Эссе (окончание)
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2014
Окончание. Начало см. в №2 за
СОБЛАЗН АТЕИЗМА
Воинствующие безбожники порушили в Москве очень много. Две яростные волны борьбы с религией (в начале 1930-х и в начале 1960-х) унесли не один десяток храмов. Обнаруживая в довоенных атеистических журналах откровения вроде «Художественные музеи-храмы, монастыри в большинстве случаев являются своеобразными очагами религиозных настроений» или характеристику чудом не сданной тогда в металлолом часовни — памятника героям Плевны у Ильинских ворот: «поповская мерзость», понимаешь, например, почему в 1930 году рабочие Пролетарского района Москвы ходили на воскресники разбирать руины Симонова монастыря под лозунгом «Построим на месте очага мракобесия очаг пролетарской культуры!»
Но на воинствующих безбожников возложить всю вину за гибель старой Москвы невозможно. К концу 1930-х кавалеристы-атеисты несколько угомонились, а после войны, в ходе которой государству пришлось «помириться» с церковью, о них и вовсе на время позабыли. Но ломка старого города продолжалась столь же активно. К тому же не щадили и светские памятники — Китайскую стену, Сухареву башню, палаты Голицына. Значит, дело не в атеистах.
ПОЭМА В КРАСНЫХ ЛИНИЯХ
Москва до сего недавнего времени фактически жила по генплану 1935 года, перечеркнувшему реальную старую Москву. Оттуда, из 1935-го, и все основные магистрали, и «третье кольцо», и следующие «кольца». Генплану 1935 года самое точное имя — поэма, на книжной полке стоять бы ему в одном ряду с «Утопией» и «Городом Солнца». Проспекты, площади, залитые солнцем пространства — нет, невыразимо это словами. Даже сквозь официальные строки постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) о генеральном плане Москвы прорывается этот горделивый и всесокрушающий пафос: «…чтобы строительство в столице СССР и архитектурное оформление столицы полностью отражали величие и красоту социалистической эпохи». Не для обывателя, не для обычного человека предназначался этот город. Вспомним фразочку Кагановича, стоившую жизни Воскресенским воротам и едва не смахнувшую Василия Блаженного: «А моя эстетика требует, чтобы колонны демонстрантов шести районов Москвы одновременно вливались на Красную площадь». Город — вечный праздник, город — арена для торжествующих шествий, коммунистический храм с исполинским алтарем — Дворцом Советов — вот что такое сталинский генплан 1935 года.
Подробности очаровывают и ужасают одновременно. Проспекты шириною в
Пропагандисты 1930-х исписали, наверное, миллионы страниц на тему, каким убогим и провинциальным городишком была Москва до 1917 года, каким сверкающим городом станет она теперь, когда коммунистическая власть взялась за нее со своим генеральным планом 1935 года, как Москва преобразится, расцветет и настанет в ней жизнь совсем хорошая.
Заметим, кстати, что таков же лейтмотив пропагандистов нынешней «реконструкции Москвы», как будто они в юности конспектировали Кагановича. Все то же: в начале 1990-х, на заре «эпохи Лужкова», Москва была грязным, обшарпанным, допотопным, разваливающимся городом, а вот теперь она — европейская столица со сверкающими витринами, сияющими куполами, широкими улицами… И без десятков исторических зданий, погибших ради удовлетворения хозяйственных и творческих амбиций властей и инвесторов, добавим мы. Но дело даже не в этом, а в общей философии «реконструкторов»: подлинная история начинается с них, до них царствуют мрак и тьма. Но они — носители преобразовательного огня — приносят лучи света в темное царство, и разворачивается титаническая борьба за переустройство негодного (все равно чего — государства, города, района). А после них приходится подсчитывать общественные потери (в том числе и культурного наследия) — в общем, считать раны, товарищей считать. Но тут приходят новые хранители преобразовательного огня, и сказка начинается сначала…
ГДЕ ЖИВЕТ ПРОЛЕТАРИАТ?
Самый точный диагноз происходившему в городе мы обнаруживаем, пожалуй, в
«Вечерней Москве» 1930 года, в статье некоего В.Блюма, зовущей «убрать
«исторический» мусор с площадей»: «Улица, площадь — не музей. Они должны быть
всецело нашими. Здесь политически живет пролетариат. И это место должно быть
очищено от… векового мусора — идеологического и художественного».
То, что пролетариат «политически живет» на улице — не пропагандистский бред. В этом и других откровениях прессы тех лет — «гигантские задачи по социалистическому строительству и новому строительству Москвы… требуют четко выраженной классовой, пролетарской архитектуры», «давно пора поставить вопрос о создании в плановом порядке комплексного архитектурного оформления города, выражающего идеологию пролетариата и являющегося мощным оружием классовой борьбы» — есть своя логика.
Болезненная, конечно. Симптомы болезни проявились уже в 1918-м, в ленинском декрете о «снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг». Речь в нем шла о скульптурных монументах, но смысл тот же: «не наше — убрать». Ленину принадлежит и одно показательное высказывание. Оно было адресовано А.В. Луначарскому, в отчаянии подавшему в отставку с поста наркома просвещения в большевистском правительстве в знак протеста против бомбардировки Московского Кремля красногвардейской артиллерией в октябре 1917 года. «Как вы можете придавать такое значение тому или иному старому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?» — сказал тогда Владимир Ильич. Эти слова поразительно совпадают с аргументом Сталина, который тот пятнадцать лет спустя преподнес защитникам сносимой Сухаревой башни: «Советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества».
И когда в наши дни какой-нибудь ответственный руководитель отвечает на упреки защитников старины, что на месте снесенного здания будет построено нечто более красивое и великолепное — знайте, чьи слова он на самом деле повторяет.
В СТОЛИЦЕ ТРЕТЬЕГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА
О Третьем Интернационале, заменившем нам Третий Рим, написано уже много. Принято говорить об этом почему-то с усмешкой, взирая с наших «зияющих высот» на наивные коммунистические утопии. Да помилуйте, какая же это утопия, если мы и в XXI веке живем во вполне реальной ее столице!
Судьба старой Москвы решилась в тот краткий отрезок времени, когда русская история исчезла из школ, когда Минина и Пожарского величали представителями
боярского торгового союза на предмет удушения крестьянской войны. «Комсомольский поэт» Джек Алтаузен, например, прямо советовал:
Я предлагаю Минина расплавить.
Пожарского зачем — на пьедестал?
Довольно нам двух лавочников славить —
Их за прилавками Октябрь застал.
Случайно мы им не свернули шею.
Я знаю, это было бы под стать.
Подумаешь, они спасли Расею!
А может, было б лучше не спасать?
Храм Христа Спасителя в те же годы объявляется «военно-монархическим памятником», построенным «для прославления представителей эксплуататорских классов, для культа милитаризма и шовинизма».
Москва уже не могла больше быть столицей России. Пленум ЦК ВКП(б) еще в 1931 году поставил задачу четко: создание «социалистической столицы пролетарского государства». Этот императив — развития Москвы без малейшей оглядки на национальный и исторический контекст ее истории и культуры — нельзя, увы, объяснить только настроениями вождей. Идея коммунистического мессианизма, по сравнению с величием которой реальная русская историческая Москва не стоила ровным счетом ничего, овладела массами. Доказательством могут послужить крайне поучительные исследования историка М.И. Астафьевой-Длугач о социальном заказе генплана 1935 года.
В 1930 году Московский отдел коммунального хозяйства провел в городе опрос о будущем столицы. Не вожди и не политработники отвечали на вопросы анкеты — общественность, интеллигенция: архитекторы, ученые, советские служащие. Их мнения не оставляют сомнений: судьба Москвы решалась с политической точки зрения даже людьми, далекими от политики. «Центр мировой пролетарской революции», «политический центр СССР», «Чем должна быть Москва в условиях мировой революции» — вот что они писали в анкетах. Шаг ниже по социальной лестнице — почитаем найденные историком в архивах наказы московских избирателей 1930-х годов: снести монастырь, разбить сквер; снести церковь, выстроить на ее месте жилой дом; сломать монастырь и вместо него построить «соответствующее нашей архитектуре здание».
ВОЙНА ПРОШЛОМУ
Итак, Москву готовили в столицы мировой революции. Могли ли с ней «политически жить» на одной улице памятники дореволюционных эпох? Ответ очевиден. Они, по отзывам печати тех лет, то портили «всю площадь, придавая ей религиозно-самодержавный вид», то загораживали дорогу в светлое будущее как «идеологическая крепость старого проклятого мира». Количество московских памятников, официально состоявших под государственной охраной, стремительно сокращалось. В 1925 году их было еще 474, в 1928-м — 216, в 1932-м — 104, в 1935-м — всего 74.
Кроме всех мыслимых и немыслимых внутренних и внешних врагов, Советское государство 1920-1930-х годов нашло себе мистического врага — Историю. Но Клио — девушка эфемерная, ее не поставишь к стенке. А памятники истории вполне реальны. И пали они жертвою в борьбе роковой…
Если добиться полного уничтожения «обломка проклятого прошлого» не удавалось, его «нейтрализовывали», т.е. уродовали, сбрасывали купола, «состригали» колокольню. Был и другой метод — застроить старинный храм, отделить его от людных улиц. Если не хватало средств, в ход шли лозунги и плакаты, скрывающие старину от людских глаз.
ВОЖДИ
Политический характер реконструкции Москвы лишний раз доказывает то горячее участие, которое принимал в ней весь синклит тогдашних коммунистических вождей.
Литература 1930-х убеждает нас, что генплан 1935 года был создан «по прямым указаниям и под непосредственным руководством» Сталина. Это не было обычным льстивым преувеличением. Сталин и в самом деле постоянно вникал даже в детали работы проектировщиков. Не раз он созывал совещания по реконструкции Москвы, указывал, какой должна быть ширина новых проспектов и улиц, рассматривал «каждое сооружение новой Москвы». Когда Хрущев доложил Сталину о протестах по поводу сноса старинных зданий, вождь задумался, а потом посоветовал: «А вы взрывайте ночью». (Этот мудрый совет надолго приняли на вооружение «отцы города» в поздние советские годы, да и в наши дни «самообрушения» и пожары на памятниках архитектуры почему-то случаются именно по ночам.) По личному указанию Сталина была снесена и Сухарева башня.
Главным «специалистом» по реконструкции Москвы среди сталинских сподвижников считался Л.М. Каганович, выражавший свое отношение к русской столице предельно просто: «Когда ходишь по московским переулкам и закоулкам, то получается впечатление, что эти улочки прокладывал пьяный строитель». Каганович, вместе с Хрущевым и Булганиным «лично организует новую систему архитектурного труда», в 1933 году по его инициативе создаются проектные мастерские нового генплана. Именно Каганович и Молотов предложили Сталину строить Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя. В ходе работы над генпланом Москвы Каганович «принимал живейшее участие в отдельных этапах составления плана, изучал проекты и макеты крупнейших сооружений, исследовал различные варианты новых магистралей».
Не отставали и другие вожди. Н.С.Хрущев заявлял на пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году: «Перестраивая Москву, мы не должны бояться снести дерево, церквушку или какой-нибудь храм». А в Тбилиси «крупные работы по переустройству города, руководимые лично т. Берией, за короткий срок коренным образом изменили лицо города».
ЗАЩИТНИКИ
Удивительно, что они вообще были. Противиться превращению Москвы в столицу мирового коммунизма — в 1930-е годы это граничило с контрреволюцией. В 1930 году специалисты по охране памятников были печатно названы «небольшой кучкой любителей красоты и древности, чуждых марксистской идеологии», но это были еще цветочки. Годом позже охрана памятников была квалифицирована в советской печати следующим образом: «Тайные и явные белогвардейцы жалеют камни прошлых лет. Им дороги эти камни, потому что на храмы, синагоги, церкви они возлагают немало надежд как на орудие восстановления их былого могущества, власти и богатства». А в 1933 году Л.М.Каганович заявил, что «в архитектуре у нас продолжается ожесточенная классовая борьба… Характерно, что не обходится дело ни с одной завалящей церквушкой, чтобы не был написан протест по этому поводу. Ясно, что эти протесты вызваны не заботой об охране памятников старины, а политическими мотивами — в попытках упрекнуть советскую власть в вандализме». И это были вовсе не пустые угрозы. Старый большевик, соратник Ленина, в 1920-е годы директор Ленинской библиотеки В.И. Невский направил Сталину письмо с протестом против сноса монастырей в Кремле — он был арестован в 1935 году и расстрелян. Видевшие его следственное дело свидетельствуют, что письмо в нем подшито. Известный исследователь древнерусской культуры Г.К. Вагнер был арестован в январе 1937 года и отправлен в лагеря «за оскорбление вождей Советской власти». Он критиковал Кагановича и Ворошилова за снос Сухаревой башни и Красных ворот.
Ранее, в начале 1930-х годов, по стране прокатываются процессы краеведов и историков, которых обвиняют в заговоре против советской власти, в «замаскированных антипартийных выступлениях», пропаганде монархических и религиозных идей, создании контрреволюционного «Всенародного союза борьбы за освобождение свободной России». В тюрьмах и лагерях оказываются видные русские историки, искусствоведы, реставраторы, краеведы Н.П. Анциферов, А.В.Чаянов, А.И. Анисимов, А.И. Некрасов, Н.Н. Померанцев и многие другие. Некоторые, как, например, профессор А.И. Некрасов, там и умерли. В начале 1934 года репрессиям подверглись Центральные государственные реставрационные мастерские — в те годы орган охраны памятников, который своим неуместным упорством все время мешал осуществлению планов уничтожения памятников древности. Чтобы реставраторы были сговорчивее, в первые дни января 1934-го по 58-й статье, с обвинением в проведении «неправильной линии в области охраны архитектурных памятников Москвы», были арестованы лучшие специалисты ЦГРМ, в том числе заместитель директора, известный реставратор Б.Н. Засыпкин. Репрессированы были и П.Д. Барановский, Д.П. Сухов и многие другие ученые и реставраторы. Широко известен легендарный эпизод с арестом и высылкой из Москвы реставратора П.Д. Барановского, отказавшегося обмерять для сноса храм Василия Блаженного.
ГЛАВНОМУ АРХИТЕКТОРУ ОТ ГЛАВНОГО МОСКВИЧА
Можно рассказывать еще о многом. О том, как собирались после войны построить на Красной площади Пантеон в полмиллиона квадратных метров. О том, как А.В. Щусев предлагал сделать построенный по его проекту Мавзолей Ленина постаментом для исполинской фигуры Сталина, а в качестве альтернативного постамента обсуждалась Сенатская башня Кремля. О том, какие чудовищные замыслы лелеяли московские зодчие, вышедшие из шинели сталинского генплана, еще в конце 1960-х годов.
Но идея глобального переустройства города, казалось, умерла к началу семидесятых годов, когда состоялся знаменитый разговор между главным архитектором М.В. Посохиным и главным москвичом В.В. Гришиным, где последний заявил: «Вы хотите построить новый центр, а мы хотим сохранить старый».
Столица всемирного коммунизма обернулась «образцовым коммунистическим городом». Красные линии 1935-го перекочевали в генплан 1971 года, но термин «реконструкция Москвы», казалось, ушел в прошлое. Сносы, конечно, продолжались, но несравнимые с прежними по масштабам. А затем пришли 1980-е годы, началась перестройка, подняли голову неформальные общественные движения в защиту памятников, в 1986-м остановили на подступах к Лефортову «третье кольцо», спасли от сноса палаты XVIII века на Бакунинской улице. С трибуны съезда КПСС донеслось, что сохранение исторического облика Москвы стало политическим вопросом. Секретариат ЦК КПСС принял постановление о воссоздании Казанского собора…
И показалось тогда даже, что разрушителей удалось укротить. Что Старую Москву, так много потерявшую в ХХ веке, теперь будут беречь, реставрировать и восстанавливать.
Но тут настала новая эпоха.
ПРОЗРЕНИЕ
Публика стала всерьез обращать внимание на массовую гибель московского исторического и архитектурного наследия лишь в 2002—2003 годах. Сначала федеральный центр и московская мэрия начали делить недвижимые памятники архитектуры. Затем защитники памятников безуспешно пытались отстоять «Военторг» и гостиницу «Москва». Но бить в колокола следовало гораздо раньше — с начала 1990-х годов. Реконструкция столицы, затеянная городскими властями, постепенно набирала размах и, по мнению ряда специалистов, стала уже сопоставима по масштабу с «великой реконструкцией» 1930-х годов. Погибший в 2003 году «Военторг» — лишь вершина айсберга, который общество уже не могло не заметить.
Казалось бы, ужасные цифры утрат советских лет должны были заставлять власти относиться к тем остаткам старины, что уцелели в Москве, с максимальной бережностью, и решение о сносе того или иного старинного здания в историческом центре должно быть случаем из ряда вон выходящим. Увы, посткоммунистическое городское правительство оказалось достойным последователем своих предшественников. Московская «несносная» комиссия в 1991—1999 годах рассматривает «дела» 1616 зданий — и 1300 из них разрешает снести. Конечно, исторически ценным можно назвать далеко не вс, что сносится. Однако число утраченных только в 1990-е годы исторических зданий и объектов (среди которых было более 25 официально состоящих под госохраной памятников истории и культуры) значительно. По подсчетам краеведов и специалистов Всероссийского общества охраны памятников, опубликованным в 1999 году, их уничтожено — 55, искажено — 11. Далеко не полные данные середины 2000-х годов позволяли говорить об утрате уже почти 700 старинных зданий. В 2009-м только одно распоряжение столичных властей обрекало на гибель более 50 исторических домов. К счастью, после протестов общественности его успели выполнить только наполовину…
СКАЗКА ОСТАЛАСЬ СКАЗКОЙ
Доктор искусствоведения, покойный директор Российского института искусствознания А.И. Комеч не раз говорил: главное условие сохранности культурного наследия — желание его сохранить. Если памятник погиб, значит, этого желания не было, значит, сохранность объекта наследия не была категорическим императивом для властей, архитекторов и реформаторов. Уничтожение памятника культуры при решении транспортных, жилищных, хозяйственных, социальных, идеологических и иных задач есть не что иное как следствие нежелания искать компромисс между нуждами современности и ценностями культурной и духовной истории народа, которая, конечно же, является не менее важным элементом той самой современности, ради коей приносится в жертву.
Московская мэрия была, пожалуй, первым в истории городским правительством, которое объявило заботу об истории и возрождении традиционного стиля московской архитектуры одним из главных приоритетов своей деятельности. Словно делая сказку былью, московское правительство начало восстановление снесенных при Сталине Казанского собора, Воскресенских ворот, храма Христа Спасителя.
Однако скоро стало понятно, что сказка осталась сказкой. Строительство «новоделов» на месте давно утраченных памятников культуры, как выяснилось, нимало не мешает уничтожению подлинных памятников и исторической застройки в ходе масштабной реконструкции центра Москвы, развернувшейся в 1990-е годы. Среди утраченного — постройки Баженова, Казакова и Шехтеля, дома, связанные с именами Пушкина, А. Островского, Сухово-Кобылина, Есенина, Тарковского. Исчезают простоявшие долгие годы брошенными такие памятники деревянного московского зодчества, как дом Алябьева на Новинском бульваре, дача московских митрополитов в Черкизове. Вот несколько типичных историй, наглядно иллюстрирующих судьбу памятников архитектуры в посткоммунистической Москве.
Дом, памятник архитектуры XVIII века — сносится по постановлению правительства Москвы, подписанному Ю. Лужковым. Прокурор города направляет мэру представление, в котором просит «устранить допущенные нарушения». Результат? Снесены еще два дома по соседству, вновь выявленные памятники архитектуры XVIII столетия.
Палаты XVII века, где впоследствии была мастерская знаменитого скульптора Витали, имевшие с 1988 года статус «вновь выявленного» памятника истории и культуры, надстраиваются в 1996-1997 годах тремя этажами и превращаются в элитный жилой дом, причем с согласия властей и Управления госконтроля охраны памятников.
Деревянный дом XIX века, памятник архитектуры классицизма, связанный с именем композитора Алябьева, несколько лет стоит бесхозным, служит пристанищем бомжам. Наконец, уничтожается пожаром.
Другой деревянный дом первой трети XIX века, обладавший ценными интерьерами и связанный с именем Пушкина, подвергается по решению городских властей реставрации, в ходе которой заменяется бетонным новоделом. А через пару лет те же власти вычеркивают его из списков памятников — в связи с полной физической утратой.
От усадьбы XVIII-XIX веков, также помнившей Пушкина, остается одна фасадная стена — в качестве ширмы, прикрывающей новый элитный ресторан на месте снесенных сводчатых корпусов. Этот общегородской позор демонстрируется столичными властями на выставке достижений московской реставрации.
И так далее.
ОБРАЗЦОВЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ГОРОД
Не менее разрушительной по отношению к московским памятникам оказалась т.н. «реконструкция». В ходе приспособления исторических зданий для нужд частных владельцев и арендаторов старинные дома и палаты с легкостью заменяются муляжами, сносятся и отстраиваются заново. Подлинность — краеугольный камень любых понятий о «наследии» и «памятниках» как таковых — абсолютно не ценится в нынешней Москве. Стоит ли этому удивляться, если дорогие земельные участки в центре можно использовать под выгодное офисное и жилое строительство. «Мэрия будет менять облик столицы, — говорил Ю. Лужков, — делать его более привлекательным. И не только по эстетическим соображениям. Нужно и о доходах думать».
О них и думают — в последние годы испорчены последние остававшиеся нетронутыми исторические панорамы Москвы. Надстройка над рестораном исказила вид вдоль Малого Ивановского переулка. Новостройка вторглась в сохранявшийся неизменным последние сто лет вид с Рождественского бульвара в сторону Трубной площади. У самого Кремля, на Балчуге, громоздятся банковские и гостиничные здания. Сплошные пустыри и бетонные громады видны в Замоскворечье и в остоженских переулках — бывших московских «заповедных зонах», официально утвержденных еще в брежневские годы.
Архитекторы, исполняющие новый эстетический и политический заказ властей, создают как бы «образцовый исторический город», со сверкающими витринами, чистыми тротуарами и красивыми фасадами «под старину». Подлинная старина в очередной раз становится досадным препятствием на пути реализации амбициозных и доходных замыслов.
Здесь нельзя не отметить печального отличия роли архитекторов в реконструкции города в 1920—1930-е годы и в наши времена. Старые архитекторы, мастера русской профессиональной школы, достойные своих великих предшественников — Щусев, Виноградов, Жолтовский, Барановский — протестовали против разрушения памятников старины, Сталину писали письма. Архитектор Крутиков, заведующий инспекцией по охране памятников при Моссовете, с официальной трибуны на официальном пленуме не боялся заявить в разгар «социалистической реконструкции»: с памятниками катастрофа. В то самое время, когда за неосторожное слово можно было поплатиться свободой, а то и жизнью. А нынешние? Селим Хан-Магомедов, маститый историк архитектуры, в середине 1990-х годов высказался на этот счет следующим образом: «В архитектурной среде процесс охолуения идет… Посмотрите, как вся архитектурная элита пресмыкается перед Лужковым. Теперь он диктует архитектурный стиль Москвы и ему все дружно поддакивают, ходят на полусогнутых и подобострастно переделывают проекты по его замечаниям».
«Причины исчезновения старины оказываются чрезвычайно живучими, — рассуждал Алексей Комеч. — Ненависть к Москве, непонимание ее ценностей, несоблюдение правовых процедур в 20—30-е и 90-е годы похожи, как две капли воды. С такой ненавистью, как говорят наши архитекторы о „домиках“, я встречался только в журналах 1930-х годов… Ненависть, потому что требования сохранять наследие мешают „творчеству“. Какие-то „охранщики“ требуют сохранения этих „уродов“, построек, которые покосились-покривились, когда здесь надо все снести и поставить нечто новое… Архитекторы старшего поколения и власти в этом плане едины. В мозгах живы проекты реконструкции 1935 года… Видимость гораздо важнее сути. Это связано с непониманием ценности подлинников. Подлинник не ценится, подлинник легко переделывается… Общество привыкает к тому, что созданное заново — подлинник. Созданное заново при реставрации допустимо, но это всегда трагедия. А публике говорится, что это победа».
То, что историческое здание можно, оказывается, разобрать, выстроить заново и все равно считать историческим или выдавать за таковое — это несомненное ноу-хау Москвы нынешних времен. Властвуя таким образом над Историей, можно «исправлять ошибки» предков, доделывать то, что они не успели или не сочли нужным. К церкви Большого Вознесения у Никитских ворот пристроили колокольню в классическом стиле, которой при этом храме — мемориальном храме Пушкина — вообще никогда не существовало. Отсюда один шаг до прямого манипулирования городской историей. В Коломенском городские власти построили деревянный «дворец Алексея Михайловича», в Царицыне — «восстановили» первоначальный вид казаковского дворца.
Повелевать временем невозможно, оригиналы во все времена будут ценить выше копий, а подлинную ценность люди в конце концов сумеют отличить от фальшивой. Вопрос только в том — сколько подлинников успеют до того времени у нас украсть и подменить копиями.
ЖЕРТВЫ ТВОРЧЕСТВА
Позволим себе старинную цитату из рукописи человека, который заплатил за охрану памятников в России собственной свободой и жизнью.
«Русская революция… позволяет на основе разрушений и вандализмов построить целый психико-социальный этюд. Страсть к разрушениям на известной ступени развития есть, в сущности, не что иное, как творчество со знаком минус… Как и во всяком творчестве, в нем наблюдается желание проявить себя, причем с наибольшим эффектом и по линии наименьшего сопротивления. Характерно, что такое творчество не продиктовано соображениями материального характера.
Разрушение ради разрушения соответствует идее „искусства для искусства“… „Отрицательное творчество“ обросло хищничеством, величайшим обогащением и стремлением рассчитаться с „проклятым прошлым“. И в результате слияния этих трех элементов, как в некоем химическом соединении, произошел тот взрыв, от которого запылали дворцы и дома с колоннами, рухнули церкви, загорелись костры с книгами, старинной мебелью».
Алексей Николаевич Греч, председатель Общества изучения русской усадьбы, написал эти строки в 1930-е годы, в лагере на Соловках. Кажется, что они несколько устарели, что объясняют лишь вандализм первых послереволюционных лет. Но это только на первый взгляд. Свидетель гибели старой культуры и ее памятников, Греч подметил крайне важную связь разрушения и творчества. «Отрицательное» творчество со временем оттеснялось на задний план «созидательным», но суть оставалась та же: ценности, связанные с прошлым, легко приносились в жертву творчеству новому. Социальному, культурному, архитектурному, идеологическому.
История Москвы и ХХ столетия, и начала XXI века, к сожалению, богата примерами неравной борьбы «творцов» и хранителей наследия.
ПОД ПЯТОЙ «ПРОГРЕССОРОВ»
Однако не слишком ли строги ли мы к «творцам», расчищавшим для своих произведений место под кремлевским солнцем? Ведь и до революции заменяли новыми обветшавшие храмы? Ведь и Баженов сносил древние здания в Кремле, чтобы выстроить новый классический дворец? Не упрекнем же мы сегодня Ивана Калиту в том, что он не сохранил Москву Юрия Долгорукого!
Эти аргументы десятки лет слышат защитники культурного наследия России. Едва рискнут они поднять голос в защиту памятника, попавшего в прицел политического или коммерческого интереса властей или бизнесменов, их сразу припирают к стенке: да вы же, господа, против прогресса! Город — не музей, город — для людей, он всегда так развивался и будет развиваться.
И хотелось бы верить, что со времен Ивана Калиты, да хотя бы и со времен Баженова, представления нашего общества о ценности и значимости исторических памятников изменились, да верится с трудом, если современные зодчие и крепкие хозяйственники ссылаются на Баженова до сих пор. А если и изменились представления, то, пожалуй, в худшую сторону — Баженова-то уже его современники критиковали за разрушение исторических памятников, да и Екатерина II быстро свернула «стройку века» и велела восстановить вс порушенное. Все-таки просвещенная была государыня, с Вольтером переписывалась, пыталась даже русскую историю сочинять…
Советским школьникам преподавали «ленинское учение о двух культурах», о культуре господствующих и культуре угнетенных классов, борющихся между собой. В истории прежней и современной России, похоже, и в самом деле боролись и борются две культуры, правда, независимые от классовых различий. Одна — культура традиции, культура естественного, органического развития, культура бережного отношения к национальному наследию — настоящему фундаменту любых преобразований, в конечном итоге определяющему их результаты. И другая культура — культура бездумного новаторства — в политике, экономике, социальной жизни, искусстве. Новаторства, готового принести любые ценности в жертву творчеству нового как такового. Вспомним слова теоретика футуризма Н.Н. Пунина: «Разорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы — как не мечтать об этом новому художнику, пролетарскому художнику, новому человеку»…
Посмотрите, если повезет, на современную Москву с колокольни Ивана Великого. Или с Воробьевых гор. Сравните со старыми картинами и фотографиями. Сравните прежние и нынешние панорамы Кремля. И подумайте — какие же, спрашивается, были основания у Гоголя, любовавшегося панорамой Москвы с Пашкова дома, сказать задумчиво: «Как это зрелище напоминает мне вечный город»? Нету их, оснований. Съедены реконструкциями, нынешние лишь подъедают последнее.
А «вечный город» — Рим — между тем остался Римом. Париж — Парижем. И другой «вечный город» — Константинополь — весьма похож на свои портреты столетней давности. А ведь это все мегаполисы не меньше нашего, столицы развитых государств, пережившие, как и Москва, тяжелый ХХ век — с войнами, оккупациями, переворотами, революциями. Но они, в отличие от Москвы, остались собою.
Может быть, потому, что не жили они под пятой «прогрессоров»?