Фрагменты повести «Эмпирей»
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2014
МЕДВЕЖЬИ МАЯКИ И
ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ СЕНСАЦИЯ
— Сенсация! Сенсация! — орал наивный субкультурный подросток, переходя через дорогу. Люди оборачивали головы и шикали тремя вариантами змей. Помолчал бы лучше, а то всем попадет.
Это был такой город — везде стояли медвежьего цвета маяки, питающиеся человеческим смирением. Ночью они выкидывали свет, но в течение дня это были обычные камеры, сканирующие общественные настроения. Любой протест подавлялся в зародыше, можно было даже не пробовать.
На больших эфирных экранах транслировалась судьба планеты — тощее будущее, растущее в парнике мутагенных овощей, под которыми заложена экономическая бомба. Выводы: будущего не хватит на всех, счастья не хватит на всех, еды и впечатлений не хватит — откажитесь сами. «Добрый поступок, гора с плеч» — сигналы в базальный узел. Новости через рот толкали до мозга — ели разговоры, подробности дожевывали коллективно — сами себя подставили. Впускали страх, нанизывали его на нервы, как бусы, но это ли была внутренняя красота? Нервы стали тяжелые, рабочие — свалялись обратно в инстинкт. Инстинкт самосохранения и никаких попыток дотоптаться до истины.
Да и само чувство истины — оно куда-то запропастилось. Было-было — и вдруг схлопнулось, как в черную дыру. Некоторые все еще неуклюже пытались расширить пределы здравого смысла, но всякая колонизация духа (его захватывание) была признана противозаконной, и деяние это каралось по всей строгости. Мечтать также было запрещено. Философов и мечтателей собирали большими автобусами с маршрутной вывеской «Эмпирей» и отвозили в жизненный тупик, где они обессмысливались до полного исчезновения иллюзий.
Абстрактное мышление стало рудиментарным, приоритеты — быт и выживание. Сказки о свинцовых деревьях, которые растут на асфальте — вот и все, что осталось (фонарные столбы). Седые бетонные младенцы, неся свою боль при себе, уходили из детства быстро и без памяти. Елочные игрушки разбиты, бабай живет в переходе напротив детского дома.
Как кукла из шерсти-кожи оживленная, урод с четырьмя эмоциями — таков был человек. С флагом из бедности шел к собственной деградации. Воображение стало элитным, путешествия как миф, до волшебства — попробуй доберись.
Сбои случались очень редко, и, если людям удавалось их распознать, это было целое событие. Обсуждения неслись со всех сторон, слетались мнения и отзывы, суетились головы, застревали метафоры в зубах. Люди становились такие живительные — праздник, почти новый год. Пролезть через медвежьи барьеры подлинными смыслами было почти не под силу, поэтому прикрывались стандартными сенсациями, которыми считались:
— новости о распродажах продуктов по истечению срока годности,
— коллективные закупки дыма (специальный дым для притупления чувства голода),
— внесение новой строки в единый реестр съедобного,
— разоблачения еды, которая принимала форму трогательного
и так далее, и тому подобное.
Медвежьи маяки работали очень качественно, но в этот раз что-то вышло из строя, и в город проползла феноменальная история, красочная и оглушительная идея. Она забралась в доступный диапазон удивлений, вызвав нервное сотрясение общества. Шок проходил от глаз к голове, и люди стояли ошеломленные, как в сердце ударенные, и не могли понять, как им реагировать на такое.
— Сенсация, сенсация! — кричал глупый субкультурный подросток, переходя через дорогу. Кто-то положил его на колено и укачивал образно, пока не подъехал автобус, тот самый страшный автобус с маршрутной вывеской «Эмпирей».
СИЛА СТРАХА И
БОРЬБА ЗА ДЛИТЕЛЬНОСТЬ
Люди, люди, люди…
Люди питаются мясом и тайнами. Надо брать снаружи — откусывать сразу, потом вырвать кусок изнутри — нет ничего вкуснее человеческого секрета. Возьмите его горячим: человек хочет подружиться, и вы раскрываете уши — готовитесь и как бы киваете глазами, прячете зубы, но зубы вот они, истекли слюной: такая аппетитная судьба соседа. Дружба, любовь как питательная среда, и тут все почти похожие истории: приятели в кафе, поедая спагетти, съели дружбу. Ну что, будем дружить?
Раньше все кусками проглатывалось, теперь же людей кушают целиком. Фаршируют новостями, унижают, травмируют, отбивают любые желания, и вкус получается удивительный, ни на что не похож — человеческое съедобное. Людей кушают знаменитостями и знамениями, нормами и реформами, модой и мадейрой,людей кушают пачками, проглатывают как должное. Нет ничего вкусней освежеванной жизни, когда человек доверчив, как теленок, когда он выставляет хлебные губы, чтобы познакомиться, а в этот момент ему перерезают горло. И он успевает кинуть последний взгляд туда, откуда пришел нож. И там стоит его убийца в респектабельном костюме с модной запонкой и почтительно улыбается блестящим саблезубым ртом — убийцы ухожены, а вы убиты.
Впрочем, пищевые связи не так уж просты, и эти хлебные губы когда-то сами не прочь были пососать человеческих соков, и если присмотреться к бедному теленку, то это никакой и не теленок, а деталь огромного туловища, тела, которое есть тело толпы, кагала, галаверы. Склизкая масса органических веществ, из которой иногда, как метастазы высовываются мнения, это просто внешнее обстоятельство, а внутреннее обстоятельство — это желудок, и само тело полностью прозрачно, так что добыча видна сквозь его стенки почти до полного переваривания. Толпа ест человека публично, извращенно, мучительно.
У жизни, которая идет на следующий срок, всегда одна единственная кандидатская программа — это голод. Стоит желудку завыть свою интригующую арию внутреннего разложения, стоит включиться бомбе, раскладывающей живое на части, взрывающей отдельные органы, как все другое отходит на задний план. И человек в один миг постигает силу страха и науку борьбы за собственную длительность. И он искрится, как злободневный салют, закладывая в себя так трудно добытый кусок энергии, и он аплодирует самому себе, и он продолжает жить, испытывая колоссальное счастье от этого простого и понятного ощущения внезапной сытости. И он вскарабкивается на башню своей дальновидности, и развевает, как знамя, всю свою хитрость и прозорливость, и он выживает — раз за разом изо дня в день.
ИСКОННАЯ БУКВЕННО-
СМЫСЛОВАЯ МАТРИЦА
Обычно цель было иметь очень рискованно: сначала должна была зародиться мысль, потом эту мысль нужно было выносить, и так чтобы никто не понял, откуда у вас эти цепкие горящие глаза. Носить мысль надо было в специальной переноске внутри своей головы, там же, где прятались интуиция и вера. Целеполагание — это был отважный процесс, волнующий, но опасный: его могли прервать на любом этапе. Зафиксировав чересчур сложные колебательные волны, к месту сигнала вскоре съезжались дежурные парализаторы,которые либо устраняли симптом цели на месте (рассказ о суровой реальности), либо, если случай был очень тяжелый, приглашали человека на прогулку в маршрутном автобусе с вывеской «Эмпирей».
Коршин раньше очень сильно боялся парализаторов, но после того, как у него появилась цель, он стал позволять себе некоторые эмоциональные вольности. Он чувствовал, что вместе с целью вокруг него образовалось какое-то мощное силовое поле, которое закрывало его от приборов. И Коршин переживал желания, и восстанавливал вкус свободы, и радость притязания на собственную личность. Он грезил и задыхался от предвкушений, а иногда бывали моменты, когда он даже испытывал настоящую амбицию. Это было за гранью допустимого: испытавших амбицию увозили без всяких разбирательств, и их больше никто и никогда не видел.
Первые амбиции появлялись у него по утрам после какого-нибудь героического сна, потом они начали посещать его даже днем, на работе, и тогда он старался как можно скорее добраться до уборной и сунуть голову в стерилизатор для мыслей, потому что, несмотря ни на что, надо было сохранять бдительность.
В уборных, помимо стерилизаторов, висели полки с рабочими инструкциями, а около раковин стояли такие специальные контейнеры с гибкими палочками, которыми можно было поковыряться в горле, если сотрудника вдруг начинало тошнить, но никак не удавалось вырвать. Палочки помогали расщекотать корень языка, и вывести наружу неприятные эмоции или просроченную пищу, или съеденное фрагменты быта, которые не оказались съедобными. Некоторые на почве голода проглатывали ластики и терли зубами карандаши, как деревянное пюре получалось, и — прямо внутрь. В таких случаях палочки были незаменимы.
Коршин пока еще ни разу не протестировал содержимое контейнера, но стерилизатор он использовал довольно часто в последнее время, конечно, делая этот процесс наименее заметным, чтобы исключить привлечение дополнительного внимания и не создавать благоприятной среды для работы парализаторских служб.
Эта неделя прошла без приключений. День уходил, высасывая последние лучи из солнца, паковал их в уличные фонари и настольные лампы, размазывал их на медленные сумерки. И также уходили из своих кабинетов сотрудники стеклянного замка, вертикальные, теплокровные, но немного обезжизненные, с лицами, покрытыми нездоровой бедностью. Каждый был в костюме социального существа, и все они вышли из одной и той же видовой данности, вышли, но продолжали идти, не зная своего направления, не находя для себя иного выхода, кроме как через дверь офиса. И каждый вечер они возвращались в свои дома, и продолжали тянуть это риторическое существование органической материи, потакая мрачной привычке жить.
Люди уходили по домам — с головой, плюс ногами, руками уходили, а Коршин оставался в офисном кляре. Он решил поработать несколько суток подряд, чтобы выделить деньги на книгу, иначе ему было не накопить. И так в этом месяце в магазинах болтались какие-то беспокойные ценники, да еще выдохлась помпа для откачивания пищевых ресурсов из вещей, да еще закончились соленые камни, так что без подработки было не обойтись.
Первые сутки прошли в обычном режиме, вторые тоже немало интенсивные выдались, а потом ему так мучительно захотелось спать и есть, что он начал поедать тени телом, но дремать на столе было не очень комфортно. И тогда он решил дотерпеть на собственных силах, бросился напролом, но силы подводили, и иногда он так забывался, что как будто память терял и потом только по шифрам понимал, зачем это окружающее вокруг него все расположено.
Хотелось есть, и Коршин ел свои ногти. На этом запасе можно было продержаться несколько часов, а потом приходила новая мука, и надо было чем-то заглушать. И он заглушал ее невниманием. Если быть чем-то занятым все время, голод не так ощутим. Попил водички — и по своим делам. Дела ради дел.
— Если бы ногти росли быстрее, можно было бы питаться самим собой, — говорил Коршин невидимому собеседнику.
Он открывал рот, смеялся и ел свой смех, заправленный маслом голоса, в задыхающемся ритме скрипящего стула он смеялся и бежал из самого себя, танцуя и гремя невидимым хвостом, стараясь заглушить эти звуки, этих зверей, эти гудящие пароходы в верхнем отделе живота… Он возвращался к себе и втискивался в убежище душевной гармонии, хотел переждать там, но — голод, голоден.
Встал на свои места — снова сел, глянул на эти бумаги, которые были раскиданы по столу, как минные поля, жаждущие взрывания мозга. По плану Коршин должен был переводить легенды, и он почти уже закончил, несколько страниц осталось, и теперь надо было сделать решающий рывок… Всего несколько страниц, и он только начал писать, как вдруг это пыхнуло, лопнуло, прострелило, это взорвалось, но в сторону созидания. Он увидел, что в тексте… как бы это объяснить… что там что-то живое есть, какие-то тютельки, знаки. Он увидел это своими глазами, и тут же у него случилась амбиция, но на сей раз он не побежал к стерилизаторам, а решил ее перетерпеть, уцепился за стул и ждал, во что это все перейдет.
Шея стала раздуваться, скрипели волосы, гремел пульс, но Коршин терпел, и вскоре стало так хорошо — какой-то послушное белое чувство вечности, через которое сквозил тонкий яркий шум. Озарение.Да, это было оно. Впервые в жизни он испытал по-настоящему грандиозное чувство.
Озарение несло себя, оно гласило: «Слова живые». Весь мир строился из поступков и поведения слов, которые переплетались в тексты и разговоры, которые генерировали случайности. Выходило, что возможен был некий алгоритм, и если его вычислить, если понять принцип материализации смысловых соединений, тогда можно будет запускать четкие сигналы намерения, и они будут выдавать ему конкретные события. Это и есть власть, буквенно-смысловая матрица, в которой заложено описание мира… Можно ловить словами, можно забирать словами — это заклинание, которое работает. Великое слово «будет», когда его изобрели, люди уже знали о времени… Надо придумать новые слова и брать ими, урвать кусок реальности, и это генерация обладания, секретное управление жизнью.
Коршин выбрал ноги из оцепенения, встал и начал расхаживать по кабинету. Обернутый эзотерической душой, творящий символы, обезьяний, равносторонний, мера всех вещей — он снова и снова подступался к своим тезам и антитезам. Теперь он мог считать себя довольно обеспеченным в интеллектуальном плане человеком, надо было только «обналичить» все эти сокровища, то есть вывести их из абстрактных понятий в деятельную конкретность.
— Если я овладел таким редким неведомым многим шифровальным языком, то почему бы мне не освоить язык реальности?
Так цель и амбиция начали сходиться для него в одной точке, и он ощутил в груди закипающую зрелость. Теперь нужна была только книга — магический элемент, который соединит все эти фрагменты теорий, знаки и озарения — и возникнет этот сгусток силы, который изменит его жизнь, и турникетное пророчество — сбудется: будет что ни день, то шанс. Что ж, еще немного продержаться, еще немного, а потом аванс дадут — забрать аванс и быстро в магазин за главным событием своей жизни.