Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2014
Дмитрий Сиротин
ЗИМА
В стародавние годы,
когда еще грелись на печках
(батарей отопленья
не видел наш старый барак),
я сидел у окна
рядом с мамой,
лепил человечка:
ручки, ножки, глаза.
А на улице — вьюга да мрак.
Январи лютовали,
клевали те годы, как крошки.
Мамы нет,
и разобран барак,
и рассыпана печь.
Человечек ты мой.
Мои глазки,
и ручки,
и ножки.
Мое теплое детство.
Прости, что не смог уберечь.
ПЕРВОЕ ЧУВСТВО
(Из воспоминаний)
Первое чувство — к Вере Седовой.
К Вере Седовой в детском саду.
Она была толстой, и вредной, и глупой.
Но все равно ее очень любил.
Она меня била. Щипала. Кусала.
И над очками моими смеялась.
И воровала мои календарики.
Но все равно ее очень любил.
Теперь эта Вера работает доктором
В реанимации местной больницы.
Такая же толстая, вредная, глупая.
Многих, однако, сумела спасти.
И если когда-нибудь в реанимацию
К ней попаду — пожелаю добра.
Даже, пожалуй, прощу календарики:
Я ее очень когда-то любил.
г. Воркута
Никита Болотов
* * *
Как всякий день, мой день, в конце концов,
начнется с продуктового.
Спросонья
в Москве кассирши «Алых парусов»
по большей части все-таки Ассоли.
В столице сушь.
Без дыма, без огня,
но все же сушь —
скупайте микроклимат!
Молчание преследует меня.
догонит — и последнее отнимет!
Рванет рукав, повалит на асфальт,
как будто бы назло, наперекор! Ведь
я судорожно жму на Ctrl+Alt+
Delete,
но мне его не переспорить.
Мой случай — швах!
Утопия!
И кто
расскажет вам, чего мне это стоит?!
Я вижу мир, как плоское плато,
наклонное, неровное,
зато
здесь ничего совсем не происходит.
Здесь город наш — как точка наяву,
и, по отвесной глядя в неизбежность,
мы тычем в глаз большому существу,
зрачок его приняв за бесконечность,
за вывернутый наизнанку ноль,
восьмерку в перспективе горизонта.
г. Москва
Дарья Лебедева
* * *
Она говорила —
вот бы бросить все и уехать в Танжер.
Почему в Танжер?
Там тепло, и он похож на Париж.
Там дома с мансардами, пальмы на улицах,
рядом пустыня Сахара,
а в ней иногда, очень редко
идет проливной дождь.
Она говорила —
бросить бы все и уехать куда-нибудь
прямо сейчас.
Сесть на поезд, на самолет,
пересечь границу, сбежать,
потеряться.
Но лучше в Танжер,
потому что там мандарины,
бульвары и солнце.
Она говорила —
уехать в Танжер насовсем
и забыть о Москве.
Здесь идет снег,
она прячет лицо в шерстяные нити шарфа.
На них оседают горячие капли дыхания —
мечты о Танжере и о пустыне Сахаре
Она дойдет до метро,
сядет в поезд
и будет дома уже через час.
г. Москва
Владимир Попович
* * *
Ты уже упустил незапамятный вид
На беспечность полей, на восход, и палит
Удивленное солнце на все города,
Что создали замену ему навсегда.
Ты еще не узнал (как в лицо узнают
Хитреца, что дарует недолгий уют)
Напридуманных разумом Y-людей,
Миллионы занявших жилых площадей.
Для тебя до сих пор дышит жабрами свет,
Улыбается космос хвостами комет.
Дальше кожи уже не раздеть короля,
И сверкает кристаллами соли земля.
Право жизни пускай не считают игрой,
А пространства неведенья — черной дырой.
И тебе уж богам не внимать напрямик,
Лишь сетчаткой ловить ускользающий миг.
Посмотри же, как треплются листья в ночи
На продрогшей осине, как машут грачи
Столь далекой и близкой для сердца поре,
Как туманится небо, и как в декабре
Начинает кружить то ли снег, то ли грусть,
И река, индевея на устье, несет
За собой истощенный надеждами год,
Заключающий в долгом начале исход.
Суеты и пророчества прежних времен,
Что тебя обступают с обратных сторон.
Оглянуться не смей — иль столкнешься лбом
С пирамидой, скалой, с соляным столпом.
г. Самара
Канат Канака
* * *
— «О, Сакартвело, чеми хма…» —
я по-грузински знаю мало.
Опять в окне твоя луна
стоит, как будто не родная.
Дзвели калаки на уме
строки, строфы. Луна у ночи
крадет июль. Но при луне
описывать не станет почерк.
Засим не надо и зачем.
Ме вцер лексебс,
а толку мало.
Мне брат грузин, мне брат чечен,
мне братья жители Цхинвала.
Чревоугодничающий
раб и слуга стола и слова,
пишу что есть, в своей глуши,
бессмысленно и бестолково.
Ночь не управится одна
с луной. Рельеф строки граничит
луну и ночь. Моя луна,
твой образ не преувеличен.
Есть путеводная звезда
у каждого из нас. Охочий
читатель не желает знать,
чем автор сочиненье кончит.
Послышалось из-да-ле-ка
скакун картвели скоро скачет.
Стихотворенье, как река
и слог, упавший в нее мячик.
Настанет день, а может дождь
придет незнаемо откуда?
Соседствуют луна и ночь.
Окно предсказывает утро.
Не надо знать. Певец строки
бахвалится? Картули мица
я вижу первые ростки
стихотворения без смысла.
Я так и жил бы без ума.
Но наступило озаренье
ума. Пришла твоя луна
больному на выздоровленье.
Неодолимую тоску
стих обдает. Стих — это «цхени».
Меня учили языку
грузинскому, любимый всеми.
Поступок ночи и луны —
обман. Читатель не оценит
строку. Тут нет ничьей вины.
Как я люблю «картули эна»!
Нет дураков в моей строке.
Шагает текст корявым слогом.
Я говорю на языке
грузинском: «Дэда, гамарджоба!»
Не узнаваемый язык
неизбалованному слуху,
не кажется, что неказист
язык грузин, как оплеуха.
Твой голос, Грузия, как дождь,
в окно открытое стучится.
Твой слушатель, что ты поешь —
Ме гисмен шен картули мица.
г. Байконур
Сергей Попов
* * *
Не иначе как в сумерках налегке
спорым шагом — и рядом чтоб — никого —
с мятой банкой «Ридбергера» в руке —
пусть ночное множится вещество.
Пусть шумит какая-нибудь река
и дрожат вблизи фонари мостов —
темнота еще слишком не глубока,
ты еще слишком к ней не готов.
Все тебе бы линии, огоньки,
водяное качание первых звезд.
А немного туда подалее — не с руки.
Есть еще придурь судьбу половить за хвост.
Оттого так пристально пешеход
на изгибы русла глядеть привык —
будто что-то вывернется вот-вот
из-за зарослей береговых.
Вот и мост. Слаще нет, чем глядеть с моста
и угадывать шпили, дворцы, сады —
уходящие прочь в темноту места
от обманчивой высверочной воды.
Знать, что все как есть на местах своих.
А убыток зренья — годам в зачет.
Башни счастья! Призрачен абрис их.
Но неверность — только верней влечет.
г. Воронеж