Три рассказа
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2013
Ниночка
По утрам ей открывалась тайная суть вещей. Стены спальни начинали колыхаться, словно поверхность океана, зеркала растягивались, как резиновые, а двери становились прозрачными.
Ниночка слюнявила указательный палец и стирала лицо мужчины, лежащего рядом. Сначала она стирала его глаза, потом рот, брови, ресницы… Затем она брала кисти, краски и снова рисовала лицо воображаемого возлюбленного. Ниночка была художницей.
Когда Ниночка закончила работу, нарисованный возлюбленный сел в бежевый «бьюик» и укатил в офис. А у Ниночки, как всегда, по утрам начала побаливать голова (в прошлой жизни Ниночка была белкой, и охотник убил ее выстрелом в правый глаз). Она помассировала бровь над правым глазом — самая болевая точка — и решила принять ванну.
После ванны Ниночка отправилась на кухню, готовить себе тосты с сыром. По дороге она прослушала сообщение на автоответчике от мужа Валерьяна из Нью-Йорка. Валерьяна она тоже, кстати сказать, нарисовала — года три назад. Но так до сих пор и не стерла.
Когда Ниночка наливала себе кофе, заиграл мобильник — тра-ля-ля-ля-ля-ял-ля… Звонила Ниночкина подруга — Адель из Шотландии.
— Ну, как твой роман? — привычно интересовалась Адель.
— Какой роман? — привычно отвечала Ниночка.
— Что, опять нет никакого романа? — разочаровывалась Адель.
У самой-то Адели романы бывали чуть ли не каждый месяц. Впрочем, один из ее бурных романов закончился-таки пышной свадьбой. Но… Но буквально на следующий день Адель сообщила Ниночке трагическим голосом:
— Я разлюбила своего Кенни. Я ничего к нему не чувствую. Я словно «черная дыра». Все куда-то уходит… уходит…
И вот теперь Адель кричала в трубку уже счастливым голосом:
— У меня все прекрасно, прекрасно!..
— Ты уже не «черная дыра»?
— О, нет! Я завела любовника!.. Как он за мной ухаживает, какие дарит цветы, какие говорит слова…
— А что будет дальше?
— Ой, отстань, — говорила Адель. — Я не хочу думать о том, что будет дальше. Сейчас-то мне хорошо. Зачем думать о том, что будет после… Вчера я была у него дома и увидела красное платье его жены. Ну, примерила, конечно. А затем надела ее черные колготки, ее черные замшевые туфли на высоком каблуке… И вдруг ощутила, что я — это она. Представляешь?!
Ниночка представляла. Но совсем-совсем другое. Мчащийся поезд. Двухместное купе. Она и Меркушев. На сей раз Ниночка не нарисовала возлюбленного, а сделала его из фарфора. Меркушев был обыкновенной фарфоровой статуэткой и даже не подозревал об этом.
— О чем вы думаете? — спросила его Ниночка.
— О вас, — ответил Меркушев. — Мне вдруг показалось, что мне хочется, чтобы вы умерли. А затем я подумал, просить ли за это прощения. И тут же понял: нет, действительно хочется… Я бы ходил на вашу могилу, и душа бы рвалась, рвалась от полноты жизни, от того, что вас нет и никогда уже не будет…
Меркушев продолжал тихонько говорить. Вагон продолжал тихонько покачиваться. Быстро темнело. И время в темноте уже не тянулось сплошной лентой, а было нарезано узенькими полосками. И был мир, где Ниночка спала с нарисованным Валерьяном в Нью-Йорке; и мир, где она ехала в поезде с фарфоровым Меркушевым; и мир, где она разговаривала по телефону с Аделью… и мир, где она пошла налево, и мир, где она пошла направо, и даже мир, где она просто взмахнула руками и… полетела.
Но Ниночка выбирала мир, в котором у нее была дочка Ирочка. Ниночка в порыве чувств подхватывала дочку на руки и крепко прижимала к себе.
— Я тебя люблю, доченька! Лучше тебя нет никого во всем свете!
— Да, — отвечала Ирочка. — Только ты, мамочка.
Ниночка плыла по бескрайнему морю, наполненному бескрайним счастьем.
Рядом храпел фарфоровый Меркушев.
— Меркушев, — раздражалась Ниночка, — вы хоть понимаете, что у вас фарфоровое лицо? Когда-нибудь оно упадет и разобьется.
Лицо Меркушева тотчас падало и разбивалось.
За окном текла река. На берегу стояла церквушка. Это был Смоленск, а может, Новгород.
Сыпал редкий снежок.
— Где вы живете? — спрашивала Ниночка у Меркушева.
— В Самаре. А вы?
— А я вообще не живу, — говорила Ниночка. — Я утонула в бассейне, когда пошла на фитнес. Народу было много, но никто не заметил, как я утонула.
Меркушев узнал об этом только через год. Ему позвонила Адель.
— Как?! Как утонула?! — кричал в трубку потрясенный Меркушев.
— Подождите, — меланхолично отвечала Адель. — Я зажгу сигаретку. — Она зажигала сигарету и, красиво выпустив в потолок струйку дыма, продолжала: — Еще год назад. В бассейне. Никто и не заметил.
Событие было исключительное, и из Нью-Йорка прилетел нарисованный муж Валерьян. Всю дорогу, пока он летел, Валерьян смотрел на страницу журнала. На странице был нарисован человек в виде надкушенного яблока. «Что же делать?» — думал Валерьян.
«А в самом деле, что он будет делать?» — спросила себя Ниночка, сидя на открытой террасе небольшого ресторанчика. День был солнечный. Невдалеке плескалось море. Звучала томная латиноамериканская песенка с несколько длинным названием: «Я разлюблю тебя только тогда, когда остановится мое сердце».
К столику подбежала рыжая такса.
— Ой! — взвизгнула Ниночка. — Она мне ноги облизывает.
— Дина, перестань! — послышался резкий окрик хозяйки. И Ниночке: — Дина у меня лесбияночка.
— Пожалуй, я тоже заведу себе таксу-лесбиянку, — тут же решила Ниночка.
— Хотите, я буду вашей таксой? — предложил Меркушев.
Потом они сидели в маленьком кинотеатрике и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидели в маленьком кинотеатрике и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидели в маленьком кинотеатрике и… И когда они вышли из маленького кинотеатрика, на небе уже сияли большие звезды. А горы, окружающие Новгород или Смоленск, были похожи на спящих чудовищ.
— Почему вы не женитесь? — спросила Ниночка.
Меркушев загадочно улыбнулся.
— Женщина для меня — это пропасть, в которую я могу смотреть до бесконечности, но никогда не прыгну… Впрочем, — добавлял он, — я был два раза женат.
— Врете, — лукаво щурилась Ниночка. — Никогда вы не были женаты.
— Я не вру, — серьезно ответил Меркушев. — Просто иногда я вспоминаю то, чего не было… Женщины вызывают во мне благоговение, — продолжал он. — Вернее, не сами женщины, а та тайна, которая в них заключена.
— А вам никогда не хотелось стать женщиной? — спросила Ниночка.
— А я женщина, — с громким смехом ответил Меркушев. — Меня тестировали, и я оказался стопроцентной женщиной. Хотите, я надену вашу клетчатую юбку?
Теперь громко смеялась Ниночка.
— Я сразу представила себе такого шотландца с волынкой. — Она поиграла на воображаемой волынке.
Тем временем ночь прошла, и наступило утро.
— Как?! — ахнула Ниночка. — Уже утро?!
Меркушев, ни слова не говоря, снял с ее запястья маленькие часики и перевел стрелки на несколько часов назад. То же самое он проделал и со своими часами.
— Сейчас снова наступит ночь, — заверил Ниночку Меркушев.
И действительно — наступила ночь.
Под одеялом было тепло и уютно. Ниночка лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к едва уловимому шороху мужских и женских голосов — все, что осталось в номере от тех людей, которые когда-то здесь жили. Скоро и их с Меркушевым голоса вольются в этот общий хор, думала Ниночка, и будут плавать под потолком, словно сигаретный дым, постепенно тая… тая… тая… Незаметно для себя Ниночка уснула. Ей приснились тишина и одиночество. «Особенно хорошо, — продолжала думать Ниночка уже во сне, — что снятся и тишина, и одиночество. Одновременно». Затем она долго блуждала по запутанному лабиринту своих мыслей, пока наконец не вышла к морю. Оказывается, это был никакой не Новгород и уж тем более не Смоленск. А Феодосия. Напротив домика-музея Грина располагалась какая-то забегаловка. И, конечно же, называлась «Ассоль».
Ниночкина жизнь стала походить на бесконечный праздник. Но это не могло продолжаться вечно. С каждым днем Ниночка чувствовала себя все более опустошенной. Однажды она подошла к зеркалу и попыталась увидеть свою душу. У нее ничего не получилось. «Надо уезжать», — подумала Ниночка. Ей стало легко и хорошо от этой мысли. Что-то заканчивалось, и это означало, что что-то начиналось.
— Знаете, мне стали сниться вещие сны, — доверительно сообщила Ниночка Меркушеву. — А после, уже наяву, происходит то, что я видела во сне. Сегодня мне приснилось, что мы с вами расстаемся. Так что я уезжаю.
— Вы не можете вот так взять и уехать, — сказал Меркушев.
— Могу, — ответила Ниночка, и направилась к двери.
— И вы уверены, что поступаете правильно? — спросил ей вслед Меркушев.
Ниночка не ответила. Она открыла дверь и навсегда исчезла для Меркушева в этом огромном мире.
На улице было раннее утро. Светило солнце. Пели птицы. С моря дул теплый ветерок. Ниночка села в свою вишневую машинку и поехала. Ехать было одно удовольствие. Положив в рот шоколадную конфетку, Ниночка включила плеер. «Мир прекрасен, пока ты в нем существуешь», — пела певица.
У церквушки с желтыми куполами Ниночка притормозила. В открытых дверях стоял молодой священник. Он приветливо улыбнулся Ниночке.
Ниночка решила чуточку похулиганить.
— Здравствуйте, — сказал она священнику с серьезным выражением на лице. — Я — богоискательница. Бога ищу. Вы случайно не знаете, где мне его найти?
— Случайно знаю, — ответил священник, все с той же приветливой улыбкой.
— И где же?.. — тоже улыбнулась Ниночка.
— Да вот он, — священник указал на маленькую птичку, сидящую на ветке.
— Ты Бог? — спросила Ниночка у птички.
— Чирик-чирик, — ответила ей на это птичка, вспорхнула с ветки и улетела.
Оленька
«Карандашик купил малюсенький, с резиночкой на кончике», — говорил бывало мальчик Кукин мамочке, придя из школы. А мамочка (теперь уже покойница) бывало умилялась по этому поводу: «Ах, какой же ты у меня мусик-пусик, Ванечка».
Кукин и через тридцать пять лет оставался мусиком-пусиком. Он и сейчас любил употреблять уменьшительно-ласкательные словечки: дождик, часики, денежки… Еще Кукин любил намазывать на кусочек булочки кусочек маслица, а сверху класть кружочек колбаски или ломтик сырочка. Соответственно, получался бутербродик. Потом Кукин принимался наливать себе в чашечку чаек и туда же насыпал сахарочку, ну и лимончик, конечно же, клал. Как же чаек без лимончика-то?.. А еще Кукину нравились салатики из помидорчиков с огурчиками, политые майонезиком. Кушал Кукин эти салатики из малюсеньких тарелочек малюсенькими же вилочками. Квартирка у Кукина тоже была малюсенькой. Да и сам Кукин был малюсенький — с малюсенькими ручками и малюсенькими ножками. Имелось у Кукина и свое малюсенькое солнышко. По имени Оленька. Она же — женушка. А вот деток Боженька Оленьке не дал. Не дал Боженька деток Оленьке. Но Кукин по этому поводу не горевал, нет, не горевал. Потому как хоть детки тоже малюсенькие, но они имеют стойкую тенденцию к росту. А малюсенькому Кукину нравилось все исключительно малюсенькое.
И так им вдвоем с Олюшкой-солнышком славненько жилось в их уютненько-малюсенькой квартирке, так славненько жилось… Телевизорик смотрели вечерочками, сериальчики всякие… А затем ужинчик — творожочек, сметанка; а к творожочку со сметанкой солнышко оладушек румяненьких подаст… И все такое свеженькое, и все такое вкусненькое… А утречком Оленька поила Кукина молочком и кормила кашкой, а еще яичечко всмяточку варила… И так малюсенький Кукин и Олюшка-солнышко прожили в сладкой сытости и счастье целых пять лет. А на шестой год, как-то утречком, взял Кукин по обыкновению яичечко и чувствует — что-то не то с этим яичечком. Нет, что-то не то…
Побежал Кукин к врачу. Врач посмотрел на яичечко и говорит:
— Да уж…
— Что «да уж», доктор? — обмер Кукин. — Неужели рак?
— Да какой там рак. Так себе, рачок. Во-о-о-т такусенький…. — И врач, для наглядности, показал Кукину кончик мизинца.
Но на сей раз Кукину не совсем понравились уменьшительно-ласкательные словечки. Вернее, совсем не понравились. Да и кому бы это понравилось. Вам бы понравилось, если бы у вас был «рачок», хотя бы и «во-о-о-т такусенький»?.. В общем, чтобы не тянуть долго кота за хвост, скажем сразу: Кукин умер. И его похоронили. В малюсеньком гробике. Оленька на могилочке покойного мужа цветочки желтенькие посадила, травку зелененькую посеяла, памятничек розовенький поставила, с золотистыми буквочками:
Любименькому мужинечку
от его любименькой женушки
Короче, симпатичненькая могилочка получилась. Кукину бы она понравилась.
После смерти Кукина Оленька долго по нему убивалась. Но так до конца и не убилась. Потому что встретила на своем жизненном пути Андрея Васильевича Пустовойтова. Андрей Васильевич был полной противоположностью Кукину. Он не только не употреблял уменьшительно-ласкательные словечки, а наоборот придавал своим словам основательность, весомость, степенность и солидность. «Метро» он называл «метрополитеном», «электричку» — «электропоездом», «мобильник» — «мобильным телефоном». И сам он, под стать своим словам, был весь такой внушительный, солидный, степенный, основательный, не в пример малюсенькому мусику-пусику Кукину. После их бракосочетания Оленька сразу же перестала быть Оленькой. А стала именоваться Ольгой Семеновной. «Надо блюсти свой возраст», — строго сказал ей Андрей Васильевич. И Оленька… ну, то есть, теперь уже Ольга Семеновна блюла. Никаких тебе больше легкомысленных ленточек, рюшечек, оборочек, а строгий серый костюм, строгая прическа и строгое выражение лица. И говорила теперь Ольга Семеновна в точности, как говорил Андрей Васильевич.
— Ничего, живем хорошо, — степенно и рассудительно рассказывала она своим знакомым. — Дай бог всякому так жить, как мы живем с Андреем Васильевичем.
И так Ольга Семеновна и Андрей Васильевич прожили в строгости и счастье целых шесть лет. А на седьмой год Пустовойтов возьми да и скончайся. Скоропостижно. А как же иначе? Андрей Васильевич никогда бы не позволил себе скончаться не скоропостижно — с сиделками и «утками». Это было бы просто не солидно с его стороны. Ольга Семеновна купила скончавшемуся супругу солидный гроб, а после похорон поставила на могиле не менее солидный памятник.
Андрею Васильевичу Пустовойтову
от законной супруги
Ольги Семеновны Пустовойтовой
Так гласила солидная надпись на черном мраморе.
Короче, опять Оленька овдовела. Но вот как-то раз, навещая на кладбище Андрея Васильевича, Оленька увидела у соседней могилы некоего мужчину в общем-то приятной наружности. Оленька поинтересовалась у него, который час. Мужчина молча показал ей циферблат своих часов. Так они познакомились. А вскоре и поженились. Звали третьего Оленькиного мужа Платон Владимирович. Он отнюдь не был вдовцом, просто иной раз любил прогуляться по кладбищу, в уединении и молчании. А вот чего Платон Владимирович не любил, так это бросать слова на ветер, да и под ветер тоже бросать не любил. Слова он берег, как зеницу ока, отпуская их от себя очень неохотно, в час по чайной ложке. «Молчание — золото», — сказал он Оленьке сразу после свадьбы.
— Молчание — золото, — тут же сообщила Оленька всем своим знакомым.
Так они в золоте и жили, ну то есть в молчании. Молча спали, молча ели («Когда я ем, я глух и нем», — иногда говорил Платон Владимирович). И прожили они в молчании и счастье целых семь лет. А на восьмой год Платон Владимирович, ни слова не сказав, помер. А Оленька его похоронила. В надписи, которую Оленька велела сделать на надгробии, не было ничего солидного, а уж тем более — уменьшительно-ласкательного. Надпись была лаконичнее некуда:
Мужу
И больше уже Оленька замуж не выходила. Она постарела, подурнела, лучшие ее годы остались позади. На душе у нее теперь было пусто и нудно.
Но вот как-то раз встретила она своего бывшего одноклассника. И тот ей пожаловался, что по делам службы ему с женой обязательно надо куда-то там ехать и надолго. А сына-подростка оставить не с кем, а брать с собой тоже нет никакой возможности. Вот если бы Оленька могла… всего-то на месяц-другой…
И вот уже прошло полгода, как мальчик Саша живет у Оленьки. За эти полгода Оленька вся ожила, посвежела, точно очнулась от долгого сна. Каждое утро она будит Сашу, подает ему завтрак, провожает в школу…
— Трудно теперь стало в школе учиться, — рассказывает Оленька своим знакомым. — Шутка ли, вчера задали такую трудную задачку по математике на дом, да еще перевод с английского… Ну где тут маленькому.
И как же она его любит. Ах, как она его любит! За этого чужого ей мальчика она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления.
А мальчонка, прямо скажем, препоганенький, пакостный, с лживыми глазами. В свои двенадцать лет он уже вполне законченный маленький подлец, который с годами обещает превратиться в подлеца большого. И главное, что это видно невооруженным глазом. А Оленька в нем души не чает. Добро бы еще свой был, здесь можно было бы хоть как-то понять. А то ведь чужой совсем. А Оленька от него без ума. Почему? Да кто же его знает — почему?!
Верочка
Верочке снилась зима. Зима не часто снилась Верочке. А вот сейчас снилась. Падал снег. В Верочкиных снах еще никогда снег не падал. А вот сейчас падал.
«К чему бы это? — думала Верочка во сне. — Снег, да еще летом?»
Если бы зимой снег снился — дело понятное: на улице зима и во сне зима. А тут, в самый разгар лета — в июле — снится снег. «А может быть, я тоскую по зиме?» — продолжала во сне думать Верочка. Хотя, с другой стороны, чего бы это ей о зиме тосковать? Верочка жила на севере — и зима здесь была чуть ли не десять месяцев в году. Даже в июне иной раз шел снег. А вот в снах у Верочки снег не шел ни разу. И вот на̀ тебе — пошел.
И шел, и шел, и шел…
Вдруг снег перестал идти и зазвонил звонок. Дверной. И звонил, и звонил, и звонил… Верочка проснулась.
Звонок все звонил.
Верочка встала с кровати.
А звонок звонил…
Верочка ходила голая по комнате. «Куда же подевалось мое платье? — думала Верочка. — И трусики куда-то делись, — продолжала думать она. — И бюстик…» Впрочем, бюстгальтер Верочка никогда не носила. А вот курточку носила. А ее тоже не было. И пальто не было. И зимней шубки. Норковой, между прочим.
Словом, никакой одежды в квартире не было.
«Может, ее украли?» — думала Верочка. А что, вполне возможно — залез в окно вор и всю одежду утащил пока Верочка спала. Но почему он украл только одежду? Загадка…
А в дверь все звонили, звонили и звонили…
— Кто там? — наконец спросила Верочка.
— Водопроводчика вызывали?
Верочка вспомнила — да, вызывала. У нее на кухне капала вода из крана: кап-кап… кап-кап…
«Так вот к чему снег снился, — поняла Верочка, — к водопроводчику». А вслух Верочка сказала:
— Я голая.
Водопроводчик не понял. Он так и ответил:
— Не понял.
— У меня куда-то исчезла вся одежда, — пожаловалась Верочка. — И летние вещи, и осенние, и зимние… И трусики тоже, — добавила она почему-то.
— Трусики? — повторил водопроводчик. — А какие у вас были трусики?
— Такие розовенькие, в цветочек. Ищу, ищу, нигде нет…
— Так откройте дверь, вместе поищем, — предложил водопроводчик.
— Ишь хитренький какой, — ответила Верочка. — Я, значит, вам открою, а вы…
— Что — я? — спросил водопроводчик.
— То самое, — сказала Верочка. — То самое…
Кап-кап… капало между тем на кухне из крана… кап-кап…
— Я пришел кран чинить, — сказал водопроводчик, — а «не то самое».
— Ну хорошо, — решилась Верочка и открыла дверь. — Только заходите спиной.
У водопроводчика были длинные-предлинные усы. Точно такие же усы были у Верочкиного дедушки.
Впрочем, это и был Верочкин дедушка.
— Дедуля?! — ахнула Верочка. — Как ты здесь оказался?!
— Так это ж мой участок, — ответил дедушка-водопроводчик.
— Но ты же умер, — сказала Верочка.
— Здрасте, я ваша тетя, — хмыкнул дедушка. — Когда это я интересно умер?
— Когда мне было восемь лет, — напомнила Верочка. — Ты шел с футбола. В парке присел на скамейку. И умер. Вспомнил?..
— Нет, не вспомнил, — ответил дедушка. — А по-моему, так это ты умерла. Точно, точно… Под машину угодила, когда из школы возвращалась.
— Да нет же! — воскликнула Верочка. — Это ты возвращался с футбола!..
— Нет, ты — из школы!..
— Нет, ты — с футбола!..
— Нет, ты!..
— Нет, ты!..
Они заспорили, и спорили до тех пор, пока дедушка не сказал:
— Да ладно тебе, внучка, какая, в принципе, разница, кто откуда возвращался? Есть дела поважнее. Где тут у тебя кран-то протекает?
— На кухне, — сказала Верочка.
— Счас исправим, — сказал дедушка.
Кап-кап… капала вода.
Вжик-вжик… лязгал разводной ключ.
Пам-пам… падали снежинки за окном.