Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2014
ВОРОНИЙ ТУМАН
Пристальный взгляд из-за белого веретена.
Деревья ткут наступающий новый год.
На трамвайных внутренностях гадает моя страна.
Полынью полнолуния затягивает тонкий лед.
Все вороны в тумане белые, словно мел,
в космосе черном скрипят прописную весть —
Волга впадает в Каспийское море тел,
ходивших по разным путям, но осевших здесь.
Рассвет выползает из-под закрытой двери,
словно конверт, в котором повестка в суд.
«Вам надлежит явиться…» Иди и твори
круги по воде, которые не спасут.
Туман сгущается. Падает веретено.
Нить обрывается и ускользает прочь.
Отражение Автора камнем идет на дно.
Аплодисменты. Вороньи крылья. Ночь.
КАМЕННЫЙ ВЕК
Пещерное, вольное племя.
Лица красны от мяса и огня.
На сводах начертаны сцены удачной охоты.
И мамонта крик
запечатлен в мертвом взгляде
молодого охотника, лежащего тут же, на
окровавленных шкурах.
Знающий говорит с духами предков.
Духи молчат.
Их тени мечутся над костровищем.
Падают в красное, становятся черным
(много столетий спустя человек назовет это горем)
Один из живых рисует поверженного зверя.
У мамонтов тоже — горе.
Охотники знают об этом и обращаются равно
к духам ушедшего воина и ушедшего зверя.
Пока им дано вольное право
не делать различий.
Единые предки кружат над костром.
Молодая земля одинаково любит детей своих.
Одну кашу варила, одних деток кормила.
Этому — дала, этому — дала и этому — дала.
Человек — сам возьмет.
ВАГОНОВОЖАТЫЙ
Ветер разносит письма по выбывшим адресатам.
Вороны в серых жилетах важничают в траве.
Погонщик трамваев опять ведет караван куда-то,
и паутинка трепещет на мятом его рукаве.
В мятных его глазах обитают столицы мира.
Туда он очень хотел бы, но ему не повезло —
куда бы он ни пошел, за ним пустая квартира,
голодная кошка и безумно надоевшее ремесло.
Трамваи его встречают тихим и нежным звоном,
он знает все их приметы и всем дает имена.
Он выглядел бы вполне симпатичным определенно,
если бы не сидел всю ночь напролет у окна.
Невеста его сбежала к туристическому агенту.
А у него остались путеводители городов,
где он никогда не будет — ни в Токио, ни в Сорренто,
ни даже в Тихопропащенске,
где ни рельсов, ни проводов…
ДОН КИХОТ И ЕГО КОМАНДА
Рыцарь Дон Кихот Ламанчский лежит под мельницей ветряной.
Он совершил все подвиги, он умирает, ему пора домой.
Росинант щиплет теплыми губами молодую
покрасневшую траву.
Дульсинея знать не знает об этом и готовится к рандеву.
Дон Кихот смотрит в небо высокое, в небе текут облака.
Он уже не странствующий рыцарь, но об этом не знает пока.
СанчоПанса врачует раны и на рынке закупает фураж.
Их обоих знают в конторе и берут на карандаш.
Их личное дело становится толще день ото дня.
Опер приходит домой, у него большая семья —
жена, ребятишки, родители, теща и пьяный тесть.
От всего этого оперу хочется на стену лезть.
А Дон Кихот умирает героической смертью бойца.
Он не отступил ни разу и во всем пошел до конца.
Его Росинант становится круглою сиротой.
Лавочник скоро затарится конскою колбасой.
Опер закажет пива, нарежет колбасный круг.
И упадет головою в слезах на скрещенье рук.
Он будет пить с СанчоПансой
и сморкаться в его осла
обо всех невинно погибших и грязи своего ремесла.
Он будет махать руками и кричать, что они в крови.
Превратясь в ветряную мельницу, полетит, не касаясь
травы.
От семьи, что висит на шее, и вздохнуть ему не дает,
он отбудет в края далекие, где ждет его Дон Кихот.
* * *
Остов шотландского замка,
затерянный в пустошах вереска.
Кирпичи, обросшие мхом,
впитавшие запах железа
и цвет заходящего солнца.
Дорога уходит высоко
в облака наливные.
Овечьи стада
проливаются пеной молочной
на эту каменистую
древнюю пустошь,
монастырскую,
строгую, как образа
в небесах грозовых,
молниеносных,
навалившихся грудью
на расколотый надвое камень
неведомого надгробия
тана великого,
ушедшего в дальние земли.
Где войско его полегло —
там блеяние и вереск,
и полчища муравьев у его изголовья
принимают присягу на верность
этой вороньей земле,
где хлопанье крыльев
похоже на топот коней,
возвращающихся с далекой небесной охоты.
Волынка играет древний суровый напев:
«о, шотландская наша земля,
ты уже далеко за холмами!..»
ПУТЬ СКАЗОЧНИКА
Ночь — паучиное время. Ящеричный июнь.
Лунная падалица раскатится по траве.
Выйди в чистое поле, перекрестись да сплюнь.
И поклонись корням — ворону да сове.
Встань на траву примятую, молча прими рассвет.
Долго ли, коротко, путь катится из-под ног.
Вышел на край земли, а там ни рожна нет.
Только дуб на цепи круглый мотает срок.
Вот тебе трын-трава, перекати-район.
Душу свою усмири, да подальше упрячь.
Здесь, где в ночи полег наших теней батальон,
если сумеешь — пой, если не можешь — плачь.
Прошлого не вернуть, хоть головой об стол.
Ежели на себя с рогатиной не ходил,
Сирином не запел, папоротником не цвел,
и ни одной, дурак, сказки не сочинил.
Полно искать концы, где и начала нет.
Завтра тебя убьют, или же пощадят.
Вороново молоко твой заполняет след.
Испившие из него сказками говорят.
AVE, CAESAR
Аве, милый Цезарь. Аве…
Снова я перед тобою
на песке, от крови ржавом.
На арене раскаленной.
Morituritesalutant.
Здесь — ликующие лица.
Здесь — луженые гортани.
Только ты один спокоен,
и сочувствующим взглядом
поднимаешься над бездной.
В каждой чаше — запах яда.
Отражается предатель
здесь в любой улыбке стали,
в полированном железе.
Ты хотел бы жить, как люди,
и стада пасти на склонах?
Не мечтай — и не случится…
То же солнце, те же звезды
над тобой и надо мною,
над теченьем Ахеронта.
Даже птицы не свободны
от воздушного теченья.
Даже ты зависим больше,
чем стоящий пред тобою.
Что осталось? Улыбаться
на глазах ревущих тысяч.
Или потихоньку плакать
в мятый край пурпурной тоги
со своей тоской в обнимку.
Аве, милый Цезарь. Аве…
Все — рабы, куда ни сунься.
Господа куда-то делись.
Ими быть никто не хочет.
Вот один — стоит над бездной
на коленях, как невольник,
и блюет своей свободой,
вывернувшись наизнанку.
Потому что у свободы
очень явный привкус яда.
Потому что мир за стенкой
ярче мира без иллюзий.
Нужно быть кому-то нужным.
Чуять руку на затылке.
Аве, милый Цезарь… Аве.
Я покорно жду удара.
Жду свободы. Жду рассвета.
Жду опущенного пальца.
Пусть приходят поскорее
со словами: Ave, Caesar…
ЛИСАРХ
По домам заброшенным, славный и босой,
ходит, словно время, человек с лисой.
По пустынным землям и по городам.
По раскатам грома. По чужим следам.
С рыжею лисою ходит по земле.
Он всегда — и трезвый, и навеселе.
Тянется на запад, бродит на восток
он одновременно. Я бы так не смог.
У него в кармане прячется лиса.
И в запасе — вечность (ровно полчаса).
Ливень бьет наотмашь. Грозная вода
смоет человека раз и навсегда.
А лиса таращит хитрые глаза.
Острыми зубами щелкает лиса.
Нужный, словно громкий прошлогодний смех,
молнию в кармане носит человек.
И горят деревни за его спиной.
Горько плачут дети, падая золой.
На погосте древнем, у разбитых плит
человек с лисою безмятежно спит.
Просыпаясь, гладит рыжего зверька.
Потому что добрый он, наверняка.
Потому что знает — всякому свой час.
Потому что любит каждого из нас.
* * *
Требую политического убежища
в стране задремавших трав —
изгой и отребье очереди,
стоящей за добрым словом.
Где каждый, меня ударивший,
тысячу раз прав.
Поскольку, с каждым ударом,
я становлюсь новым.
Решительно взяв в заложники
испуганную Луну,
приставив к ейному пузу
выпитую посуду.
Если не выполнят требования —
отправлю Луну ко дну.
А после — сдамся властям
и сопротивляться не буду.
Когда на колени поставят
и душу мне завернут,
и будут учить жизни,
нанизывая тела и лица —
за нефтяными радугами
на дне увижу Луну.
Пойму, что виза открыта,
и я покидаю границы.
ПЕРЕВОЗ
Станиславу Чумакову
Лифт грузовой. Механическая ладья
с усталым Хароном внутри.
Снизу — вверх, сверху — вниз, из Аида в Аид…
Дверь замыкается с лязгом, отсекая влажные души
от внешней — ревущей, хохочущей,
в берега молотящейся жизни.
Отцеженный свет сквозь пыльных
решеток слои.
Квадратики тени и света — шахматы с Богом.
Всегда неминуемый мат,
шелушащий промозглые стены.
Харон нажимает на кнопку
и раз в месяц
получает плату за перевоз
в бухгалтерии пыльной.
Цербер вышел в отставку.
Три головы — слишком умный.
По заплеванному коридору
тащатся души
и тщатся увидеть — куда их…
По берегам — только урны
с прахом усопших окурков.
За пыльным окном — пух тополей —
теперь дефицит асфоделей.
Аид неприкаянный бродит по лестницам темным
в полной безвестности.
В его кабинете — ремонт,
и ворохи дел пожелтевших
волнуются, падая на пол с изрезанной крышки стола.
В канцеляриях — тихо.
И только над дверью
двустворчатой,
словно раковина-жемчужница,
светится странное —
ДОХЫВ.