала носом в воду, переломилась пополам, но не сломалась, а была захвачена потоком и увлечена прочь от жуткого валуна. Я все не верил себе, оглядывался и видел позади черную бесформенную массу, пока она не скрылась в тумане. Что это было? Как я там оказался?.. Я лихорадочно соображал и вдруг понял! Это был знаменитый Шаман-камень, расположенный в устье Ангары. Каким-то чудом я ночью налетел на него и повис, как последний идиот. Всю ночь провисел, а теперь вот сверзился и — плыву! На минуту я удовлетворился этим объяснением. Но тут же возник вопрос: а почему я не видел камня ночью? И как оказался на такой двухметровой высоте? Пятиметровая байдарка едва не стала вертикально на воду, когда сползала с камня. Как же это могло быть? Следовательно, ночью подо мной был не камень, а что-то другое. Но как же я тогда попал на этот чертов камень? Ведь я точно знал, что байдарка не двигалась ночью, я бы обязательно это почувствовал? Да и кто бы стал меня на этот камень поднимать? Кому это надо было? Зачем?..
Во всем этом была жуткая несуразица. Разрешить ее я был не в силах. Но хорошо было то, что я все же освободился из плена. Вокруг светлело, дождь почти перестал (так, сеялась какая-то пыль). И хотя было по-прежнему холодно и промозгло, я уже знал, что не погибну. Я усиленно греб веслом, согреваясь на ходу и присматриваясь к берегу. Я уже точно знал, что плыву по Ангаре. А впереди, в шестидесяти километрах, родной Иркутск. Ошибиться было нельзя. Уклониться от маршрута — тоже. Я решил не выходить на берег, а дойти на байдарке прямо до города. Пусть это будет моим ответом зловещей стихии. Она не смогла сломить меня, и я собственной волей и непреклонностью вернусь домой! Так я думал, усиленно работая веслом. Одежда быстро сохла на мне, внутреннее тепло разливалось по телу. Голова гудела, я был как в лихорадке. Иногда меня начинало трясти, но тем отчаяннее я работал, безотчетно стараясь одно потрясение заместить другим. Пусть лучше я умру от изнеможения, чем погибну от лихорадки и немощи.
Попутное течение было моим союзником. Вода весело журчала под днищем. В разрывах белого пара то и дело мелькал берег — с нависающими над водой кустами, с густой травой и убегающими вдаль лугами. Этого мне было достаточно. Я двигался вдоль знаменитого Байкальского тракта — того самого, по которому сюда прибыл. Трасса проходила близко от берега, но я не видел ее из-за густого тумана. И, странное дело, не было слышно звуков проезжающих машин. Я напрягал слух, но слышал лишь глубокую, какую-то первобытную тишину. Казалось, весь мир умер, или погрузился в глубокий сон. Лодка скользила по воде, и я слышал лишь тихое журчание снизу, да плеск весла по сторонам. Течение здесь было стремительное, но через несколько километров оно должно замедлиться, ведь впереди была плотина, возле которой вода неподвижна. Но пока что меня несло и весьма быстро. Я хотел как можно дальше отплыть от Шаман-камня. Почему-то думалось, что в городе и погода будет другая — солнечная, теплая, веселая. Ведь было лето в самом разгаре! Но я все плыл и плыл, а погода не менялась. За час я преодолел километров пятнадцать. Позади остались знаменитые Ангарские хутора, поселок Большая речка (отдельные дома я сумел разглядеть у самого берега, и даже услыхал протяжное мычанье коров). Река здесь расширялась (как я знал по опыту), и я забирал вправо, чтобы не плыть посередине и не налететь вдруг на «Ракету», летящую из Иркутска на подводных крыльях (в тумане это немудрено). Я плыл возле самого берега, ожидая увидеть знаменитые Тальцы, но ни поселка, ни музейного комплекса так и не заметил. Берег был пустынен, и такой же пустой выглядела водная гладь. Но что было еще страннее: река и не думала замедляться, она все так же неслась вдоль берега. Да полноте, точно ли я на Ангаре? Но в этом невозможно усомниться! Из Байкала вытекает всего одна река (а впадает — бог знает сколько)! Да и не мог я далеко уплыть на своей байдарке от ее устья. Это точно Ангара, вот и Шаман-камень как раз там, где и должен быть. Стало быть, все верно, и я плыву домой. Надо только немного потерпеть, поработать веслом, и скоро я приму горячую ванну и буду пить в собственной постели кофе с коньяком. Никакие авантюры меня больше не увлекут в свои сети. Баста, наплавался!
Так я думал, а руки лихорадочно работали, сердце бешено стучало, и на душе было нехорошо. Я каким-то звериным чутьем чувствовал инородность окружающего меня мира. Река была та и не та. Берег был тот же, и в тоже время чужой, незнакомый. Даже воздух казался мне странным — какой-то совсем не такой воздух… не знаю, как и объяснить. Вдобавок ко всему я вдруг услышал с противоположного берега протяжный паровозный гудок. Это настолько поразило меня, что я застыл с веслом в руке, и несколько минут байдарку бесшумно несло по течению. На левом берегу Ангары когда-то проходила знаменитая кругобайкальская железная дорога. Но она уже давно разобрана, а сам путь затоплен иркутским морем. Уже полвека тут нет ни поездов, ни самих путей. Откуда здесь взяться паровозу? Быть может, это галлюцинация и я схожу с ума?.. Это было вероятнее всего, и тем скорее мне следовало оказаться дома среди привычной обстановки. Я уже понял, что я — не герой. И никогда им уже не буду. Время для героизма упущено. И это окончательно и бесповоротно.
Я снова стал грести. Туман рассеивался, но солнце так и не показалось. Сверху был какой-то морок. Дождь прекратился, и ветра не стало. И все бы ничего, но я по-прежнему почти ничего не видел. Во рту пересохло, и я зачерпнул ладошкой воды прямо из реки. Вода оказалась ледяной и очень вкусной. Последние сомнения отпали: это точно была Ангара. Нигде больше нет такой замечательно вкусной воды. Сразу успокоившись, я с удвоенной энергией стал грести. Берег стремительно проносился мимо меня, мелькали камни и кусты, накренившиеся деревья стояли над самой водой, мокрая трава и — необыкновенная тишь надо всем этим! Меня вдруг поразило еще одно наблюдение: берег шел ровно, не виляя и не петляя! Но я-то помнил, что береговая линия здесь очень извилиста! Никто и никогда не плавал по заливу строго вдоль берега! А если бы поплыл, то путь его увеличился бы многократно. Тогда я в первый раз подумал о том, что зря поплыл. Надо было сесть в Листвянке в автобус, и теперь я был бы уже в городе, без всех этих осложнений. Но теперь жалко было бросать лодку. Пришлось бы выплачивать Николаю Ивановичу ее стоимость. Да и смахивает на малодушие. А собственного малодушия я боялся как огня (опять же, потому что не герой). И я все плыл, плыл и плыл…
Несколько часов прошли до безобразия скучно. Я почти засыпал, не переставая грести и краешком сознания продолжая контролировать окружающее. Так солдат, бывает, спит на марше, иногда даже и с открытыми глазами. Но мне смотреть было необязательно, ведь я мог слышать плеск воды о берег. Так же я мог бы и не грести, течение по-прежнему несло меня вперед. Я уже не думал об этой странности. Главное — скорее добраться до дому. Все остальное как-нибудь разрешится. Отличный способ пережить любые не слишком сильные неприятности! (Особенно, когда не можешь ничего поправить).
По моим подсчетам, я должен был добраться до города за восемь часов. И эти часы уже прошли. Я все плыл вдоль правого берега и вдруг увидел впереди бетонную опору. Опора была толстая, овальная — точно такая, как у ангарского моста в Иркутске. Но ведь прежде моста должны была быть плотина! Откуда здесь взялся мост? Подняв голову, я увидел такие знакомые очертания этого чуда архитектуры, по которому ходил пешком сотни раз. А присмотревшись к берегу, заметил бетонные плиты, замкнутые наверху каменным парапетом. Ошибиться было нельзя: я в Иркутске. И передо мной бульвар Гагарина — излюбленное место для прогулок горожан. Выходит, я каким-то чудесным образом просочился сквозь закатанную в бетон иркутскую плотину и плыву теперь в самом средоточии родного Иркутска. Путешествие мое завершено.
Через минуту я вылез из байдарки и ступил на бетонные плиты. Спина отчаянно болела, голова кружилась, но грудь дышала легко, и настроение было почти праздничное. Кошмар закончился, и теперь все будет хорошо. Надо только затащить под мостовую опору байдарку, а потом бежать домой за подмогой, благо, это недалеко. Сказано — сделано! Байдарку на берег, в самый закуток. И — ходу домой. Я бежал мелкой рысью, стараясь на бегу согреться, а еще больше желая поскорей очутиться дома. Чтоб не выглядеть странно, я изображал из себя спортсмена, коих на бульваре Гагарина — как собак нерезаных (они бегут сюда со стадиона «Труд», а также со спорткомплекса «Динамо»; и там и там я в юности занимался спортом; бегать здесь мне было не впервой). Но странности продолжались и множились. Первая странность: за время моей пробежки мне встретились всего несколько человек (все они так пристально на меня смотрели, что я готов был сквозь землю провалиться; конечно, я был не в спортивном костюме, и вид у меня был почти сумасшедший; но и нельзя же так откровенно пялиться на незнакомых людей!). Но меня поразили сами эти люди. Они были одеты в такие удивительные платья и костюмы, каких я сроду не видывал. Как будто бы выгнали на прогулку актеров из местного драмтеатра (расположенного неподалеку), заставили их чинно ходить парами, под ручку. Добежав до университетской библиотеки, я свернул налево и углубился в городские кварталы.
Мой дом располагался на улице Марата — отличное здание, построенное еще до войны — одно из первых благоустроенных зданий Иркутска. Четырехкомнатная элитная квартира на четвертом этаже в центре города — о чем еще можно мечтать простому смертному? Я получил эту квартиру по писательской линии, так сказать. Когда-то, давным-давно, в этой квартире жил патриарх иркутской литературы, поэт Иван Молчанов-Сибирский. Потом в эту квартиру въехал другой писатель, затем еще один и, наконец, ее законным владельцем стал я! (Господи, как это хорошо было; лишь теперь я вполне оценил уют городского жилья). Да, я его оценил, наконец-то. Но все было напрасно. Вернее, поздно! Как это и всегда бывает в жизни, человек прозревает или на краю могилы, или когда все уже потеряно и ничего не вернешь.
С тяжелым сердцем я приступаю к изложению дальнейших событий. Все это так тяжело, что у меня отнимается речь и я теряю складность мысли. Даже вспоминать об этом трудно. Каково же было все это пережить?..
Началось все у самого дома. Когда я хотел войти в подъезд, меня вдруг остановил какой-то тип. Он был в сером костюме и в кепке. Коротко стриженный, с незапоминающимся лицом и цепким взглядом. Он так и впился в меня своими зенками. Глядел как на врага, как на какую-нибудь гадость. Он перегородил мне дорогу и очень грубо спросил:
— Чего надо?
Я опешил. Собравшись, сделал удивленное лицо и молвил с достоинством:
— А вы почему интересуетесь?.. Я домой иду. Здесь живу.
Хотел обойти его, но он вдруг схватил меня за локоть.
— А ну-ка стой. Покажь документы!
— Какие еще документы? Ты что? Да пусти ты! — Я вырвал руку и двинулся было мимо этого цербера, но вдруг он как-то странно извернулся, взмахнул правой рукой, и я согнулся от сокрушительного удара в солнечное сплетение, повалился на землю, силясь вздохнуть и беззвучно открывая рот, словно рыба, выброшенная на берег. Тип уже сидел на мне, стягивал руки за спиной и бряцал железом. Через несколько секунд на мои запястья легли холодные обручи. Я с ужасом осознал, что на мои руки надеты самые настоящие наручники, какие я только в кино и видел. А тип уже переворачивал меня на спину и шипел со злорадством:
— Попался, вражина! Я тебя сразу заприметил. Ишь, ты, проскользнуть мимо меня хотел. От меня еще никто не уходил. Ну, что теперь скажешь?.. Молчишь?.. Ну ничего, язык тебе быстро развяжут. Все выложишь, как на тарелочке. И не таких раскалывали…
Я сделал попытку извернуться, повернул голову вбок и уже собрался сказать этому гаду все, что я о нем думаю, как вдруг в голове у меня словно что-то взорвалось. Перед глазами ярко полыхнуло, адская боль прошила все тело, и я провалился во тьму.
Я очнулся в каком-то помещении, полном народу. Долго не мог понять, что со мной и где я. Я лежал на спине, касаясь левым боком каменной стены, по которой стекали прозрачные капли. Над головой была темная плоскость, а справа, спиной ко мне, сидели, сгорбившись, какие-то люди; за ними, между плеч и голов, угадывались в полутьме фигуры и головы других людей. Откуда-то сверху свешивались ноги в ботинках и сапогах. Гул стоял от множества голосов, было очень душно и страшно. Мелькнула мысль, что это все во сне, а может, в чистилище. Я зажмурился и непроизвольно сдвинул голову; в тот же миг затылок пронзила острая боль, будто бритвой полоснули по оголенным нервам. Я застонал и выгнулся всем телом, правая рука описала дугу и ударилась в чью-то спину. Сидящие разом обернулись.
— Глядите-ка, очнулся! — сказал один из них.
Другой с мрачным видом покачал головой и отвернулся.
— Теперь затаскают, — молвил третий. — Эх, парень. Не повезло тебе!
Я все еще не верил в реальность происходящего.
— Где я? — едва выговорил. Слова давались с трудом, язык был сухой и шершавый. — Пить… Дайте воды.
Произошло движение. Фигуры разомкнулись, и ко мне поплыла по воздуху алюминиевая кружка. Меня осторожно приподняли за плечи, ноги опустились на пол. Я сел, превозмогая головокружение, крепко держась руками за край скамьи. Ко рту приблизился металлический обод, зубы клацнули о металл, и в глотку полилась холодная вода…
Мне трудно об этом вспоминать. Я был жалок, растерян. От моей былой уверенности не осталось и следа. Окружавшие меня люди казались мне силачами, они что-то говорили мне, качали головами — я с трудом соображал. Действительность была ужасна.
Но, как известно, человек привыкает ко всему. Прошло несколько часов, и я уже как равный сидел между этих людей и говорил с ними, внимал речам. Я не хотел верить, но поверить все же пришлось: я находился в тюрьме! Как это могло случиться, можно лишь догадываться. Я расспрашивал о том, как меня сюда доставили и что при этом говорили… Оказывается, ничего не говорили. Просто бросили как куль с картошкой и ушли.
— Да ты не переживай! — заверяли меня. — Нас всех скоро выпустят. Ведь мы ни в чем не виноваты. Разберутся, и отпустят. Советская власть зазря никого не наказывает. Потому, это самая справедливая власть на свете!
Я присмотрелся. Говорил все это сухонький старичок с козлиной бородкой и в старомодном пенсне, каких уже не носят. У него было умное, живое лицо, цепкий взгляд маленьких подвижных глаз. Тем не менее, он показался мне сумасшедшим. Однако, окружающие никак не реагировали на этот бред. Кто-то сидел, задумавшись и ничего не слыша. Кто-то затравленно озирался, словно ждал нападения в любую секунду. Кто-то вполголоса переговаривался с соседом. Внимание мое привлек экзотический человек восточного вида. На нем был широкополый халат, на голове — подобие чалмы. Фигура полная, коренастая. Густая борода закрывала грудь до половины. Узбек — не узбек… Хотя, откуда в Иркутске узбеки? Скорее, бурят, или монгол, а может, татарин. Человек в чалме казался застывшим. Глаза устремлены в одну точку, лицо напряжено, в нем читалась скрытая мука. Казалось, он сейчас вскочит и убежит. Но он оставался на месте, все смотрел в одну точку. Я перевел взгляд на старичка. Тот все щебетал; это походило на сеанс самовнушения, говорил он больше для самоуспокоения.
— … с малолетства при деле. Всю жизнь тружусь как проклятый. А что я имею взамен? Пару штанов и дырявые ботинки! Какой же я классовый враг? Ну какой с меня вредитель? Это меня оклеветали — настоящие враги советской власти. Следователи во всем разберутся и выпустят меня на волю. А враги получат по заслугам… — он вдруг повернул ко мне свои мохнатые брови, глянул с прищуром. — Вот ты, скажи, за что тут сидишь?
Вопрос был неожиданным. Я не сразу нашелся. Выговорил с трудом.
— Я не сижу. Это какая-то ошибка.
Старик довольно кивнул.
— Все так говорят, а потом признаются. И ты тоже признаешься. Ты, наверное, японский шпион? Жил в Харбине? Остались там связи? Ну, признавайся! Колись!
Я со страхом глядел на полоумного старика.
— С чего вы взяли, что я шпион, да еще японский. Вы в своем уме?
Старик не ведал сомнений.
— Так уже все про тебя известно. Взяли тебя на набережной. И лодку твою там же нашли, на которой ты приплыл. Очень интересная лодочка. У нас таких не делают! Всякие штучки в ней. И одет не по-нашенски. Ты же зачем проник в наш город?
— Что значит, проник! Я на Байкале был, в турпоходе. Сегодня вернулся, а тут черт знает что творится.
Старичок вдруг замер, хитро прищурился.
— А ты, вообще-то, кто будешь?
— В смысле?
— Профессия у тебя какая? На каком трудовом фронте занят?
— Я писатель, — тихо произнес я.
— А-а, — обрадовался старик. — Тогда все ясно. Видел я тут ваших. Сидят, голубки. Так ты, значит, с ими заодно?
— С кем это — с ними? — произнес я, поднимая голову и оглядываясь. — Тут что, есть писатели?
— Здесь нету. А раньше были. Предводитель ваш, этот, ну которому Горький поздравление прислал к юбилею, ну, ты должен знать, как его… — он защелкал пальцами, а у меня холодок побежал по спине. Происходило что-то совсем уже небывалое. Горький, писатели в застенках. В голове зашумело, я прикрыл глаза и во тьме вспыхнули огненные буквы:
— Гольдберг, — прошептали мои губы.
— Во, точно! — вскрикнул старик. — Он и есть! Сидел тут до тебя, его еще весной взяли. С ним еще этот был, партизан бывший, ну как его…
— Петров Петр Поликарпович, — заученно произнес я фамилию человека, именем которого назван дом литераторов.
— Верно! — Старик подпрыгнул на месте. — Обои они были тут. И еще поэт с ними сидел, молоденький такой, на попа смахивает, а туда же, лезет в политику. Писал бы себе стихи, ничего бы ему не было.
Я стиснул зубы. Память вытолкнула на поверхность и это имя: Александр Балин. Всех троих — Гольдберга, Балина и Петрова — арестовали в апреле 1937 года. Через две недели на писательском собрании их исключили из союза писателей и заклеймили как врагов народа. Балин был расстрелян в декабре 1937 года, Гольдберг — в июне 1938-го, а Петров просидел два года в подвалах иркутского НКВД, затем был отправлен на Колыму и расстрелян уже там — летом 1941 года — за неудавшийся побег из лагеря.
Я придвинулся близко к старику, низко склонился.
— Дедушка, а это самое… какое сегодня число?
Старик отстранился, подумал секунду, потом молвил важно:
— Да вроде, семнадцатое.
Я медленно кивнул, выказывая рассудительность. Снова спрашиваю:
— А месяц какой?
Старик снова внимательно смотрит.
— Допустим, сентябрь.
Я вздрогнул, но сдержался. Задаю главный вопрос:
— А год… год сейчас какой?
На этот раз пауза затянулась. Старик отвернулся, словно я стал ему не интересен. Я терпеливо ждал, понимая, что от его ответа зависит моя жизнь. И даже больше…
— Тебя, видать, крепко по голове ударили, раз ты ничего не помнишь, — проговорил он, глядя в пол.
Я схватил его за плечо, судорожно сжал.
— Дед, говори… какой сейчас год! Ну же!..
— Одна тысяча девятьсот тридцать восьмой от рождества Христова, — молвил тот как бы с насмешкой. — Какой же еще?.. — И добавил тихо: — Ты, парень, дураком-то не прикидывайся. Это тебе не поможет. Там, — он показал пальцем на потолок, — из тебя живо всю дурь повыбьют. Все вспомнишь, чего и не было. Так-то, брат.
Я уже не слушал. В голове стучало: тридцать восьмой, тридцать восьмой… Тридцать восьмой! Но как же?! Я вскинул голову. Вокруг плотными рядами сидели люди. Все темные, понурые, словно бы придавленные невидимым грузом. Плечи опущены, спины сгорблены, на лицах — глубокая печаль. Некоторые тихо переговаривались, но при этом каждый говорил как бы для себя, не глядя на собеседника, словно разговаривал сам с собой. Внимание мое снова привлек восточный человек в расшитом широкополом халате и в чалме. Он все так же сидел не двигаясь и не обращая ни на кого внимания. Лицо сосредоточено, и нельзя было сказать, грустно ему или весело, легко или тяжело. Я хотел как-нибудь пробраться к нему сквозь толпу, но в этот момент загремело, заскрежетало железо, все головы как по команде повернулись. Я тоже обернулся на звук. В правом дальнем углу уже распахивалась тяжелая дверь с прямоугольным окошечком и решеткой на нем. В двери показалась фигура в военной форме — если это можно было назвать формой! Неопределенного цвета гимнастерка плотно облегала покатые плечи и грудь. Широкий ремень опоясывал узкую талию. Что там было на ногах — не видно. Но догадаться не трудно. Каблуки звонко цокали по кафелю. Так цокают сапоги с металлическими набойками. Неожиданно для себя я рванулся. Старик ухватил меня за рукав.
— Куда ты, с ума сошел!
Но я уже пробирался между прижатых друг к другу тел. Оставаться в этом каземате было нельзя. Сейчас я все расскажу о себе, и меня отпустят домой. Кончится этот кошмар.
— Товарищ! Товарищ! Гражданин! — громко крикнул я и махнул рукой.
Военный, наконец, заметил меня. Неподвижно смотрел, как я пробираюсь сквозь мешанину тел. Последнее усилие, и я встал рядом с ним.
— Послушайте, я должен вам все рассказать. Отведите меня к вашему начальству!
Мужчина в гимнастерке чуть заметно усмехнулся. Крупные чуть выпуклые глаза смотрели холодно.
— Как фамилия? — спросил небрежно.
— Лапин. Константин Федорович. Я писатель. Попал сюда по ошибке. Я на Байкале был, потом вернулся. И вот…
— А-а, так это тебя взяли на Марата? Ты-то мне и нужен. Ну-ка, пошел вперед. Руки за спину. По дороге не разговаривать. — Он отступил, в сторону, открывая проход. Я шагнул к раскрытой двери. Куда угодно, только не сидеть в этом склепе!..
Я никогда не был в тюрьмах. Не имел приводов. Не давал показаний. Но зато видел все это в кино. А потому — был готов. Знал, как нужно себя вести! Спокойно, с достоинством. Не отрицая все подряд, но и не соглашаясь бездумно с обвинениями. Нужно помнить каждую секунду, что ты невиновен! И говорить одну лишь правду. Это главное. Остальное приложится само.
Мы прошли длинным коридором — тускло освещенным, с низкими потолками и рядом железных дверей в овальных углублениях. Миновали несколько решетчатых перегородок, возле которых дежурили вооруженные солдаты. Каждый раз я становился лицом к стене. Потом была лестница наверх. Потом еще одна лестница. Потом снова коридор. Потом особо охраняемый пост и… я ощутил под ногами ковровую дорожку. Красивые стены, крашенные белой краской. Высокие потолки, много воздуха, электрические лампочки на каждом шагу. Провожатый ткнул в спину чем-то твердым.
— Вздумаешь бежать, пристрелю!
Я хотел обернуться, но получил удар в плечо, от которого едва не упал.
— Не оглядываться. Пошел наверх!
Я стал подниматься по ступенькам. Навстречу мне шли военные с чрезвычайно серьезными лицами. Все коротко стриженые, все в гимнастерках навыпуск и перепоясанные ремнями. Сбоку топорщится кобура. Сапоги блестят. И глаза блестят тоже. Мне опять стало жутко.
А ноги сами шагали по ступенькам. Второй этаж, третий, четвертый.
— Направо! — последовала команда.
Я повернул направо. Еще несколько метров, снова пост охраны с вытянувшимся солдатом, и остановка. Дверь обита черной кожей. Золотой номер на двери «417». Провожатый толкнул дверь рукой.
— Заходи!
Набрав в грудь воздуха, я шагнул через порог.
Такие кабинеты я видел лишь по телевизору. Высокие потолки, большой прямоугольный стол, на столе лампа с зеленым абажуром. За столом сидит человек в наглухо застегнутом кителе. Над его головой портрет Сталина во весь рост — смотрит строго и как бы сквозь тебя. Прямо как живой! У меня мурашки побежали по спине от его пронизывающего взгляда. Меня толкнули в спину, и я сделал несколько шагов по красной ковровой дорожке. Человек в кителе поднял голову и посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Выглядел он уставшим. Лицо угловатое, скуластое, какое-то сизое, особенно по углам (если можно так сказать). Особой злобы я на нем не заметил. Это обнадеживало.
— Садитесь, — произнес он и кивнул подбородком на стул возле стола. Такое вежливое обращение придало мне уверенности. Я спокойно подошел, опустился на жесткое сиденье.
— Имя. Фамилия. Год рождения, — заученно произнес китель. Взял со стола папиросу и стал вертеть в пальцах.
Я откашлялся. Кинул окрест два взгляда. Молчать было нельзя. Я уже понял, где нахожусь.
— Лапин Константин Федорович, — произнес по-возможности твердо.
— Где родились. Когда. Отец, мать, ближайшие родственники. Рассказывайте все подробно!
— В Иркутске родился. В одна тысяча девятьсот шестидесятом году. Отец инженер, мать — бухгалтер. Брат и сестра были. Оба уже умерли. Сестра в 1977-м, а брат — в 2005-м. Родители тоже умерли. Теперь я сирота.
В кабинете стало тихо. Китель, застыв, смотрел на меня. От его папиросы в некрасивых костлявых пальцах вилась тоненькая струйка синего дыма. За моей спиной, у двери, стоял навытяжку конвоир. Зеленый абажур ярко светился. Сталин все смотрел сквозь меня, все щурился по-доброму и с хитрецой.
— Так-так, — произнес китель. — Строим из себя сумасшедшего! Видели мы таких! — Он молодцевато поднялся, одернул гимнастерку и вышел из-за стола. — Ты, парень, вот что. Намотай себе на ус. Будешь тут цирк устраивать — шлепнем, и весь разговор. А расскажешь все как на духу — будешь жить. Отсидишь свою пятерку — и свободен! Но это еще надо заслужить! — Он шагнул ко мне, наклонился. Я близко увидел его некрасивое лицо с землистой кожей, словно натянутой на кости черепа. Взгляд был тяжелый, давящий, какой-то нечеловеческий. — Ну что, будем говорить правду, всю без утайки?
Не выдержав этого взгляда, я опустил голову.
Китель помедлил несколько секунд, потом выпрямился и вернулся за свой огромный стол.
— Даю тебе ровно сутки. Подумай, как следует. Будешь молчать — отправим на луну. Так и знай. — И, уже другим голосом: — Конвой! Увести!
Я с облегчением поднялся. Сразу меня не расстреляли — уже хорошо. И бить не стали (а близко было). Сутки! Да за сутки много чего может произойти.
А пока что меня вывели из кабинета, в сопровождении конвоира я вернулся в камеру. Там все уже спали, желтая лампочка освещала лежащие вповалку тела — на двухэтажных нарах, под нарами и прямо на полу. Дверь за моей спиной с грохотом закрылась, со скрежетом провернулся железный ключ в замке. Никто даже не поднял головы. Я постоял несколько секунд, потом стал пробираться между тел. Осторожно ступая, выбрался на середину и лег прямо на пол. Места было как раз, чтобы втиснуться боком, подогнув ноги. Никогда не думал, что можно спать в таком положении. Но жизнь порой ставит человека в самые диковинные положения. Тому остается лишь подчиниться. Или умереть.
Наступило утро. Меня никто специально не будил, но я вынужден был подняться с пола после того, как на меня дважды наступили, сначала на ногу (это я еще стерпел, лишь крепче поджал ноги), а потом мне досталось носком сапога по животу; и тут уж я пробудился окончательно. Поднявшись на ноги, я стал искать давешнего разговорчивого старичка. Но его нигде не было, зато оказался на месте восточный человек в халате и в чалме. Он сидел на нарах и смотрел прямо перед собой. Кажется, он ничего не видел вокруг, а напряженно думал о чем-то своем, решал непосильную задачу. Решения не существовало, но он все равно думал, не мог не думать о том, что значило для него все, и даже больше. Что-то в его облике показалось мне знакомым. Словно бы я его уже видел однажды. Какое-то смутное воспоминание все сильнее томило меня. Где же я мог его видеть? Я должен обязательно вспомнить. Быть может, именно в этом залог моего спасения.
Я стал пробираться к загадочному человеку.
Через минуту я стоял перед ним. За эту минуту случилось чудо — я вспомнил, где его видел! В минуту смертельной опасности сознание выудило из глубин памяти однажды виденный фотоснимок. На снимке этом был изображен Валентин Вампилов — отец знаменитого драматурга Александра Вампилова. Валентин Никитич Вампилов — бурятский священник — был арестован осенью 1937 года и через полгода расстрелян. Его сыну тогда было несколько месяцев. Не о своем ли сыне думал этот человек?
Человек в чалме медленно поднял голову. Глаза наши встретились.
— Здравствуйте, — сказал я. Не дождавшись ответа, продолжил: — Я вас знаю. Вы — Вампилов. У вас недавно родился сын. Он станет большим человеком, про него весь мир узнает! А вы погибнете. Вас расстреляют через шесть месяцев в подвале этого дома.
Человек все смотрел на меня, выражение лица не менялось. Наконец, брови его дрогнули, и он произнес очень тихо:
— Я знаю.
Опустил голову и застыл. Все во мне содрогнулось. Столько неизбывного горя было в его фигуре! Я осторожно сел на нары рядом с ним. Слева и справа копошились люди, тихо переговаривались, жевали хлеб, перебирали свои вещи. Неожиданно он повернулся ко мне.
— Я тебя видел. Знал, что ты придешь. — Он смотрел в упор, взгляд был жесткий, пронизывающий.
— Вы не могли меня видеть. Мы никогда не встречались. Я не местный. Издалека.
Человек согласно кивнул:
— Ты пришел из другого времени.
Помолчав, он продолжил бесцветным голосом:
— Духи мне сказали. Приходили ночью. Ты знаешь будущее. Расскажи о моем сыне.
Я замер, не зная, на что решиться. Заметив это, человек добавил:
— А потом я поведаю твою судьбу. Ты наказан. Но ты еще можешь спастись.
Я схватил его за руку:
— Это духи вам рассказали? Что же я должен сделать? Как мне выбраться отсюда?
Человек неподвижно смотрел на меня.
— Сначала о сыне. Обо мне говорить не надо. Я знаю, что скоро умру.
Несколько секунд я не мог говорить от волнения. Наконец, сердцебиение унялось.
— Я не был знаком с вашим сыном, но знаю, что это был удивительный человек. Его все любили. Он стал писателем, известным на весь мир драматургом. Он прославил родной Утулик. Теперь там его музей. И в Иркутске тоже.
— У него была семья?
Я вздрогнул. Отец говорил о своем сыне в прошедшем времени.
Заметив мое замешательство, человек поднял голову.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Можешь не бояться. Мне известно, что мой сын проживет недолгую жизнь. Его заберет к себе Шаман-камень. Это предначертано, и это нельзя изменить.
Я медленно выдохнул.
— Да, это так. Ваш сын утонул в устье Ангары, возле Шаман-камня. Это случилось в 1972 году, девятнадцатого августа. — Сказав это, я похолодел. Мне вдруг пришло в голову, что я тоже был на Шаман-камне девятнадцатого августа — в ту проклятую ночь и приключилась со мной вся эта чертовщина.
Человек замер на минуту, потом грудь его опустилась, он покачал головой.
— Теперь я могу спокойно умереть. Совесть моя чиста. — Он поднял голову. — Так ты говоришь, его любили?
Я уверенно кивнул.
— Все, кто его знал, отзывались о нем очень хорошо. То есть, писатели. Ведь я тоже писатель. Но до вашего сына мне, конечно, далеко. Он был… то есть он будет… настоящим творцом. Таким, каким и должно быть!
Человек снова кивнул.
— Спасибо тебе. А теперь слушай меня. Мне сказано передать тебе следующее: ты совершил великий грех. Обидел сильного шамана — Буга-нойона. Мне сообщил об этом нойон Эмнэх, хозяин этого города. Бурэнхыдэ будэмни, харанхыда хабамни1.
Помолчав немного, он добавил:
— Буга-нойон и Эмнэх — родные братья. Их отец — великий шаман Божонтой, у которого было девять сыновей. Все они — великие шаманы. И они следят за тобой.
Мне стало жутко.
— Но я ничего такого не сделал! — воскликнул я с жаром. — Это какая-то ошибка!
—Ты осквернил священное место. Потревожил дух нойона, разбросал его кости. За это ты наказан. Шаман тебя не простил. Но ты еще можешь искупить вину и вернуться домой.
— Это правда? Духи тебе сказали? Что я должен сделать?
— Ты должен вернуться на то место и сложить обратно кости Буга-нойона, как они были. И оставить ему подношение.
— Кости сложить, — машинально повторил я. — Где же я их возьму? Ведь я их выбросил. Их уже, поди, собаки сглодали.
Человек давил меня тяжелым взглядом.
— До тебя к этому месту никто не приближался. Ни зверь, ни человек не тронули могилу великого шамана. А ты посмел. Ты должен сделать все как было. Или навсегда останешься здесь. Отсюда путь тебе один — через врата смерти Уэли-Уудэн — в загробный мир. Там с тебя спросится. За все.
— Но подождите! — осенило меня. — Как же я найду эти кости, если я нахожусь в другом времени! Ведь это когда было? Это шаман, он еще и не умер, поди! А может, и не родился, — добавил, подумав.
— Это не имеет значения, — отозвался человек. — Ты должен вернуть кости на место. Так сказали духи.
— А они не сказали, как я на это место попаду? — спросил я, с затаенной надеждой.
— Нет, не сказали, — был ответ. — Об этом скажу я.
«Час от часу не легче! С этого бы и начинал!».
Я осторожно сел подле загадочного человека.
— Я вас слушаю!
— Ты вернешься в свой мир тем же путем, которым прибыл сюда.
Некоторое время я осмысливал услышанное. Каких-либо пояснений не последовало, и я деликатно осведомился:
— Я что, должен снова на лодке поплыть? Вверх по течению?
— Это неважно. Ты должен попасть на Шаман-камень и провести на нем ночь. Так поступали наши предки. Ты попросишь духов вернуть тебя в твой мир. Тогда ты найдешь могилу шамана и вернешь на место его кости. Если великий шаман тебя простит, тогда все будет хорошо.
— А если он не простит?
— Тогда плохо будет. Тебе и твоим родным.
— Родные-то тут причем?
— Таков закон. Не мной сказано: вплоть до седьмого колена…
Восточный человек умолк. Моя судьба его больше не занимала. Да и трудно было ожидать от человека в его положении большего участия. Я это понимал. Поэтому не стал больше спрашивать. Главное я узнал. Остальное зависело от меня самого.
За оставшиеся часы я должен был решить главную задачу: или я найду способ вырваться из тюрьмы или навсегда останусь в этом трижды проклятом времени! Прежде всего нужно было успокоиться и собраться с мыслями. Необходимо вспомнить все, что я знаю об этой эпохе. Массовые казни лучших людей, ничем не обоснованные репрессии против собственного народа, полный произвол и попрание здравого смысла — вот что такое был тридцать восьмой год! Мне попадали в руки статьи историков, и я помнил, что в тридцать восьмом было расстреляно все руководство области и города. Первый секретарь Обкома Разумов, председатель облисполкома Пахомов, второй секретарь обкома Коршунов, первый секретарь обкома комсомола Захаров, первый секретарь горкома комсомола Игнатов, второй секретарь горкома Казарновский, заместитель председателя облисполкома Морецкий и их ближайшие сподвижники — все они были объявлены врагами народа и расстреляны к началу тридцать восьмого. Одновременно были казнены десятки тысяч горожан и жителей села, бухгалтеров и руководителей производства, ученых, спортсменов, священников, общественных деятелей, писателей и актеров. На небольшом участке земли в районе села Пивовариха было захоронено в братских могилах почти 20 тысяч человек! Я слишком хорошо знал это страшное место, не раз там бывал. И теперь имел все шансы оказаться там не в качестве праздного зеваки, а самым прямым и непосредственным образом — лечь в братскую могилу вместе с тысячами других ни в чем не повинных людей. От одной этой мысли меня бросало в дрожь. Смерть была слишком близка. Спасти меня могло только чудо. Об этом чуде я теперь и думал, звал его всеми силами свой истерзанной души.
Бежать? Но об этом не могло быть и речи. Нас охраняли как важных государственных преступников. Да и куда убежишь? Во всем городе не было для меня безопасного места, никто не придет мне на помощь, но первый же милиционер (или сознательный гражданин) спровадит меня обратно в тюрьму. А если и не схватят… Как я доберусь до Листвянки по бездорожью, прячась от всех встречных поперечных? Каким образом попаду на Шаман-камень, расположенный на самой стремнине Ангары почти в километре от берега? Вплавь это сделать немыслимо, а лодку мне никто не даст. Придется лодку украсть. Тогда-то меня и застукают!..
Выхода не было. Я сидел, обняв голову руками, и тихо раскачивался. Положение казалось безнадежным.
В таком состоянии меня повели на повторный допрос. Вид у меня, можно догадаться, был неважный. Следователь с довольным видом смотрел на меня, полагая, что я «дозрел» и готов рассказать все, что знаю и чего не знаю. Он был недалек от истины. Когда меня напрямик спросили, с какой целью я прибыл в Иркутск, то я твердым голосом сообщил, что прибыл в Иркутск по заданию японской разведки, что собираю здесь данные о военных объектах и должен эти данные передать резиденту в ближайшую пятницу ночью в условленном месте! Такое признание ошеломило видавшего виды следователя. Даже конвоир повернул голову и, разинув рот, взирал на такое чудо! Видно, не приходилось ему еще видеть, чтобы человек без всякой пытки и без явных угроз запросто признавался в столь жутком (и неправдоподобном) злодеянии. А меня уже несло. Словно отчаянный пловец, я бросился в стремнину вод.
— Где вы должны встретиться с резидентом? — сделав над собой усилие, произнес следователь. По его костлявому лицу ходили тугие желваки.
— В районе поселка Лиственничное! — без запинки отвечал я.
— Конкретнее! Адрес, время, пароль и ответ. Форма передачи сведений.
— Конкретное место — Шаман-камень, в устье Ангары. Время — в ночь с четверга на пятницу. Никакого пароля нет. Меня знают в лицо. Сведения я передам устно.
Следователь онемел от изумления. Видно, он сам был фантазер, но подобной глупости он еще не слыхивал.
— На Шаман-камне, говорите? — заикаясь, переспросил он.
— Точно.
— Это который из воды торчит?
— Он и есть!
— Да вы в своем уме? Что вы тут несете?
— Я говорю правду. Вы сами убедитесь, когда прибудет резидент с японской стороны, а вы его схватите. Он подтвердит все мною сказанное. Ведь вы же умеете развязывать языки врагам советской власти?
Следователь порывисто заходил по кабинету. На лице его отражалась внутренняя борьба. Он ни секунды не верил в этот бред, но и боялся упустить что-то важное. Даже если это и бред, разве может он утаить от своего начальства столь важную информацию? А вдруг все это правда? Что, если он в самом деле поймает японского резидента — не придуманного, не созданного воспаленным воображением какого-нибудь кретина, а самого что ни на есть настоящего, из плоти и крови, подлинного врага отечества? Тогда его точно представят к ордену и повысят по службе. А если он теперь это дело укроет, а другой следователь узнает об этом укрывательстве, тогда и ему самому несдобровать. В такое фантастическое время ничему нельзя удивляться, и любое развитие событие не кажется невозможным.
Совершив в своей тугой башке эти умозаключения, следователь решился-таки запротоколировать мои показания. Он быстро прошел к столу и стал заполнять лист дачи показаний. В какой-то момент он остановился, поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня.
— А какие сведения вы должны передать резиденту? Что такого вы можете знать?
Это был вопрос с подковыркой. Я это сразу понял. Но мне было, что ответить.
— За время своего пребывания в городе я собрал достаточно информации о массовых репрессиях и обо всех тех, кто их проводит, — твердо произнес я.
Следователь фальшиво улыбнулся.
— В самом деле? Что же такого вы можете знать, если только позавчера прибыли в наш город?
— Извольте. Сотрудники вашего ведомства в настоящее время ведут шесть крупных дел, среди которых расследование деятельности: правотроцкистской контрреволюционной организации, панмонгольской шпионской организации, белогвардейской шпионской организации, фашистской шпионской организации, церковно-монархистской организации и, наконец, эсеровской контрреволюционной организации, к которой вы причислили писателя Гольдберга. Не помните такого? По всем этим делам за прошлый год было расстреляно двенадцать тысяч человек. Все они захоронены на даче Лунного короля. Но вам этого мало. Товарищ Лупекин призывает вас к строжайшей бдительности и беспощадности к врагам советской власти и лично товарища Сталина!
Следователь вскочил, кресло отлетело и опрокинулось.
— Замолчи ты, гад! — закричал он, потрясая сжатыми кулаками. — Не сметь произносить имя товарища Сталина! Я тебя в землю зарою! Будешь на коленях просить пощады! Застрелю как собаку!
Меня, отчасти, смутила столь бурная реакция. Но терять мне было уже нечего.
— Не застрелишь! Лупекин с тебя шкуру спустит. Если что, я и тебя за собой утяну. Скажу, что ты мне все это рассказал. А откуда бы я все это узнал за два дня? Будешь ползать на коленях и просить пощады. Погоди, придет время, вы за все ответите!
Следователь смотрел на меня с таким видом, будто собирался испепелить взглядом. Конвоир вытянулся в струнку и боялся пошевелиться. А я продолжал сидеть и с наглой улыбкой смотрел в лицо этой собаке. Теперь уже я был хозяин положения. Из мелкой сошки я одним махом перешел в разряд важных государственных преступников. Теперь меня пальцем никто не тронет — до поры. Это пора настанет, когда я выложу все, что знаю. А также сдам все свои связи. Но пока этого не произошло, я неприкосновенен.
Когда следователь немного успокоился и пришел в себя, я постарался внушить ему крайнюю важность предстоящей встречи с резидентом. Доказывал, что если не явлюсь на оговоренное место, то другой возможности взять его не будет. До назначенного срока оставалось двое суток, и меня нужно в срочном порядке доставить на место. Следователь поинтересовался, каким образом к месту встречи прибудет японский агент. Я и тут нашелся.
— Он приплывет на подводной лодке. В Японии давно уже ведутся разработки таких аппаратов. Совсем недавно создана новейшая трехместная подводная лодка под кодовым названием «Yellow submarine», я ее сам видел. Заодно захватите и ее. Получите уникальные научные разработки. За это вам могут и героя присвоить! Займете место своего начальника Лупекина. Потом в Москву пойдете на повышение. Ну же! Не бойтесь. Если, к примеру, я все это придумал, — чем вы рискуете? Ведь я буду под вашим наблюдением. Деваться мне некуда. Если даже резидент и не явится на встречу, возьмете меня обратно сюда. Потом расстреляете у себя в подвале.
Следователь все сомневался.
— А если ты убежишь?
— Куда же я могу убежать посреди реки? Вы сами подумайте! В ледяной воде, без лодки. Да вы же первые меня пристрелите. Будете с берега следить за каждым моим шагом. Посадите в кустах своих ворошиловских стрелков, а уж они меня не упустят.
Следователь наклонил голову.
— Так-то оно так, только я одного не пойму.
— Чего вы не поймете?
— С чего ты так быстро раскололся?
— Все очень просто. Ведь я знаю ваши методы. Конвейер, выстойка, метод номер три. У вас и мертвый заговорит. А конец заранее известен — десять лет без права переписки, то есть, расстрел. Чего же тянуть, если конец заранее известен? Чего я буду понапрасну мучиться?
Следователь сдержался и промолчал.
— А так я смогу рассчитывать на снисхождение. Вы же сами сказали — пять лет общего режима, и — свободен. На это вся моя надежда. А вы бы как поступили на моем месте?
— Я никогда не буду на твоем месте, заруби себе это на носу, — снова рассердился следователь. — И запомни, в этом кабинете я все решаю. Ясно тебе?
— Ясно, — кивнул я. — А когда вы решите?
— Когда надо будет. — Он повернулся к конвоиру и резко приказал. — Увести!
Я медленно поднялся.
— Не забывайте: осталось два дня. Второго шанса у вас не будет.
Следователь опустил голову. Но я уже знал, что никуда он не денется. Не посмеет утаить столь важную информацию. Какой бы фантастичной не казалась моя версия, ее обязаны будут проверить. Такова была эпоха, когда любой абсурд шел в дело, если только это дело помогало в борьбе с многочисленными вредителями, оборотнями и врагами советской власти.
После допроса меня отвели в одиночную камеру, расположенную в самом конце подземного коридора. Полтора метра в ширину, два с половиной — в длину. Привинченные к полу лежанка и небольшой железный столик. Тусклая лампочка под потолком, и ни единого окна. Стены влажные, рыхлые. Холодно… Все так, как и должно быть. Ведь эти казематы построили еще при Екатерине. Я очень хорошо понимал, что не выдержу в такой камере и недели. Но на неделю я никак не рассчитывал. Одна ночь, потом день и еще ночь. Потом меня должны отконвоировать в Листвянку. Или я ничего не понимаю в людской психологии. Но в таком случае я уже никогда не вернусь домой, а очень скоро лягу в землю на той самой даче Лунного короля, про которую сказал следователю. Место в братской могиле для меня, конечно же, найдется.
О том, как я провел в этой мрачной камере полтора суток, я много говорить не буду. Это самые мрачные, беспросветные часы в моей жизни. Умом я понимал, что все это ненадолго и скоро закончится. Но на душе было тяжко. Каменный свод осязаемо давил на психику. Ледяные стены пронизали плоть, и меня била мелкая дрожь. Спать я не мог. И есть не мог. Ледяная вода из алюминиевой кружки жгучим комком прокатывалась по горлу и заставляла содрогаться все тело. Жуткие картины туманили мозг. Мне мерещилась огромная черная яма в ночном лесу. Меня ведут к этой яме, я останавливаюсь на краю и смотрю вниз. Но дна не видать. Внизу — чернильная тьма. И я должен шагнуть в эту тьму, раствориться в ней, самому стать землей… Это было непереносимо. Я вскакивал и ходил из угла в угол. Потом снова садился, и опять мне мерещились мрачные провалы, а в душу заползал ужас. Это и есть одиночка, от которой сходят с ума. Я был близок к этому. Пара недель — и готов буйнопомешанный. Такой перспективе я бы предпочел смерть. По крайней мере, это честнее.
Утром второго дня железная дверь с грохотом отворилась.
— На выход!
Я поднялся со скамьи. Пол под ногами колыхался, стены уплывали. Я сделал неуверенный шаг и оперся рукой о стену, стараясь пересилить головокружение.
Конвоир по-своему истолковал мою слабость.
— Не бойся, браток. Это не на расстрел. У нас только ночью расстреливают. Еще поживешь!
Я через силу улыбнулся. Такое сочувствие от белобрысого парня с простодушным лицом придало мне сил. «Видно, не все тут звери, — подумалось. — Зверей из них делают во имя добра и справедливости. Так уже было во времена инквизиции…»
— Ничего, — сказал я. — Сейчас, только передохну чуток…
Конвоир терпеливо ждал.
Наконец, я несколько пришел в себя, туман перед глазами рассеялся. Я уже увереннее шагнул к выходу.
Несколько десятков шагов по мрачному коридору, железная перегородка с охранником, еще один коридор и — лестница наверх. Опять решетки и охранники, ступени и грохот железных запоров. Я почти ничего не чувствовал, мне было все равно. Даже если бы меня повели на расстрел, я бы не протестовал.
Но охранник не обманул. Меня вывели во двор. Я шагнул с крыльца и зажмурился от яркого солнца. Холодный осенний воздух хлынул в легкие, и я ощутил непередаваемую легкость. Казалось, толкни меня, и я полечу в бездонное синее небо — к Солнцу!
Действительность оказалась иной. Меня грубо толкнули в спину.
— Чего встал? Живо в машину!
Я пригляделся. Нет, это не белобрысый, это уже другой — с ромбами в петлицах и со стальным взглядом серых глаз.
— Садись, тебе сказали! — повторил он. Рука потянулась к кобуре. Он ловко вынул вороненый наган и прицелился чуть выше моей головы. — При малейшей попытке к бегству пристрелю! Пошел в машину!
Я поплелся к черной «эмке». В ней уже сидели трое, впереди шофер с военным, и сзади еще один. Оставалось два свободных места. Я уже догадался: в середину сяду я, а сбоку пристроится этот кретин с наганом. Впрочем, они все с наганами. И каждый с удовольствием меня пристрелит. Еще и орден за это получит. А впрочем, не должны бы. Ведь я — важная шишка. То есть, шпион. Меня нужно беречь до поры. И эта пора скоро наступит.
Догадка оказалась верной. Когда я протиснулся внутрь, осторожно сел, стараясь никого не напугать, сразу же вскочил в салон тот самый, с наганом.
— Поехали! — скомандовал он. Видно, он был тут за главного.
Машина плавно тронулась. Сделала полукруг и направилась к железным воротам, которые уже распахивались. Я заметил краем глаза, как за нами пристроилась полуторка, в которой сидело шесть или семь бойцов с винтовками. Видать, это были те самые «ворошиловские стрелки», которые будут в меня стрелять, ежели чего. Что же, пусть пробуют. Шаман-камень находится в километре от берега. Мудрено попасть с такого расстояния. Да еще ночью.
А солнце светило… глазам было больно! День был в самом разгаре. На небе — ни облачка. Небо глубокое, темно-синее. И солнце блещет! Я успевал выхватывать взглядом знакомые картины. Вот старый рынок — весь деревянный, с длинными прилавками и с покатыми навесами. Это все я еще захватил — в раннем детстве. Сразу за рынком резкий подъем — Иерусалимская гора, а на ней — кладбище. Вот приметная веха! В пятидесятые годы здесь устроили парк аттракционов. А теперь — тишина и спокойствие. Сто тысяч иркутян упокоились на этом месте. А мы едем мимо. Вот и Байкальский тракт — сразу за кладбищем. Окраина города. По этому тракту обреченных на смерть людей возили на полигон смерти, получивший такое романтическое название «Дача лунного короля». Бывало, за ночь расстреливали более ста человек. Потом везли на грузовике, под покровом ночи, по этой самой дороге. А там — прямоугольный ров пятиметровой глубины, длиной двадцать метров и шириной — пять метров. В этот ров сбрасывали трупы. Набивали под самый верх, так что оставалось присыпать сверху землей сантиметров сорок. И хватит!
Я опустил голову. Солнечный свет померк, я словно видел все это: кромешную ночь, гудящие от натуги полуторки, и — окровавленные трупы в кузовах. Конвоиры, взявшись за еще теплые конечности, с размаху кидают тела в черный провал. Работа тяжела и страшна. Но это — надо! Во имя революции. Во имя добра и справедливости. Туда их, вниз, в преисподнюю! Чтобы и память исчезла. Для того и делалось все тайком. На могилах — ни знака, ни отметины.
— Эй, ты чего там задумал?
Я почувствовал удар локтем в бок и поднял голову.
— Ничего я не задумал. Спать хочу.
— Спать он хочет, — хохотнул сосед. — Не выспался в одиночке своей? Все условия тебе создали. Не тревожили. А он — не выспался! Погоди, выспишься у меня… на том свете!
«Ты тоже выспишься когда-нибудь! — подумал я со злорадством. — Там, в моем времени ты уже гниешь в могиле, а дела твои прокляты. Ты этого не знаешь, потому и горланишь теперь».
Мы уже проехали поворот к полигону смерти. Он был неприметен, но я хорошо его знал. Он был как раз напротив деревеньки «Разводная». И мы его благополучно миновали. Я испытал невероятное облегчение. Было такое чувство, что я уже получил свободу. Но до свободы было еще далеко.
А солнце поднималось все выше. Был один из тех редкостных осенних дней, когда все в природе спокойно и ясно. Тепло, тихо, и не верится, что скоро наступит зима, на землю ляжет густой снег, все станет серо и призрачно. Грунтовая дорога вилась между таежных распадков. Справа, за деревьями, густо синела Ангара, а слева до самого горизонта тянулись покрытые лесом сопки. Где-то там лежал в своем исполинском ложе Байкал. Нежился в лучах остывающего солнца, ловил отголоски лета. Громада воды вбирала в себя тепло уходящего лета. Это был не тот Байкал, который знал я. Здесь не было суеты. Жизнь словно бы притаилась. Полчища людей еще не пришли на его берега, не тронули природу. Все здесь было, как и миллионы лет назад. Я понимал это не разумом, а каким-то инстинктом. Мне казалось, что я слышу этот немой призыв глубокой древности — вернуться к первоистокам, в первозданную тишину и покой. Но машина увлекала меня дальше в неизвестность. Судьба моя должна была решиться там, где все связалось в тугой узел. Шаман-камень ждал меня. Духи этой древней земли вынесут мне свой приговор, который не смогут опровергнуть все армии, какие ни есть на земле.
Мы прибыли на место к вечеру. Солнце клонилось к закату, его блеск отражался в зеркальной глади. Противоположный берег Ангары был весь окинут густой тенью — высокая гора, покрытая густым сосновым лесом. Никаких признаков жизни не было заметно там, где через полвека появятся крепкие дома и огороды. На самой середине торчит над водой огромный серый валун. До него почти километр, но кажется, что он близко. Через двадцать лет под Иркутском возведут грандиозную плотину, и валун почти полностью уйдет под воду. Но пока что он горделиво высится посреди стремнины. Мощный поток набегает на его литую поверхность и с шумом уносится дальше. До города шестьдесят километров. Река бежит мимо него и через тысячу километров впадает в могучий Енисей. Вместе они, пронзив неподатливую каменистую землю, пройдя вдоль суровых берегов, преодолев степи и тундру, уже за мрачным полярным кругом встретят великий северный океан, отдадут ему свои воды, как дань и как итог огромной работы и напряжения сил природы. Океан стынет под холодным блеском солнца и луны. Тяжелые воды медленно дрейфуют вдоль тысячекилометровых безжизненных берегов и когда-нибудь попадают в теплые течения, которые уносят их на юг. Там они мешаются с водами тропических морей, насыщают теплый воздух и образуют грозовые облака, которые прольются нескончаемыми ливнями на материки и острова; часть влаги упадет на бесчисленные байкальские хребты, откуда берут свое начало триста тридцать три речки, отдающие свои воды великому озеру. Так совершается великий цикл. Во Вселенной все циклично, все движется по кругу, начиная от ничтожной капли воды и заканчивая галактиками — этими колоссальными созданиями, средоточиями триллионов Солнц и невероятных энергий. Что значит моя жизнь в этом непрестанном вращении колоссальных масс? Зачем я живу? О чем буду просить неведомых духов?.. — Странные, жуткие вопросы вставали передо мной, когда я стоял на берегу священного озера и смотрел на сакральный камень, который был здесь тогда, когда человек еще не появился на Земле. Предки его еще лазили по деревьям и пронзительно кричали, завидев опасность или добычу. Разум еще не осветил их жизнь, они ничем не отличались от окружающей их дикости. А великое озеро уже было. И река была, и был этот исполинский камень посреди стремнины. Ради чего возникло это великолепие? Этого никто не знает. Быть может, наши далекие потомки ответят на все вопросы и откроют тайну мироздания?
Очень странные мысли были у меня в тот памятный вечер. Рядом суетились люди в военной форме, слышались резкие команды и совершались непонятные действия. Кажется, они вовсе не замечали великолепия природы. Не задумывались о ее предназначении и о своем месте в мироздании. Они знали только команды и свои куцые лозунги. Смысл жизни был им неведом. Я ходил между них как лунатик. Меня то и дело останавливали, пытались усадить прямо на землю. Я послушно садился, потом тихо вставал и молча бродил по песку. Откуда-то взялась лодка — обычная деревянная лодка, узкая и длинная. Меня усадили на нос; два бойца сели на весла, на корме расположился их командир. Он не сводил с меня напряженного взгляда. Кажется, ждал, что я вдруг сигану в воду и уплыву на другой берег. Этого он допустить не мог. Любое резкое движение с моей стороны, и — пуля в лоб! Таковы были инструкции. Это читалось на его застывшем лице. Но я и не думал прыгать в воду. Это было бы верхом глупости. Я и плавать толком не умел. Досадуя на этакую тупость, я отвернулся и стал смотреть на берег. Ворошиловские стрелки уже спрятались в кусты. Но я все равно их видел. Где-то качнется ветка, где-то ствол блеснет. А то камень покатится в воду. Все это медленно отдалялось и сдвигалось вбок — лодку понемногу сносило течением. Гребцы попались неопытные, гребли прямо на камень, а надо было брать выше. Вот и приходилось им заворачивать нос и бороться с несущимся навстречу потоком. Целых полчаса гребли они и выбились из сил, пот градом катился с обоих. Все же, им удалось приблизиться к валуну и стать боком. Не ожидая команды, я встал на нос лодки и, упершись ладонями в гладкий валун, резко толкнулся ногами и почти впрыгнул на самый верх, где была небольшая ровная площадка, как раз хватило места, чтобы сесть, поджав под себя ноги. Лодка покачнулась от моего толчка, отдалившись от камня, пошла вниз по течению. Командир, держа в правой руке наган, неуверенно поднялся.
— Эй, ты! — крикнул он. — Помни, ты у нас на мушке. Если что… — лодка покачнулась, и он потерял равновесие, почти упал спиной и боком на борт. Рука с черным пистолетом ударилась о воду, погрузилась по локоть. Послышалась отборная ругань, но это относилось уже не ко мне. Гребцы поспешно разворачивали лодку и гребли к берегу. Их миссия была закончена. Теперь в дело вступали ворошиловские стрелки. Ну и потусторонние силы. Оставалось выяснить: кто сильнее.
Камень был очень холодный. Долго сидеть я не мог. То и дело менял позу, поднимался и переступал ногами. Солнце ушло за гору, сразу стало холодно и темно. Я поежился, предугадывая кошмарную ночь. Хотелось, чтобы поскорей зашло солнце и что-нибудь случилось — все равно что. Любой исход был для меня избавлением. Но время тянулось страшно медленно. Земной шар неспешно проворачивался в космической пустоте, ночь наползала на притаившуюся землю, поглощала необозримые пространства. Предгорья Саян погружались в сизую дымку, а в распадках уже клубился холодный туман. Небо над головой стало темным, кое-где зашевелились звезды. Над самой горой еще синела полоса, но и она постепенно гасла. Ветер стих, все замерло. Белесые облачка застыли на небосводе. Деревья на берегу стояли недвижно. Водная гладь была изумительно чистой. Ни зыби, ни всплеска. Вода казалась маслянистой и теплой. Но это было обманчивое впечатление. В глубине ее таился могильный холод. Провести на камне целую ночь — без теплой одежды, без костерка — казалось невозможным. Древний бурятский обычай оставлять провинившегося человека на целую ночь на Шаман-камне показался мне теперь очень жестоким. Стоять на камне целую ночь, когда под ногами водная бездна, а над головой — бесконечность Вселенной. И нельзя сойти с места без риска погибнуть… Надо или очень верить в помощь высших сил или вовсе ни о чем не думать, а терпеливо ждать рассвета, если хватит на это сил.
Ночь еще не наступила, а я уже не мог стоять. Всякие ориентиры были потеряны, я не видел ни берегов, ни того, что было подо мной. Любое неосторожное движение — и я полечу в несущуюся воду. И уже никакое чудо не спасет меня. С предельной осторожностью я опустился на корточки, дотронулся до холодного камня. Медленно сел, держась руками за валун и пытаясь унять головокружение. В отдельные моменты мне казалось, что этот огромный камень медленно вращается подо мной. Я понимал, что этого никак не может быть, но чувства говорили иное. Камень вращался, и у меня кружилась голова, так что я должен был держаться за валун и пристально смотреть на него; так было надежнее. Потом я сообразил, что лучше всего лечь на камень, распластаться на нем — так было меньше шансов соскользнуть вниз. Превозмогая дрожь, я прижался грудью к холодной поверхности, несколько минут меня трясло, но потом вдруг я почувствовал, что камень становится теплее. Быть может, это я согревал его своим теплом. А может, мне это казалось. Но дрожь прошла, мне стало не то, чтобы тепло, а как-то уютно (если здесь уместно такое слово). Я словно бы слился с многотонной массой, ощутил ее мощь. Он прочно стоял на дне. Тысячи лет своенравная Ангара пыталась сдвинуть этого исполина со своего пути, но камень не подвинулся ни на миллиметр. Тут было его законное место. Камень охранял озеро, и пока он здесь, ничего плохого не случится. Нельзя его трогать! Большевики хотели его взорвать, да не решились…
Это было странно, но кажется, я задремал. Внизу плескалась вода, ее журчание успокаивало. Ночь была очень тихая, ясная. Я все ждал, что налетит шквал, будет буря и проливной дождь. И в разрывах молний свершится чудо! Но все было тихо, ветер стих, звезды высыпали на бархатном небе. Млечный путь рассыпал свою искрящуюся пыль через все небо. Вот только не было видно берегов — ни правого, ни левого. Это и хорошо. Это значит, что и меня с берега не видать.
Временами я впадал в забытье. Снова вспомнились строки: «Пришли и стали тени ночи!..». Как это хорошо сказано. Именно «стали»! «Тени ночи…» И теперь они стоят вкруг меня. Я лежу с закрытыми глазами, а меня все кружит над бездной. Нельзя раскрыть глаза и посмотреть вокруг. Если я посмотрю, то погибну, как погиб Хома, когда прямо глянул в лицо нечисти. Есть нечто такое, чему нет названия и чего нельзя человеку видеть. Можно лишь догадываться и трепетать. А еще — надеяться…
Шли минуты, а может, часы. Спал ли я? Или бодрствовал? Грезил или чувствовал? Было ли это все со мной?.. Теперь я и сам в этом сомневаюсь.
В какой-то миг я вздрогнул и словно бы проснулся. Было очень свежо, занимался рассвет. Я понял, что ночь прошла. Где-то за отрогами западной стороны уже поднимается солнце. Я звал его, торопил секунды. Уже чувствовал: что-то изменилось в окружающем мире. Словно бы в воздухе появилась некая примесь, которую нельзя определить никаким анализом, но которая будит смутные чувства. С берега наползал густой белый туман. Все ближе и ближе; вот я уже погрузился в него целиком. Но туман был не холодный. Это был ласковый, совсем не страшный туман. Прошло несколько минут, и туман стал подниматься. Показалось синее небо. Брызнул желтый луч, по воде радостно запрыгали солнечные блики. Я вдруг увидел, что камень, на котором я стою, словно бы ушел под воду. Теперь он почти сравнялся с рекой, а над поверхностью возвышался лишь малый островок. Сердце радостно забилось. Вот оно! Все стало как тогда! Я повернулся к берегу, стал всматриваться в кусты. Но там никого не было. Нечисть сгинула, словно ее и не было. Я готов был прыгнуть в воду и плыть к берегу. В ту минуту мне все было по силам! Но этого, к счастью, не понадобилось. Откуда-то снизу донесся шум работающего мотора. Через минуту я увидел лодку, поднимавшуюся вверх по течению. Лодка шла прямо на меня.
Я выпрямился во весь рост. Рука взметнулась вверх.
— Эй, там! — крикнул хриплым голосом. — Браток! Товарищ! Сюда! Ко мне! Помогите… — последнее я проговорил шепотом. Но рыбак уже заметил меня. Нос лодки дрогнул, через несколько секунд «Казанка» гулко стукнулась о валун алюминиевым бортом. Рыбак в брезентовом плаще и в зимней шапке с изумлением смотрел на меня.
— Как же ты сюда попал, мил человек? — наконец, спросил он.
Я знал, что байкальских рыбаков трудно по-настоящему чем-то удивить. Видали они всякое.
— Байдарку мою унесло, — проговорил быстро. — Я сверху греб, в темноте налетел, вот, на этот камень. Лодку течением унесло, а я тут застрял. Всю ночь просидел на камне.
Рыбак покачал головой.
— Совсем люди с ума посходили. На байдарке по Байкалу плавать… Это ведь додуматься надо. О чем только думают?..
Я дал рыбаку выговориться. Все-таки, он был моим спасителем.
Некоторое время он еще ворчал, потом произнес как бы с обидой:
— Ну, забирайся в лодку, чего стоишь? Да не переверни ты, прости, Господи. Осторожнее, етить твою мать… — И так далее.
Я уже шагал через нос лодки, громыхая на всю реку. Лодка сильно качалась, но перевернуть мне ее так и не удалось. Секунда, и я уже сижу на низенькой деревянной скамье.
— Допьются до чертиков, спасай потом их… — слышалось ворчание.
Рыбак толкнулся веслом от камня; мотор взревел, и лодка, подняв нос, полетела по водной глади. Впервые за последние дни я был по-настоящему счастлив: я уже понял, что вернулся в свое время. Оставалось найти могилу шамана и исполнить обещанное. А после — забыть обо всем и спокойно жить дальше — как живут все нормальные люди.
Рыбак направлялся в поселок «Большие коты». Где-то на середине этого маршрута я должен сойти на берег. Но как тут угадаешь? Километром дальше, километром ближе — с воды весь берег одинаковый. Попробуй разгляди среди океана зелени крошечную пещерку! Но ошибиться было нельзя. Я неотрывно смотрел на берег. Мой спаситель до поры не проявлял ко мне интереса, даже не глядел в мою сторону. Сидя на корме, он держался за ручку газа подвесного мотора и смотрел строго вперед, будто перед ним была проведена невидимая полоса, которой он неуклонно следовал. Но вдруг он сбавил обороты и спросил:
— Ну и где тебя высадить? Где ваш табор?
— Никакого табора нет. Я один тут был.
Рыбак насмешливо глянул на меня. Губы скривила усмешка.
— Нечего людям делать, так они по тайге в одиночку шарятся. Ладно, там, с компанией, а то один. У тебя с головой-то все ладно?
Я решил не обращать внимания на эти подковырки. Очень спокойно отвечаю:
— Я ведь не просто так поехал. Дело у меня.
— Скажешь еще. Какое у тебя тут может быть дело?
— Могилу шамана искал. Мне один бурят рассказал, я и поехал. Мне надо было, для науки…
— А-а, так ты ученый? Как же, ездила тут одна бабенка. Тоже все про шаманов выспрашивала. Так ничего и не нашла. Уехала обратно в свой университет. Зря только время потратила.
— А почему зря?
— Ну как же… Какой дурак ей могилу шамана покажет? Этого нельзя. Местные ни за что не поведут. Потому что запрещено.
— Кем запрещено?
Рыбак снисходительно улыбнулся.
— А это тебе знать не обязательно. Езжай-ка ты лучше домой от греха подальше.
Лодка все мчалась, подняв нос. Я с тоской глядел на берег. По всем признакам, пора было заворачивать.
— Вы не поверите, а ведь я нашел могилу Буга-нойона. Вещи там свои оставил. Надо бы их забрать.
Мотор вдруг взревел и тут же заглох. Лодка пронеслась на высокой волне несколько метров и плавно закачалась. Только вода плескалась у бортов. Рыбак смотрел на меня в упор, белесые брови его грозно хмурились.
— Так это ты там нашкодил, паршивец?
Я было вскинулся, потом опустил взгляд.
— Да, это был я. Но я не нарочно, поверьте. Я не знал!
— Как же ты не знал, если сам только что сказал…
— Да я потом все узнал, мне объяснили!
— Кто тебе мог объяснить, когда я тебя посреди реки с камня снял? — рассердился старик. — Ты, я смотрю, большой выдумщик. Мелешь языком почем зря.
— Ничего я не мелю. Высадите меня на берег, пожалуйста. Дальше я сам.
Рыбак отвернулся.
— Высадите его… До могилы шамана еще добрых пять километров. Ты что, по веткам поползешь?
Я благоразумно промолчал. Рыбак тем временем завел мотор, лодка помчалась дальше. В лицо дул ледяной ветер, и я поежился.
— Что, зябко? Как же ты цельную ночь на камне просидел?
Я пожал плечами.
— Сам не знаю. Уснул, стало быть. Не помню ничего.
Рыбак скосил на меня взгляд, но ничего не сказал. Во взгляде его ясно читалось: «Хитришь, брат!» А руки его действовали сами по себе. Рычаг скорости вдруг повернулся вбок, и лодка, сделав крутой поворот, пошла прямо на берег.
Через минуту я прыгнул на влажную гальку. Лодка уже пятилась задним ходом. Рыбак кричал, приставив ладонь ко рту:
— Тама тропинка есть, правей. Иди по ней вверх. Сам увидишь.
Он махнул рукой и взялся за рычаг скорости. Мотор взревел, лодка задрала нос и ринулась прочь. Широкий пенный след шипел и пузырился за ее кормой. Я подождал, когда лодка скроется за ближайшим мыском, потом шагнул к воде и, наклонившись, зачерпнул рукой ледяной воды. Омыл лицо и, повернувшись, посмотрел на гору перед собой. Где-то там находилась заветная пещера. Даже теперь я не мог разглядеть ее среди кедрового стланика и густой зелени. Просто чудо, что случился этот рыбак. Без него я бы ни за что не нашел это место.
Подумав так, я протяжно вздохнул и стал взбираться по едва приметной тропе.
Подъем давался нелегко — сказывалась бессонная ночь. Сил едва хватило, чтобы взобраться на кручу и повалиться перед пещерой. Сердце сильно стучало, я с трудом переводил дух, едва узнавая это место. Вдруг мелькнула страшная догадка: это не та пещера! Нет следов костра, и скала какая-то другая. Но оборотившись в другую сторону, я увидел знакомый залив и два выступавших мыса, один слева, а другой справа. Этот вид я запомнил очень хорошо. Вот и заснеженные сопки Хамар-Дабана на другой стороне Байкала. До них более шестидесяти километров, снег на них не тает и летом.
У меня был лишь один способ удостовериться в истине. Я заставил себя встать и двинулся вниз по склону, забирая влево от тропы. Туда, помнилось, я бросил мешок с костями. Надо было их найти, во что бы то ни стало. А иначе, я не знаю, что со мной будет.
Про то, как я несколько часов лазил по крутому склону, как продирался сквозь кусты, как расцарапал до крови руки до локтей — рассказывать не буду. Скажу лишь, что через несколько часов я сложил в глубине пещеры с десяток высохших белых костей. Я смутно помнил, в каком порядке они должны находиться. Максимум, что я смог сделать — это сложить их более-менее аккуратно и ровно. Однако костей явно не доставало. Я снова побрел в кусты и, после невероятных усилий, нашел-таки еще две кости. Их я присовокупил к уже имеющимся и уж тогда окончательно успокоился. Большего я сделать не мог. Потому что это было выше человеческих сил.
Уже затемно я развел небольшой костерчик и, придвинувшись к скале, задумчиво смотрел на прыгающий огонь. Было такое чувство, будто настал конец всех времен. Ничего больше не будет, и мне никуда не надо больше стремиться, потому что жизнь кончена и смысла уже нет ни в чем. Огонь то вспыхивал, то угасал, и в душу медленно проникал страх. Мерещились бесформенные тени, они то приближались, то уходили прочь. Я поджимал ноги и жался спиной к скале. Костер постепенно угасал, но не было сил идти в ночь за дровами. Я закрыл голову руками и крепко зажмурился. Хотелось поскорей уснуть, чтоб настало утро и все закончилось. Но сон все не шел. Я ворочался так и эдак, поджимал ноги и кутался в свою курточку. Остатки костра словно бы ограждали меня от ночных кошмаров. Я проваливался в сон и так же мгновенно просыпался. Все ждал чего-то. Но так и не дождался. Лишь под утро я уснул, но был разбужен ясно прозвучавшим голосом: «Вставай! Иди! Пора возвращаться!..»
Я вскочил. Рядом никого не было. Холодные мокрые угли чернели у моих ног. Земля была влажной от росы. Занималось холодное утро. Все было серым вокруг. Вода казалась стальной, деревья застыли в холодной взвеси; все было мрачным и тяжелым. И в голове скопилась тяжесть. Я едва держался на ногах. Бросив последний взгляд на пещеру, задержавшись взглядом на белеющих костях в самой глубине, я склонил голову в последнем поклоне и пробормотал прощальные слова. Потом двинулся вниз по тропе. Путь мой лежал в уже знакомый поселок, к людям.
Продираясь сквозь мокрые кусты, прыгая по осыпающемуся грунту и уворачиваясь от тяжелых веток, я думал о том, что я не герой, не первопроходец. Место мое — в благоустроенной квартире, в современном мегаполисе. Жить среди природы, разводить костер под дождем и гоняться за добычей с луком и стрелами — это не для меня. Хватит приключений! Время великих географических открытий миновало. И не великих — тоже. Сибирь давно освоена. Все порядочные люди живут там, где теплая вода и электрический чайник. И никаких шаманов и чудес. Радуясь, что все это позади и мне больше не придется ночевать посреди Ангары верхом на каменной глыбе, я прибавлял шагу. Несмотря на усталость и голод, не взирая на стремительно убывающие силы, я все шел и шел. Экономить силы не было нужды. Чем быстрее я буду идти, тем скорее сяду в комфортабельный автобус, и уже через час буду в родном Иркутске. Любимом Иркутске! В удобном и чрезвычайно приятном городе, в котором я почему-то не замечал ничего хорошего, но принимал все его удобства и достоинства как должное. Но теперь я понял, что любая мелочь нашей жизни завоевана потом и кровью ушедших поколений. Ничто человеку не дается даром. За все нужно платить, в том числе — за легкомысленные шаги и непростительные ошибки. Большой ошибкой с моей стороны было то, что я позволил втянуть себя в этот гадкий эксперимент. Я не понимал, как я мог увлечься этой авантюрой? Чем этот Марков меня околдовал? А правильней сказать — околпачил? Зачем я приперся на этот дикий берег и совершил все эти глупости? Пристало ли мне — серьезному уважаемому человеку — соглашаться на такие авантюры? На кой черт мне все это надо? Да кто он такой, этот Марков? Просто подлец какой-то! Ну, я ему покажу, где раки зимуют. Объясню ему, почем фунт лиха. Будет знать, как втравливать людей в свои гнусные приключения… Именно гнусные! Так ему и скажу, прямо в лицо! Чтоб знал наперед, каково это — подвергать риску ни в чем не повинных людей, подставлять их вместо себя, вот, мол, пойди проверь, что там и к чему, а я подожду, чем все это закончится!..
Чем быстрее я шел, чем жарче мне становилось, тем сильнее разгорался в груди огонь; одно словно бы провоцировало другое. Уж не знаю, что тут было причиною, а что — следствием, но я вдруг остановился, стараясь успокоиться. Воздух со свистом вырывался из легких, в голове стучал тяжкий молот, перед глазами темнело и плыло. Я нагнулся и, нащупав руками землю, осторожно сел на траву. Некоторое время сидел с закрытыми глазами, вдыхая всей грудью холодный воздух. Напряжение понемногу спадало. Вместе с холодом в меня входили ясность и покой. Через минуту я открыл глаза. Стояла тишина. Деревья застыли в торжественном молчании. Не слышалось комариного писка, не летали птицы между ветвей, все словно бы умерло. Я поразился этой тишине, этому невозмутимому спокойствию. Что бы ни случилось — деревья все так же будут молчаливо стоять, трава — расти, а солнце — совершать свое движение по небосводу. В этой невозмутимости, в этом поразительном спокойствии — залог чего-то великого. Так чего мы суетимся? Куда спешим? К чему ведут все наши усилия, когда без всяких усилий и спешки совершается великое действо, перед которым мы — ничто!
Мне снова стало жутко. Я быстро поднялся и пошел по извилистой тропинке. Нет, что ни говори и как себя ни убеждай, а жить нужно вместе со всеми. Одиночество — не для меня. Очень быстро я окончательно свихнусь. Я и теперь наполовину помешан…
Подгоняя себя такими мыслями, я быстро приближался к поселку «Лиственичное». Там, думал я, закончится весь этот бред. И все станет, как прежде!
Но как прежде ничего не стало. Раз ступив на скользкий путь перемен, я уже не мог с него свернуть. Вернее, это было не в моей власти. Это можно сравнить с течением реки. Пока ты плывешь по основному руслу — все хорошо, а если и не хорошо, то — предсказуемо, ожидаемо и логично (в основе своей). Но если ты ненароком угодил в какой-нибудь рукав, а потом снова куда-нибудь свернул, тогда очень трудно попасть в исходную точку. Так и будешь плутать в лабиринте ответвлений, заводей и островков… Что-то подобное произошло со мной.
Когда я вышел на окраину поселка, то сразу не заметил ничего необычного. Все тот же Байкал с одной стороны, и та же поросшая редким лесом крутая гора — с другой. Те же ветхие дома, тянущиеся вдоль берега. И то же небо над головой. И точно такой ветер, какой бывает всегда — студеный, плотный, злой. Через десять минут я добрался до местной автостанции и не увидел там привычного оживления. Все было серо и уныло. На деревянных лавках сидели какие-то люди, совсем не похожие на туристов — в темных одеждах, сгорбившиеся, с мрачными лицами. Не взирая на них, я прошел к билетной кассе. Постучал в стекло. Кассирша подняла голову, строго посмотрела на меня.
— Билетик! — сказал я. — До Иркутска. Сколько стоит?
— Билетов нет, — отчеканила кассирша, не меняясь в лице.
— Как, нет билетов? — почти с испугом молвил я.
— Нету, говорят вам! — кассирша повысила голос и нахмурилась.
— А когда будут билеты? — спросил я первое, что пришло на ум.
— А я знаю? — был ответ.
В этом ответе мне почудилось что-то до боли знакомое. Я затаил дыхание, приблизил лицо к окошечку.
— Пожалуйста, скажите… какой сейчас год?
Кассирша смерила меня взглядом, потом дернула подбородком и молвила, как бы про себя:
— Напьются до потери сознания, а потом ходят тут, ищут чего-то. А ну иди отсюда? А то милицию вызову!
Я отшатнулся от окна.
— Да вы что, какая милиция? Я просто спросил. Я в беду попал, чуть в Байкале не утонул. Память у меня отшибло. Амнезия у меня!
— Знаем мы, какая у тебя амнезия. Отойди от кассы, не мешай работать!
Я благоразумно отодвинулся от окошка. Незаметно огляделся и вдруг увидел лежащую на скамье газету. Через секунду газета была у меня в руках. Беглый взгляд — и о счастье! — 14 октября 2013 года! Я вернулся! Ура! Прощен и счастлив! Ур-ра!!!
Когда первый восторг прошел, я обратил внимание на название газеты. Это была «Правда», орган Коммунистической партии Советского союза. «Правда», «Правда»… Причем тут «Правда»? Ведь ее давно уже нет. Или все же есть?..
Что-то тут было не так. Сунув газету за пазуху, я вышел на воздух. Было все так же серо и зябко. Ветер все дул. Редкие прохожие запахивались от ветра и спешили укрыться за стенами домов. Неподалеку стояли два автобуса, чешские «Икарусы» бордового цвета. Один пускал клубы синего дыма из черной выхлопной трубы, другой просто стоял, никого не трогал.
Я решительно направился к автобусу.
Водитель сидел на своем месте, слушал музыку и мечтательно глядел вдаль. Встав так, чтобы меня было видно в раскрытую переднюю дверь, я затеял такой разговор.
— Здрасьте!
— Здорово!
— В Иркутск поедете?
— Ну.
— А когда?
Водитель глянул на круглый циферблат, висевший прямо над головой.
— Через сорок минут, согласно расписанию.
— Меня возьмешь?
— Возьму, если билет купишь.
— А без билета?
— Без билета не возьму.
— Я заплачу.
— Ага, а меня потом посадят. Не надо мне твоих денег!
— Почему это тебя посадят? За что? — искренне удивился я.
Водитель смерил меня взглядом и сказал переменившимся голосом.
— Знаешь что, иди-ка ты отсюда! Вон, — махнул рукой, — видишь, частники стоят. Договаривайся с ними. А я не могу, сам должен понимать.
Я хотел возразить, но отчего-то не стал. Тут было что-то общее с кассиршей. Еще немного, и меня опять стали бы пугать милицией. А мне это ни к чему.
Я неспешно направился к стоящим поодаль легковым машинам.
— До Иркутска подбросите?
Ленивый взгляд из-за стекла. Легкая усмешка, граничащая с презрением.
— Сколько дашь?
— Ну, рублей пятьсот, больше не могу.
Усмешка застыла на лице. Ее меняет что-то похожее на испуг.
— Парень, ты в своем уме?
Я пожал плечами.
— Ну допустим. А что, не похоже?
Водитель помедлил.
— А ты давно из леса вышел?
— Только что. Я тут на байдарке плавал, в шторм попал. Перевернулся. Еле жив остался. Всю ночь шел по берегу. Домой мне надо.
Водитель осклабился.
— Так бы сразу и сказал. А то — пятьсо-от!.. Шутник ты, я смотрю.
Я согласно кивнул.
— Будешь тут шутить, когда жизнь висела на волоске. Так что, подбросишь?
Водила кивнул.
— Садись. Червонец с тебя.
— То есть десять рублей?
— А у тебя что, есть доллары?
— Нет, долларов нету! — замотал я головой. Следовало бы прибавить, что червонца у меня тоже нет. Но я благоразумно промолчал. Пока пускают — садись и не рыпайся. Моли бога, черта и дьявола, чтобы тебя довезли до дома. Все остальное — неважно. Расплатиться можно на месте, любой валютой. «Отдам ему что-нибудь из дома», — решил я и окончательно успокоился.
Через минуту мы мчались по Байкальскому тракту.
Всю дорогу я всматривался в пролетающие мимо пейзажи. То мне казалось, что все как прежде, а то я словно бы не узнавал знакомые места. Вот «Тальцы», где музей под открытым небом. Мы уже проехали, а я все гадал: был ли там указатель или «Тальцов» вовсе нет на белом свете?
А вот тридцать четвертый километр… «Бурдаковка!» Слава тебе, Господи, деревня на месте. Вот только не увидел я знакомого дома возле дороги; в этом доме жил мой хороший знакомый. Или я этот дом проглядел?
В мгновение ока промелькнули «Зеленый мыс» и «Голубой залив», «Двадцать первый километр» и «Патроны». Трасса то вилась между зеленых сопок, то поднималась в гору, то сбегала длинным трехкилометровым спуском к самой воде. Залив резко приближался, потом пропадал за густым лесом. Сколько раз я ездил по этой шестидесятикилометровой трассе? Раз сто, наверное. А вот поди ж ты, так и не запомнил всех ее особенностей. Это и всегда со мною так: детали забываю и путаюсь в мелочах. Зато хорошо помню главное. А может, мне это только кажется. Подобно многим, я приписываю себе достоинства, которых у меня нет.
Но вот и плотина. Да, это точно она. Стоит на месте. Да и куда же ей деться?.. От сердца немного отлегло. Я посмотрел на водителя, а тот мельком глянул на меня.
— Скоро приедем. Где тебя высадить?
Я назвал адрес. Водитель с уважением присвистнул.
— Это вы там живете? Ничего себе…
Он замолчал, что-то соображая. А я опять стал глядеть по сторонам. Бросилось в глаза полное отсутствие иномарок. Все «Волги» да «Жигули». «Москвичи» — не редкость. Зато, ни одного Джипа, ни одной «Тойоты». Будто и не было их вовсе.
Я снова загрустил. Как бы невзначай сунул руку за пазуху. Там была газета за две тысячи тринадцатый год. Да нет же, все нормально! Я у себя дома! Чего тут сомневаться?..
Но сомнения не оставляли меня. Мы уже ехали по улице Ленина. Последний перекресток, поворот налево — и вот мой дом, такой родной, желанный и немного подзабытый.
Машина остановилась. Я толкнул дверь и выбрался наружу. Обошел вокруг капота, посмотрел ласково на водителя.
— Слушай, обожди одну минуту. Я домой сбегаю за деньгами. Ладно?
— Да не надо мне никаких денег, я ведь пошутил! — был ответ.
Я замер.
— Как — пошутил? Ведь ты ехал сколько. Бензина сжег рублей на двести. Что ж ты, а?
Водитель вдруг поперхнулся. Но быстро превозмог себя.
— Мне по пути было. Ты думаешь, я заработать хотел? Ан нет! Вижу, человеку плохо, вот и проявил гуманность. Помог ближнему. Ведь так велит кодекс строителя коммунизма?
Я подумал, что ослышался. Но переспросить не было никакой возможности. Дверца захлопнулась, машина взяла старт и умчалась прочь по улице Марата. Я смотрел ей вслед и пытался совладать с чувствами. Определенно, что-то здесь было не так. Но… я ведь уже дома? Чего же медлить?
Я решительно направился к подъезду.
Подходил не спеша и как бы с опаской. Вот тут совсем недавно набросился на меня тот жуткий тип. Но… мирно шумела листва в небольшом палисаднике. И никого не было вокруг. Я приблизился к подъезду и уже поднял руку, чтобы набрать код на домофоне… Рука повисла в воздухе. На высокой двери не было ни сенсорной панели, ни даже замка. Я потянул ручку на себя, и дверь свободно распахнулась. Оглянувшись, я зашел внутрь.
Первый, второй, третий этаж. Вот и моя квартира. С бьющимся сердцем я надавил кнопку звонка и вместо переливчатой музыки услышал пронзительный звон. Через несколько секунд дверь открылась.
— Вам кого?
На меня строго смотрела круглолицая женщина средних лет. На ней был довольно нарядный халатик, на ногах — домашние тапочки.
Набрав в грудь воздуха, я выпалил:
— Простите, но я здесь живу. А где моя жена? Что вы тут делаете?
Я двинулся на женщину, но она даже не пошевелилась, все так же смотрела на меня своим наглым взглядом.
— Ты чего, папаша, белены объелся? Какая жена? Я здесь тридцать лет живу. Проваливай отсюда, а то щас милицию вызову.
Это «щас» меня доконало. Какая-то халда заняла мою квартиру и еще пугает! Помню, я намеревался схватить ее за воротник халата. Хотел сдавить крепко, чтобы она захрипела и закатила глаза, чтобы на лице был ужас, а потом бы я ее легонько толкнул от себя, так что она полетела бы вверх тормашками на пол, а потом ползала бы у моих ног и просила прощения…
Ничего этого не случилось. Дверь с грохотом захлопнулась перед моим носом. Я занес ногу для мощного пинка, желая ее высадить, но вовремя вспомнил, что я — интеллигентный человек, и мне не к лицу такие экзерсисы. Взяв себя в руки, я шагнул к соседней двери. Соседи меня хорошо знают. Эти не выдадут! Да и какой им резон покрывать преступников и аферистов?
Я позвонил последовательно в три квартиры. Через минуту на лестничной площадке скопилась уйма народу. Я с волнением вглядывался в лица и не узнавал никого! Но не это самое плохое. Главное, что и меня в упор не узнавали. Я уже согласен был на любых соседей, пусть самых отъявленных подлецов. Главное, чтобы хоть кто-то меня признал. Хотя бы один! Вряд ли бы этот один что-то тут поменял. Но по крайней мере, у меня еще оставалась бы надежда… Хотя, какая к черту надежда! Я уже видел, что все пошло не так. Это не мое время, не моя вселенная! Дома, улицы, деревья, воздух — все те же. А вот люди — другие. Оставалось уйти подобру-поздорову. Пока и в самом деле не вызвали милицию. Во второй раз оказаться в подвалах иркутской тюрьмы я бы не хотел.
Жизнь кой-чему меня научила. Без лишних слов я поспешил удалиться. С неожиданной легкостью сбежал по каменным ступеням и выскочил из подъезда. За мной никто не гнался, но я прошел быстрым шагом до перекрестка, свернул направо, затем еще раз направо, шел, не оглядываясь, вперед и вдруг увидел перед собой такое знакомое здание. Здрасьте, пожалуйста. Дом литераторов! Ноги сами привели меня к нему. И еще бы! Много лет я ходил на работу этим маршрутом. И теперь, как сомнамбула, прошел тем же путем. Я оглянулся — погони не было. Вдалеке с грохотом ехал красный трамвай (это успокаивало). Пешеходы переходили улицу без всякой суеты и спешки. Высоко в небе летел самолет, оставляя широкий пенный след. Глубоко вздохнув, я зашел в старинный особняк, в котором вот уже три десятка лет располагалась писательская организация и где я имел честь возглавлять литературный журнал «Будущая Сибирь». Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, я давил в душе недобрые предчувствия. Уж если меня дома не признали, что же будет здесь? Какая-нибудь засада? Очередной анекдот?
Я ожидал всего, ибо уже понял: в этом мире нет ничего невозможного. И ничему не стоит по-настоящему удивляться (кроме самой жизни, как таковой). Думая обо всем этом, безуспешно пытаясь сосредоточиться на одной мысли, я взялся за массивную ручку высокой стеклянной двери и потянул ее на себя.
Несколько шагов по истертому паркету, небольшая заминка и…
— Батюшки-светы! Константин Федорович к нам пожаловали. Боже ты мой! Какими судьбами? Почему не предупредили? Мы бы вас встретили в аэропорту! Ну, рассказывайте! Как там погода в Питере? Небось, скучаете по нашему морозцу?..
На меня двигался, широко раскинув руки, какой-то субъект — с черной бородой, одутловатым лицом и странно блестящими глазками. Приземистый, немолодой, одетый очень небрежно. Лицо елейное, но чем-то очень неприятное. Я видел этого человека первый раз в жизни.
Он уже был рядом, но не обнял меня, как намеревался, а хладнокровно опустил руки и продолжал смотреть с таким видом, словно с меня ручьями стекал мед, а он этому чрезвычайно радовался.
Молчание становилось неприличным.
— Простите, запамятовал… как Вас по батюшке? — с трудом выговорил я.
Мужичок еще сильней заулыбался.
— Вот-вот, стоит человеку уехать в столицу, так у него напрочь отшибает память. — Он поднял руку и почесал у себя за ухом.
— У меня травма была, — поспешил вставить я. — Головой ударился. Амнезия. Что-то помню, а чего-то не помню, хоть убей!
— Это бывает, — подхватила борода. — Я тоже, иной раз, память теряю. Однажды забыл, как зовут мою жену. Крику было, я думал стены рухнут!
— Так вы это… напомните, как вас зовут, — прервал я словоохотливого мужичка.
— Перевалов. Иннокентий! — произнес раздельно. Лицо при этом снова сделалось елейным.
— Ну и как вы тут поживаете? — спросил я.
— Да мы то что, — отмахнулся тот, — копошимся понемногу. — Вот вы как там живете — вот что интересно! — сказав так, он пристально посмотрел на меня.
Я набрал в грудь воздуха.
— Ну что вам сказать…
— Не вам, а тебе!
— Вот-вот, — кивнул я. — Ничего особенного у нас там нет. Жизнь как жизнь. Небо как небо.
— Луна как луна! — поддакнул мужичок.
— Вот именно.
— А я слыхал, книга у вас новая вышла. Что ж вы молчите? Скромность — верный путь к забвению! Ну, рассказывайте! Да что же мы стоим. Идемте в мой кабинет. Отметим это дело.
Отказываться было неудобно. К тому же, меня разбирало любопытство. Судя по всему, меня ожидали приятные сюрпризы. Дурак я, что ли, отказываться от столь радушного приглашения?
Я пошел вслед за мужичком.
Дальше было то, что всегда бывает в таких случаях: стихийное застолье, на которое слетелись, словно мухи, все, кто был в доме литераторов, а также все те, кто проходил мимо оного. Каким-то загадочным образом они почуяли, что пахнет выпивкой, и — вот они, уже сидят на стульях и на столах, смотрят ласково и чего-то от меня ждут. Я тут не могу передать все реплики, вопросы и ответы, описать всех присутствующих, их выраженья лиц и одежду. Но этого и не надо. Скажу коротко о том, что я узнал за неполных два часа застолья. Мне, конечно, пришлось выпить со всеми. К концу застолья я был изрядно навеселе, но внутри себя сохранял серьезность и выдержку.
Короче, я узнал от присутствующих, что я — известный столичный писатель! В две тысячи первом году я переехал из Иркутска в город Ленинград и там обосновался. Что я там делаю — никто толком не знает. Но зато все хорошо знают мои книги, которые я «шлепаю» (как остроумно выразился один поэт) — каждый год по штуке. Книги эти довольно бойко расходятся, а я, стало быть, довольно известная личность.
Между делом я спросил: почему вы называете Питер Ленинградом? Ведь его давно переименовали, то есть в обратную сторону!
Этот незатейливый вопрос напугал честную компанию. Все вдруг замерли и как бы протрезвели. Но Иннокентий вдруг заулыбался и погрозил мне пальцем:
— А вы шутник, Константин Федорович. Ленинград — он и есть Ленинград. Есть и будет! Пока стоит советская власть.
— Позвольте, так и советской власти тоже нет!
После этих слов двое из присутствующих поперхнулись, а еще двое поставили обратно на стол полные рюмки.
Иннокентий перестал улыбаться. Он медленно выпрямился, обвел всех рассеянным взглядом.
— Так, товарищи. Думаю, пора всем расходиться. Константин Федорович устал с дороги. Прямо с самолета к нам. К тому же, у него недавно была травма головы, он сам мне сказал. Провалы в памяти. Так что, сами должны понимать. Тут медицинский случай. Со всяким может случиться.
Все разом поднялись. Улыбок как не бывало. Ободряющих взглядов — тоже.
— Что случилось? — спросил я Иннокентия, когда все ушли.
Он внимательно посмотрел мне в глаза, потом вздохнул с грустью.
— Неосторожный вы человек. Говорите всякое. А между прочим, у стен тоже есть уши. Вы уедете в свой Ленинград, а мы тут останемся. И будем потом объясняться в известном месте. Так-то, дорогой товарищ и друг.
— В каком месте?
— А вы будто не знаете?
Я этого не знал, но Иннокентий мне не поверил. От его былой приветливости не осталось и следа. Лицо оставалось спокойным, но глаза смотрели строго. Такая перемена была мне на руку. Пора было уходить. Я и так наделал шуму. А это мне ни к чему.
Мы пожали друг другу руки, и я направился к двери. Уже на выходе я оглянулся.
— А кто у вас сейчас главный редактор журнала?
— Огневский. Кто ж еще! — был ответ.
Я кивнул и вышел.
Идти мне было некуда. В моей квартире жили чужие люди. В моем кабинете сидел известный на весь город забулдыжный поэт. И во всем городе мне негде было приклонить голову. Оставалось лишь одно — садиться в самолет и лететь в Ленинград. Там — мое счастье и моя новая судьба. А чем плохо? Я вдруг сделался известным писателем, столичной штучкой. Наверняка, у меня там хорошая квартира где-нибудь на Васильевском острове. А еще — симпатичная жена (на несимпатичную я не согласен). Не исключены дети. Два или три. Больше — не надо.
И я бы поехал прямиком в аэропорт! Если бы не одно обстоятельство. Этим обстоятельством был Николай Иванович. Я не мог уехать, не повидав его. С него все началось. Им и должно закончиться. Логично?.. Как бы не так! Никакой логики в этом деле не было и в помине. Когда я пришел к нему в институт, то выяснилось, во-первых, что он обычный мэ-нэ-эс (младший научный сотрудник). А во-вторых, он давно уже не был на Байкале (хотя и собирался в байдарочный поход). Я быстро смекнул, что это и был тот самый поход, после которого он попадет в мое время и закрутится вся эта шарманка. Следовало бы удержать его от этого шага. Но… ведь он уже побывал в моей реальности. Стало быть, что? Если он не попадет в нее, то что же тогда будет со мной теперешним? Строго говоря, меня тогда вовсе не будет. Останется тот, который был главным редактором и никому не известным писателем. Здесь же я не главный редактор, зато известный писатель. А еще — Питер (тьфу ты — Ленинград)! Тоже хороший город. Дело не в названии. Пусть хоть Петроградом назовется. Только бы не было гражданской войны. А ее нет, судя по всему. На дворе все тот же две тысячи тринадцатый год от рождества Христова. У власти — коммунисты. Хорошо ли это? Наверное, не очень (вообще говоря). А в частности, неплохо. Ведь если я успешный писатель и у меня все хорошо, то какая мне разница — кто теперь у власти?.. Конечно, подло так думать. Но что мне оставалось делать? Ведь я — щепка, которую кидают бурные волны действительности. Что я могу изменить? А могу я лишь одно — уцелеть. В этом смысл жизни. А другого смысла просто нет.
Я не стану описывать нашу встречу с Николаем Ивановичем — повесть моя и так затянулась. Скажу лишь, что Николай Иванович был точно такой, каким я его запомнил в своей реальности. Такой же улыбчивый и невозмутимый. Я было начал ему рассказывать свою историю, но уже на второй минуте остановился. Мне стало ясно, что Николай Иванович принимает меня за помешанного. И ничегошеньки я ему не докажу. Да и зачем, собственно? Ему же лучше, если он попадет в мое время — станет там доктором наук и заведующим лабораторией, будет у него подружка, и все у него станет замечательно. А у меня все должно быть замечательно здесь. Надо только попасть в Ленинград. Потом — найти свою квартиру. А уж там все пойдет как по маслу. В этом я не сомневался.
Николай Иванович (добрая душа!) вызвался довезти меня до вокзала. Я вовремя сообразил, что без паспорта меня в самолет не пустят, и мы поехали на вокзал, где паспорт не спрашивают. Я хотел написать долговую расписку, но Николай Иванович замахал руками.
— Вернете, когда сможете, — благородно сказал он и вручил мне билет на скорый поезд номер семь. Оправление — в полночь. У меня было полтора часа свободного времени.
Отделавшись от Николая Ивановича, я вышел на привокзальную площадь. Быстро смеркалось. Становилось холодно. Трамваи с грохотом уносились в темноту. Такси подъезжали и отъезжали, сигналя и дымя. Люди с сумками и чемоданами, чрезвычайно серьезные, озабоченные, спешили туда, куда их влекла непреклонная судьба. А куда влекло меня? Где мое место? Я закрыл глаза, и в какой-то миг головокруженья вдруг не подумал, но ощутил это жуткое раздвоение; я был мысленно там, в прошлом, а физически я был здесь — в будущем. Так где же я настоящий? Существует ли та, прежняя жизнь? Быть может, и не было ее? Она мне приснилась в ослепительном сновидении? А теперь забудется? Я поспешно открыл глаза и сделал несколько шагов, чтобы убедиться в том, что я существую, что я волен пойти направо и налево. Сесть в поезд и умчаться за тридевять земель, где ждет меня новая жизнь. Как это все получилось? — я не понимаю. Быть может, когда-нибудь пойму, и тогда расскажу об этом всем.
Необходимое послесловие
Если вы теперь читаете эту повесть, значит, мой план сработал!
За те четверо суток, что я ехал в поезде, я написал все то, что вы сейчас прочли. Когда я окажусь в Ленинграде, то первым делом отправлю рукопись Николаю Ивановичу в Иркутск. Я попрошу его взять эту рукопись с собой в поход. Затем, если с ним случится то, о чем я думаю, он должен будет эту повесть передать тому, кто будет находиться на тот момент в Доме литераторов. Если это буду я — пускай мне передаст. А если кто другой — отдать ему. Они там сообразят, что нужно сделать.
А я на этом закругляюсь. Шлю вам всем привет из моего туманного далека. Не думаю, что свидимся. Да этого и не нужно. Главное, чтобы повесть как-нибудь не затерялась в пути. Молю и прошу об этом Буга-нойона, которого я ненароком оскорбил. Ничего мне от него не нужно, а только сохранить эту рукопись, позволить ей жить. И если это случится, значит, великодушный шаман меня простил! Хочется в это верить. Ведь я искренне раскаялся в своем проступке. Совершил я его по неведению и глупости!
Но, хватит разговоров. Поезд замедляет ход. Мне осталось запечатать рукопись в конверт и сдать его на почту. Показалось прямоугольное здание Московского вокзала, в проходе задвигались пассажиры. Пора и мне идти туда, где ждет меня новая жизнь.
_______________
1Только во мраке тумана становлюсь самим собой, только в ночной тьме обретаю силу и мощь. (Фраза из шаманского камлания)