Эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2014
Научный гений и религиозные взгляды на мироздание соединялись в
творчестве многих выдающихся ученых Средневековья и Нового времени. Физические
и астрономические открытия ХХ столетия сделали этот феномен еще более зримым.
Он характеризует духовный облик Альберта Эйнштейна и Макса Планка, Антуана Беккереля и Пьера Тейяр де Шардена, Макса Борна и
Вернера Гейзенберга, Павла Флоренского и Ивана Павлова. Имя выдающегося
биофизика, основоположника космического естествознания Александра
«С самого раннего детства я любил поэзию… Хорошие стихи, настоящая
поэзия всегда действовали на мою эмоциональную сферу… Я
всегда был неравнодушен к литературному мастерству и к тонкому искусству
поэзии…». Такие признания в конце жизни сделал выдающийся ученый, один из
основоположников космического естествознания Александр
Всесторонняя одаренность Чижевского проявилась уже в детстве. Затем, на протяжении жизни развитие его научного, литературного и художественного творчества происходило одновременно и с необычайной интенсивностью. «С раннего детства, — вспоминал он, — я страстно полюбил музыку, поэзию и живопись, и любовь эта с течением времени не только не уменьшалась, а принимала все более страстный характер, даже тогда, когда корабль моих основных устремлений пошел по фарватеру науки». Писать стихи он начал в возрасте 9-10 лет, тогда же проявилось его влечение к живописи. В 1904—1905 годах в Париже Чижевский учился акварельному рисунку под руководством Гюстава Нодье, ученика Эдгара Дэга. Посещал Лувр, Люксембургский музей, Осенний Салон художников и другие выставки. Знакомство с шедеврами мировой живописи, сама атмосфера «столицы мирового искусства», помогли сформироваться художественным способностям и вкусам талантливого и восприимчивого мальчика.
Родословная Чижевских восходит к польскому графу Яну Казимиру Чижевскому, бежавшему в Россию XVI веке. Отец, А.В. Чижевский, офицер артиллерии и специалист по баллистике, дослужился до чина генерала. Мать, Н.А. Невиандт, происходила из старинного голландского рода, переселившегося в Россию во времена Петра I. Через год после рождения единственного сына, она заболела туберкулезом и умерла в курортном городке Ментон, на юге Франции. Мальчик рос, окруженный заботой отца, тети, О.В. Лесли-Чижевской, ставшей ему второй матерью, и двух бабушек: обрусевшей француженки А.П. Невиандт-Дельсаль и, в особенности, Е.С. Чижевской, урожденной Облачинской. По признанию Чижевского, именно эта, вторая бабушка, двоюродная племянница адмирала Нахимова, прекрасно образованная, хорошо знавшая историю и иностранные языки, стала его первым учителем. В возрасте четырех лет Шура Чижевский уже знал наизусть несколько русских, немецких и французских стихотворений. Кроме того домашнее образование включало в себя изучение истории, географии, и ряда научных предметов, с основами которых его знакомил отец, а также традиционную для русской интеллигенции тех лет религиозность. В одном из юношеских двустиший Чижевский сформулировал свое кредо, которому не изменял до конца дней:
Все истины просты; простого же очень немного:
В колодезь не плюй и имей обязательно Бога!
1915, Калуга
В 1913 году он вместе с семьей поселяется в Калуге, поступает в реальное училище Ф.М.Шахмагонова, начинает «научные исследования» в маленькой домашней физико-химической лаборатории, но искренне считает себя поэтом. С 1915 года на протяжении нескольких лет публикует в калужских газетах рассказы, стихи, очерки, рецензии на книги. Границы его поэтического мировосприятия стремительно расширяются под влиянием «вселенского пафоса» русского символизма. В юношеских стихах восторженного «солнцепоклонника» наряду с мотивами любовной лирики, созерцательности и «декадентского» одиночества бьется глубокая мысль. В те годы Чижевский создает стихотворение «Гиппократу», одно из самых ярких произведений русского «поэтического космизма» начала ХХ века:
Для нас едино все;
и в малом и в большом,
Кровь общая течет по жилам всей Вселенной…
Обращаясь через тысячелетия к великому античному мыслителю, врачу и естествоиспытателю, он пишет:
Мы дети космоса, и наш родимый дом
Так спаян общностью и неразрывно прочен,
Что чувствуем себя мы слитыми в одном,
Что в каждой точке мир — весь мир сосредоточен…
И жизнь, повсюду жизнь — в материи самой,
В глубинах вещества — от края и до края
Торжественно течет в борьбе с великой тьмой,
Страдает и горит, нигде не умолкая.
1915, Калуга
Некогда увиденную Тютчевым «живую колесницу мироздания» Чижевский воспринимает как «родимый дом». Русская философская лирика, идеи античного гилозоизма, уитменовский «космический оптимизм» становятся основой величественных поэтических образов.
Первым сборником Чижевского явилась отпечатанная в 1915 году на средства
автора книжка с несколькими десятками ранних, еще весьма незрелых
стихотворений. Осенью того же года он поступает вольнослушателем в Московский
Археологический институт, готовит магистерское сочинение «Русская лирика XVIII
века», что свидетельствует о серьезном интересе к поэзии. На несколько лет
Чижевский погружается в столичную жизнь, в стенах знаменитого Московского
Литературно-художественного кружка знакомится с маститыми поэтами и писателями:
Иваном Буниным, Валерием Брюсовым, Игорем Северяниным, Алексеем Толстым,
После революции, захваченный вихрем романтических надежд, Чижевский публикует в Калуге в январе 1918 года литературный манифест «Академия поэзии», в котором утверждает смысловое единство поэзии, науки и веры: «Поэзия /…/ есть постигнутая истина»,оэтическое искусство на высших ступенях своего развития подходит к глубочайшим проблемам бытия». В модных литературных кафе Москвы и Петербурга — «Стойло Пегаса», «Домино», «Бродячая собака» — Чижевский на время сближается с «левыми» кругами творческой молодежи. Отдавая дань времени, в 1918—1919 годах пишет несколько футуристических стихотворений, знакомится с Маяковским, Пастернаком, Мариенгофом, Шершеневичем, но вскоре от них отходит: литературные эксперименты русского авангарда оказываются ему чужды. Чижевского влечет поэзия смысла, заветы поэтического «любомудрия» XIX века. Продолжателями этой традиции он считает русских символистов, пытается отстоять их наследие в полемике с акмеизмом — единственным, по его мнению, достойным тогдашним противником. В 1919 году в Калуге выходит новый поэтический сборник Чижевского с почти тремястами стихотворений. Вопреки лидеру акмеистов Николаю Гумилеву, который некогда отверг попытки символизма познать «непознаваемое», которое «по самому смыслу этого слова нельзя познать», Чижевский в предисловии к сборнику настаивает: «На долю истинного поэта выпадает величайшая задача — постичь непостижимое, недоступное никаким измерениям и формулам».
После выхода «Тетради стихотворений», к Чижевскому-поэту начинают всерьез присматриваться. В его творчестве чувствуется высокая стихотворная культура, привлекает особая поэтика в восприятии мира. Научную мысль и художественное вдохновение он стремится облечь в строгие формы, таков его сонет «Солнце»:
Великолепное, державное Светило,
Я познаю в тебе собрата-близнеца,
Чьей огненной груди нет смертного конца,
Что в бесконечности, что будет и что было.
В несчетной тьме времен ты стройно
восходило
С чертами строгими родимого лица,
И скорбного меня, земного пришлеца,
Объяла радостная, творческая сила.
В живом, где грузный пласт
космической руды,
Из черной древности звучишь победно ты,
Испепеляя цепь неверных наших хроник, —
И я воскрес — пою. О, в этой вязкой
мгле,
Под взглядом вечности ликуй, солнцепоклонник,
Припав к отвергнутой Праматери-Земле!
1919, Калуга
Неизменно чувствуя себя «под взглядом вечности», Чижевский, ученый и поэт, ничуть не пытается отгородиться от времени, затвориться в «парнасской» башне из слоновой кости. Ему скорее близок завет символиста Вячеслава Иванова о соединении в творчестве «родного и вселенского». На страну обрушиваются чудовищные испытания, удвоенные массовым террором революции и гражданской войны. В черновых тетрадях Чижевского остаются стихотворные строчки, окрашенные сильнейшими религиозными переживаниями. Вот отрывок из его «поэтического дневника», беглая запись скорбных мыслей о происходящем и свидетельство неколебимой душевной стойкости, веры и надежды:
Немало нам горя
Терпеть остается,
Немало нам крови
Испортить придется,
Немало изжить нам
Придется тревог, —
Но с каждою болью
Душа возродится,
Но с каждым страданьем
Наш мозг просветится,
Но с каждой слезою
К нам близится Бог!..
1919, Калуга
И все же Чижевский — прежде всего поэт мысли. Для него истинная поэзия является вместилищем высшей формы сознания, «могущего всех охватить своим интуитивным откровением о Вечности…». Он убежден: к истине разными, но близкими путями ведут и научное познание и художественное вдохновение, дополненное религиозной интуицией. Все последующие годы напряженной научной работы литературный дар и блестящая образованность помогают Чижевскому облекать свои идеи в выразительные стихотворные формы. Такое, на первый взгляд, странное желание объясняется его особым взглядом на природу познания: «Внутреннее зрение /…/ — это то самое, что отделяет мир гения от мира обыкновенного человека. Это два разных мира. Гений — всегда впереди своих современников. Не прибегая к каким-либо приборам, он видит несоизмеримо дальше их, слышит несравненно больше. Приборы служат для подтверждения и уточнения его догадки». По Чижевскому поэтическое откровение нередко предшествует научному открытию, поскольку имеет с ним общую, религиозно-мистическую природу.
Стихотворение «Тождество мира» передает его глубокую, идущую от античной мысли, уверенность:
Там, в бесконечности миров,
Есть жизнь, есть звери, гады, люди,
У коих бьется сердце в груди…
Об этом спорить я готов!
Поэтический текст насыщен архаизирующими рифмами в духе поэзии XVIII века («однообразны — разны», «люди — груди»), церковнославянизмами («чертог», «гады», «грядет») и явственно перекликается со знаменитой державинской одой «Бог»:
Для нас, для них — один чертог —
Торжественный, закономерный,
И в бесконечности безмерной
Единый строй, единый Бог!
1919, Калуга
Бог для Чижевского — это «живое начало» Вселенной, бессмертный источник энергии, называемой «любовью»:
В душе человека —
Он вечно — единый,
Он вечно — бессмертный
В любви пребывает.
1920, Калуга
В стихотворении «Песнь о солнечном луче» возникают неожиданные образы: солнце — это «Отец наш небесный — божественный солнечный лик», оно подобно иконе, блистающей в иконостасе бессмертных, ставших «звездными» душ, или небесному храму, чей «рассветный, торжественный звон» каждое утро доносится до земли. В космической беспредельности обитает незримый и непостижимый, «вселенский, таинственный Бог»:
И пели о пламенном Солнце в тот мир
отошедшие души,
Сливаясь в златые гирлянды и кинув телесный порог,
И пели о Солнце просторы великой, недвижимой суши,
И хору всемирному вторил вселенский, таинственный Бог!
1919, Калуга
Проводившиеся Чижевским с 1915 года наблюдения за периодическими изменениями солнечной активности, исследования цикличности мировой истории будто подтверждают его художественные прозрения. Лишь на первый взгляд кажется парадоксальным, что для проверки истинности зарождавшейся новой науки — гелиобиологии — Чижевский углубляется в историю стран и народов. Результатом интенсивных исследований становится докторская диссертация, защищенная в мае 1918 года в Московском университете: «О периодичности всемирно-исторического процесса. Синхронистические таблицы». В этом фундаментальном труде излагаются основы особой науки «историометрии» — многочисленные доказательства зависимости природно-исторических процессов от проявлений солнечной активности.
Не подхватывает ли Чижевский на лету от знакомых поэтов-авангардистов идею Велимира Хлебникова о существовании «законов времени», которой тот бредил с начала 1910-х годов, и даже предсказал «падение государства» в 1917 году? Правда, знаменитые хлебниковские «Доски судьбы», полные причудливых поэтических фантазий и числовых пророчеств, начинают публиковаться лишь в 1922 году. А быть может, до гениального «будетлянина» доходят слухи об открытии Чижевского, в течение 1918 года разошедшиеся по Москве кругами научного скандала? Его, по сути, революционную концепцию одобряют крупнейшие историки своего времени Сергей Платонов, Николай Кареев, Александр Успенский. В отличие от Хлебникова Чижевский отнюдь не пытается «вычислить» историю. Строго говоря, он лишь продолжает и обосновывает, как гелиофизик, концепцию основоположника отечественной исторической науки Сергея Соловьева о влиянии природных факторов на эволюцию человечества. Научное и поэтическое творчество Чижевского теснейшим образом дополняют друг друга, и потому не случайно в его стихах возникает тема исторических катаклизмов, связанная с изучением законов циклического развития человечества.
Чижевскому чужд научный агностицизм, он не отвергает христианскую доктрину, пытается совместить религиозные представления о Вселенной, о природе человека, его жизни и смерти с положениями современной науки. Как истинный ученый он понимает, что научные методы не всегда приводят к искомому результату: «Есть явления, не поддающиеся опыту. И вот тогда на помощь к нам приходит творчество образов». Для него поэт — это служитель разума, «с помощью углубленного мышления и творческой фантазии» он способен «проникать, не покидая строго научной почвы, туда, куда не достигает самый совершенный, непосредственный опыт — в подлинные, сокровенные глубины природы». Такую цель перед собой никто из русских поэтов никогда не ставил, но Чижевский пытается доказать ее осуществимость. В 1919—1921 годах он создает ряд проникнутых «научно-художественным» мироощущением, замечательных по смысловой яркости стихотворений: «Солнце», «Закон», «Галилей», «Melancholia»…
Глубину мысли, лиризм и выразительность лучших поэтических произведений Чижевского высоко ценят корифеи русского литературного Олимпа. В 1920 году Брюсов и Вячеслав Иванов при поддержке Луначарского утверждают Чижевского в должности литинструктора Калужского подотдела ЛИТО Наркомпроса. Его избирают Председателем Калужского губотдела Всероссийского Союза поэтов. Перед Чижевским открывается литературная карьера. Он становится известен в столичных поэтических кругах. В 1921 году в ответ на подборку стихов Вячеслав Иванов пишет: «Я получил истинное наслаждение от чтения Ваших стихотворений и могу смело предсказать Вам блестящую будущность лирического поэта». Спустя год Валерий Брюсов ободряет: «Разнообразие тем и форм Ваших стихотворений, звучание рифм и всего стиха в целом делают Вас одним из замечательных мастеров нашего времени». Позже, в тяжелом для Чижевского 1937 году, маститый Алексей Толстой отметит в письме к ученому: «Никто из современных нам поэтов не передает лучше вас тончайших настроений, вызванных явлениями природы. /…/ Я не буду касаться других Ваших более чем удивительных по содержанию и по виртуозному исполнению стихотворений…»
Его поэзию, пронизанную глубокими философскими и религиозными интуициями, приветственно отмечают, пожалуй, наиболее близкие ему по духу современники. Максимилиан Волошин в 1927 году шлет восхищенный отклик: «Болезнь помешала мне тотчас же ответить Вам и выразить свой восторг. Ваши десять стихов меня просто поразили /…/». Священник Павел Флоренский точно угадывает суть поэтических устремлений Чижевского: «/…/ содержание Ваших стихотворений часто так неожиданно и ново по своему проникновению, что может быть рассмотрено как своего рода поэтическое открытие. Этим владеют лишь лучшие поэты мира. Дай Бог Вам полного совершенства!».
Отрываясь от научных экспериментов и теоретических трудов по космобиологии, в течение нескольких лет, фактически до переезда в Москву в 1925 году, Чижевский руководит в Калуге местным отделением Союза поэтов, готовит к печати (составляет и редактирует) журнал «Искусство и наука», «который не вышел в свет исключительно благодаря ряду технических и финансовых затруднений». Он находит время для посещения калужского «литературного салона» А.И.Хольмберг, внучки Л.Н.Толстого, и музыкальных вечеров Т.Ф. Достоевской, внучатой племянницы Ф.М. Достоевского, поддерживает связи с местными поэтами В. Королевым, Н. Зайцевым, В. Фирсовым, М. Мятковским.
Стихотворение «Вещество (Благословение)» становится одним из лучших выражений религиозно окрашенного «космизма» Чижевского. «Бездна воплощений» живой материи, непостижимая тайна этой носительницы человеческого разума, круговорот жизни и смерти, из которого душа вырывается «к дальней звезде», — все обретает великий смысл:
В земную грудь, где тихо и темно,
А не в эфирные просторы
Проникнешь ты — последнее звено, –
Судеб свершая приговоры.
О, присмотрись внимательней к Земле,
И грудью к ней прильни всецело,
Чтоб снова в зеленеющем стебле
Исторгнуть к Солнцу дух и тело!
В тревожных человеческих сердцах
И в нежной немоте растений
Восходит к жизни придорожный прах,
Сверкая в бездне воплощений.
Благословим же дальнюю звезду
И горсть своей земли печальной!
Родители, я вечно к вам иду,
Как к истине первоначальной.
1921, Калуга; испр. в 1953
По стране уже который год катится вал большевистского террора. В Калуге, как и везде, свирепствуют «чрезвычайки», арестовывают, лишают имущества и жилья представителей «бывших классов». Чижевский вместе с семьей чувствует приближение грозных испытаний, но отказывается склониться перед диктатурой страха. В те годы он пишет стихотворение, которое становится его жизненным девизом и одновременно — предчувствием тяжелейшей судьбы:
Жить гению в цепях не надлежит,
Великое равняется свободе,
И движется вне граней и орбит,
Не подчиняясь людям, ни природе.
Великое
без Солнца не цветет:
Происходя от солнечных истоков,
Живой огонь снопом из груди бьет
Мыслителей, художников, пророков.
Без воздуха и смертному не жить,
А гению бывает мало неба:
Он целый мир готов в себе вместить,
Он, сын Земли, причастный к силе Феба.
1921, Калуга; испр. в 1943
Братоубийственная война затихает, отступает на далекие окраины, в марте 1921 года большевистская власть отказывается от мрачной утопии «военного коммунизма». Чижевскому вместе со всеми хочется верить, что жизнь страны, наконец, возвращается в прежнее русло и ее больная душа начинает обретать покой. В стихотворении «Возвращение» у него вырываются слова благодарения и надежды:
Душа цветет весенним цветом,
Благословляя Божий мир,
Поэт становится поэтом
И дарит солнечным сонетом
Ему внимающий эфир.
Все претерпев, изведав страсти
И бури жизненных тревог,
Душа-корабль спускает снасти
И остается вновь во власти
У тихих сфер, где слышен Бог.
1921, Калуга
Увы, новая власть дает измученному народу лишь непродолжительную передышку. В течение 1920-х годов революционный террор не столько слабеет, сколько меняет формы, совершенствуется, и вскоре «советская система» превращается в тоталитарную машину подавления любого инакомыслия. Годы повальных сталинских репрессий среди интеллигенции проходят для Чижевского в непрерывном ожидании ареста. Слишком плохо он вписывается в действительность, но, понимая это, не может перестать быть самим собой, продолжает заниматься наукой, рисовать, писать стихи. Дается это ему огромными усилиями. Период тяжелейших испытаний стоит Чижевскому потери здоровья, у него начинаются хронические расстройства сна, которые не прекратятся до конца жизни. К этому добавляются ужасы начавшейся войны:
/…/ и снова ночь тяжка:
Не размотать души упорного клубка,
И воспаленный мозг уснуть никак не может
И ночи черноту сверлит, пытает, гложет.
1941, Щелыково
Он предельно осторожен, но вокруг полно провокаторов, доносы пишутся из зависти, из пустой злобы. В конце 1941 года семья Чижевских едет в эвакуацию на Урал, поселяется в Челябинске. Соседи по квартире пишут на него в НКВД… В январе 1942 года ученого арестовывают. Несмотря на абсурдность обвинений, осуждают на восемь лет лагерей. Как политического преступника, якобы «за восхваление царского строя». Почти год он отбывает срок в челябинской тюрьме, затем в Ивдельлаге Свердловской области, потом на научной «шарашке» в подмосковном Кучино, а с 1945 года — в казахстанских Карлаге и Степлаге.
Чижевский давно предчувствует этот страшный удар. Для идеологов социализма он «внутренний эмигрант» — опасный «элемент» сталинской системы, подлежащий безжалостной «перековке». Всеми силами он противостоит судьбе, в гулаговском аду не угашает мысль, не утрачивает способности к творчеству: «В первые месяцы пребывания в тюрьме и в лагерях я не мог заниматься наукой. Меня спасала поэзия», — напишет он впоследствии.
В заточении Чижевский создает стихотворение, звучащее как клятва:
Все приму от этой жизни страшной —
Все насилья, муки, скорби, зло.
День сегодняшний, как день вчерашний,
Скоротечной жизни помело.
Одного лишь принимать не стану:
За решеткою темницы — тьму,
И пока дышать не перестану,
Не приму неволи — не приму.
1943, Челябинск
По свидетельству очевидцев, он категорически отказывался пришивать к своей лагерной одежде номер, несмотря на карцер, избиения и издевательства сокамерников, и, в конце концов, даже начальник лагеря вынужден был согласиться с его протестом. Это было неслыханное исключение из правил, и все остальные зэки восторгались его поступком. Да, Чижевский отличался от обычных заключенных. Статус крупного ученого и изобретателя дал ему возможность выжить и отчасти остаться самим собой, вести научную работу, рисовать и писать стихи. И все же трудно представить, каким образом в пыточном лагерном воздухе Чижевский находит силы творить. Посреди горчайших страданий его поэтический дар переживает небывалый взлет. В Челябинске, Караганде, Ивдельлаге в течение одного лишь 1943 года он создает несколько десятков замечательных стихотворений. Некоторые из них следует отнести к числу шедевров русской поэзии середины ХХ века. По жанру это философская, религиозная, пейзажная лирика…
Создаваемые Чижевским поэтические картины природы наполнены шелестом листвы, запахами сада и поля, ветрами южного моря. Чижевского, ученого и художника, завораживает небесный свет и его непрекращающиеся вибрации, ежесекундно преображающие видимый мир. Рисунки выявляют мгновенно запечатленную в веществе энергию космоса. Тот же, переосмысленный импрессионизм присущ его стихам:
Трепещет полумрак. Жемчужный свет
небес.
Как паутина сон. Овраги и поляны
Еще наполнены виденьями чудес,
Деревья и кусты одушевленно-странны.
Как запоздала ночь! Не поймана
едва:
Мистерия идет и совершает в дреме
Свои деяния. Проснулась лишь листва
И терпким трепетом тревожно будит время.
1940,
Москва; испр. в 1943
Лагерное стихотворение «Пейзаж», посвященное Тернеру, звучит как воспоминание о русской поэзии начала ХХ века, стихах Брюсова и Анненского:
Магия незримых переходов
Мглы туманной над землей весенней,
Огненное золото заходов,
Музыка тончайших светотеней.
1943, Ивдель
Философско-исторические стихотворения Чижевского — «Архимед», «Плиний Старший», «Смерть Бетховена», «Лобачевский» — созданы мастером интеллектуальной поэзии, мыслителем, ученым-энциклопедистом. Иными, нежели в предыдущие десятилетия, предстают образы творцов отечественной и мировой истории, культуры, науки. Они являют собой духовную вершину мироздания — облик истинного человека, носителя разума и «богоподобной гениальности». В поэзии Чижевского подспудно возникает тема противостояния гения безумию властителей, слепому и жестокому насилию. Человеческая история предстает цепью бессмысленных разрушений, террор революции и сталинизма свидетельствует об этом с особой силой. По-видимому, в 1943 году, в тюрьме он дописывает последнюю, весьма красноречивую строфу к своему давнему стихотворению:
Богоподобный гений человека
Не устрашат ни цепи, ни тюрьма:
За истину свободную от века
Он борется свободою ума.
1921, Калуга; 1943, Челябинск
В поэзии ученого все сильнее звучат христианские мотивы. Мольба и надежда страждущего избавления человека («Легенда о Чемном море», «Господь меня святой любовью…», «Франциск Ассизский и волк», «Достоевский») сменяется отчаянием и ропотом («Кроме насилия нет в мире ничего!», «Гемонии», «Гог и Магог», «Содомские яблоки»), ожиданием гибели непоправимо падшего мира («Последний катаклизм», «Заклинание воды», «Искупление»), наконец, жаждой собственной, освобождающей душу кончины («Моя звезда», «Влечение», «Распад», «Mare Tenebrarum», «Гимн смерти. Египетский папирус»).
И все-таки суть мировоззрения и поэтического пафоса Чижевского — в оправдании необъяснимого, кажущегося все более абсурдным бытия. Постичь его смысл наука не в состоянии. Вселенная бесконечна и потому непознаваема. Земная история не имеет разумной цели. Все усилия человеческого ума дают лишь приблизительную картину мироздания… Но мысль — высшая функция жизни — нематериальна и бессмертна. Телесная кончина не ставит ей пределов. В стихотворении «Утро в пути» Чижевский использует столь свойственный религиозной мысли образ странника, верит и убеждает, что земной путь души продолжается за пределами нашей планеты:
В
дремотной дымке дальние леса.
Чуть розовеет купол небосвода.
Жемчужных облаков всплывает полоса,
Приоткрывая дверь сияющего входа.
И
хочется идти все дальше, все скорей,
Быть от земли все легче, все свободней,
И, наконец, достичь тех голубых дверей,
Которые ведут в великий дом Господний!
1940, Москва
История для Чижевского — синоним вовсе не памяти, а забвения. Неотвратимо и почти бесследно исчезают свершения великих людей, блекнут имена героев и гениев. Личность человека спасает от небытия лишь вызвавшая ее к жизни высшая воля — равнодействующая бесчисленных космических сил, мудрое и любящее «живое начало» Вселенной:
А растворимся мы как соль в
безмерном море, —
В равноблаженной Божьей благодати.
1943,
Челябинск
Действительность является человеку в окружении спасительных для разума тайн, мера жизни всем живым отмеряется свыше:
Да, мера жизни — это мера Бога
И вечно недоступная нам тайна.
1943, Челябинск
Конечность человеческого бытия загадочна. Почему хрупкие, почти эфемерные живые организмы на вершине своей эволюции рождают еще более непостижимое начало: бессмертную мысль? Религиозность Чижевского ярчайшим образом выявляет его понимание religio — вселенской связи бесчисленных элементов мироздания. Вера — это высшая функция разума, его гениальная интуиция, в которой пульсирует энергия бытия: у него есть разные формы, но нет пределов. Земная жизнь неуклонно идет к точке «омега», к своему началу, и в «конце времен» для всех и каждого остается лишь создавшее мир библейское Слово:
В начале бе
Слово
Все падет в поток времен!
Уцелеет только Слово
От всеобщих похорон
Необъятного былого.
1943, Ивдель
Эта вера помогает Чижевскому преодолеть отчаяние. Ропот безвинно страдающего узника сталинских лагерей сменяется принятием тяжелейшей судьбы. В стихотворении «Примиренье» Чижевский вовсе не вторит Пушкину, говоря о неумолимой «телеге жизни», мысли поэта «тонут в бесконечном Боге», он чутко ловит встречное дуновение духа, ищет высшей гармонии со Вселенной, с вечностью:
Катись, катись,
родимая телега,
По древней, по проселочной дороге.
С небес следит мерцающая Вега,
А мысли тонут в бесконечном Боге.
И вдруг душа, озлобясь, негодует
На этот мир… Но, исходя в томленье,
Вновь остывает… Свежий ветер дует
Навстречу мне! О, сладко примиренье!
1917; испр. в 1943, Челябинск
Есть нечто общее в поэтическом творчестве Чижевского и позднего Николая Заболоцкого. Их, узников Гулага, сближает не только сходство судьбы, но и философичность мировосприятия, глубинное понимание жизни природы, обращение к темам отечественной и мировой истории, культуры, к внутреннему миру человека. Сходными оказываются и нравственные позиции: просветленный взгляд на жизнь, мудрый стоицизм, сочувствие к ближнему. Одно из четверостиший Чижевского, написанное в челябинской тюрьме, звучит, как мудрое раздумье:
В смятенье мы, а истина — ясна,
Проста, прекрасна, как лазури неба:
Что нужно человеку? — Тишина,
Любовь, сочувствие и корка хлеба.
1942, Челябинск
Лишь в 1958 году Чижевскому, просьба которого о реабилитации дважды отклонялась, разрешают вернуться в Москву. Он поселяется с женою в однокомнатной хрущевской квартирке на первом этаже и все силы отдает публикации своих исследований, работает над мемуарами, воспоминаниями («Вся жизнь», «Годы дружбы с К.Э. Циолковским», «Мои встречи с А.М. Горьким» и др.),стихи пишет лишь изредка, хотя до последних дней чувствует себя не только ученым, но и поэтом.
Созерцая словно из беспредельности огромную панораму мировой культуры и размышляя о труднейшей судьбе, на которую почти всегда обречен истинный талант, Чижевский в одном из стихотворений сравнил планетарный «свет Земли» — этот отраженный свет Солнца — с горением духа великих, но не замеченных современниками мыслителей, ученых, художников, поэтов. Они творят вопреки всему. Не ради славы, а во имя созидания:
/…/
и мысли свет летит к открытым небесам,
Не находя себе признания земного.
1936,
Москва
Чижевский имел слишком много оснований отнести эти слова к себе. Подлинное признание его многообразных заслуг перед мировой наукой произошло лишь в последние десятилетия. Литературно-поэтическое наследие этого яркого представителя поэтических традиций «Серебряного века», его религиозную лирику еще предстоит оценить в полной мере.
Нормандия, 2014