Поэма. Предисловие Игоря Ефимова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2013
Мишель Деза: вне математики
Жанр короткого эссе, афоризма в ХХ веке постепенно завоевывал признание у русского читателя. «Опавшие листья» Розанова, «Записные книжки» Ильфа, «Ни дня без строчки» Олеши, «Крохотки» Солженицына, «Голос из хора» Синявского, «Соло на ундервуде» Довлатова, «Записные книжки» Венедикта Ерофеева, «Чередования» Владимира Гандельсмана, «Вид из себя» Валерия Черешни — вот наиболее заметные достижения жанра. Миниатюры Мишеля Деза могут — и должны — занять законное место в этом ряду.
Его маленький сборник в 48 страниц, выпущенный в Париже супругами Синявскими, мне подарила Лиля Панн. Когда я начал читать его — с чем сравнить? Наверное, так: поднес ко рту привычную стопку водки, опрокинул — и вдруг задохнулся от обжигающей струи чистого спирта.
«Люблю слова любовью чистой и запретной. Осязаю их как поверхности веществ неловкими пальцами. В молекулах слов мерцают как на запыленной лампе контуры иных предметов — совокупление контуров — точная наука шаманства. Пальцы трогают уголки губ и глаз. Не торгую словами, но не способен в одиночку есть блюдо из собственного мяса».
«Познание — ученые ползут друг за другом по запаху».
«Допустим, Бог решил все объяснить людям — но было плохо со средствами связи. Он, скажем, сообщает по одной букве в тысячу лет… Пока мы просто беспокоимся между двумя буквами. Прошло 6 тысяч лет, а Бог начал с длинного слова».
«Психоанализ — отыскивать в себе самом трепещущее дитя, чтобы раздавить его раз и навсегда».
«Шоссе ночью. Жемчужные лампочки прокусывают воздух до желтой крови. Ночь зализывает укусы влажным языком. Как кошки перебегают дорогу черные автомобили. Проходят облака, как усталые воины после тяжелой победы».
Метафорическая насыщенность этих текстов чем-то напоминает насыщенность воздуха электричеством перед грозой. Кажется, что каждая миниатюра вот-вот может разразиться молнией стиха. Деза и начинал как поэт, но потом, по его собственному выражению, «что-то в нем стало проситься из воды на сушу… в кисло-сладкое беззаконие “реальной жизни”, приютившее Рембо…».
Мишеля Деза приютило царство математики, и о его достижениях в этом царстве можно подробно прочесть на его сайте (до отъезда из Союза в 1972 году он именовался Михаил Деза; теперь известный математик Мишель Деза живет и работает в Париже). Этот вебсайт (http://ru.wikipedia.org/wiki/Деза,_Мишель_Мари) представляет собой электронный музей отсылок ко всему, что автору довелось полюбить в прожитой жизни: к любимым стихам и песням, полотнам и книгам, друзьям и родителям, фильмам и формулам, племянникам и внукам (числом одиннадцать). Собственная жизнь как главное поэтическое произведение! В таком душевном настрое должен в какой-то мере гнездиться и страх (а вдруг провал?!), и дух захватывающие надежды.
Но в любом случае художественная яркость его верлибров доставит радость чуткому читателю, умеющему ценить своеобразие и динамизм образной ткани.
Игорь Ефимов
Пенсильвания, 2013
1973-1976
Поэма
Стать взрослым —
невероятное расширение возможностей поиграть.
Робинзон Большого Взрыва своей души.
«Реальность» выносит на берег людей и предметы,
черепки причин и ящики следствий.
Дополнить идолопоклонство Уолта Уитмена перед людьми
пафосом их отсутствия: в размере (микро- и макромир),
во времени (до и долго после людей),
во всех измерениях розы ветров Возможного.
Прислушаться… и за шорохом мыслей и визгом эмоций
услышать далеко-внутренние тамтамы:
вздергивающую каденцию своей Первопричины,
всеопределяющий ритм пружины себя.
Контакт c чем-то немыслимо громадным,
и не как в комфорте молитвы или телескопа,
а как в танце по-детски перед хищником
на неизбежно близком расстоянии.
Хищник не любопытен: он сметает все, что видит, в роль еды.
Акула может проглотить ящик гвоздей, детеныша, кусок самой себя.
Это мы, антилопы, должны постоянно вслу-, всма-, внюхиваться
в неугадываемую смесь потенциальных опасности и радости, скажем, поесть.
Но перед шансом размножиться, смягчается хищник и звереет антилопа.
Это ведь не личное дело и время. Неудержимый феромон
и давление сзади от будущих поколений разгоняют удивление.
Чисто-белое удивление, трансверсальная этика любопытства.
По степени непознанности упорядочиваются кусочки ткани целого.
Стимулы равны и суверенны.
А прыжок тигра — это расширение неживого пространства.
Его взгляд понимания пронизывает биомассу
и страхом одухотворяет ее.
Ненависть как кратчайший путь к пониманию, сближению, синтезу.
Как вирус-убийца, размышляя (в форме смены поколений), «добреет»
(хотя бы для продления жизни/инфекционности хозяина)
и, наконец, интегрируется в геном хозяина.
Как лихие пираты — бактерии-эндопаразиты прокариотов —
превратились в ядра или митохондрии их клеток.
Женщины как суровые офицеры, присяжные сексуального отбора,
что судят от имени интересов племени.
Да что, от имени всей органической жизни,
смывая взглядом шкурки того что не относится к Делу:
отцовскому вынашиванию семьи.
Поймать самого себя в ловушку некомпетентности и бежать.
По главному измерению, его скрытой вертикальности.
Он был гусеницей в тесноте Клипы Нога (помпезности), и вот,
с болью слева, отклеиваются еще влажные крылья — нежная душа Руах.
Тцимтцумы алеф и бет на тропинке упоительного самоограничения:
от ига наслаждения к равенству с его источником.
Высшая боль и сладость, это Akarat haRa (осознание зла),
позволить себе этические решения, по образу Его,
того кто отделил свет от тьмы на рассвете первого дня.
Бог прост как точка: он не имеет ни частей, ни атрибутов —
только вихрь Имен.
Мудрецы оцарапали Его непостижимость толкованиями,
голосованиями миньянов, магическими постулированиями,
гематурией, темурой и прилипанием к Нему.
Они создали-таки трогательное знание о Нем,
Его привычках, параметрах, тенях.
Пусть я кусочек воли Творца, народа, угла и прочих ревнивых чудовищ.
Пусть презренно мало-конечно мое пространство-время.
Пусть унизительно раздет-распят под всеми прожекторами пониманий,
разоблачен-приколот всеми квантовыми наблюдателями.
Спрячусь в сверхмалое, сожмусь до подпланковости
в пыли осколков стенок сосудов,
в менее чем точку и спасу мой Страх.
Зато этот последний периметр будет только мой.
И когда при финальной Нормализации повезут во всех вагонах мира
(со стариками и детьми, с давно умершими и с задолго неродившимися)
на заключительный Освенцим — путем ли страданий, путем ли добровольным —
притаюсь в глубине множественности
и меня ну и не заметят в помпезной глобальности Суда.
И уже не важно, кто я — пылинка ли, искорка или сама беглянка Шехина.
Сохраню жемчужину первого Страха, первоотделенности, Akarat haRa.
Ну а если Он хорош, пусть встретит меня в моем бесконечно малом.
Безоружным и не всесильным,
стариком-создателем готовым наладить наши отношения.
Пусть откроет мне тайну Страха и это будет справедливо.
За нашим сознанием кроется бездна еще неиспользованной мощи мозга.
Как не мог выпрямиться мой четвероногий предок
и не мог побывать в Токио мой прадед из черты оседлости,
так и я не смогу разлиться в свое расширение.
Но были ли у них такие же желание/надежда/уверенность
и боль/невозможность вырваться на волю сверхсилы?
Наверно, были, но безотносительно к расширению, как и сейчас у меня.
Вряд ли способность предчувствовать усиливается с поколениями.
Как японцы любят последние моменты, закаты, абсолютные предконцы,
Люблю предэрекции новых идей, ощущение сфиры Кетер,
где воля съесть неотделима от той громадной, не быть съеденным.
На стыках литосферных плит, ревнивых орденов —
московских 60-ников, парижских intellos, Edoko из Токио,
математики и еврейства — свил я свое пугливое гнездо.
Защищаясь каждым от абсолютизма других.
Каждое из всеучений дает силу перетерпеть,
но только в обмен на верность.
Я должен и верен каждой из этих глыб сознания.
Все мои коктейли — из этих элементов.
Но прав, прав только ветер, tohu wa—bohu.
Отрицание Гвуры. Того, что Бог бьет/судит только левой рукой.
Католически-французский строй жизни запрещает выражение ненависти.
Русских, испанцев и т. п. считают инфантильными,
не способными скрывать свои отрицательные эмоции.
Злоба, вместо того чтобы быть выраженной и растворенной в Возможном, концентрируется в яд «законного возмущения».
Главной доблестью становится реконструкция лицемерием.
Конфликтов меньше, но они неизлечимей.
И вырабатывается эта горькая амбра, угрюмость души, как
Les feuilles mortes se ramassent a la pelle…
(опавшие листья сгребают лопатой…) Жака Превера.
Все-таки злой мир Яфета хуже восточного хамства Хама.
Он уж совсем не считается с небольшим/несложным
списком культурных универсалий. Не Запад ли Амалек?
Когда я смог «писать», то оборвал почти сразу,
как это помешало бы мне остаться честно-зверем,
то есть сохранить гражданство в ледяном вихре первичных явлений,
до их переработки пишущим.
Меня заворожила неисправляемость в первой, реальной жизни.
Как в спатиализме Лучо Фонтана: взрезами бритвы по поверхности картины.
Литература и Философия — две дивы универсальности,
китовые акулы, так легко въемлющие в себя все и на любой шкале,
так почему же я не побежал/вцепился, когда они
подмигнули смазливому москвичонку — бохеру.
И жизнь прошла бы как цоканье шара в зале серого кафеля,
между плоскостями/стенками, в уверенности сегментов и
усталом презрении к диспозиции стенок.
Но (страхорожденное?) желание понимать,
в постоянных родовых муках метаморфоза от до-понимания,
тропическое влечение к корню, имени, матери каждого факта
оказались сильнее, чем обещание уюта души.
Предпочел брызги стекла хрустальности его оцепенения.
Да, остаться в реальной жизни — это жить на зоне,
с бандюжками нормы (правда, я устроился в бараке науки, там — легче).
Но пронзительность фактов, сырой/белый звук жизни
зовет/держит/тянет.
Самые острые факты сейчас в Биологии и Физике,
а не в поведении людей и людоведении.
Эта непримиримость фактов между собой,
несмотря на все компромиссы/теории, набрасываемые нами,
и есть моя Радость.
Быть рядовым ниндзя хаоса, под знаком Шивы.
Любовь к изначальности суверенных явлений,
переходящая, метастазирующая в энциклопедизм.
Не могу убить даже насекомое.
Не по морали, а по ужасу точного момента смерти.
Когда выплеснется жидкость сложно-белого цвета
(усредненный кофе-с-молоком Вселенной?),
освободится душа, ища куда вселиться/отомстить,
или она начнет неудержимо расширяться в цунами Большого Взрыва.
Убежать, как в детстве
(прыжок в назад на рельсы с медленного Омск-Москва из эвакуации),
как колобок рассыпаться.
Может, надеялся, что поймают, вернут, ввернут
в теплое жизневлагалище, семью, сому, семя, племя.
Но никто даже не укусил.
И вот что-то замедляется — скорость, ускорение
или тоньше, более высокая их производная —
и медленно поворачиваю голову.
Или ветер с Океана уравнял прыжок?
Задолго до эмиграции из Москвы
я эмигрировал из большого и малого народов в Науку-как-страну.
«Отечество нам Царское Село».
Никогда не пожалел об этом,
и не только потому, что здесь люди и порядки лучше.
Здесь лучше воздух, климат, почва, вся физическая география
и именно в этой земле лежат все тысячи поколений моих предков.
Главные науки — Физика и Биология — несутся вокруг Реальности,
как и Богословие до них, в разнузданном вихре само-законных парадигм,
хотя и методологически чопорны в каждой.
Новые парадигмы рождаются по тем же причинам и процессам
как и с начала всего, когда магма страстей гоминидов
остыла/осела в бесчисленностях песчинок-слов.
Они рождаются по интуиции авторов,
но живут по логико-эмпирическим законам.
Научный метод — исчерпывающая сосредоточенность
на достижимых деталях — и интуиция — срочная глобальная нуль-гипотеза —
идут от двух первичных задач: пожирания и осознания опасности.
От этой растяжки между добычей и хищником
не уйдет и следующий Гоминид-премиум.
А что есть Вселенная — добыча или угроза?
Хорошо обучить математике — это вздыбить мозги для небесных прогулок,
корнями вверх, почти без оглядки на цензуру правдоподобия.
Это и есть Гуляй-Поле, где решение задачи есть только повод
перепоставить ее, разве что круче взнуздав условия.
Время. Непрепрывно ли, конечно ли, реально ли оно
(Смолин против Эйнштейна и Таггарта)?
Кучка физиков даже допускает его разгуляй-неединственность.
Ощутить, не в тисках ума, а в дрожи пальцев, непомерность Времени:
от трути-искорки до цикла Брамы через 30 порядков величин,
от зепто-секунды до зетта-секунды, через все 42 порядка.
Реальность прошлого сомнительна, а уж будущего — так и подавно.
Это историки, осквернители могил во Времени,
не боятся осознать непознаваемость прошлого
и придумывают каждый свое возможное прошлое.
А будущее, любой «сон золотой», просто не обязано случиться,
как и волновая функция может не разродиться коллапсом в факт.
Высунуться из теремочка человекоподобия
в урчащее Без-Нас, выдержать свист Соловья и цвет его…
узнать-простить Вселенной ее непознаваемость,
прилепиться к ее расширению.
Ступить, трепеща, на Млечную Дорогу,
услышать эти только-снаружи огненные звукознаки…
Но есть ли надежда перед лицом фактов,
спущенных с цепи их незамечания?
Умирать… Глагол несовершенный, никогда не завершенный:
ведь субъективно смерти нет.
Умирать: соскользни моя нацепочка, колечко-шатунок
с великой Иглы — оси Времени, с Экскалибур-размерности,
воткнутой невынимаемо в спайку пространственных измерений.
И все-таки умирать.
Стружкой-изморозью, жужжанием замирающего волчка слететь с Иглы.
Оставив за собой след, может, только в облаках виртуальности,
дойти в ментальной распущенности и дисциплине до уровня их слияния,
и просто чистить перышки, как моя Белоснежка-какаду,
которая прожила разве первый из отмеренных ей 80 лет?
Заклиная, трепещу…
Но не перед Словом
и прочей утварью дележки понимания.
А перед неокольцованной материей,
перед неповторимостью самих явлений,
пронизывающих, струями горящих анаконд,
скорлупу вторичных сущностей.
Извлечь исходное дрожащее ощущение
из чрева представления.
Трепещу… и получается Крик,
похожий на Слово.
Племена и их кучи, сплетенные в государства,
ведут себя, как опасные подростки.
Можно, конечно, в них «только верить»…
А если нет, то ох как боязно прошныривать
между громадными лапами этих неповоротливых динозавров,
ожидая метеорита-спасителя.
Впрочем, были и светлые минутки,
скажем, пещера Бломбос, Афины при Перикле,
Китай при поздней Чжоу, Самарканд при Улугбеке,
Флоренция при Лоренцо Великолепном.
Когда интеллигенцию переставляли из третьего круга власти во второй.
Когда, например, Аристотель, император знания,
учил Александра, императора пространства.
Но мне уже не увидеть такой минутки: прочная ночь кругом.
Моя надежда-спаситель, свеча во тьме — виртуальное племя,
заложники будущего и прародители его: читатели Википедии
и трогательные фанаты знания — анонимные авторы ее.
Легионы воинов познания льются по планете,
как реки боевых муравьев, как слоновая саранча.
Ощетинившись методами, топча/сжигая/пожирая все непознанное.
Преобразуя явления в плотную массу представлений,
а затем в вавилоны библиотек,
а затем в тираннозавров Больших Идеологий.
За полчищами экспериментаторов (пушечное мясо теоретиков)
идут фаланги физиков с длинными копьями-моделями,
среди них — холодный Ньютон в последней его погоне: за тайной кубита.
А я, несчастный янычар в этой несущейся орде ученых,
Разделяю ли эту волю или просто наемник?
Да, но сомневаюсь: в Науку можно только верить.
Что есть душа существа?
Точка ли контроля в мозгу, точка ли хрупкости в сердце?
Седалищный ли нерв, по запрету есть именно его?
Центр ли тяжести, плотности, ярости?
Потеря ли веса после смерти, частота ли магической волны?
Отражение сверх-существа, эхо первого грома?
А, может, просто мечта ее иметь.
Знание причиняет боль:
ящерка нового видения юркнет по дюнам мозга,
хрустнет старая и взвизгнет новая нейронная связь.
Знание — горькое похмелье, вызов и тревога —
только утяжеляет ношу памяти,
ведь невозможно забывать сознательно.
Цена ложной тревоги-идеи так ничтожна
перед ужасом ошибки второго рода:
не заметить саблезубого в шорохе.
Что мы заполнили Всё
джунглями ложно-причинных связей,
поселили причину за каждым фактом,
заткнув дыры ватной верой.
Отсюда и тропизм структурировать
в законы, империи и симфонии.
А осознать безотносительность,
аморфность и отчуждение мира —
очнуться в наготе,
задохнуться в истине.
Встреча с внеземной волей
возможна в оставшиеся нам
10-5000 тысячелетий.
Уже засветились визгом
доцифровых ТВ, радио, радаров.
Но не следует ждать
ни врагов, ни друзей,
ни общих интересов, ни понимания.
Мы, наверно, несъедобны,
И игрушки наши не нужны.
Вижу тебя, следующий гоминид,
Комочек думающей воды,
Откопавший мой частичный череп.
Этот эпизод — музейной костью —
не задержит геологию Времени,
медленный взрыв моего «я» —
разложение, расширение,
растворение, испарение —
по распаду протонов,
к Тепловой Смерти.