Стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2014
НЕЭЙНШТЕЙНОВСКОЕ
Е. С.
Ты летишь — гляди! — над океаном
я летаю по земле — гляди! —
между озером, в тумане бездыханном,
Городом, что вдруг тебя: Лети —
сталкивает — и летишь, сияя,
не на звук и даже не на зов,
треть от трети тенью отмеряя,
на Шестую начинать с азов.
Вязаное тепленькое платье
ты надела в аэропорту.
Самолет, похожий на объятье,
дергает пунктирную черту.
Вот и мы измерим понемножку
весь континуум, его шальную взвесь
— школьницей, успевшей на подножку —
нет, не весь, гляди, еще не весь!
ДВА АНГЕЛА
Два ангела со мной,
смышленый и смешливый:
один подправит, прав,
другой смеется, левый.
А отойдет, но нет,
другой уже вернулся —
лишь воздух, как листок
по краю завернулся.
Я слышу шепот-шелк
уверенного знанья
и светит снег — смешок,
улыбка обожанья.
Немолвный шепот их,
пока в снегу ты едешь,
как в детстве надо мной
переходя на идиш.
Учебник, термос, плед,
колесной жизни вещи,
и жар, как NPR
в поддуве говорящий.
Два ангела кругом
смешливый и смышленый
в слепом свеченье дня
и в музыке соленой.
Летящие в лицо
мы стойко вместе встретим.
На бисер дней моих
мы их бессмертье тратим,
покуда перевал
на низкой передаче
берем сквозь снеговал,
держа меня за плечи,
и — в долгий, долгий склон
по небу-снегопаду.
И только страшно — вдруг
я голос их забуду?
СЕРЕБРИСЬ, МАСТЕРОК
Театральный разъезд,
говоришь, ремесла, эти листьев обноски
первый холод разъест,
как потомку ненужные сноски.
Все одно! Полетим,
воробьем из окошка кивая —
не зачем, а затем,
что порука стекла круговая.
Вышел век, да не весь,
вот он — охра и стружки-обрезки.
Так лети же, развесь
на нездешние ветки сережки.
Там трамвайный рывок,
там, за рынком, в ядре околотка
переулок глубок
и прохожий летит, как подлодка,
там взойдет, как пройду,
патриаршье закатное солнце —
пусть родную слюду
развезло перламутровым сланцем,
пусть бесстыдной, густой
кроют резкою краской московской
достоевский пустой
двор, дрезину и ливень тарковский —
на карминный фасад,
на живучие теплые камни,
на нескучный посад,
не наскучило, брат мой, пока мне.
Жив одним ремеслом,
поселенец, играющий в ящик,
с котелком, номерком —
я такой же стекольщик, жестянщик.
И когда разуверишь меня —
и тогда я не разуверюсь.
Ерестись-ка, строка,
золотисто-ершистая ересь,
разлетись на восток,
хоть какой-никакой, а таковский,
торопись мастерок,
говори, говорок,
ленинградский, московский.
GIORNATA. ОБЛАКА В ОКНЕ НА ЗАКАТЕ
Небо, в оба края растворимо
облако, что Рим, неоспоримо.
в струпьях краски облетает рама,
радужная, где лучи, слюда —
а за ней Колонна, колоннада,
зарево закатного фасада,
алая гряда, ступени ада —
нимбостратус Страшного суда.
Над землей скользят собор и пьяцца,
тот костер, с которым не согреться,
вспышки лучевые, папарацци,
кучевые кручи и лучи,
гнутых мастеров крутые спины,
на плечах серебряны пластины
с патиной. И цепи, и куртины,
и сангины длинные бичи,
и в спирали скрученные плечи.
В каждом облачке свои пылают свечи —
через оцепление по-цыплячьи
валят, как один, ученики
целыми цехами в толпы света.
Но дневным трудом еще нагреты
туч работных руки узловаты,
медленно лежат, кочевники.
Я стою, мои раскрыты пальцы,
на стекле распластаны, скитальцы,
от костяшек вниз сползают кольца.
Мастером родишься только раз.
Жизнь летит, смеясь и осыпаясь
жаркой рамы шелушится роспись,
и ложится на дневную известь
чистой фрески занебесный лес.
Я стою, не зажигая света
ветвь от ветви требует ответа
над окном моим на небе мета,
подоконник, что верстак, широк
День проленишься — и видишь, в край из края,
как, лесов еще не разбирая,
прочь небесная уходит мастерская
на восток и дальше на восток.